сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
Поэты обсуждали вопросы издания своих книг — тема, ставшая для Есенина особенно болезненной. Потом заговорили о поэтах из крестьянской среды, коснулись Клюева, какового Сергей Александрович всегда очень защищал, и, в итоге, перешли на жёсткую цензуру. От меня не скрылось почти с самого начала, что какой–то господин за соседним столиком внимательно наблюдает за нами. В последнее время мужчина всё чаще говорил о преследователях, от которых прячется он, что, мол, они не дают ему спокойно жить, повсюду следя за ним. Друзья воспринимали слова эти как глупость, Галя, Катя и Аня Назарова обыкновенно посмеивались и не верили, а мне после случая в Петербурге уже ничто не было удивительно. И теперь какой–то человек в чёрном с головы до ног — пальто, шляпе, даже с волосами цвета дотлевших углей, уже битый час наблюдал за нами.
— Да что Клюев! Он увлечён лишь одною божественностью своею! — кричал Орешин.
— Да ведь он ищет у Бога справедливости — оттого и стихи у него такие, обращённые к Нему.
— Сергей, — я тихо подкралась к Есенину, и он, как и всегда, когда дело касалось меня, стал внимательно слушать, — за нами, кажется, следят всё это время.
Я специально говорила шёпотом, потому что думала, что мы спокойно покинем Мясницкую и уйдём подальше от неизвестного чёрного человека, но Сергей спешно поднялся из–за стола, стул под ним неприятно скрипнул от резких движений, и возмущённо крикнул Ганину:
— Лёшка, дай тому джентльмену в ухо пивом, а то слишком он подслушивать охоч!
Обиженный господин поднялся, дабы не случилось скандала, но в спину ему уже летели нелицеприятные выкрики и насмешки. Я вздрагивала, Есенин в числе друзей своих смеялся, а через несколько дней пришло заявление из милиции от имени коменданта и ответственного контролёра МСПО Марка Родкина о том, что–де некие граждане, как поэт Есенин, Клычков, Орешин и Ганин обсуждали противочекистские действия, готовили восстание, и, ко всему прочему, бросались нецензурными выражениями в его, Марка, сторону. Всем следовало немедленно явиться в участок для выяснения личностей и подписания судебного рассмотрения. Как только мы с Галей получили письмо это, мы в ужасе вздрогнули — пустячная кабацкая насмешка принимала совсем не забавные обороты. Катя тяжело опустилась на кровать и, побледнев, молчала. Показали письмо Сергею. Он долго взирал на печатные строчки, ерошил волосы, но не находил, как реагировать на складывающиеся происходящие события.
— Уеду, — вдруг промолвил Есенин, и каждая из нас вздрогнула от голоса его.
— Сергей, да как же вы так.! — вспылила Галя. — Не смеете! Да ведь…
«Найдут», — вероятно, хотела сказать она, но осеклась, потому что мысль сия не была приятна никому из нас. Мне же казалось, что Галя беспокоится скорее о том, что Сергей снова уедет далеко, а когда вернётся — никому неизвестно.
— А почему нет? — вдруг раздался голос Кати. — Это, по крайней мере, утихомирит скандал, а к тому времени в ВЧК, глядишь, и успокоятся.
— Они никогда не успокоятся, — возразил мужчина, но был рад, что сестра встала на защиту его.
— Я тоже за то, чтобы Сергей Александрович уехал, — сказала я, и ныне все посмотрели в мою сторону. Мне вовсе не хотелось упоминать, что друзья Сергея такие уж плохие, но я знала наперёд, что его сдадут они, давая показания, первыми. — Давайте скажем, что вы сборник выпускаете. И в действительности куда–нибудь подадимся. У вас и Александр Михайлович там…
— Сашка! — поэт посмотрел на меня так, что я поняла — я задела самые тонкие нотки души его, и впредь он определённо не откажется от идеи своей. — Вика, вы гений! — Есенин встал и нежно обнял меня, а Катя, будто обдумав что–то, предложила нам езжать вместе. Мы с мужчиной переглянулись.
— Да, правда, — вдруг молвила Бениславская, и я перевела изумлённый взгляд на неё. Она, пожалуй, была последним человеком, от какового ожидала я такого предложения. Хотела уточнить про «Бедноту», но потом вспоминался мне Покровский, каковой, после возвращения Есенина, стал сам не свой. — Поезжайте. Дела с Михаилом Семёновичем я улажу.
Я рассудила, что то и не так уж плохо будет. Да и прошлая моя поездка, считавшаяся отпуском, нежданно прервалась, а теперь я мчусь в Петроград, из какового практически выгнали меня в прошлый раз. Отправляться мы должны были нынче же вечером и, как только купили на вокзале билеты, мы с Сергеем решили попрощаться с Толей. Покуда домчали до Богословского, Есенин осматривался по сторонам, улыбался, вспоминал, как жили они здесь с «Тольчёнком». Анна Никритина встретила нас радушно, провела в комнату, и Сергей, заметив детскую кроватку, не пошёл за женой Мариенгофа далее, а остался там.
— Как, уже забираете Сергея? — засмеялся Анатолий Борисович, когда поведала я ему о сих вестях. — А ведь он едва–едва успел вернуться!
Я покраснела, убеждая его, что наша поездка — дело совсем иное, и что она лишь сбережёт Сергея, да и даст отдыха душе его. Мариенгоф смеялся, следя за реакцией моею. Теперь, когда не было меж нами прежних разногласий, мы стали ещё более крепкими друзьями, чем раньше, и могли говорить откровенно на любые темы — в особенности, когда не касались чувств моих к Сергею Александровичу, каковых уже я не могла, да и смысла не было, скрывать.
— Вы только присматривайте, пожалуйста, за ним, — говорил Толя и спешно добавлял: — Не считайте, что как ребёнком, надо потакать им — я совсем не о том. Но вы только взгляните, Вика, как изменился он! Дункан имела на него плохое влияние — это, впрочем, совсем не умаляет достоинств её как женщины и талантливой танцовщицы. Но после знакомства с нею он точно отравился ядом, даже смотрит на меня временами как–то по–волчьи, точно я предатель какой–то…
Мы оба посмотрели на Есенина. Он беззаботно играл с Кириллкой, много смеялся, улыбался и сам казался ребёнком, вылезшим из кровати.
Нас проводили до вокзала, и мы отправились — не зная, куда, зачем и на какое время. В вагоне было прохладно, и я села на противоположное от Есенина место, запахиваясь поплотнее в своё серое пальто. Его поразила моя реакция; он долго глядел пустым взглядом на свободное место рядом с собою, а потом, усмехнувшись, тоже сунул голову в воротник пальто.
— Теперь мы с вами практически в одном положении.
— Если не сказать более — в одном, — горько усмехнулась я. — Вас преследует милиция, меня — неизвестный чёрный человек.
Сергей вдруг вздрогнул и закурил, но спустя какое–то время дышать в вагоне стало невозможно, несмотря даже на приоткрытую щёлочку окна, и он выбросил дотлевающую сигарету.
— Презабавная это вещь — жизнь, — Есенин улыбался и глядел в окно, на проносящиеся мимо нас деревья и дороги.
«Истинно, — мелькнуло в мыслях моих, — не прошло и полугода, как меня чуть не убили, и вот — я вновь возвращаюсь в Петроград, не зная ни что ждёт меня, ни что — Сергея…»
— Вот, каково это — «божьей дудкой» быть! Сложно, муторно, а главное — ни себе, ни другим спокойствия и жизни.
— Что значит «божья дудка»? — осведомилась я.
— Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять нечем, да и не интересно. Вот и я такой, — отвечал он, но смеялся с горькой складочкой возле губ. Более до утра, до самого приезда нашего, не произнесли мы ни слова.
На вокзале встречал нас Сахаров, получивший письмо. Есенин не видел его с самого отъезда своего с Дункан, и наблюдать за друзьями, что ныне встречались после столь длительной разлуки, было презабавно.
— Вы поэт? — спросил его Есенин ещё издалека.
— Нет.
— Писатель?
— Нет, — снова отвечал Александр. Они шли навстречу друг другу по перрону, неспешно, покачиваясь из стороны в сторону, а Сергей ещё и развёл руки для объятий.
— Так может, художник?
— Нет, — Сахаров продолжал улыбаться.
— Ну, тогда чекист! — заключил Есенин, и оба, подбежав друг к другу, обнялись и засмеялись, непрестанно выкрикивая: «Сашка! — Сергун!»
Александр Михайлович оказался очень милым и отзывчивым человеком. Он мог поддержать любую тему, и когда принялся Есенин — слишком, как по мне, льстиво, рекомендовать ему меня, я покраснела до самых корней волос; стало стыдно и приятно.
— Ох, и повеселимся мы в Петрограде! Даже ваш, Вика, день рождения, вероятно, здесь и отметим. Как вам город? — спрашивал Есенин. Настроение у всех было приподнятым, об ужасах, оставленных в Москве, не вспоминали. Мне бы следовало, между прочим, подумать о письме Грандову, но я вместо того улыбалась и предполагала в уме, на какие литературные вечера затащат меня эти двое. Сахаров мог посчитать о нас двоих самые разные вещи. Мы шли с Сергеем довольно близко друг к другу, временами он приобнимал меня за талию, но Саше так точного определения и не дал, кто мы с ним друг другу.
Петербург встретил нас влажными и совсем тёплыми ветрами. Мне даже казалось, что в Москве в это время было много холоднее. Сахаров показывал нам (преимущественно, мне) Эрмитаж, Екатерининский дворец, Царскосельский лицей и Исаакиевский собор. И везде, где бы ни были мы, меня охватывало восхищение и радость от увиденного, повсюду ощущала я себя будто дома, и всё сильнее и больше убеждалась, что эпоха, разрушенная революцией, была всамделишней моею. Сергей Александрович, должно быть, заметил, каким взглядом оглядываю я все прелести, как всё больше и больше нравится мне город на Неве, и после небольшой сей экскурсии Александра Михайловича отвёл меня на поэтический вечер.
Сюда прорваться было практически невозможно, потому что общество собралось знатное. Вместо привычных мне водки и пива творческие люди попивали из бокалов шампанское и вино. Из тех, кого довелось мне узнать, были Зинаида Гиппиус, Валерий Брюсов…
— Игорь Васильевич! — вдруг вскрикнула я, отрываясь от руки Есенина и следя к знакомому мне лицу. — Игорь Васильевич, и вы… Тут…
Он улыбнулся, сразу узнавая меня, рассказал, что здесь презентует и что будет читать, однако, как только вспомнился мне день рождения Сергея и стихи, что прочитала Майя, я вмиг поменялась в лице, даже как–то погрустнев. Мы, видно, пришли в сознаниях к одной мысли с ним.
— А как… подруга ваша? — осторожно спросил Северянин. Я махнула головою, пожала плечами и отвечала, что–де поживает неплохо, да и в общем… Разговор заходил уже в неприятное русло — благо, рядом оказался Сергей.
— Да, литературные вечера! Совсем не то, что в Москве, — по–детски смеялся мужчина. — А теперь позволь представить тебе начинающего поэта, моего давнишнего друга, — он подвёл меня к молодому человеку, и сердце моё сжалось, но от изумления ли или явного непонимания происходящего — не знаю.
— Так вы и стихи пишете? — спросила его я.
— Случается. Но скорее стремлюсь выступать и петь, — улыбнулся мне Андрей Болконский. Он выглядел даже иначе, нежели в прошлый раз — во фраке, лаковых ботинках, модном в северной столице костюме.
— Так вы знакомы?
— Привелось, — Андрей снова улыбнулся. — Видишь, Серёжа, а ты и не верил, что в Петербурге увидимся.
— Право, сам не ожидал! — смеялся поэт. Мы стали весело общаться. Я временами украдкой поглядывала на старого друга Есенина, моего нового знакомца, но не обращалась к нему ни словом.
— Не балы, Вика, конечно… — Сергей улыбнулся. — Хотя, впрочем, почему же нет? Вы танцуете? — явное недопонимание, как видно, растеклось по лицу моему краскою, потому что мужчина мгновенно весело улыбнулся и продолжил: — Отчего же нет? Публика вся своя, да никто и возражать не будет, — и, не дождавшись моего согласия или хотя бы какого ответа, он стремглав подбежал к музыкантам и о чём–то шепнул им. Все смотрели внимательно как на меня, так на Сергея. Я не знала, что и думать: было весело и стыдливо. Пред нами расступилась не такая уж многочисленная толпа творческих людей, и все будто замерли, ожидая, что же произойдёт далее. Держу пари, что Сергей в своё время и в Петрограде успел обзавестись статусом женского угодника. Он протянул мне руку. Я вложила его в свою. Но при первых аккордах замерла, как вкопанная, потому что танец в них угадывался тотчас же — и он был не моим. — Что же вы стоите? — тихо шепнул мне мужчина, приблизившись, и лёгкое дыхание его шевельнуло кончики моих волос.
— Так ведь это танго? — то ли спросила, то ли повествовала я, ибо сама теперь сомневалась, верно ли угадала исполнение.
— Ну, разумеется, танец страсти, — игриво шепнул он. — Если хотите, давайте цыганское.
Об чём толковал он? Мне хотя бы одну ногу поставить стоило немалых усилий, а здесь — полноценное танго! Или норовил он таким образом посмеяться надо мною, выведя пред всеми «в свет»? Я нахмурилась, решив, что Сергей Александрович, в таком случае, не на ту напал, и смело шагнула к нему, стараясь и походкою своею, и во взгляде выразить всю уверенность, что наполняла теперь сердце. Мы взялись за руки, сделали несколько шагов в разные стороны, осознавая, что оба не попадаем под ритм; как–то, в конце концов, подстроились, не отрываясь, но и не сближаясь ближе положенного. Сергей вёл уверенно, помогал, если я невзначай запиналась, покуда вспоминала движения, улыбался, если на лице моём начинала играть краска и, главное — не отпускал. Все движения его были плавными и сильными, и в какой–то момент мне и самой начала нравиться эта его забавная затея, хотя и выглядела она глупостью человека, старавшегося всеми силами выделиться из окружавшей его толпы. Пару раз невзначай я чуть не наступила, правда, мужчине на ноги, но он с усилием театрально нахмурился и произнёс что–то навроде: «Ничего, в первый раз бывает», а когда зазвучали последние аккорды, резко отпустил, и меня закружило в непроизвольном быстром вихре. С тою же лёгкостью, что и отпускал, он взял меня снова под руку, и, крепко держа одною рукою за спину, опустил под собою. Я улыбалась, тяжело дыша, глядя в раскрасневшееся лицо его, а общество, наблюдавшее за танцем, зааплодировало.
Возвращались с вечера мы совершенно опьянённые, несмотря на то, что вроде выпили не столь уж много. Тёплый петербургский полдень сменился к вечеру сильной метелью, и с меня то и дело норовила слететь моя клетчатая кепи. Есенин наблюдал за тем, непрестанно смеялся, но и помогал придерживать. В том же увеселительном состоянии мы добрались до гостиницы.
— Сергей Александрович, позабавили же мы всех сегодня! — восклицала я, снимая с себя верхнюю одежду и сапоги и проходя в номер.
— Отчего же? Вы неплохо танцуете, — улыбался он, наблюдая за моими передвижениями.
— Мне по вкусу всё же больше пришлись стихи, — возражала я.
— Правда, собрались люди совершенно разных направлений, — улыбнулся он, садясь со мною на диван. — Как–то довелось мне беседовать с Маяковским. «Маяковский, — сказал я ему, — у вас не стихи, а агитезы!» «Есенин, — отвечал он мне на это, — у вас не стихи, а кобылезы!» Вот и посмотрим, кто после в эпохе останется!
— У поэта — все времена его, — задумчиво произнесла я. Мы молча глядели друг на друга, хлопая глазами, когда Есенин вдруг вскочил с места:
— А давайте я вам новое почитаю?
— «Монолог Хлопуши»! — я вся была внимание, потому что обожала этот отрывок из «Пугачёва».
— Нет, иное… Я совсем недавно начал писать. Ну, слушайте.
Я вздрогнула с первых же строчек. «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен». В строчках не было ровным счётом ничего пугающего или отталкивающего, но они мне не понравились уже тогда. А Есенин всё читал, вдруг даже начал сверкать глазами, будто становясь иным, каким–то не своим что ли. Он закончил отрывок, каковой читал особенно надрывно, и остановился, тяжело дыша. Я не могла пошевелиться и начать снова дышать — настолько это показалось мне страшным, но и сильным. А мужчина молчал и ждал моего мнения.
— Сергей… — я начала тихо, не зная толком, где можно было бы укорить его: написана часть поэмы была гениальна. — Та строчка… Ну, какой же вы забулдыга, ну что вы?
Он ласково улыбнулся, снова садясь рядом со мною, говоря прежним нежно–весёлым тоном, но виделся теперь абсолютно иным, чем прежде — даже в лице и глазах его что–то поменялось, пока читал он. Я уже тогда поняла, что о жизни говорить можно, а вот о смерти — никогда. Но и не подозревала при том, что в своей жизни мне ещё придётся возвратиться к теме Чёрного человека и даже однажды столкнуться с ним.
========== XIV. Константиново ==========
