сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
— Это скорее следует спрашивать у тебя, — коротко засмеялась я, а он закрыл от меня лицо ладонями, застонав, начал извиняться и обещать, что никогда в помине не притронется к алкоголю. Сказал так, что верилось с трудом, а потом отнял руки от лица — а на нём уже играла детская улыбка. Приблизившись к нему, я сказала, что, на самом деле, с ним мне стало спокойнее… Размеренное дыхание Сергея перестало быть таковым; он встрепенулся, глаза обеспокоенно забегали туда–сюда, кое–как после сфокусировавшись на мне, и он вновь вернулся всё к той же теме. У меня уже как–то отлегло от сердца случившееся в Петрограде, и я могла говорить о том без прежнего страха; воспоминания о том, что меня почти не отправили на тот свет, больно резали сердце, но не с такой силою, чтобы оно могло оттого ныть. Услышав о том — и даже не дослушав главное, Сергей вскочил с кровати.
— Что украли? Что украли? — бессвязно повторял одно и то же он.
— Ничего… — неопределённо отвечала я, снижая голос свой к более тихому. — Вещи все были в беспорядке, но ровным счётом ничего не пропало. Сергей, да отчего же вы так обеспокоены? Это будто вас утопить собирались!
Он побледнел, скулы на лице напряглись, точно он со всею силою стиснул зубы.
— Искали… Меня искали… — всё тот же бессвязный голос. — Что ни шаг, что ни поворот — везде меня ищут. Где твоя книга?
— Какая книга?
Не дождавшись ответа, он сам стал искать что–то в моих вещах. Я сначала с любопытством наблюдала за ним, потом медленно поднялась с кровати и подошла ближе. В халате Сергей казался совсем домашним, уютным, и только напряжение от слов и состояния его не давало покоя. Он продолжал разбрасывать вещи, швырял их из сумок, казался расстроенным и опьянённым неистовым бешенством — одновременно. Состояние его внушало страх. Я молча протянула ему рукопись свою. Он заметил мои дрожащие руки, ласково сжал их, точно бы успокаивал ребёнка, и попросил одеваться. Я в недоумении скрылась от него за ширмою, спешно натягивая на себя одежду. Только успели выбежать мы на улицу, он засвистел, подзывая экипаж, и мы помчались по предрассветной дороге вдаль.
Не было смысла спрашивать его, куда именно мы едем. Я молчала, временами неожиданно вздрагивая от утренней прохлады, смотрела на рукопись, не осознавала, что происходит, а Сергей осматривался по сторонам, особенно же — позади нас, как если бы отыскивал кого–то. Мы остановились, он схватил меня за руку и повёл вверх по узкой лестнице, в чью–то квартиру. У меня на языке уже начали вертеться слова, что, вероятно, мы разбудим жильцов, но не успела я и слова произнести, как Сергей втащил меня в квартиру. На нас оттуда вспыхнули светом большие глаза женщины. Она, в действительности, была совсем девушкой, но какая–то хмурость придавала ей возраста.
— Анна, Вика. Вика, это Анна Изряднова, — Сергей торопился, представлял нас равнодушно, а после обратился к женщине, которая не отрывала взгляда от меня: — У тебя есть печь?
— Печь, что ли, хочешь? — не поняла та.
— Нет, мне надо сжечь.
Она обомлела, немного побледнев, стала что–то говорить ему и отговаривать так поступать, что вот после он жалеть будет. Есенин отмахнулся:
— Неужели даже ты не сделаешь для меня то, что я хочу?
Взгляды с новой знакомой у нас снова встретились. Она повела Сергея в кухню, я медленно следовала за ними, пребывая будто в каком–то сне. Анна затопила плиту, и только пламя стало пробиваться, мужчина бросил внутрь рукопись. Огонь засвистел рыжими блесками, напоминая скорее светлые вихры Сергея, нежели пламя. С тлеющими страницами от меня всё дальше и дальше уносилась моя поездка в Европу, а Есенин стоял у плиты с кочергой, тщательно помешивая и высматривая, чтобы всё сгорело. Когда он оборачивался к нам, он казался успокоенным. Даже голос его стал тише, точно поэт понял, что зашёл слишком рано.
— Юрке привет… И здоровья. Я ещё зайду на неделе.
Горечь подступила к сердцу моему. Но вместе с тем было и какое–то облегчение — мне чудилось, что именно в том и была причина тяжести у меня на душе. Разве самой мне рукопись не принесла столько страданий? Ответ был очевиден.
— Не переживайте так, Вика. Мелентьевич и позабывал уже об вас, вероятно.
Я не стала рассказывать ему о последних письмах Кожебаткина. В квартиру мы ворвались весёлые, много смеялись, и когда за завтраком к нам пришла Галя, справиться о состоянии Сергея, она долго недоумевала на сей счёт.
***
Впервые день рождения Сергея мы справляли все вместе. Он решил отметить его в «Стойле», по каковому очень соскучился, пока был за границей. Были все — и верховный совет имажинистов, в каковой, помимо Сергея Александровича, входили Мариенгоф, Кусиков, также вернувшийся ради друга из–за границы, и Шершеневич. Клюева, как после мне стало известно, не было по просьбе Гали — с самого начала знакомства с ним она относилась к Николаю не самым радушным образом, и Сергей наперёд знал, что если будет Клюев, то не будет Гали, а того ему совсем не хотелось. И даже несмотря на большой состав всех присутствующих поэтов, писателей, артистов, музыкантов и художников, были тут лишь самые близкие. Есенин был весел, доволен и счастлив, много шутил и смеялся, рассказывая шутки из жизни своей и друзей. Особенно не мог он отойти весь вечер от Толи, каковому едва доставал до плеча, так что когда они — один широкоплечий, высокий, статный, а другой низкий, с огромным цилиндром на голове, что делал образ его забавным, обнимались, выглядело это весьма эксцентрично. После, когда Мариенгоф прочитал стихи свои, и Сергей стал просить его уйти со сцены и дать прочесть другим, Анатолий Борисович всячески отказывался. Сергей подбежал к нему, схватил за руки, пытаясь, таким образом, насильно вывести его со сцены, но заместо этого они начали покачиваться то в одну, то в другую сторону, как если бы танцевали вальс.
— Ах, Вятка, Вятка, — вздыхал сидевший рядом со мною Толя. — Как сейчас помню, когда жили вместе! Мог разбудить меня что свет, крича: «Анатолий, крыса!» «Грызть — отвечаю полусонным голосом». «А ну производи от зерна», — требует он тогда, настаивая. «Озеро, рак», — зевая, переворачиваясь на другой бок. И всё в том же духе.
Отрадно было видеть здесь Есенину и Майю с Алисой. С самых первых встреч у них сложились приятные дружеские отношения, и ныне, когда обе собирались уезжать, он внимательно выслушивал рассказы их, кивал, когда они говорили о выступлениях своих, что занятость большая и прочее, прочее, и вдруг за них же и закончил:
— Ну, русская литература всё–таки потяжельше Большого театра будет.
— А как пришлась по вкусу заграница вам, Сергей Александрович? — спросила его Майя, начиная, в духе своём, улыбаться и внимательно вслушиваться. В такие моменты лицо её особенно сияло. Сергей поморщился. Он не любил говорить на эту тему.
— Какова бы ни была Россия, здесь, знаете, всё милое, родное! — и, чтобы перевести тему, попросил кого–либо из друзей почитать.
В тот день Сергей Александрович зарёкся совсем не пить. И даже «шампань», как ныне, после поездки, называл он шампанское, он разлил нам по бокалам за 28–летие его, наблюдал с улыбкою, как я пью, но не сделал сам ни глотка. Катя гордо взирала на брата, и все мы радовались, что поэт в действительности бросил.
— В крайнем случае, если кто и попросит, я выпью за вас, Сергей Александрович, — говорила я ему. Он благодарно улыбнулся в ответ.
Настрой сей подпортила внезапно пришедшая в «Стойло» Надежда Вольпин. Некоторое время она наблюдала за разными поздравлениями, сама пожелала Сергею много хороших слов, вручив кой–какой подарок, и вдруг, посреди общего веселья, зная о запрете Есенина, провозгласила, что ему следует выпить — неужели хотя бы один день рождения свой проведёт он без спирта? Есенин поднялся было с места в самом хмуром расположении, но Катя опередила его, бросившись на Надежду Давыдовну с кулаками — случай, какового не ожидал никто из присутствующих. Нам едва удалось растащить их друг от друга.
В этот же самый день Есенин представил нас с Галей Ивану Приблудному. Настоящая его фамилия была Овчаренко, а таковой псевдоним пошёл у него ещё с Гражданской войны, когда он будто бы «приблудился» к красноармейцам одной дивизии. Стихи у него были хорошие, свежие, мы с Галей слушали его с воодушевлением, не отрываясь. Но были среди присутствующих всё–таки лица, совсем мне знакомые, но каковым так и не была я представлена. Отрадно лишь одно — не было Кожебаткина.
Когда мы бродили по «Стойлу» меж рядами с Майей и Алисой, знакомясь с незнакомыми и здороваясь с теми, кого знали, мне вдруг пришла мысль что–нибудь прочесть, но я никак не решалась подойти к Сергею по сему вопросу.
— Хочется читать! Временами страсть как хочется! Такое желание находит! — скулила я, пока подруги качали головами, совсем не понимая страха моего пред поэтом.
— Он ведь пригласил тебя на день рождения одну из первых, ужели это так сложно?
— недоумевала Алиса. Я нашла глазами Сергея, который общался с Галей; заметив меня, он радостно улыбнулся и кивнул. К нам подошла Катя, которая тут же поняла, что все мы втроём в каком–то смущении.
— Что случилось? — поинтересовалась Есенина. Я не сказала ни слова — просьбу мою передали ей подруги. Она улыбнулась, повела плечами и бросилась к Сергею. Снедали сомнения — и ужели в действительности так трудно было мне спросить его о том!
Я видела, как Катя лёгкой походкой подбежала к брату, что–то прошептала ему, и оба они перевели взгляды на меня; вероятно, вся я залилась краскою в тот момент.
— Друзья! Дорогие мои, хорошие! — Есенин взбежал на сцену так же легко, как Катя минуту назад — к нему. — Хочу представить вам юную поэтессу, творческое начало у каковой, впрочем, отнюдь не плохое.
Я считала совсем не впервые. Но каждый раз пред публикой представлялся дебютным, а оттого сильно волновал и трогал. Сколько дорогих и близких лиц смотрели на меня! Я знала некоторых не более и двух лет, но нас так сильно привязало событиями и проблемами, что создавалось впечатление, будто знакомы мы вечность. И всё то — Сергей Александрович. Разве был бы теперь сей круг здесь без него? Я прочла стих, посвящённый ему, и с первых строчек все заулыбались, потому что он состоял из строчек стихов Есенина. Стих, по ритму не столь хорошо сложенный, по рифме — временами западающий, по смыслу — скорее чисто образный, но каждая строчка дышала в нём нежностью и любовью к Сергею Александровичу.
— Кто это? — раздался из первых рядов чей–то мужской голос. Шёпот со сцены был мне хорошо слышен.
— Вика Фёрт, — последовал ответ. — Журналист. Серёжа к ней очень привязан.
— «И пока дорога бежит, навевая ветер осенний, Ваше имя пускай гремит, незабвенный Сергей Есенин!» — закончила я и под всеобщий гам и аплодисменты спустилась со сцены. Помогал мне, подавая руку, Сергей. Внизу легко поймал Толя.
— Отлично прочли, — улыбнулся мне он. От нахлынувших нежности и воспоминаний захотелось обнять Мариенгофа, но я посчитала, что жена, стоявшая рядом, может не так это понять.
Читали многие друзья Есенина. Пели на гитаре. Что–то много и весело рассказывали. А когда Майя, не употреблявшая алкоголь, сказала мне, что у неё нынче ночью поезд, и нужно ещё успеть забрать из дома вещи, я предложила ей спеть.
— Нет, Вика, я не готова, — улыбнулась мне она. Тогда я стала настаивать. В пьяном состоянии делать это куда проще, чем тогда, в трезвом — упрашивать Сергея прочитать на сцене свой стих. К моим уговорам присоединилась Алиса, и, в конце концов, Ланская сдалась. Она вышла на сцену, встречаемая радостными возгласами, но произнесла совсем не то, что ожидала я.
— Сегодня у меня поезд. Я уезжаю в Италию, выступать, и очень волнуюсь, — её поддержали, и стали аплодировать ещё более бурно. — Буду пробоваться в «Ла Скала»… И девушка, которая здесь присутствует, каковую многие уже знают, талантливый журналист, поэт, предложила мне спеть, но… Но думаю, я лучше прочту одно стихотворение. Стихи порой отражают чувства наши и мысли намного лучше, чем песни.
И она стала читать. Читала Майя прелестно — мне никогда прежде не доводилось слышать, как она это делает, но если бы мне сказали, чьими стихами я восхищалась в тот вечер, я бы, даже не раздумывая, назвала два имени: Есенина и Ланской.
— «И понял я, что нет мне больше в жизни счастья,
Любви возврата нет».
Мы переглянулись с Алисой. Майя закончила читать. Это был стих Северянина.
***
После дня рождения литературная деятельность поглотила Есенина с полную силою. Они с Галей решали вопросы издания сборников, в каковых я совершенно не разбиралась. Очень многим помог ему и Валентин Вольпин, каковой был знатоком издательской деятельности. Не один сборник за то Сергей посвятил ему, и всегда искренне благодарил за помощь.
Галя, в отличие от меня, разбиралась в литературной жизни, прекрасно знала современную русскую поэзию и могла успешно решить любые экономические вопросы, сумев договориться с издателями в любом деле и на любую сумму. Она знала, что литературная деятельность была единственным источником заработка для Сергея. Впервые стала помогать она ему, когда он издавал «Москву кабацкую».
Катя, приходя к нам в комнату, могла не раз наблюдать таковую картину: Сергей и Галя сидели и тихо обсуждали, сколько денег получили они с того или иного издателя, сколько пришлось кому отдать, сколько экземпляров вышли в свет в сей месяц. Я не разбиралась во всём том, потому в основном сидела в стороне с задумчивым или удивлённым видом, прислушиваясь к негромким разговорам их, как дети — к беседе родителей за дверью, когда те думают, что чадо их уже спит. Катя также не разбиралась в сих вопросах, но ей отчего–то казалось, что деньги даются брату сами собою, хотя Галя и я не раз пытались убеждать её в обратном, а я же знала, что «Стойло» приносит слишком мало дохода. Есенин очень любил сестру, был доволен внешностью, радовался и счастливо улыбался, когда она хорошо одевалась, и, впрочем, было на что смотреть. Катерина Есенина была стройная, чуть ниже брата, недурна собой, но уж слишком любила дорогие наряды и часто потому сменяла одно платье другим. У неё было чувство, что брат, раз живёт и работает в Москве, непременно много зарабатывает. Сии слухи доносила она до отца и матери, и не раз Сергей получал письма с укорами, почему он получил очередные гонорары, но не присылает родителям.
— Тянут они последнее из меня! — взъерошивая волосы, Сергей Александрович отбрасывал от себя очередное такое письмо и принимался зло ходить по комнате. Ведь отправить деньги хотелось, а денег не было.
Зато постоянно находились они на выпивку. В конце ноября ни о чём ни про что Сергей заявил нам, что собирается отметить 10–летие своей поэтической деятельности, а когда Вадик и Галя с сомнением намекнули, что первое его стихотворение «Берёза» вышло в 1914, он стукнул кулаком по столу.
— А, да, когда умрёшь, тогда и памятники! — со злостью говорил он, сверкая при том глазами. — Только тогда чествования. Тогда — слава. А сейчас, имею ли я право или нет? Не хочу после смерти — на что мне это тогда? Дайте мне сейчас, при жизни. Не памятник, нет, но должен же я получать за стихи? Пусть Совнарком мне, положим, 10 тысяч даст. Пишу я мало, но ведь стихотворение должно меня кормить! А, кроме того, почему актёр может одно и то же стихотворение с десяток раз со сцены читать, а я не могу его столько же раз напечатать?
Идею поддержала только я, видя каждый вечер, как усердно Сергей трудится над своими произведениями. У него была гениальная способность: помимо того, что любил он в работе тишину и часто запирал дверь, а нам приказывал сидеть тихо, как мыши, на кухне, он любил, ежели совсем не шло вдохновение, записывать слова на бумажках, разрывать их, разложив по комнате, а после смотреть, что из этого получится, складывая вместе разные предложения и фразы.
А 23 ноября произошло ещё одно удивительное событие в литературе России: Всероссийский союз писателей, появившийся не так давно, отмечал свой первый юбилей. Есенин с Сергеем Клычковым, Петром Орешиним и Алексеем Ганиным после события сего предложили мне сходить с ними на Мясницкую. Здесь же познакомилась я, наконец, с поэтом Алексеем Алексеевичем, о котором много рассказывал мне Сергей. Это был молодой человек довольно приятной внешности, но ему бы следовало чаще улыбаться и менее подшучивать над друзьями своими — разные выходки такие были неуместными, а порою и обидными. Есенин ещё вдруг тут же припомнил, как они с Мариенгофом пошутили раз над Хлебниковым. Я нахмурилась и упрекнула поэта:
— Злой вы, Сергей, — в ответ на что он только отмахнулся, но, заметно было, сильно обиделся на слова мои. А когда Ганин обратился ко мне — по глазам видно, что хватит ему уже пить, кто я такая (стоит упомянуть, что в последнее время Сергей особенно часто стал вводить меня в общество своё, хотя причин таковым внезапностям я не видела), Есенин вскочил и вскрикнул:
— Большой она человек! И молчи, Лёшка. Вон, лучше, водку допивай.
Тогда уже он перестал меня корить за то, что я фамилию хочу сменить.
