сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)
— Он сказал, что ты неуместно взяла себе псевдоним, — сказала Алиса. — Пока его нет в официальных документах и паспорте, у него извечно возникают трудности с зарплатой тебе. Впрочем, он обещал на сей счёт о тебе позаботиться и что–то придумать.
— Так вот, я теперь живу в одном доме — даже, больше сказать, в смежных квартирах, с Галей Бениславской… — продолжала я.
— Подожди, — прервала меня Майя. — Это та Бениславская, что.?
— Она, — кивнула головою я. — Но теперь, когда ни мне, ни ей не на что надеяться, мы сильно сдружились.
— Тебе не на что надеяться? — изумилась Майя, и тонкие брови её изящно изогнулись. И только открыла я было рот, дабы что–то произнести, как девушки замолчали стали улыбаться кому–то сквозь меня. Спохватившись, я обернулась. Навстречу к нам, практически летящей походкой, шагал Коля Калядов и лучезарно улыбался. Как и прежде, нам нём был деловой костюм, и чёлка золотистых волос лежала прямо на лице. Он всё также по–особенному растягивал слова, но на том я более не акцентировала внимание своё, потому что на самом деле была рада видеть его после столь долгой разлуки.
— Мы говорили о Бениславской, недалеко от которой живёт теперь Вика, хотя, по сути, она её соперница, — с улыбкою объяснила Майя Коле.
— Да, так вот, быт у Гали не из лучших, но с приездом Кати и Шуры….
— Соперница кого это? — вскинулся Коля. Он не мог выносить, когда все всё понимали в разговоре, а один он — нет. Мы стали терпеливо объяснять и вроде сумели успокоить его нарастающую раздражительность. — А–а, того златоволосого поэта… — он с мгновение помолчал, а после обернулся ко мне: — Я говорил тебе, выбирай того, в забавной крестьянской шапочке! У него и стихи лучше.
— Ты это о Клюеве?
— А о ком же ещё?
— Так ведь он — крестьянский поэт. У него и творчество, и образ — всё на том завязано, а Сергей…
— Ничего себе, крестьянский! — Калядов свирепо встал в позу. — То, что он — необычный поэт, я ещё соглашусь. Он всамделишный мистик. Но крестьянский.! Да вы и представить себе не можете талант его! Ведь он блестяще знает немецкий и читает свободно «Фауста» без перевода!
Глаза Алисы радостно заблестели, а мы с Майей, усмехнувшись, переглянулись — уже давно знали мы о страстной симпатии Коли к Николаю Клюеву. А после мы снова с превеликим, как и прежде, удовольствием, перешли на рассказы о любви своей, в каковых молчали лишь я да Майя. Из меня, правда, таки вытянули несколько слов о нашей с Сергеем поездке в Европу, но не более. Такой же ошибки, как с Бениславской, я повторять не стала, не решившись говорить им, что Есенин был проездом в Москве, и мы с ним виделись.
— Ты что–то совершенно мрачная стала, — заметил мне, между прочим, Коля, когда мы уже встретились с Костей, и сидели все вместе в каком–то кафе в центре. К тому моменту все темы разговоров мы исчерпали, и потому предстояло их высасывать хоть откуда–то. Я с улыбкою неопределённо качнула головою — но то было единственным ответом моим. Ребята переглянулись. Эта реакция им совсем не понравилась.
— Тебе нужен отпуск, Вика. Сколько работаешь ты уже в «Бедноте»? Год?
— В августе год будет, — отвечала я, молча проводя пальцами по салфеткам пред собою.
— Год без отпуска! — изумлялись подруги. И это с учётом того, что иногда ты задерживалась допоздна!
— Михаил Семёнович итак много сделал для меня, о большем и просить не могу! — слегка возмущённо начала я. — Устроил в редакцию, дал квартиру, оставил на месте, несмотря на все разногласия…
— И? — не унимались подруги. Моё совершеннейшее неприятие какого–либо отпуска, когда мне положено было законно работать, было им непонятно. Я смолчала. Мы стали говорить о поэзии, но спустя некоторое время вернулись к тому же разговору.
— А знаешь что, съезди в Петроград, — советовала мне Майя, и глаза её загорались всё более и более, когда она строила планы за меня. — Там есть превосходная гостиница в конце Вознесенского проспекта, в каковой мы останавливались, я спрошу о родителей. Впрочем, я даже, кажется, припоминаю название её — «Интернационал»…
Нет!
Я кое–как смогла вырваться из объятий то ли снов, то ли мыслей, то ли воспоминаний своих — в последнее время мне всё сложнее осознавать, к, а к и м именно термином называть всё со мною происходящее; когда мне это–таки удалось, я увидела пред собою лицо психолога. Меня в последнее время почти не кормили лекарствами, если не считать, пожалуй, снотворного, точно из больной решили превратить в подопытного кролика. Женщина долго сидела и в безмолвии наблюдала за мною.
— В чём дело? — сухо поинтересовалась она, покуда я едва могла приводить в чувство себя и свою разрывающуюся от боли воспоминаний голову.
— «Интернационал», она упомянула «Интернационал»… — руки мои дрожали. Я поднимала их, умоляющим взглядом просила воды и успокоения, но ни того, ни другого не последовало в ответ мне. Нынче всё существо моё самой мне казалось здравым и осмысленным, я не понимала, почему нахожусь теперь здесь, почему обязана рассказывать историю жизни, отрывки которой едва внятными кусочками приходят во время грёз мне, этим людям и отчитываться за последствия совершённого.
— Что это значит? — столь же сухо осведомилась у меня женщина.
— Нынешний «Ангелетер»
Она задумалась. Долго не решалась ничего предпринять, а после попросила врачей увести меня к себе и оставить в покое. Я ощутила, как одна за другой слёзы без ведома моего сбегают по щекам, а истерика, как–то сама собою, охватывает всё сознание и естество, и ничто из чувств кроме неё не может найти выхода.
— Это всё, я, я! — кричала, не в силах понять, мысли то, или уже в действительности оры изо рта. — Ошибки молодости! Самые глупые и отвратительные мои ошибки!
— Все мы делаем ошибки в молодости, — закурив, спокойно произнесла психолог.
— Но не каждый в молодости убивает человека, — глаза мои застилала пелена — я успела увидеть разве что изумление на лице её. Женщина отодвинула от себя блокнот и что–то приказала докторам. По губам её я сумела различить лишь одно слово. Снотворное.
Истошный крик вырвался из меня с новою силою.
— Нет–нет–нет!
Это был уже даже скорее не крик, а немое обращение к чему–то незримому и неясному мне. Сердце в болях сжималось при мысли, что мне вновь придётся пережить всё т о, вновь испытать это на себе, как наяву, но не изменить исход, при всём при том, ни вырваться, я не смогу. Меня держали крепко, несмотря на все безуспешные попытки вырваться. Голос уже хрип, превращаясь из истошного вопля во всё более и более стихающие всхлипы. Когда мне вручили лекарство, психолог с интересом наблюдала, как закрываются мои глаза.
— Сергей Александрович… — и новый сон поглотил меня с прежнею силою.
***
Отпуск Грандов мне дал, но не тогда, когда ожидала я — не в мае, а в августе. Меня ждал дождливый Петроград, красоты, о каковых прежде мне доводилось только лишь слышать из чужих рассказов. Первые два дня я восхищалась, что ночи здесь поистине белые, и, когда в Москве начинало темнеть, тут ещё вовсю горели закаты и играли свои танцы сизо–белые облака; гуляла по Петергофу, изумляясь множеству различных фонтанов и прелести их сохранения с имперских времён; бродя по паркам, воображала, что я в том времени, когда запросто можно было встретить на улицах Пушкина и непременно побеседовать с Александром Сергеевичем о поэзии и его новых стихах; но после все радостные впечатления как–то стали растворяться во мне. Из первых дней поездки я осознала для себя только одну мысль, от каковой, прежде всего, загрустила — что живу не в том веке и куда более вязалась бы примерно сто лет назад. Из–за сей горечи мне хотелось как можно скорее вернуться в работу, хотя красоты и дожди города и напоминали мне недосягаемый для меня Лондон, и я даже несколько раз напомнила Грандову о себе. Вероятно, Михаил Семёнович изумился моей работоспособности во время положенного отпуска, прислал несколько писем с ответами наподобие, что работать на расстоянии, вероятно, мне также будет удобно, что, как только будет материал или новые письма в редакцию, он непременно перешлёт их мне, но более так и не побеспокоил меня ни одним посланием своим. День ото дня становилось всё горше. Я сходила на могилу к Блоку, величайшему поэту, о каковом я слышала приятности от каждого, пожалуй, своего знакомого, но с каковым так и не познакомилась, на Смоленское кладбище и принесла ему цветы. Найти её было не так уж сложно — сразу от Храма Божией матери вела Троицкая дорожка, а за ней — Блоковская. Названия не знаю, откуда взяли — на них показывали указатели. Молча постояла, глядя куда–то сквозь зелёные насаждения, невзначай подумала, что как–нибудь неплохо было бы съездить в Ялту на могилу Литкенса… А после оставила эти мысли и вернулась точно в иной мир — к петроградским мостам, унылой, но творческой жизни и хмурому слезливому небу. Как–то довелось мне даже присутствовать на поэтическом собрании — причём, попала на него я совершенно случайно, в качестве вольнослушателя, но осталась весьма довольна происходящим и услышанным.
— А теперь я прочту стих величайшего русского поэта, — говорил, слегка запинаясь, один из авторов. Называется «Не бродить, не мять в кустах багряных».
Я вздрогнула всем существом своим, недоумевая: то ли глупая ирония судьбы каждый раз сводит меня на мысли об Сергее Александровиче, то ли я так остро реагирую только лишь на одно имя его.
— Он воспевает природу, — продолжал глаголить поэт, с каждым словом раздражая меня всё более. Я сильно рассердилась. Была бы моя воля, я дала бы ему хорошую затрещину, но я была всего лишь женщина, а потому любезно, хотя и слегка хмурясь, чрез весь зал обратилась к нему:
— Никакую природу он не воспевает!
В зале все замолчали, и очевидно было, что ныне все взгляды прикованы лишь к нам одним. — Да и кто вотще из поэтов воспевает природу, что за глупости! Он воспевает свои чувства! Он говорит, как больно, что девушка, которую он любил ранее, ответила на чувства его лишь позднее, когда то едва ли нужно было ему. В каждом стихотворении своём Сергей Александрович через звёзды, равнины и росы передаёт чувства свои и мысли — ведь так ему проще и приятнее.
Я замолчала. На меня устремились взгляды всех присутствующих — людей, не раз бывавших здесь, а потому навряд ли радостных произнесённым только что мною монологом. И хотя я села после сих слов на место, они то и дело посматривали на меня. Точно в подтверждение собственных сомнений, что мне пора покидать это общество, ко мне подсел молодой человек, улыбнулся и пожелал доброго вечера. Я ответила ему что–то нелепо–несуразное и побрела прочь.
— Постойте! — кричал он мне вдогонку, натягивая лёгкое пальто своё и, даже не застегнув его, выбежал со мною вместе на улицу. — Вы хорошо сказали, не в бровь, а в глаз, как говорится, — улыбнулся он. — Сергей Александрович не заслуживает такого гнусного обращения к себе и слов таковых… Вы что же, курите?..
Он помог мне придержать сигарету в дрожащих руках и прикурить и молча стоял и взирал, как изо рта моего выбивается пар; вероятно, зрелище курящей женщины — не самое приятное, что можно видеть в своей жизни.
— Я потому так говорю, что по странному стечению обстоятельств знаком с ним, — снова улыбнулся мне молодой человек. Я вздрогнула и только теперь обернулась к нему.
Он был немногим выше меня, темноволосый, с приятными и мягкими чертами лица. Когда улыбался, он каким–то особенным образом располагал к себе — качество, присущее отнюдь не каждому человеку. Из таковых в своей жизни я знала только Сергея, Майю и Алису.
— Откуда же вы знаете его? — стараясь сохранять равнодушие, спросила я.
— Нет, сначала вы ответьте на этот вопрос, — засмеялся он. — Мы не так часто ведём с Сергеем переписку, но, так или иначе, я ни слова не слышал о вас.
— Виктория, — сухо бросила я, для себя осознавая, что всё менее хочется мне общаться с этим человеком. «Вот докурю — и вернусь в отель!» — бесились в голове мысли. Незнакомый мне доселе человек долго молчал.
— Если вы та, о ком я думаю, то могу только принести свои извинения.
— И о ком же вы подумали? — я резко обернулась к нему.
— Если вы Виктория Фёрт…
Я вспыхнула и вместе с тем — замерла. Как–то ни к чему припомнились пушкинские строки: «Весть обо мне пройдёт…», каковые молниеносно отбросила я от себя.
— А вы? — я снова повернулась к нему, теперь уже докурив. Он точно читал по одному лишь лицу моему, и после сего вопроса весело засмеялся:
— Я считал, что вы докурите и направитесь прочь, но совсем не хотел надоедать вам. Моё имя Андрей, — и он протянул мне руку. То было непривычно и никак не вязалось с мужчинами из «Стойла», которые обращались с дамами как с чем–то небесным, если не сказать более — божественным, целуя им руки, воодушевляясь ими и сочиняя для них стихи, называя своими «музами», но думая при том при всём, когда же окончится сия глупая и позорная прелюдия. Улыбаясь как–то скомкано, отгоняя себя от того, чтобы не стиснуть зубы, я легонько пожала руку его, чем он остался вполне удовлетворён.
— Андреев в России много, — с намёком заметила я. — И откуда же вы знаете Сергея? Не припомню также, чтобы он рассказывал об вас.
— О, потому что наше с ним общение держится в основном на письмах, — улыбнулся Андрей. — А насчёт фамилии — Болконский, если то вам о чём–то скажет.
— Болконский! — здесь уж я не выдержала и засмеялась, прикрывая лицо рукою. — Простите! Неужто как у Толстого?! Даже удивительно, что повстречала я вас именно в Петрограде!
Он не разделил моей иронии, замолчал и принялся смотреть на залитое непроглядным туманом небо и набережную, каковые слились теперь почти воедино. Я смолкла. Мне стало совестно. И даже не столько от последних слов своих — за всё. Что я так отнеслась в самом начале к этому человеку, что не соизволила по–дружески отнестись к нему, хотя совершенно его не знаю. И как только я собралась попросить у него прощения за всё то, как из зала на воздух выбежал некто, подбежал к нему и что–то быстро заговорил. Андрей, даже не взглянув на меня, удалился. Ещё более при этом сжалось сердце моё горечью и тоскою.
Вечер был беспроглядным. В нём пахло сигаретами поздних прохожих и студёной рекою подо мною. Испорченное настроение было таково, что впору было утопиться, а алкоголь, который довелось мне едва хлебнуть, совсем расшатал как меня, так и нервы. Когда я подходила к «Интернационалу», я с изумлением заметила, что свет в моём окне включён, и вначале порешила, что мне чудится, после, присмотревшись, осознала, что забыла выключить его. Тогда я ещё более спешно ринулась к номеру своему, ощущая жар во всём теле, но, когда шла по коридору и увидела льющийся из–под двери свет, в нерешительности замерла, как если бы комната была не моей. Дверь скрипнула едва слышно, как только ключ оказался в наполовину ржавой скважине, а на той стороне мне послышались шорохи и какое–то движение. Я с мгновение замерла, пытаясь сбавлять тяжёлое дыхание своё, однако получалось плохо, и, когда под полоской света возникли уже чьи–то очертания, резко отбежала назад. Хмель спадал. И я надеялась, что то всё — лишь пьяные иллюзии, и ровным счётом ничего и никого нет по ту сторону комнаты, но, предотвращая все сомнения, дверь распахнулась. Я не видела, что за человек был за нею — я бросилась бежать со всех ног и сил. Это было тяжело и неприятно, на лестнице меня то и дело шатало от одного перила к другому, и, ежели бы не дамские галифе, в каковых было удобнее, нежели в платье, я не знаю, что и приключилось бы со мною. Позади всё ещё слышались дыхание и громкие шаги; даже, кажется, раз меня окликнули, но я бежала без оглядки, от страха не желая узнавать, кто является моим преследователем. Я ровным счётом не представляла, что делать, пока бегу, и, покуда хватало дыхания, сосредоточила все мысли свои не на скорости, а на том, чтобы вспомнить название заведения, где нынче читали стихи. На ум незамедлительно пришёл адрес, и я побежала быстрее, одновременно молясь про себя, чтобы новый мой знакомец Андрей был теперь же там. О том, чтобы взять экипаж и речи не шло — средства все, как назло, остались в номере «Интернационала», а на улице, меж тем не было совсем ни одного человека.
