сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
Петроград поглощали короткие сумерки. Я всё–таки удосужилась обернуться, но после поняла, что то было плохой затеей. Силуэт позади заприметил меня — в нём точно прибавилось сил, а поворот, каковой предстояло сделать на булыжной мостовой, я начисто пропустила, пытаясь поскорее скрыться от преследователя. Из–за того я выбежала не к знакомому заведению, где мне довелось быть ныне днём, а на какую–то просторную улицу, где каждого прохожего, несмотря даже на густой туман и сумерки, было непременно видно. Силуэт человека сзади появился в бликах фонаря. Я побежала в противоположную сторону и, надеясь поскорее оторваться, свернула к набережной. Нева также была в это время суток окутана дымкой, а потому не просто голубилась и желтела в свете фонарных ракет, а точно покрылась кисельной или молочной пенкою сверху. Я практически свернулась калачиком у одной из булыжных оград, глядя на воду. Дышала тяжело, но дыхание восстанавливалось и стало более тихим. Шагов также не было слышно. Я с облегчением выдохнула, поднялась с места своего и стремглав встретилась — глаза в глаза, с преследователем своим, но, не увидев толком ни лица его, ни цвета глаз нагнулась — правда, не по своей воле. Он приблизил меня к кромке воды, с силою сжимая сзади волосы, точно норовя вырвать их с корнем. Глупая попытка закричать, дабы привлечь чьё–то внимание, не увенчалась успехом — незнакомец, вероятно, хотел заговорить, а теперь, после этого, грубо окунул меня в холодную воду. Вначале она резанула мне лицо своим ледяным течением, окутала нос и защипала глаза, так что их пришлось из–за того мгновенно прикрыть, и вдруг пробралась в приоткрытый рот, о каковом вспомнила я слишком поздно. Я стала выворачиваться, биться и трепыхаться, но рука, державшая меня, была слишком сильна и не только не стремилась отпускать, но даже с новою силой, глубже, погрузила в воду. Я вздрогнула. Дыхание, едва восстановившееся от бега, ныне норовило вновь покинуть меня, и я совсем ничего не могла с тем сделать, а лишь бесполезно вдыхала ртом холодные струи всё попадающей и попадающей в меня воды реки. Глаза заволокла пелена, весь мир предо мною почернел, напоминая не подводный, а загробный, и глаза как–то сами собою стали закрываться.
Я практически выплыла наружу из–за какого движения наверху. Я вначале посчитала, что то мне уже привиделось, однако, в действительности, когда пришла в себя, человека в чёрном уже не было предо мною — стоял милиционер и молча разглядывал, как я кашляю водою.
— Вы в порядке? — было единственное, что спросил он. Я не обратила ровно никакого внимания на умиротворённый тон и буквально отползла от него по булыжной набережной, а после, сколько было сил, поднялась и бросилась бежать обратно в «Интернационал». И речи не могло быть отныне, чтобы оставаться долее в Петрограде! Я стала яростно и спешно собирать вещи.
***
В Москву я возвращалась со смешанными чувствами, но уже на вокзале почувствовала приглушённый запах какой–то неожиданной приятности, каковая должна была будто бы поколебать теперешнее моё настроение. Интуиция в таковых планах у меня всегда работала хорошо. Я решила оставить вещи в Богословском, а после испросить у Бениславской, не произошло ли чего–то неожиданного, но уже пред квартирой своею остановилась, глупо глядя на ключи в руке — дверь была приоткрыта, и из неё лилась полоска света. Ужас сковал всё существо моё от такого явного дежавю, я сделала пару шагов назад, но чуть не наткнулась на кого–то. Галлюцинации продолжали преследовать меня и теперь — предо мною стоял Есенин и улыбался, слегка придерживая за плечи, дабы я ненароком не завалилась на него. Я, наверное, столь сильно побледнела, что выражение лица его сделалось обеспокоенным.
— Вика, что с вами, вам дурно? Галя, воды, срочно, воды!
Не успела примчаться Бениславская — сумки выпали из рук моих, я чуть не задохнулась, но знакомые тёплые руки и ныне поддержали меня, помогая не впасть в небытие обморока. Остальное я помнила смутно, будто даже во сне каком–то, а когда, наконец, очнулась, Есенин, Бениславская и Катя растерянно глядели на меня. Собственное состояние меня позабавило, я постаралась улыбнуться, но тем только рассердила остальных. Стала просить прощения. Сама не знала, что происходит со мною после того страшного случая.
— Вы лежите, видно, голова закружилась, — улыбнулся мне Есенин, поправив подушку, и обыкновенное обращение на «вы» заставило моё сердце упасть в пятки.
— Сергей Александрович… Как же это так? Вы.? А Америка?
— После, после, — он равнодушно махнул руками. — Лежите. Вы только с дороги, вот и утомились. Вы ведь получили телеграмму Гали.
Телеграмму? Мы обменялись с Галей взглядами. Она побледнела, и я поняла, что у них был сговор что–то мне отправить, чего Бениславская не выполнила в силу влюблённости своей. Я закивала, и Сергей довольно улыбнулся.
— Ну и отлично, а остальное я тебе после расскажу, — тихо шепнул он, и в сердце как–то само собою что–то затеплилось.
Стоило мне выпить чаю и перекусить, как состояние вернулось в норму. Намечался целый радостный вечер по возвращении Есенина, только я, хотя и рада была видеть Сергея Александровича, казалась сама себе отстранённою от этого всего. Мысли были далеко, и даже частые взгляды, каковые бросал он на меня, совсем не радовали.
Не было необходимости спрашивать, как мужчине понравилась Европа. Он много говорил об Америке, от каковой его теперь тошнило, возмущался, что, если сборники его и Толи и печатаются за границей, то тиражом в 500 экземпляров — и не более. «Это, — добавлял он, — у них самый большой такой». Рассказывал, как громко читал стихи, что все с перепугу тряслись и убегали. «Если уж у Городецкого в доме подвески канделябра тряслись, то что уж об этой немчине следует говорить!»
И всё о себе, о странах, в каковых он побывал, о ресторанах, в каковых приходилось обедать. Ни разу не задал он нам вопроса, как жили всё это время мы, и какие изменения произошли в жизнях наших, а когда начали все расходиться, и Есенин сослался, что заберёт вещи у Дункан с Пречистенки и переедет в Богословский (об том они договорились с Галей и то как раз значилось в той не дошедшей до меня телеграмме), Сергей подошёл ко мне, пользуясь тем, что никого в кухне не осталось.
— Вика, что с вами? Весь вечер наблюдаю за вами и не могу понять.
— Вероятно, голова разболелась, — улыбнулась я, хотя она в тот самый миг уже начинала пьяниться и кружиться от сильной близости с ним. Я готова была расплакаться, потому что ко мне неторопливо, на цыпочках, приходило осознание возвращения его. Сергей вернулся! Бросил Европу и вернулся сюда, в Москву!
— Вы получили моё письмо? — он поднял голову, и такие знакомые, почти родные, голубые глаза сверкнули на меня.
— Получила, и «Пугачёва» с ним в придачу, — улыбнулась я. — Сергей Александрович, передать не могу, как благодарна вам, что подарили мне экземпляр!
— А Толе он не понравился.
— Так ведь Анатолий Борисович так восхищался этой поэмой.
— Сказал, что это Вещь, и Вещь гениальная, да только написана с чудесной наивностью лирического искусства, — качнул поэт головою. — Так и сказал, представляете? Я ему возразил, что да тот же Покровский — и то хуже бы написал. А он засмеялся, сказав, что для написания «Пугачёва» я прочитал лишь «Капитанскую дочку» и «Историю Пугачёвского бунта».
То было истинной правдою, и в том много после признавался мне и сам Мариенгоф. Но Есенина всегда задевало отношение к произведениям его. Он знал, что пишет гениально, но при том, сочинив что–то, ждал похвалы, ждал хорошей реакции. Всё дело было в том, что каждый свой стих он считал если не ничтожным, то, по крайней мере, малостоящим, а потому хотел всегда расти, стремился всегда к высокому.
— Отчего вы порвали с Дункан? — спросила его я, переводя тему.
— Всё то с самого начала было ошибкою, — он взглянул на меня.
— Но ведь вы женились, Сергей Александрович! То тоже было «ошибкою»?
— Каюсь! Сделал неосторожный шаг, превратив мечту в действительность… Не надо было, не стоило раскрывать тайны, что таилась в ней и так влекла к себе — вот зачастую так с женщинами! Зараза… — стакан осколками полетел на пол из–под руки его. Я боялась, что в кухню вбежит Галя, услышав грохот, но они с Катей, судя по воцарившейся тишине, и вовсе покинули квартиру.
Мне вспомнились завистники со стороны Дункан и Есенина. Различные сплетни, каковые стали распространять меж ними, когда отношения их лишь завязывались. А учитывая, что писала об них книгу, я прошерстила множество газет, услышала множество мнений, расспросила множество знакомых Сергея и его друзей. Вспомнила, как бывшая некогда хорошая знакомая поэта Надежда Вольпин говорила, что он влюблён скорее в антураж и славу танцовщицы, нежели её саму. Вспоминала частые споры их, и всё более и более укреплялась в одной только мысли — их, может, и разлучили собственные недомолвки в отношениях, но на первом месте непременно стояли чужие пересуды.
Он помог мне прибрать осколки, а потом вдруг обхватил мою руку своими обеими и нежно поцеловал.
— Что тебя беспокоит? — он внезапно снова перешёл на «ты». — Ты бледна весь этот вечер…
— Дорога, ты ведь и сам заметил, — улыбнулась я, но он покачал головою, отмахивая сии глупые отмазки. Он казался серьёзным, неотрывно смотрел в глаза мне и всё не желал отпускать ни руку мою, ни взгляда.
— Отчего ты написал, что испытываешь ко мне? Ведь это ты научил меня любить, — тихо, почти шёпотом произнесла я, но он услышал. Долго и пронзительно смотрел на меня, но и я не смела опустить взгляда или моргнуть, так что чистые голубые глаза стали размываться в пятна, превращались в неясные очертания — нет, в целую вселенную, каковая поразила меня при знакомстве с ним. В них более не сквозила грусть — в них было что–то иное, изменённое, ещё не ясное мне, больше похожее на утомление и усталость от жизни.
— Дура, — произнёс он, отвернувшись и собрав последние осколки, а после поднялся, оставляя меня в раздумьях и удивлении.
Есенин съехал от Дункан не так, как всегда, а «по–настоящему». Мы с Бениславской не раз обсуждали это событие, решали, как быть, и действительно ли меж ними всё кончено или это очередной всплеск эмоций мужчины.
— Он говорил мне, что была страсть — и большая страсть, — молвила Галя, когда мы были совсем одни. — Целый год, говорил, это продолжалось, а потом всё прошло — и ничего не осталось. Он смотрел на меня своими голубыми виноватыми глазами, чуть не плача, и ужасался, сколь был слеп, что не разглядел её. Что всему виною страсть его. Я высказала свои сомнения, но он принялся разуверять меня в них: «Галя, поймите же, что я вам верю, а потому не стану лгать. Ничего там нет для меня. И оттуда следует спасаться, а не толкать меня обратно». А о вас, Вика… — вдруг, точно спохватившись, добавляла она, но тут же, взглянув сурово, качала головою. — Ничего. О вас он не сказал ничего.
Разговор сей должно было воспринимать как окончательное решение Есенина уйти от Дункан. Бениславская говорила, что они не прожили вместе и двух недель, вернувшись в Москву — Дункан уехала на Кавказ, и Есенин пообещался быть там же, но теперь уже не вернётся.
— Что же делать? — держась руками за голову, восклицала я. — Ведь она так привязана к нему! Просто так она его от себя не отпустит.
— Не отпустит, — соглашалась Бениславская, и недалече у них с Сергеем родился план. Они сидели вместе на кровати, смеялись и писали Дункан послание. Я смотрела на них издалека, веселящихся, не влезая. Тут Есенин, наконец, впервые за всё время обратил на меня внимание и протянул мне телеграмму:
— Вика, прочтите.
Я взглянула. Очень много было сказано о несбывшейся любви и мечтах. Изначально жестокой показалась мне вся эта затея, но, как я и пообещала, я решила не высказывать мнения своего на сей счёт и, отдавая листок, произнесла:
— Не упоминайте о любви. Уберите последнее упоминание о пожелании, — и я передала листок назад Есенину. Они с Галей обменялись взглядами, а после он что–то переписал и прочёл нам слух:
«Я люблю другую Женат и счастлив Есенин».
А после отослал.
Свыкаться с «новым Есениным» теперь приходилось лишь нам одним с Галей. Он запил пуще прежнего, сколь бы мы ни пытались отвлекать его оттого. Но, поскольку он не любил стеснения в принципе, и считал, что своим присутствием лишь раздражает нас, да ещё и работать не мог в таковой обстановке «совместной жизни», пил обыкновенно в кабаках, а после искать его приходилось нам с Галей. Только вернувшись с работы, мы с дрожащими руками обзванивали все рюмочные, больницы… однажды дело дошло до морга. Но в тот самый момент раздался звонок в дверь, и Есенина внесли в квартиру какие–то совершенно незнакомые нам мужчины. В таком состоянии я не видела Сергея Александровича ещё ни разу в жизни — он полз по полу, потому что на ногах едва держался, всё что–то бормотал, и среди общей чепухи мы с Галей смогли различить имена наши, а после стал чахоточно кашлять, и вдруг у него началась рвота. Нас с Бенислаской испугало не столько это обстоятельство, сколько то, что после этого Сергей в том, в чём был, завалился на бок, сильно стукнувшись головою о стену, и замер. Мы закричали, не в силах ни пошевелиться, ни предпринять что–либо, но каким–то чудесным образом прозрение пришло ко мне первой.
— Галя, воды. И марлю, пожалуйста! Поторопитесь же, умоляю — видите, ему совсем плохо стало!
Есенин еле дышал. Мы уложили его в мою кровать — в силу того, что он мужчина, едва ли дотащили бы до квартиры Бениславской, раздели до рубашки и накрыли одеялами. По своему опыту я знала, что, если с утра насилу напоить его водой и таблетками, он должен чувствовать себя лучше.
Провожая Бениславскую в смешанных чувствах, я мысленно благодарила всевышнего, что в тот день с нами не было Кати, и она не видела брата, какового превозносила до небес, в таковом состоянии.
Есенин во сне был будто ребёнок. Несмотря на случившееся, он спал тихим сном, мерно и ровно дышал, пару раз неугомонно перевернулся с боку на бок. Я впервые могла видеть его во сне, и даже вся усталость спала с меня, покуда я наблюдала за его спокойным сном. Сердце переполнялось какою–то неизъяснимою радостью, и я села подле кровати его, тихо–тихо начав шуршать выпусками «Бедноты», выбирая письма читателей для разных разделов.
— Вика… — услышала я тихий голос мужчины, вздрогнула, быстро сбегала за водой и стала извиняться за свою неловкость, за то, что разбудила его, хотя того вовсе не хотела. Под глазами у Сергея всё ещё виднелись тёмные круги, и цвет лица отдавал желтоватым, но он выглядел куда лучше, чем в тот момент, когда его внесли в квартиру.
— Нет, совсем нет, не то… — он запнулся, изумлённый преподнесённым ему стаканом, но послушно отпил из него. — Сандро предупреждал, что в России никто ждать меня не будет, — голос его вполне окреп, и говорить поэт стал с полною силою. — А я не верил. И вот, вернулся, приехал — и вижу…
— Что вы говорите такое! — я легонько взбила ему подушку и поплотнее укутала одеялом. Он резко поднялся и крепко, будто и не был пьян, сжал обе руки мои.
— Вика, вы давеча спрашивали насчёт чувств моих к вам. Так вот…
— Сергей Александрович, лежите, — с укором сказала я, опуская его обратно на подушку, хотя сердце при сих словах зашлось в быстром темпе, но он ещё сильнее сжал мои запястья. Я пыталась отвлекать себя мыслью, что он по–прежнему пьян, что ещё толком не пришёл в себя, что, в конце концов, уже к утру всё меж нами будет иначе, если не сказать, как прежде — довольно сухо и равнодушно, но взгляд его, и жесты, и слова казались мне теперь довольно трезвыми и здравомыслящими. Он притянул меня к себе ненастойчиво, должно быть, следя за моей реакцией, долго и внимательно смотрел мне в глаза, пока я сама не потянулась за поцелуем, а после довольно улыбнулся и ответил, и омут, в каковой затянуло меня в первый раз, я не смогла обойти и сейчас. Сергей Александрович был моей постоянной мыслью, пыткой, наваждением, горечью и, в конце концов, мольбой!
Только к утру, в сумерках, я смогла открыть глаза и различить лицо его прямо рядом с собою. Прежний безмятежный сон обволакивал всего его — он часто говорил про покой, и, вероятно, только во сне таковой и мог приходить к нему. Всё больше светлело. У нас в деревне в таковое время непременно бы уже кричали петухи, и пахло утренним хлебом, каковой всегда пекла на завтрак бабушка. Я тронула прядь волос Сергея, покрытую сумеречной дымкой, случайно спавшую ему на лоб, и от этого движения он приоткрыл глаза, мягко улыбнулся, различив меня, и в который раз сердце возликовало от мыслей, что я нужна ему — пусть лишь на это одно мгновение, но нужна.
— Как тебе спалось? — хрипло спросил он.
