сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
— Сергей Александрович! — я вскочила с места. Обыкновенно я сносно относилась ко всем его ребяческим замашкам, но теперь мне просто хотелось дописать несколько строчек, пришедших в голову и норовивших поскорее достучаться до меня и листка, и лечь спать.
— Вам ведь не по нутру Изадора? — спросил он, лукаво улыбнувшись.
— Она потрясающая и талантливая женщина, но разве могу я судить, мало зная её? С чего вы взяли это?
Есенин обошёл вкруг стола и упёрся руками в него прямо, встав прямо напротив меня.
— Она красивая, просто прекрасная женщина. Вы не смотрите, что она старая! Разве что под краской… немного как снег. А так она настоящая русская женщина, — как-то особенно выделил это он, — более русская, чем некоторые. И душа у неё наша. Она очень хорошо меня понимает.
Он помолчал некоторое время и, не получив от меня никакого ответа, потому что я вновь погрузилась в письмо, прошёлся по комнате и сел в кресло. Через некоторое время вновь раздался тихий голос его:
— Вика, на что вам это всё?
— О чём вы, Сергей Александрович? — я тут же подняла голову и, будто опомнившись, поправила: — Сергей…
— Вы взялись писать про всё это, преодолели столь километров на поезде и даже на машине, познакомились со столькими людьми… Вам нужны деньги?
— А вы собираетесь заниматься взяточничеством? — нахмурилась я. Всё менее нравился мне теперь настрой его, и всё более взрастало во мне желание тотчас же выгнать мужчину за дверь.
— Друзья пытались уберечь меня от сего брака. Предостерегали от последствий. Говорили о разнице в возрасте. Что же вы сидите, сложа руки? Так и пишите! Да, она старше меня не на лет десять, как говорю я многим, но что в том проку? Но она любит меня — всею душой своею чувствую, как сильно привязана она ко мне. Не знаю, что и сталось бы со мною там, в Москве, в ближайшее время, если бы я не познакомился с нею в тот вечер…
Он замолчал. Молчала и я. Но вовсе не писала, как просил он меня с мгновение назад, а сидела, наклонив голову свою к столу и силясь унять то ли лихорадку и тревогу, то ли расстройство, то ли — всё вместе.
— Вы плачете?
— Устала.
— Простите, показалось, — голос его был поистине взволнованным. — Простите, Вика, я так и не принёс вам свои соболезнования. Знаю, что с Евграфом Александровичем вас связывали близкие отношения. Он, вероятно, был вам хорошим другом, поддержкой, а не просто коллегой.
Меня точно больно резанули по сердцу от таковых фраз. Только успела я перестать думать о страшной участи любимого моего друга, как мне вмиг напомнили о том, разрезали едва-едва успевшую зажить рану и подлили туда столько масла, сколько смогло вылиться и вместиться. Я продолжала молчать. Мне было нечего отвечать на сии слова уже потому, что я знала наверняка — стоит начать мне говорить, и слёзы тотчас же вырвутся наружу, не задержавшись более на ресницах.
— Завтра тяжёлый день для всех нас. Пора ложиться, — Есенин кашлянул в кулак, встал и покинул номер. Я некоторое время сидела ещё за столом, не смея сдвинуться с места. Мыслей стало слишком много, и они сильно сковывали и мешали предпринять что-либо вне головы: о погибшем Литкенсе, о покинутой Москве и моих дорогих друзьях, о Сергее Александровиче… И отчего любит он её,, а у меня, такой молодой, нет совершенно никаких надежд! Спустя некоторое время я пришла в себя и вспомнила о письме. Ежели бы Сергей не упомянул, что оно из Берлина, я бы решила, что мне пишет Кожебаткин — слишком давно не было от него вестей. Однако же, стоило мне начать его разворачивать, я узнала знакомый почерк Кусикова, и на душе вмиг стало отрадно уже от настроения, с каковым он писал мне. Саша будто чувствовал, о чём я буду страдать, читая письмо его.
У него и вправду всё складывалось с той счастливицей в Берлине. «Моя Анечка», — то тут, то там сквозило среди строк, и я весело улыбалась, пока читала. Конец же письма изумил меня до такой степени, что пришлось перечитать его несколько раз, пока мне не стало ясно, что то мне не чудится. Вот, что там значилось:
«Вика, знаю, сколь привязаны вы к Сергею — то было сложно не заметить ещё во время вечеров наших в «Стойле Пегаса». Но ни в коем разе, даже несмотря на связь его, не обрывайте с ним общения — ваше влияние ему сильно необходимо. Помните, что предпочтут лучших — ведь удалось, удалось мне отнять её у Андрея Белого!
Навсегда дружески ваш,
Саша Кусиков».
______________________________________________________________
*«Если существует опьянение от вина, то существует ещё и другое — я сегодня была пьяна. Потому что ты подумал обо мне» (фр.)
========== XII. Беднота ==========
Айседора любила бывать среди молодой интеллигенции — в особенности, артистической молодёжи. Потому так любила она собирать вокруг себя интересных личностей. Не раз приходилось наблюдать мне, как окружала она себя компанией поэтов, писателей и даже мыслителей, и, покуда беседовала с ними, успевала также отвечать на вопросы журналистов. Они окружали её целой толпою, загораживали своими необъятными камерами, и по сравнению с ними я смотрелась робко и даже как-то глупо, хотя и была самой приближённой к танцовщице из них всех. Они наперебой спрашивали её, даже не давая отвечать на предыдущие вопросы коллег своих. Основным и самым, видимо, любимым ответом её было: «Я танцую в душе», и всё время поражал он сотрудников всевозможных газет и журналов правдивостью своею. Когда же обращала она всё внимание их на Есенина, к нему работники прессы относились исключительно как к мужу Айседоры. Однажды Есенин вызвался прочесть стихотворение, но уже на половине его заглушили вопросы журналистов к Айседоре, к каковой вновь обратились они.
За девять дней до отъезда во Францию мы отправились с Есениным в Брюссельское консульство, дабы получить разрешение на поездку в Париж. Кожебаткин о том был уже осведомлён, так что в том, что моё разрешение также готово, как и Сергея Александровича, мне не приходилось сомневаться. Мы молчали всю дорогу, и, когда я уже более не смогла выдерживать напряжения меж нами, резко прервала его:
— Почему вы выглядите таким потускневшим, Сергей?
Вздох его раздался в июльском бельгийском воздухе, так что даже лёгкая пыль слетела с полей шляпы его.
— В Россию хочется страшно, Вика! Поскорей бы — из этой кошмарной Европы!
Я промолчала. И вплоть до того момента, пока мы не стали возвращаться обратно из консульства, мы так и не заговорили ни о чём. Однако же на обратной дороге Есенин предложил мне прогуляться, и мы не спеша двинулись по улицам. Он внезапно принялся рассказывать мне, что начал писать автобиографию. Что уже несколько раз переделывал её, но никому пока так и не решился показать написанное.
— С прозой, знаете, мы пока совершенно в разладе, — с какою-то досадою улыбался мне он. — Чего не скажешь о стихах. А у вас всё иначе, Вика. Может, взглянули бы как-нибудь?
А после пришло письмо от Саши. И наступило время прощаться с Бельгией, как бы ни пришлась по вкусу страна мне эта. Я собрала все пожитки свои, если таковыми только можно было назвать все вещи, сунув туда же свежие письма Кожебаткину, Майе, Алисе и ответ Кусикову. И снова встречали нас перрон, дрожащее купе и громкие пассажиры за стенкою. Однако нынче не было весёлых или, напротив, тревожных разговоров меж Айседорою и Сергеем — они непривычно молчали, и мне казалось, что туманное беспроглядное утро за окном заставляет всех нас думать об одном и том же. Пару лишь раз Айседора восхитилась, что после они непременно посетят её любимый Рим — там прошла большая часть молодости её, так что сей город связывался у неё исключительно с хорошим.
Однако когда приехали мы и уставшие с дороги сидели в летнем кафе, прежняя напряжённость продолжала ощущаться меж нами. Совладать с нею мне было очень трудно, и я решила подняться к себе, докончить письмо родителям, а утром отправить его в числе остальных, написанных ещё в Бельгии. Айседора, заметив, что я собираюсь уходить, попросила вынести ей из номера шаль. Я подчинилась и бросилась за нею, но не сразу заприметила, где та находилась. И стоило мне, наконец, отыскать заветную вещь — я обернулась, дабы открыть дверь из номера, и увидела Есенина. Он молча стоял предо мною, но по взгляду его было видно, что он хочет, чтобы я поскорее освободила ему дорогу и как можно быстрее убралась прочь. Ещё с Бельгии, в связи с тем, что Александра Борисовича и прочих знакомых за рубежом у него не было, он выпивал, бывало, с первыми встречными в местных кабаках, а временами — и при супруге. Так произошло и теперь. У меня и самой было не самое лучшее — да к тому же, довольно сонное и утомлённое состояние; я кивнула ему головою и хотела было пройти мимо, но он резко схватил меня за руку, таким манером останавливая. Попыталась вырываться — всё было безуспешно, и единственное, что оставалось — попятиться назад, к стене. Но даже и здесь мужчина стал настигать меня, медленными шагами двигаясь в мою сторону.
— Сергей, Бога ради, — голос показался самой мне охрипшим, но скорее не от страха, а искреннего изумления. Я продолжала сжимать шаль танцовщицы в руках, и теперь она, направленная меж мною и Есениным, служила чем-то вроде преграды. — Айседора попросила принести шаль. Я бы и не стала вас беспокоить, но…
— Иди сюда, — не дослушав, произнёс он, и этот резкий и неясный переход на «ты», помутневший и даже слегка исказившийся взгляд его синих глаз, и довольно спешный шаг ко мне всё-таки разыграли в душе моей страх — страх за то, что появилось в мыслях этого вроде бы знакомого мне человека, но при всём при том — совершенно чужого. Я вымеривала расстояние меж мною, ним, двуспальной кроватью и дверью, но, как только бросилась по направлению к первой, мужчина опередил меня, схватил за руку, с силою прижал к себе, так что, не будь то столь навязчиво, мы бы почти обнялись. В то самое мгновение, будто почуяв неладное, в номер ворвалась Лола Кинел. На лице её играла прежняя доброжелательность и удовлетворённость, но, только увидала она нас вместе, как спешно все чувства стёрлись с лица её небывалой раннее бледностью. Она явно собиралась что-то сказать, но ныне только закрыла рот. Я вырвалась из объятий Сергея, но ощутила, как напоследок он прикоснулся губами к щеке моей. У меня не было ни слов, ни мыслей, каковыми могла бы я объяснить только что произошедшее, а потому я молча пробежала мимо неё.
Когда я спустилась к Айседоре, она о чём-то беседовала с незнакомым мне молодым человеком. Представить она его мне не успела — я сослалась, что спешу написать всем близким письма и тотчас же отправить. Когда же она справилась, как там «Серьёжа», и не разбудила ли я его, я, верно, покраснела и оттого ещё быстрее принялась прощаться с танцовщицей и неизвестным молодым человеком.
Мне долго не удавалось уснуть в ту ночь. Но сказывался не непривычный французский воздух, а мысли, захватившие всё существо моё. Раннее в таковом состоянии я пребывала лишь поездах — казалось, всю жизнь в голове различные моменты и истории копились только для того, чтобы приходить ко мне по ночам в шатающемся по рельсам вагоне и врезаться в память настолько, чтобы впечататься в неё до дыр, срастись с несказанными словами и, в итоге, принести бессонницу. Ныне таковым мыслям способствовала произошедшая меж мною и Сергеем сцена. Я переворачивалась с одного бока на другой, а когда слышала шаги где-то в коридоре, из которого едва доносился сквозняк, сердце моё замирало — я вспоминала Германию, и мне казалось, что Есенин вот-вот постучится в номер ко мне. Но всё было тихо, и вновь поворачивалась я на другой бок, и вновь были слышны из коридора чьи-то придыхания и тихие разговоры, будто Есенин поджидает под дверью и всё не решается — приняться стучать или же нет.
В том, что переводчица поведает об увиденном Айседоре, у меня не оставалось сомнений. Мы не столь были с нею дружны, и даже иногда выходили в разногласия по некоторым вопросам; да и восхищение танцовщицей у Кинел было сильнее, нежели симпатия к поэту — я бы даже сказала, что второй практически не существовало. Однако же наутро, когда Айседора встретила меня счастливая и улыбавшаяся и поделилась со мною, что «воздух Парижа способствует высыпанию», я выдохнула, но всё же бросила косой взгляд в сторону Кинел.
Но в тот самый день Айседора была так непривычно радушна ко мне, что сомнений не могло более оставаться. Мы проходили с ней по Парижу и наверняка бы истоптали себе все ноги — столько мест успела она мне показать, а ещё даже не наступил полдень! Я слышала от многих, сколь танцовщица, в действительности умна и талантлива, но и представить себе не могла до близкого с нею разговора, насколько. Сколько бы я ни заговаривала о прочитанных мною книгах — начиная отечественными и заканчивая английскими романами, все до единого были ей знакомы; сколько бы вопросов из них я ни поднимала, ещё больше и глубже знала об них она. На филологическом у меня всегда были успехи в литературе — собственно, сей предмет я знала куда лучше остальных и каждый раз гордилась, что могу не только хорошо и вкусно написать сочинение, но и передать в подробностях всех суть произведения и проблематику его. Теперь же Айседора совершенно развеяла все фантазии мои на собственный счёт, и я ощущала себя если не глупой, то недоученной — определённо. Ни дня не проходило у неё без книги или полезного знакомства и общения. Появлялись таковые из ниоткуда, и потому к общению совсем скоро стала она относиться просто.
Когда мы возвращались, мы как раз говорили о стихах и практически столкнулись с Есениным. Он улыбался — а такого в Европе не было с ним давно, что-то радостно обсуждал с новыми знакомцами своими.
— Вика, Изадора, познакомьтесь, это Франц и Эйгель, — он кивнул головою в сторону двух мужчин. Вероятно, у второго то было фамилией, но Сергея то совсем не смущало. — Как и мы — прямиком из Германии во Францию, вот узкий же мир! А ещё, — он вдруг повернулся ко мне, говоря на чисто русском, а не ломаном, для супруги, — мнят себя поэтами, — чуть тише добавил мужчина и усмехнулся. Мужчины стали читать что-то на едва понятном мне немецком, и изредка в интонации их проглядывала рифма. Мы с Сергеем внезапно стали беседовать о своём: о неполной рифме и о том, чем лучше она точной, а также, как неприлично использовать глагольные, как приятны усечённые. В какой-то миг я оборвала саму себя потому, что осознала, что меня совсем не слушают — всё внимание поэта было привлечено к какому-то другому предмету, но явно не к словам моим. Он глядел на меня, улыбался, по временам кивая, но думал об чём-то своём. Таковые «уходы в себя» в других людях временами раздражали меня, хотя я и сама могла повести себя подобным образом. Однако же, Сергей казался нынче таким отзывчивым и дружелюбным, что я начала подозревать, а не приснилось ли мне вечернее обстоятельство меж нами.
— Вы обещали, Вика, — тихо шепнул он мне на ухо, когда Айседора была занята разговором с немецкими поэтами. Он легонько сжал пальцы мои, совсем по-дружески, но нервы мои были настолько натянуты, что каждое малейшее прикосновение и таковая близость с ним практически лишали меня рассудка. — Обещали прочесть кусочек из биографии моей.
— Давайте, — загорелась желанием я — но каким, сама пока не могла в точности дать себе понять.
— Приходите после обеда. Изадора будет с девочками, прочтёте в тишине.
Я покраснела и мгновенно отвернулась. Мне хотелось плакать и корить себя за свои же собственные мысли, так что, чтобы как-либо разрядить обстановку, я сказала поэтам немного подождать с обсуждениями их и попросила прочитать Сергея. Мужчина пристально взглянул на меня, а после, поправив пиджак, поднялся и начал громко, так что стали оборачиваться посетители кафе, полюбившийся ему в последнее время «Монолог Хлопуши». Он оглядывался на супругу и новых знакомых поэтов, но более всего, как казалось, смотрел на меня, и, как обычно при чтении, синие глаза его немного суживались, оставляя от себя практически одни лишь щёлочки, покуда он следил за реакцией всех слушателей своих и интуитивно допытывался, как воспринимают они каждую строчку стихотворения его. Мы долго и бурно аплодировали, а Айседора не преминула несколько раз повторить мужчинам, что Сергей — её муж. И только собрались мужчины вновь начать обсуждать собственные стихи — тема, интересующая каждого уважающего себя поэта пред лицом конкурентов, как Сергей махнул рукою и стал читать снова, хотя ныне его о том и не просили:
Бледной строчкой шуршал в доме вечер,
Циферблат превращал его в ночь,
И на улицах стало не легче
Эту тягу к письму превозмочь.
И звенели последние стрелки,
И дрожал на столе мой листок.
И с последним глотком из бутылки
Сзади шорох послышался ног.
Я услышала царственный голос,
Мне знакомый лишь только из снов.
Я не верила! — Дверь, видно, дёрнулась,
Хотя был замок на засов.
