сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
— На днях, когда я занят был новым своим стихотворением, Сергей сел рядом со мною за стол. Долгое время пустым и равнодушным взглядом осматривал дело моё и только после принялся с жаром и свойственным ему пылом рассказывать. «Толя, — сказал он, непрестанно размахивая головою из стороны в сторону. — Толя, слушай, я познакомился с Айседорой Дункан». А то, Вика, мне было истинно известно уже. Жорж Якулов собирался познакомить нас с нею в Петрограде, но к тому моменту, как мы, растрёпанные и смешные прибежали в Летний, а после — Зимний сад Эрмитажа, она уже ушла. Сергей был очень огорчён, но, к счастью, спустя несколько месяцев, в его 26-летие, встреча их всё-таки состоялась. Всё вышло спонтанно, и таковой случай Сергей не мог упустить. Она произошла на вечеринке в мастерской у Вадика. На другой день мы уже пришли к Дункан в гости и смотрели, как очаровательно танцует она танго «Апаш».
Я не раз слышала об американской танцовщице, приехавшей в Москву и решившей продолжить организовывать здесь свою школу — но уже для русских девочек. Для того ей выделили особняк на Пречистенке, а ещё несколько тысяч долларов и кучу желающих обучаться.
— Так вот, — продолжал Мариенгоф. — Он оповестил меня, совсем не к месту, что знаком с Айседорой, хотя я был уведомлён о том с помощью собственных глаз своих. «Очень рад», — отвечал я ему, не отрывая взгляда от рукописи. — Он сказал мне, что влюбился. Я, само собой, не поверил ему. Сергей не влюблялся ни в кого с самого развода с Райх. Но на моё сомнение он только покачал головою, уверял, что навсегда, что по уши. «Почему это ты не веришь? — злостно, по-ребячески, сказал он, поднимаясь из-за стола, после чего принялся расхаживать по комнате, думая об чём-то и зло скрипя зубами, будто обидевшись. — Уж, может, я не могу влюбиться?» После он признался, что увлёкся. Оба мы как-то снизили планку до «понравилась», и в итоге, когда я совершенно усомнился в словах его, упёрся руками в стол и прокричал на всю квартиру: «И буду любить. Буду!»
Я так и ощущала, как по ходу всей речи его неосознанно начинаю дрожать, но вовсе не от холода. Мысли заполонили всю голову мою, и я, не дослушав, стремительно выскочила за дверь, а слёзы уже сами собою начинали орошать лицо моё. Я не могла врать себе — нет, я никогда не считала, что есть какой-либо намёк на чувства в наших с Сергеем отношениях, однако все взгляды его, слова и нежности мне хотелось — именно что хотелось, и нынче я чётко осознавала это для себя! — воспринимать как заинтересованность. Внимание и интерес же Есенина ко мне основывался, вероятно, на том же самом, на чём и у Толи — что я женщина.
Я совершенно потеряла покой после того вечера. Я уходила в себя и искала любые предлоги, что могли бы выводить меня из мыслей. И каким-то чудным образом они вправду находились, и их даже было немало. «Стойло» стало для меня местом, каковое я пыталась обходить стороною и желательно за несколько тысяч километров.
Я продолжала всматриваться в заголовки газет, ища в статьях упоминания о Есенине, следила за творчеством его, чтобы не пропустить ни одного нового стихотворения. Но в целом не было более ни писем, ни вестей от него — самое время окунуться в творчество и журналистику, до жути затянувшую меня. Совершенно внезапно в жизни моей снова появился Рюрик Рок, а благодаря ему — множество других интересных личностей. Мы, между прочим, могли собираться у кого-то на квартире, и я слушала стихи о теме, мне доселе неизвестной. Эти люди то и дело вещали о новой революции, слыша о прошедшей лишь от отцов и дядей своих. Так же, как и мне, им довелось не присутствовать в этих трагических кровавых событиях, но в каждом произведении их отчётливо читались трагедия, кровь и несправедливость. Никогда не была я истым историком, но всё больше речи наши стали заходить о покойных и незаслуженно расстрелянных Романовых, так что уже через несколько подобных встреч я считала, что знаю всю биографию их, а также согласна с их политикой. И пока родители мои волновались по поводу работы отца, мы собирались на разных каждый раз квартирах, прилюдно снимали со стен портреты Ленина и соревновались, кто больше раз пнёт его ногою, либо плюнет в лицо. Обыкновенно помогать находить такие «временные» квартиры для одного только вечера ребятам помогал маклер Костя Свердлов. Впрочем, при общении «маклер» как профессию он не упоминал, а числился в какой-то компании по помощи находить для людей квартиры. Крупный в плечах, но очень искренний и добрый, он был посредником между нами и хозяином квартиры, и каждый раз каким-то чудесным образом договаривался для наших встреч в разных уголках Москвы. Мы с ним очень быстро подружились, потому что, несмотря на то, что он был старше меня на 5 лет, он был парнем простым и всегда говорил о вещах так, каковыми они и были на самом деле. Наслушавшись всего, что говорили мне в моём новом клубе интересов, я тоже пыталась сочинять стихи о революции и о справедливости в России, восхваляла Запад, где всё, по представлениям моим, было так хорошо, стала ещё сильнее кричать, читая стихи свои — особенно приятно было мне наблюдать реакцию ребят, когда я, понурив голову, завершала: «Мир изменился. Я участник». Эта приписка им особенно нравилась. На этом мы и сдружились с Костей. Он стал помогать нам проносить граммофон в квартиры с незаконными пластинками, а после окончания вечеров мы вместе с ним убирали следы наших лекций, на каковых узнавала я больше, чем когда-либо в университете. Печатных брошюр не было у нас, поэтому писали мы всё прямо здесь. Руки мои и без того всё время были в пятнах от чернил: тогда как у других в издательстве Литкенса были деньги и возможности на собственных наборщиков, я писала вручную. Ребята поражались моим «вечным пятнам», а ещё тому, как быстро удаётся мне выводить буквы на бумаге, а потому я стала главным писателем всех наших «учебных пособий». Я узнавала, между прочим, об ужасном геноциде в Петрограде. Бои там уже затихли, но после слов узнанного мнение моё об этом городе изменилось и стало иным, чем когда о нём рассказывала нам Майя. Или о страшном голоде в Поволжье. В газетах изредка писали, что началась сильная засуха, но на самом деле это не было правдой. Участники клуба рассказывали, что вооружённые отряды прибывают в деревни и воруют у жителей последние припасы. Нельзя было слушать истории эти без содрогания!
Что же касается пластинок, так в основном это были призывы и лозунги из Царской России. Уж не знаю, каким удивительным образом удалось сохранить и утаить все эти записи, но меня из них особенно поражала русская молитва «Боже, царя храни!» Хотя я и была дружна с вокалистками, в первые минуты мужской хор совсем меня не впечатлил, но после начала я вникать в слова, и слёзы как-то сами собою начинали выступать на глазах моих, а так как я была, в сущности, почти единственной девушкой во всей этой компании, ребята принимались суетиться, спрашивать, что произошло, и почему я побледнела и готова разрыдаться. Я просила только включать пластинку ещё и ещё, по новому кругу, и граммофон принимался по новой хрипеть ставшие мне почти родными слова.
— Вика, может хватит уже? Что-то другое послушаем? — уточняли у меня, когда глаза мои начинали краснеть.
— Нет, ещё… Последний раз…
Что уж упоминать о том, что встречи наши не раз сопровождались пьянками и громкими спорами друг с другом? Мы могли до утра засиживаться в непроглядном дыме сигарет, обсуждая «пройденное», и водка у моих интеллигентных друзей была повсюду — в чайнике, графинах и даже использованных пакетах из-под молока. Не раз бывало, что Костя прибегал к нам с зарёй и сообщал, что по улице недалеко от нас расхаживают чекисты, и мы бросались врассыпную прочь из квартиры.
То, что я усиленно принялась за изучение истории, только усилило взгляды мои на борьбу за права женщин. Я уже знала, что в Англии феминистки давно уже установили свои правила, а в Дании, Греции и Германии женщины получили право свободно разгуливать в том, в чём хотели, и непрестанно пыталась следовать моде их, сменяя свои наполовину мужские кепи беретиками и шапочками. А то, что добились они избирательного права, только сильнее подтолкнуло меня к сим мыслям.
Все изменения эти в моём сознании и мировоззрении не могли не отразиться и на статьях моих. Отражать взгляды свои в материалах я старалась осторожно, зная, что Литкенс разделяет взгляды исключительно большевиков. Всё более я пыталась надавливать на вопрос, тревоживший и самого Евграфа Александровича: как сочетать отсталость страны нашей с перспективами социализма? Ответа от него на статьи свои мне предстояло ожидать всё дольше и дольше — слишком много в последние дни у него стало работы, и то и дело приходилось проводить её то в Петрограде, то в Москве, практически разрываясь между двумя этими городами. Материалы самого Литкенса в «Вестнике работников искусств» мне так прочитать и не удалось, хотя по рассказам коллег своих я знала, что он был хорошим журналистом. В таком странном разладе, разрывах меж судьбой страны своей и журналистикой и в совершенно революционном настроении, мне в декабре стукнуло 22, и началось 1922 Рождество для России. Впервые по чистой случайности вышло, что это Рождество я отмечала не с родителями и даже не с близкими подругами своими — Майей и Алисой. Последние письма мы отправили друг другу, когда девушки делились впечатлениями своими от встречи с Шаляпиным, восхищались талантом его и им самим как личностью. Стоило начать им петь перед ним, как Фёдор Иванович, не дослушав, со свойственной ему величавостью и некоей тяжёлостью поднялся с места, громко зааплодировал, принялся хвалить обеих, вызывая улыбки у учителя девушек, ученика своего, и пообещал устроить им выступления в Мариинском театре. О таковом ни одна из них и грезить не могла! Майя и Алиса, как и обыкновенно, когда что-то особенно восхищало их, принялись восклицать от счастья, а после подскочили к нему, начали радостно и благодарно пожимать руки, даже практически дошли до объятий, чем совершенно смутили мужчину.
Алисе, помимо того, предстояло увидеться вскорости с Альбертом Вагнером — он приезжал в Россию в январе. Майя же насчёт Северянина и каких-либо новых встреч с ним молчала. Незадолго до того я слышала, что он дал присягу Эстонии и переехал туда, став полноправно гражданином этого государства. Это было и всё, что пока знала я о подругах из наших с ними переписок. Встречу мы намечали на весну, когда у всех более-менее должны были уладиться дела.
Рождество же я отмечала с теми, кто, благодаря частым совместным встречам и схожим интересам, стали мне новыми друзьями. Родители на две недели уехали тогда в Ялту и пообещали рассказать после о красотах её, так что практически каждый вечер наш, начиная с самого праздника, проходил у меня дома в компании абсолютно различных людей. Благодаря общению с Костей, связей у меня стало больше, а потому и кружок наш расширялся раз от раза. Тут была и журналистка, моя коллега, Ира, каковую затащила, если можно будет так выразиться, я в нашу компанию благодаря тёплому знакомству на работе, и Даша, очень много изучающая историю и социализм — мы могли ночами напролёт с ней не спать и обсуждать интересующие нас вопросы, довольствуясь тишиною, снегом за окном и крепким чаем в наших кружках. Бессонница в определённой мере может довести людей до престранных идей — наверное, таким оправданием пользовалась я, когда внезапно и для себя самой, и для всех окружающих покрасила свои короткие волосы в рыжий цвет. Говорить о революции стало как-то проще, приятнее и атмосфернее.
Я всё усиленнее и рьянее зачитывалась «Овода» Войнич. Ребята каждый раз приносили с собою граммофон и мысли, чтобы, благодаря им, вести таковые лекции. Мы переписывали самое важное в тетради. Боясь, как бы ничего не случилось с моей, я брала её с собою каждый раз, как отправлялась в издательство — она выглядела обыкновенной рукописной книжонкой, походящей на тетрадь школьницы, не считая того, что на обложке её красовалось яркое, написанное красной краской: «МИР ИЗМЕНИЛСЯ. Я УЧАСТНИК». Я перестала почти писать стихи, потому что самое главное и важное для себя могла нынче передавать в прозе. И несколько раз Рюрик Рок, служивший мне своеобразным знакомцем с нынешней моею компанией, звонил мне, приглашая выступить то в одном, то в другом университете перед студентами и другими молодыми поэтами. Я не смогла отказать лишь один раз — когда 19 января он пригласил меня на встречу в Политехническом с другими «Ничевоками». В начале года все её члены как раз вернулись из Ростова-на-Дону вновь в Москву, были полны сил и энергии, почувствовав запах столицы, напоённый новыми возможностями и стремлениями. Мне удалось познакомиться очень со многими в тот раз.
— Ну что, произведём захват жизненного организма искусства? — усмехнулся Илья Березарк, который, как я после узнала, был не только поэтом, но и журналистом. Рюрик Рок только улыбнулся в ответ ему.
На встрече было много футуристов, в том числе — и Маяковский. У меня ёкнуло сердце: я стала оглядываться, боясь увидеть здесь знакомые лица имажинистов, однако же, никого так и не разглядела в толпе. Тогда я снова вернулась к слушанию Маяковского — мне нравилось, как он читал громогласно, слегка грозно, но при том при всём чувствовалось, как что-то буквально приподнимает тебя с места, чтобы начать действовать. Строчки его на первый взгляд казались резкими и отрывистыми, но после ты привыкал к таковому ритму, сам начинал подражать ему, сам стремился влиться в него. «Ничевоки» же, как и другие поэтические течения, конкурирующие с футуристами, вряд ли бы разделили мои взгляды. И, будто прочитав мои мысли, Илья вышел вперёд, как только Маяковский закончил чтение, и спросил:
— Да кто такой этот Маяковский? Отправляйся-как ты к Пампушке на Твербул — сапоги чистить всем желающим.
Зал взорвался аплодисментами и весёлым смехом. Я, давно входящая в поэтические круги, знала наверняка, что он имел в виду сходить на Тверской бульвар к памятнику Пушкина, и, то ли выступление известного поэта меня так взволновало, то ли какая-то несправедливость от этого поступка и даже обида овеяли сердце моё, но я, сама не помню, как, но побежала за Маяковским к дверям, пока ни поклонницы, ни друзья его не успели сделать это быстрее меня, и окликнула мастера футуризма — правда, вовсе не именем его.
«А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?»
Вряд ли даже звонкий голос мой и крик могли сравниться с величием и интонацией, с каковыми всегда читал он на сцене, однако мужчина как-то медленно и вовсе неспешно обернулся, бросил на меня беглый взгляд — только теперь, когда он был не на сцене, а прямо передо мною, мне стало ясно, сколь он высок ростом, а я — напротив! — и внезапно улыбнулся. Улыбка эта сказала красноречивее любых слов его обо всём.
***
Мне чудилось, что революционные настрои ныне со всею силою поглотили меня, однако же это оказалось не так. Всё больше и сильнее ближе к весне участники наших кружков стали приходить к мысли, что режим большевиков не слабеет, а напротив — лишь крепнет. Что все зачины наши бесполезны, и даже мои выражения их в статьях и редкими временами — в стихах, вряд ли принесут плоды свои. Однако же мы забыли, забыли, что великие перевороты не совершаются в один день! И если люди готовы стать свободными и сознательными, никто не сможет удержать их в их ожиданиях.
Вместе с тем, Костя Свердлов всё чаще напоминал нам об опасности чекистов, и всё реже теперь мы собирались с помощью него в чужих домах. Однажды мы сидели в доме в глухой деревне под Москвою, и кто-то из наших ребят принялся рьяно критиковать политику Ленина. Я в ответ стала зачитывать статьи Троцкого из лондонской газеты, а также сохранившиеся отрывки выступлений, что сотни людей за пределами столицы голодают, пока наши власти пытаются строить идеи коммунизма вместо обещанного социализма. Он не так давно на своём выступлении привёл идеи милитаризации хозяйства — это был день, вливший хоть немного энтузиазма во всё наше дело. И только после стало мне понятно, что мне вовсе было не до политики всё это время — революция у меня была поэтическая, либо же происходила в основном во мне самой. В то же время мы вздрагивали по ночам, когда снилась нам Лубянка, но продолжали носить из дома в дом граммофоны с запрещёнными пластинками. Всё закончилось после того вечера. В ветхий домик, стукнув скрипящей, едва державшейся на петлях дверью, ворвался запыхавшийся Костя и закричал: «Облава!»
