сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
— А пойдёмте-ка, Вика, — сказал мне вдруг Сергей Александрович, уже вставая с места и протягивая мне моё пальто, — прогуляемся.
Я и ожидать не могла такого поворота событий. Прошло около недели или двух с того внезапного события, полностью перевернувшего мою жизнь и — я была в том уверена наверняка, не оставившего и отпечатка в его жизни, и вот он внезапно вновь зовёт меня погулять с ним по вечерней Москве. Мы вышли из трактира, и последнее, что увидела я — то, как Есенин махнул Мариенгофу рукою, и тот как-то странно улыбнулся в ответ. Когда мы только покинули «Стойло», воздух показался мне морозным, но Есенин пошёл прямо рядом со мною, ненавязчиво придерживая руку свою на талии, и таковая близость с ним как-то необычайно согревала. Он не в первый уже раз упомянул, что я слишком легко одеваюсь, несмотря на позднюю осень, и только собирался продолжить недолгое нравоучение своё, как что-то мелкое, но приятное упало на лицо мне. После — к векам, щекам. Стало опускаться к шарфу и пальто. Мы с Есениным одновременно подняли головы к небу и, будто малые дети, рассмеялись — шёл первый в этом году снег.
— А ведь только начало ноября! — воскликнул он с чувством, а после взгляды наши снова встретились, пересеклись с какою-то неловкостью и спешностью, вгоняя нас обоих в краску и радость, и он хотел было ещё что-то добавить, но совсем рядом донеслись какие-то перешёптывания, попеременно выраставшие в крики. Рядом с нами началась возня, и толпа окружила какого-то доселе незнакомого мне человека. Я смогла разглядеть лишь очертания его — он шагал величественной походкой по мосту, едва-едва усыпанному первым снегом, на голове его восседал цилиндр, да на лице не было ни хмурости, ни печали. Он был рад так, будто только сегодня появился на этот свет и счастлив увидеть всё здесь происходящее. Лишь после удалось мне выведать, что он радовался столь скорому возвращению своему в Москву.
Помимо таких мелочей, на нём был хороший костюм, перчатки, покрывавшие обе широкие руки его, и бритые скулы. Он не выглядел русским — скорее как приехавший иностранец, желающий изучить русский быт. Взгляд его выражал ровно то же и переменился лишь в тот момент, когда его стали окружать люди: он точно в одночасье оказался дома. Ещё издали стало понятно мне, что человек этот известный, хотя я его и не знала. Когда же мы подошли ближе, я убедилась в том ещё больше. Люди вокруг шептались и, кажется, даже называли имя его. Я обернулась к Есенину, уточнить, знает ли он незнакомца в цилиндре, чтобы в который раз поразиться не учёности своей, но тут же поняла, что теперь он не вспомнит, что я нахожусь рядом с ним, и что он, вероятно, собирался что-то сказать мне, и что мы всё ещё стоим и оба дрогнем под снегом и натиском осеннего мороза — весь он был поглощён взиранием и впитыванием этого неведомого мне человека. Он то хмурился, то принимался невзначай счастливо улыбаться, то краснел — не знаю в точности, от какого чувства. Зрачки голубых глаз его расширились как никогда прежде, а рука, пребывавшая на талии моей, вдруг едва задрожала, а после он и вовсе отстранился от меня, будто позабыв о существовании моём. И тогда сказал он, хрипя, задыхаясь от волнения и — думаю, и не без зависти:
— Вот так слава!
— Шаляпин! Шаляпин снова в Москве! — раздался где-то мальчишеский крик, как, вероятно, во времена Викторианской Англии раздавались крики прислужек, бегавших по заваленным парАми улицам и носивших утренние газеты. И только тогда припомнилось мне, о чём говорила как-то Алиса.
========== IX. Прочь из Советской России ==========
Это должен был быть первый год мой, когда поехала бы я в Петроград. Мне давно уже доводилось слышать много приятного об этом городе — из-за того рассказы Майи о поездке с Северяниным слушала я с некоей завистью. Однако же планы родителей, выходцев пролетариата, нежданно изменились, когда у отца возникли проблемы с работой. То и дело мне не удавалось подолгу уснуть по ночам — их приглушённые голоса слышала я из-за закрытой кухни, под щелями дверей каковой лился свет. Все дни мать то и дело поглядывала в окно, будто ожидая чьего-то прихода, хотя в действительности гостей мы не ждали, и после, не заприметив никого под окнами, облегчённо вздыхала и обменивалась с отцом взглядами. Я ощущала себя практически лишней в таковой сцене, не осознавая ни ужаса и горя, нависших над семьёю нашею, ни причины беспокойства их.
Мне всё больше думалось о Есенине. И чем меньше бывал он теперь в «Стойле», тем чаще ко мне приходили эти мысли. Вспоминала первый свой с ним поцелуй, отвлекалась иногда на работу от Евграфа Александровича, которая до сих пор не была выполнена, пыталась толкать себя на её осуществление, но мыслями всё возвращалась к одному и тому же интересующему меня предмету. Случай с Шаляпиным, вернувшимся в Москву, немного отрезвил меня и одновременно с тем — наладил моё с Майей и Алисой общение, которое уже практически начало прерываться из-за наших дел. Обе они, только встретив меня, наперебой говорили о Фёдоре Ивановиче, обсуждали тот невероятный и прекрасный случай, что теперь они смогут, наконец, увидеться и познакомиться с ним, и я внезапно промолвила, что виделась уже с певцом. Подруги замолчали, вначале приняв слова мои за какую-то глупую придумку.
— В действительности! — с жаром отозвалась тогда я. — Когда мы с Есениным шли по…
Тут уж на лицах их заиграли улыбки, и Алиса и Майя, напрочь забыв о Шаляпине, принялись спрашивать меня про Сергея Александровича. Мне было ровным счётом нечего сказать. Мне было даже как-то неприятно вспоминать об нём теперь, в таких совершенно расстроенных чувствах, но Алиса неожиданно буквально вперилась в меня взглядом, игриво улыбаясь, и уточнила:
— А вы уже целовались?
Краска выступила на лице моём и, о, Боже, как хотелось мне поскорее завершить этот надоедливый разговор! Я готова была зарыдать пред ними тотчас же, чтобы они со всеми подробностями изъяснили чувства мои, однако смогла только глухо произнести что-то, и подруги обернулись. К нам подошёл мужчина средних лет, и внешностью своею, и походкою, и даже манерою улыбаться — весь он как-то уже походил на Шаляпина.
— А это наш преподаватель, Пётр Александрович, — представила нас с подошедшим мужчиной Алиса. Он-то, этот мужчина, и оказался учеником великого Фёдора Ивановича. Мы весело провели вместе время в литературном кафе, и он, только напившись кофе, начал смутно припоминать, что мы с ним, в действительности, уже знакомы, и на первом курсе мы сидели со всею труппой его, а также с Алисой и Майей в гримёрке. Майя со смехом вспоминала, как в тот вечер сломала ногу, как сидела с незнакомым ей доселе вокалистом, а уже наутро, проснувшись дома, не помнила ровным счётом ничего: ни имени его, ни случая с ногою; Алиса — как они обсуждали с актёром, игравшим и певшим в роли Ромео, все точности и неточности игры его, а я изумлялась всеми рассказами со стороны, вспоминала, как рассказывала Петру Александровичу, что уж больно сильно хочу стать журналистом, да всё не знаю, в какие бы круги поддаться. И внезапно он сам завёл об этом разговор. Я искренне поведала, как нравится мне работать у Литкенса, и сколь приятно, что такой талантливый и интересный человек смог приютить меня под своим литературным крылом. А к вечеру мы встретились с Шаляпиным.
Нынче я признавала в нём не столько незнакомого, но при том известного всем человека, какового довелось мне видеть на улице в окружении его поклонников, но и обыкновенного. Они весело смеялись с Петром Александровичем, а Майя и Алиса вторили им — мне в таковые минуты становилось и скучно, и грустно, ибо я не могла поддержать разговора. А после шикарных выступлений Майи и Алисы понёсся именно он. По итогу, таковую посиделку я покинула самой первой.
Я шла по обагрённой фонарями Красной площади, мимо закрытых в такой час торговых козырьков Охотного ряда, и еле сдерживала слёзы, норовившие хлынуть из меня — кто-то здесь, совсем недалеко, веселился, обсуждал возможную будущую карьеру свою, общался с известными личностями, а я даже не могла поддержать таковой беседы и поделиться самым сокровенным — что в действительности тревожило душу мою. На каждом шагу и в каждом прохожем виделся мне Есенин. Я даже не особенно замечала, как пальто моё мокнет под напутствием всё сильнее и сильнее надвигающейся метели. Вскоре помимо Есенина мне стали в случайных прохожих видеться столь же дорогие лица из компании его: Вадик, Саша Кусиков, Коля Клюев, Толя Мариенгоф…
— Вика, вы? Вы, что же, плачете?
Я остановилась, ибо на сей раз галлюцинация была вполне себе реальной. Передо мною действительно стоял Мариенгоф, слегка опустив на лоб свою шляпу с длинными полями, и внимательным взглядом взирал на меня, несмотря ни на сильный вихрь снега, ни на холод. Я тоже остановилась, но более не смогла ничего поделать — неожиданно чуткий, а оттого беспокойный взгляд его не давал мне теперь сдвинуться с места. Смахнув лёгким движением руки наступавшие слёзы, я уверила его, что ему кажется, и что это просто ветер развевает во мне холод и слезит глаза, однако Мариенгоф подошёл ближе и слегка укрыл меня полою пальто своего. Он никогда не намекал мне, как делал это Есенин, что я одеваюсь чересчур легко для осени и, тем более, зимы — но нынче жест этот говорил именно об этом.
— Пойдёмте ко мне, Вика, вы вся замёрзли, — тихо и будто успокаивающе произнёс он, но я вместо гнева ощутила в своей реакции на слова эти поддержку и утешение. Мне даже долгожданный вечер с Майей и Алисой не показался столь радостным, как эта внезапная встреча с Толей на Никольской площади. И мы проследовали к нему домой. Всё время это, всю дорогу, я сравнивала его с Есениным, и, хотя воспитание моё в принципе не позволяло мне приходить домой к друзьям моим — даже к Коле, который и вовсе не пытался никогда скрывать ориентации своей, но, по взглядам моих родителей, был всё-таки мальчиком, я шагала теперь к Толе спокойно, но почему-то мне казалось, что и намерений у него нет никаких дурных на мой счёт. Он никогда не нравился мне внешне, однако был достойным человеком. Во многом я, правда, могла бы с ним поспорить, но в целом взгляды наши совпадали — наверное, эта самая перчинка и служила залогом нашей дружбы. Открыв дверь, он позволил мне пройти, сам при этом отряхивая ноги о лежавший здесь же коврик.
— Вика, простите, ради Бога…
— Толя, ничего. Спасибо вам, — перебила я его, даже не зная, впрочем, за что он извиняется. Мне стало тепло и хорошо уже в тот миг, когда я оказалась в помещении — даже глаза высохли и больше не просили ни слёз, ни недавней обиды. Я пила чай, который сделал Толя, и осознавала, что была права по поводу Есенина — тот вечер, когда я впервые в жизни поцеловалась, не значил для него ровным счётом ничего. Впрочем, чего могла бы ожидать я? Я сама ему намекала на то, что у него много поклонниц — так неужто он сам не знает о том?
— Ещё чаю? — Толя внимательно взглянул на меня. Я пыталась — честно пыталась! — сосредоточить взгляд свой на его карих глазах, но видела в них лишь отражение Есенина и оттого ощущала себя немного пьяной. Я смогла хоть как-то отмахнуться, помотав головою, но его этот ответ не отрезвил — внезапно он бросился мне в колени. Он говорил что-то много и с горечью, хотя мысли мои всё не могли прийти к тому, что я нахожусь у Марингофа дома — не то, что к тому, что он бросается мне в ноги.
— Вика, простите, Бога ради, но как же вы чудесны! Как вы действуете на меня! Ваши руки, лицо, губы… — он ещё продолжал что-то бормотать, когда я едва начинала приходить в себя, точно от внезапного оглушения. Я остановила его где-то на словах о моём бескрайнем интеллекте, добавив, что не такой уж он, в действительности, бескрайний. Запыхавшийся Толя спросил, не против ли я, чтобы он в духоте таковой скинул своё пальто, затем — пиджак свой, а после него и галстук. Я отвечала, что не против. Я всё ещё была изумлена как поведением его, так и этим необычайным признанием. Он остался в одной лишь рубашке, то и дело повторяя, что ему душно, хотя я и не могла понять причину этого — я продолжала сидеть в своём сером пальто и клетчатой кепи и только после позволила себе снять их. Мариенгоф же продолжал смотреть на меня так, будто ожидал какого-то ответа. Мне никогда не нравился Толя как мужчина, но весь вечер этот, пребывая в каком-то полупьяном состоянии, я скорее как-то неосознанно, нежели следуя чувствам, потянулась к нему и, что было до крайности удивительно, он не воспротивился таковому сближению, а напротив, тоже приблизился ко мне, когда по всей квартире его раздался оглушительный звонок. Он открыл дверь, и оба мы замерли под впечатлением увиденного. Есенин, практически обнимая бутылку, ввалился в комнату, что-то проскандировал, закончив: «И свистят, по всей стране, как осень, шарлатан, убийца и злодей…» — а после остановился и взглянул сначала на Толю, а после — на меня в платье, открытом в плечах. Все мы долгое время молчали, поглядывая друг на друга и оценивая реакцию каждого из нас, точно силясь понять какие-то внутренние чувства, а после Есенин, бросив последний взгляд на меня, вскрикнул: «Вот она, суровая жестокость!», после чего выпрыгнул за дверь и был таков. Мы с Толей только переглянулись. Я тяжело опустилась на стул, вздохнув. Я и раньше не ощущала меж нами чувств, а нынче, когда увидел он нас с Мариенгофом, явственно осознала, сколь он холоден ко мне. Анатолий Борисович некоторое время молчал, тяжело дыша, а после еле слышно произнёс:
— Всё хотел признаться вам, Вика. Мы с Сергуном давно заприметили, что вы неравнодушны к поэзии, а ещё более — к кому-то из нас. И пытались довольно долгое время понять, к кому же именно.
Я молчала, потому что всё ещё ощущала себя немного не вездесущей, а оттого и не могла точно воспринять слова его. То, что я поистине нравилась Мариенгофу, пришло внезапным и довольно неясным осознанием ко мне лишь в тот холодный поздний вечер. Я долго ещё силилась тогда понять, верно ли он и искренне излагает свои чувства. Но и всё ж, при всём при том, не могла противиться не столько доводам своим, сколько фактам, каковые были теперь налицо. Мариенгоф вдруг спешно и порывисто подсел ближе, взял руки мои в свои, стал сжимать их и прижимать к губам. Я столь же быстро отстранилась, теперь осознавая для себя, что, несмотря на то, что мы были с ним хорошими друзьями, мне всё это неприятно, и даже более — просто тошно и отвратительно. Даже сам он, теперь с поникшей головою оставшийся сидеть на месте и глядеть в пол, казался мне каким-то иным и отталкивающим от себя и ото всякого с ним общения.
— Я не знал, но чувствовал, что сердце ваше принадлежит именно ему.
Чувствовал! Я почти задрожала всем телом при сих словах его — то ли от смущения, то ли от гнева, сама не помню. Чувства мои к Есенину, как оказалось, были вовсе не нараспашку, чего я боялась, а сокрыты ото всех — даже приближённых Сергея. Толя до последнего считал, что сам он присутствовал в мыслях моих, хотя я никогда не давала ему повода для мыслей таковых.
— Ваши глаза, Вика!.. Когда вы смотрите так, кажется, будто… Впрочем, теперь я всё знаю наверняка и могу поведать Сергею, что он мог неверно трактовать случайно увиденную им сцену, — голос Мариенгофа был тихим, но последние слова вывели меня из себя, и я, несмотря на весь нынешний страх свой к этому человеку, всё-таки подошла ближе:
— Сцену? Ничего ведь не произошло, Толя. Ни меж нами, ни…
— Но я одного, одного не могу понять! — сокрушённо воскликнул он и поднял голову. — Зачем же вы пришли тогда ко мне?
В первую секунду меня сковало изумление, и только после пришло ко мне истинное осознание слов его. Толя вовсе не намеревался угостить меня чаем и спокойно вместе провести этот вечер. В мыслях его уже давно выстроилась целостная картинка происходящего — каковая, впрочем, есть теперь и в подсознании Есенина, который увидел нас вместе в его квартире. Я думала «его» квартире, потому что в тот момент ещё не знала, что поэты живут вместе. Не сказав более ни слова, я схватила пальто своё со стула и двинулась к двери. Мариенгоф бросился за мною.
— Я обидел вас, Вика? Простите Бога ради, понимаю, что мы не так поняли друг друга… — он на мгновение замялся, а после продолжил: — Сергуну всегда везёт как со стихами, публикой и окружением, так и с женщинами… — он вновь осёкся, но я обернулась. В слабом свете мне казалось, что слёзы выступили на глазах его, но это лишь сильнее отвернуло меня теперь от Анатолия. Я и поверить не могла, что он в действительности таков, хотя и зналась с ним уже очень давно.
— О чём вы говорите?
