сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Тогда снова стала думать я над деятельностью своей, ведь, несмотря на свои 22 года, мне уже не хотелось зависеть от родителей, которые, впрочем, приняли меня именно так, как предполагал Есенин — идея о поездке моей за границу не понравилась им с самого начала. Вернувшись, я прошла мимо них, поникнув головою, точно блудный их вернувшийся ребёнок, а после, когда сидели мы все вместе в крохотной, едва освещённой люстрой с одною лампочкой кухне, я почувствовала себя совсем неуютно, вспомнив теперь все изящества и удовольствия гостиниц в Европе. Не сказав более ни слова, я вновь накинула на себя кепи и пошла гулять по родной столице. Ничего в ней, казалось, не изменилось, кроме того, что смотреть на неё я стала иначе. И не было более в ней человека, с присутствием какового она становилась мне как-то ближе и приятнее. Будто нарочно, я свернула на Тверскую и не смогла не без улыбки взглянуть на знакомое здание кафе «Мороженое» и слоган заведения рядом с ним, каковое пользовалось наибольшей популярностью.
В дверях меня встретил знакомый швейцар Александр, и мы с ним весело разговорились, а после неожиданно замолкли, вспомнив об одном и том же человеке. В зале у первых столиков встретили меня Вадик Шершеневич и Коля Клюев и оба принялись наперебой удивляться моему внезапному появлению. Ни к одному, ни к другому я не питала особенной симпатии и поддерживала отношения как с близкими товарищами Есенина. Вот и теперь, по тону разговора их, выведать они у меня хотели лишь об нём одном. Я неохотно принялась рассказывать, а к горлу подкатывала тошнота, когда я видела, как переглядываются они при этом друг с другом.
— А где же Мариенгоф? — вдруг спохватилась я.
— Как где? — искренне изумился Вадик. — Он почти уже семейным человеком у нас стал, Вика. В декабре жениться собирается.
— А кто же тогда присматривает за лавкой на Никитской? — продолжала удивляться я, с ещё большим изумлением осознавая теперь, что меня в действительности волнуют все вопросы, оставленные здесь Сергеем.
— Как кто? — вторил другу Клюев. — Галя Бениславская.
После мы немного поговорили о Сандро Кусикове, но, когда я осознала, что разговоры все, так или иначе, будут сводиться у двух друзей к отношениям Сергея и Айседоры (о каковых по довольно понятным причинам мне совсем не хотелось распространяться), я сказала, что хотела бы напоследок побродить в одиночестве по «Стойлу», и мужчины, понятливо кивнув, удалились.
Я осмотрелось. Трактир был вроде прежним, но всё же — теперь иным. Больше не будут здесь, как раньше, весело и шумно скандировать стихи, временами — пить, драться, ругаться, выступать за наилучшую поэзию. Без Сергея здесь точно не стало жизни. Никогда уж он не подойдёт к нашему с Майей и Алисой столику и ласково не поздоровается. Не поцелует рук наших. Не начнёт шутить об очередном начинающем «поэтишке». Я обошла рядом со стенами, с каких наполовину были уже сдёрнуты плакаты, а рисунки — перемазаны краскою — вероятно, в силу всё тех же происходивших здесь дебоширств. Дотронулась рукою до нарисованного Якуловым Есенина с копной золотистых волос. Под портретом впервые заприметила строки: «Срежет мудрый садовник — осень головы жёлтый лист» и вспомнила, как рассказывал Толя, что Есенин жуть как боится рано поседеть. Не те уже мысли сквозили в голове моей, когда я направлялась прочь от Тверской, в сторону Никитской — и даже здесь неизбежно ждали меня приятные тёплые воспоминания о встречах с ним. Зима. Глубокие сугробы. Шатающиеся повозки, как умеют, передвигаются по ним, а извозчики на них то и дело подпрыгивают. Мы с Сергеем идём, греем руки свои тёплым дыханьем изо рта, растираем друг об друга и улыбаемся — со смехом и согреваться как-то легче.
— Помню, в холодный майский вечер я вышел на дорогу в Константиново. Полночь. И лишь изредка по дорогам скачут вот такие же извозчики, — он, улыбнувшись, тыкает перчаткою в сторону очередного проезжающего мужика. — А я вышел в одной женской рубахе на перекрёсток…
— Женской? — засмеялась я. — Ничего не путаете?
— Отнюдь! Переоделся колдуньей — Вика, не поверите! Ну, не смейтесь же так громко, дослушайте! Мимо шли плотники, а как увидели машущую им колдунью — так со страху побросали все инструменты свои и разбежались.
Я долго и громко смеялась. И теперь в воспоминаньях сих запоздало заметила, что уже подошла к знакомой лавке. Она была заперта — впрочем, чего же ещё ожидать можно было? Галина наверняка захаживает сюда раз в неделю, дабы удостовериться, что всё в полном порядке. Правда, отчего присмотр за лавкою не поручили Кожебаткину, я как-то совсем не задумалась — даже не задалась вопросом сим. Я спешно вытащила бумажку из кармана уличного пиджака своего и прямо здесь же, прислонив её к стене, написала:
«Галя, я вернулась в Москву. Есть несколько слов о Сергее Александровиче. Захотите переговорить, звоните.
Вика»
— и оставила номер свой и дату под сим. Но только успела я пристроить это незатейливое письмецо к двери, как позади меня раздался лёгкий кашель, каковой обыкновенно используют, чтобы привлечь внимание к кому-либо. Я обернулась. На меня смотрела Бениславская.
В первое мгновение я решила, что придумала её себе сама — столь сильно была она похожа на прежнюю Бениславскую и одновременно разительно отличалась от неё. Она либо похудела, либо слишком сильно осунулась, так что скулы непривычно проглядывали на лице её. То придавало ей суровости — вероятно, из-за эксцентричной и весьма своеобразной внешности и ощущения сильной утомлённости. Я никогда не задумывалась над тем, красива ли Бениславская: пока мы обе пытались вытащить Есенина из кабака, каждая — своими способами, мне не было нужды обращать на это внимание. Более того, я старалась всячески перекрывать её и, замечая явное к ней Есенина расположение — много большее, нежели ко мне в то время, видела в ней свою соперницу. Обыкновенно люди хотя бы на уровне интуиции чувствуют отношение к себе другого человека, а потому было совершенно ясно, что и Бениславская не питала ко мне особенной симпатии. Теперь же я глядела на неё как-то виновато и казалась самой себе глупой. Обе мы очутились в одной лодке, ведь, сколько бы вокруг Сергея ни крутилось барышень, всегда и повсюду от друзей его слышались лишь два имени: Галя и Вика.
— Вика, — тон голоса её был сухим и едва ли дружелюбным.
— Галя, — я качнула головою в знак приветствия. — Николай Алексеевич и Вадим Габриэлевич сказали…
— Знаю, — с тою же интонацией перебила меня она. — Встретила их по дороге.
Мы помолчали. И я сама теперь не знала, об чём, в действительности, могли бы мы поговорить, ежели бы позвонила она мне по телефону.
— Сергей Александрович много вспоминал об вас! — с жаром начала я, вновь взглянув на неё.
— И о вас также много упоминал он в письмах, — отвечала Бениславская. Мне снова стало нечем отвечать ей и не о чем говорить. Тогда она тенью промелькнула мимо меня, ловко сдёрнула оставленную мною записку с двери, и сердце моё ушло в пятки — выслушивать меня она не собиралась, даже если бы мне и достало слов поговорить с нею! Тем временем она отперла дверь, и та ехидно заскрипела пред носом моим. Но тут Галина, точно обдумав что-то, посмотрела на меня, хмуря густые тёмные брови свои:
— Так вы войдёте? — спросила она меня. Я не могла поверить счастью своему и слишком спешно — быстрее, чем надлежит приличиям, вбежала внутрь. Знакомый мне чайник начал кипеть. Я осматривалась и среди каждой книжной полки, средь каждого предмета мебели промелькивало для меня что-то, непременно напоминающее о Есенине. Галя как будто угадала это по глазам моим, кивнула каким-то своим мыслям, предложила присесть, а после поставила предо мною стакан с чаем. Я долго молчала, разглядывая стены и помещение, и только спустя некоторое время поняла, что девушка ждёт, пока я переведу на неё взгляд, чтобы заговорить.
— Сергей в Париж отправился? — вот, с чего решила начать она разговор. Я кивнула.
— Однако, вероятнее всего, они с Айседорой уже в Италии. По крайней мере, изначально собирались туда.
Бениславская молчала. Она хмурилась и временами нервно перебирала тонкими пальцами лёгкий шарф на шее своей, потом, спохватившись, убирала руки, начинала барабанить ногтями по столу и прекращала теперь уже и это занятие. И вдруг, словно обессилев от молчания и терзавших её вопросов, придвинулась ближе ко мне и вспыльчиво произнесла:
— Ну, как он там? Хорошо ли ему там?
Вряд ли под сим «там» подразумевала она Европу. Здесь была горечь женщины, оставленной возлюбленным из-за брака с другою.
— Не так хорошо, как хотелось бы… — несмело начала я. Голос казался нетвёрдым и хриплым. — И это не помешало ему вновь, с прежнею — а может, и большею, силой запить и предаваться скандалам. Но вы ведь знаете, несмотря на свой упёртый характер, Сергей очень быстро поддаётся чужому влиянию.
— Я никогда не преклонялась пред ним как пред человеком именно из-за этого, — нерешительно качнула головою Бениславская. Ей так же, как и мне, трудно было поверить, что ныне мы говорим с нею по душам — или, по крайней мере, пытаемся прийти к таковому разговору. — Ведь он, при всей своей дьявольской хитрости в сто раз наивнее меня. Кто зачинатель? Сандро?
— И Кусиков, и многие другие… Сергей быстро находит себе знакомых… по бутылке.
— А вы? — глаза её сверкнули злым огнём. — Вы пили с ним?
Я смолчала. Галина встала, прошлась по комнате, считая, что это поможет унять разбушевавшиеся нервы. Видимо, не помогло, потому что спустя несколько минут она снова присоединилась ко мне, и руки продолжали отбивать прежний ритм.
— Вы и представить себе не можете! — вскрикнула вдруг она, и я вздрогнула от неожиданности. — Все эти ночи без сна, переживания, что вот-де, он там с нею где-то так недостижимо далеко. А что мне? Присмотр за лавкой, в каковую почти никто не заходит в последнее время, за всем «Стойлом», где никогда теперь нельзя найти в кассе денег, и забота о сёстрах его и семье.
— Екатерина и Александра приезжают к вам? — о сёстрах Сергея я знала заочно, из его же рассказов.
— Мы практически живём вместе, — тише проговорила Галя, массируя кончиками пальцев свои веки. — Впрочем, это не так важно. Расскажите мне об нём! Всё, всё, что знаете!
Вкратце в тот день я, так сказать, пересказала ей свою книгу. Об отношениях Сергея и Айседоры пыталась особенно не говорить и лгала не только ей, но и самой себе — что у супругов всё было прекрасно.
— А вы знаете, в Париже Сергей настоятельно упрашивал Дункан купить ему корову. Ну, просто ни мгновения не мог вынести без этой мысли! Всё просил и просил, говорил, что непременно верхом прокатится по улицам французской столицы. «Вот был бы смех! Вот было бы публики!» — говорил он. Но сего не произошло, и, как он потом рассказывал, какой-то негр опередил его. «Вот неудача для меня! — сокрушённо рассказывал тогда мне он. — Плакать можно!»
— Какой же он выдумщик, — улыбалась мне Бениславская. Мы проговорили вплоть до самого вечера, пока уже и по сумеркам, и разговорам не стало ясно, что нам-таки пора прощаться. Уже на улице, когда распрощались, Галина вдруг окликнула меня. У неё было странное, слегка задумчивое выражение лица — она точно решалась на что-то, из-за чего приходилось пересиливать себя самое.
— Вика, — повторила она. — Сергей, на самом деле, кое о чём просил на ваш счёт. Александр Кожебаткин, бывший заведующий сей лавкой… он, на самом деле…
— Не стоит говорить, это не моё дело, — махнула головою я.
— И всё же вы должны знать, — настойчиво продолжала Галина. — Сергей уверял, что Кожебаткин — человек ненадёжный. Доверять ему — своё же время тратить. А вот Михаил Семёнович… Сергей — не первый, кто хорошо отзывается о ваших текстах.
Голова пошла у меня кругом оттого, что я не понимала, в чём суть всего происходящего.
— Михаил Семёнович?
— Да, главный редактор газеты «Беднота», — кивнула Бениславская.
— «Беднота».?
— Где работаю я. Сергей просил заручиться за вас на сей счёт.
***
«Беднота» была газетою для широких крестьянских масс, в каковой обсуждались политические вопросы, перестройки деревень, а также нужды и запросы крестьян. Сама Галина работала не так давно, с начала августа. Приютила меня там лишь она, потому что, судя по выражениям главного редактора Михаила Грандова, ему самому по вкусу я совсем не пришлась.
Обыкновенно любовь и искусство разрушают друг друга. И покуда томилась я своею любовью к Сергею Александровичу, вспоминала его чуть ли не каждую минуту, жутко тосковала и стремилась, меж тем, поскорее вывести себя из этого состояния, я считала именно так, и потому и не надеялась, что кому-либо, даже близким друзьям моим, понравится то, что пытаюсь вытворять на листке я теперь. То, что я показала Грандову, оказалось частицей недописанного политического памфлета. Я начала его во времена своих революционных приготовлений, пред смертью Литкенса. Продолжать не стала, но непрестанно корректировала и вносила правки, и по итогу зачистила до такого состояния, когда самой уже стало противно читать его. Грандов выслушал меня внимательно, не перебивал, временами кивал, когда я произносила какое-либо стоящее, по мнению его, утверждение. В политике я разбиралась мало, но в историю уже принялась понемногу окунаться, а потому, в основном, черпала опыт и примеры именно из неё. И каждый раз, как Градов одобрительно кивал мне при беседе сей, Галя, сидевшая рядом, вдруг лучезарно улыбалась, красивые её зелёные глаза по-особенному блестели. Она вся преображалась, но я не находила тому причины. Я считала себя добрым человеком, но при всём при том не могла не согласиться, что мы с Бениславской — соперницы, и каждая из нас, в первую очередь, высматривает те интересы, что выгодны именно ей.
Заканчивала рассказ я о себе неудавшеюся поездкою своею в Европу. Когда же посреди всего в беседе мелькнул Есенин, Михаил Семёнович бросил беглый взгляд на Галину — имя это было явно знакомо ему.
— Хорошо, спасибо вам, я принял кое-какое решение, но мне ещё обстоит его обдумать, — и редактор торопливо вскочил из-за стола, спешно при этом черпая в портфель свой листы со стола и в том числе — рукопись моего памфлета. — Но сообщу об нём вам позже, к утру понедельника. Спасибо…
— Виктория, — любезно подсказала ему я.
— Да, Виктория, — он поморщился, и я поняла, что продолжения не последует — он начисто забыл как псевдоним мой, так и настоящую фамилию. И только хотел Грандов столь же быстро, как говорил и собирался, покинуть редакцию, как в дверях застала его врасплох Бениславская. Он изменился в лице, улыбнулся, и они неспешно двинулись далее по коридору. Вероятно, очень хорошие были отношения у них.
Разные мысли закрадывались в голову мне. Я знала о «Бедноте» буквально пять дней кряду, ещё менее прочитала статей в ней и ознакомилась с их форматом, но, учитывая, что отношения с родителями не складывались, Кожебаткин так и не объявился, а осознание, что зарабатывать пора бы и самой, не оставляло, я ждала этого места, какой бы ни была ставка. В то же мгновение начали закрадываться мне мысли, что, вероятно, Галя улыбалась как раз оттого, что знала наперёд — меня не возьмут, но тут за дверью послышались шаги и голоса — кто-то снова приближался к кабинету по коридору.
— Да, политическая часть памфлета превосходна, здесь и спору нет! — раздался громкий голос Грандова. Я замерла, и услышала шёпот Бениславской в повисшей тишине — она попросила Михаила Семёновича быть потише. — Она вполне передаёт то, что многие хотят, но боятся теперь сказать, — чуть тише продолжал редактор. — Но таковые мысли в её возрасте! Галя, вы не понимаете, на что обрекаете себя — вы станете практически куратором её и опекуном.
— В каком возрасте? — спросила его Бениславская. — Или неужели она много моложе меня?
— Ей едва ли будет 20, — отмахнулся Грандов.
— 22, — поправила девушка, но мужчина отошёл уже к другой теме:
— Что мне ручательство вашего Сергея Александровича, Галя! Ему бы самому было, кто за него поручился.
— Ну, что вам стоит, Михаил Семёнович! — перебила его Галя. — У нас как раз место освободилось. Бюджет в газете небольшой — так разве с новым человеком, ежели он и правда талантливый, она не станет лучше, её не начнут больше читать?
— Ежели он и талантливый… — эхом повторил мужчина после краткого молчания, точно обдумав что-то, а потом я увидела, как оба вошли в кабинет, и еле-еле заставила себя не опустить глаза в знак того, что невольно подслушала весь разговор их.
— Виктория, решение я принял прямо сейчас, — заключил Грандов. — И оно таковое: мы вас берём.
***
