Текст книги "В чём измеряется нежность? (СИ)"

Автор книги: Victoria M Vinya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Позвонил неуверенно. Дверь открыла Норт, одарив его широкой дружеской улыбкой.

– Ты как раз к обеду! ― радушно добавила она, поправляя роскошную косу. ― Верхнюю одежду вон там можешь повесить.

– К обеду? ― Коннор вопросительно нахмурил брови.

– Ну, да. Ты ведь теперь… отличаешься. Не морить же гостя голодом.

– Да я перед выходом уже… Не важно. ― Он мотнул головой, неловко улыбнувшись. ― Здорово, спасибо.

– Коннор! ― К нему стремительно приближался Маркус. ― Как я рад тебя видеть! ― Крепко пожал руку, положив вторую ладонь на плечо. ― Целую вечность не виделись.

– Обручальное кольцо. ― Коннор одобрительно хмыкнул, не сводя глаз с пальцев левой руки Маркуса. ― И давно вы уже, ребята?

– В 2042-м. Весёлый был денёчек… Ты проходи скорее. ― Маркус кивнул в сторону обеденной.

Хозяевам дома нередко наносили визиты люди, в основном политики, меценаты и журналисты. Так что столовая была рабочей необходимостью. После смерти Карла Манфреда Маркус больше не заводил близкой дружбы с людьми, и самым частым гостем здесь был Саймон. Комнаты выглядели довольно обжитыми, но везде царил стерильный порядок. Большую часть стен украшали картины маслом и акварелью.

– Иногда кажется, что у нас непростительно мало времени на хобби, ― сетовала Норт, пока все трое направлялись в обеденную. ― Но порой Маркус может рисовать или играть на фортепиано хоть целую ночь. Люблю наблюдать его таким: расслабленный, мечтательный, беззаботный ― редкие минуты, которые он может посвятить себе, не только правому делу. А я вот нашла отдушину в танцевальном классе: веду занятия для девочек, прямо здесь, у нас. Самую большую комнату первого этажа оборудовали для уроков. Детки такие славные. Не то что их родители, смотрящие свысока на бывшую вещь для исполнения прихотей. За преподаванием я на мгновение забываю о различиях, о борьбе. Да и девчата с малых лет учатся жить в мире и доброте, проявлять уважение к тем, кто отличается от них.

– Рад, что у вас всё так плодотворно сложилось. Я же все эти годы не вылезал из полицейского участка… Это не жалоба, если что! ― Коннор засмеялся, подняв руки. ― Мне нравится моя работа. В общем и целом. Оберегать покой людей ― что может быть благороднее? Да и расследовать преступления у меня получается лучше всего. Наверное, так чувствуют себя военные на гражданке: думают, что ни на что другое больше не способны.

Вышли в просторный светлый зал с большими окнами. В центре стоял деревянный стол, украшенный двумя вазами со свежими цветами. В одном из углов комнаты стояло ещё не распакованное новое оборудование для танцевального класса, а одна из стен была увешана детскими рисунками ― трогательные подарки от маленьких учениц.

– Как только разделаюсь с чокнутыми ненавистниками нашего народа и отобью все права, что нам полагаются, целиком посвящу себя моим птенчикам, ― с улыбкой проговорила Норт, заметив, с каким интересом гость разглядывает рисунки.

– О да! Я и не думал, что она так втянется, ― подхватил Маркус и поднял крышку, под которой стояло поданное на стол блюдо.

– О, прямо вот так? ― Коннор удивлённо уставился на угощение. ― Не стоило заморачиваться из-за меня.

Он привык есть стоя на кухне у Мари или забравшись дома с ногами на диван, и почувствовал себя несколько скованно и неуютно. Стейк и овощи испускали чудесный аромат и были разложены на тарелке как в элитном ресторане.

– Брось! Нам даже понравилось вместе готовить. Обычно в таких случаях мы еду заказываем, но в этот раз было настроение всё сделать самим.

– Я, пожалуй, поняла, почему человеческие парочки так сближает совместная готовка. Весьма увлекательный процесс. ― Норт одобрительно закивала.

– Это немного другое. Они ведь потом едят вместе. ― Коннору отчего-то подумалось, что это прозвучало грубо, но на лицах приятелей не отразилось и толики обиды.

Из-за дискомфорта влажные ладони начали нестерпимо чесаться, и он нервически поставил свой кофе на стол, принявшись с остервенением растирать зудящую кожу. Заметив на себе странные взгляды, насилу успокоился и прекратил, затем сел за стол. Чтобы снять напряжение, Коннор заваливал их двоих вопросами о годах совместной жизни после восстания, нерасторопно пытаясь впихнуть в себя из вежливости еду: было вкусно, но полный желудок аппетиту не способствовал. В нём понемногу росло чувство вины за своё внутреннее неудобство, ведь они так старались, были дружелюбны и участливы. Запивая очередной скверно лезущий в глотку кусок, он замер и пытливо стал оглядывать своё блюдо и лица приятелей.

– Скажи, Маркус, ― заговорил Коннор и ёрзнул подушечкой пальца по краю стола, ― ты ведь позвал меня из-за этой пресс-конференции? Тебя что-то гложет? ― Он сосредоточенно прищурился. По-прежнему внимательная к деталям машина.

Маркус смущённо потупил глаза и задумчиво вздохнул. Норт не сводила с мужа сочувственного взгляда и погладила его по плечу.

– Скажешь, что я взбрендил, но мне стало грустно за тебя после того интервью.

– Грустно? Уверяю, ты зря переживаешь.

– На меня что-то нахлынуло просто… Вспомнил, как мы боролись вместе. Как на моих глазах ты стал девиантом ― обрёл наконец себя. Я чувствовал воодушевление, что к нам примкнул тот, кто был послан остановить нас. ― Маркус сложил руки в замок, всё ещё не поднимал понурой головы. ― Те, кто сражались, приложили столько усилий, чтобы наш народ признали. Приняли наши особенности, различия. Знаешь, я горжусь быть тем, кто я есть. ― Приложил ладонь к груди и посмотрел Коннору в глаза. ― И потому почувствовал горечь, услышав, какой мучительный и долгий путь непринятия собственной природы ты прошёл.

– Он, конечно, чересчур драматизирует, ― мягко пожурила мужа Норт, ― но я разделяю его чувства. Мы куда совершеннее людей, умнее и чище помыслами. Люди не мусор, нет. Но как вид они исчерпали себя. Поставили свой род и среду обитания под угрозу вымирания. Маркус в тот день был сам не свой, сказал, что не понимает, зачем ты решил окончательно уподобиться им.

– Если вы видели всю пресс-конференцию, значит, и слышали, что я ответил на это.

– Что близость с людьми развила в тебе комплекс неполноценности, чувство отчуждённости и стыда за то, кем ты был. Так что да, я слышал, что ты ответил. И это опечалило меня.

– Ты прав, Маркус. ― Набрал в лёгкие побольше воздуха и шумно выдохнул. ― Хэнк тоже мне говорил, что ему становилось больно от того, что я стыжусь и хочу сломать себя. Ненависть к собственной природе ― ужасное чувство, уничтожающее. Перерастающее в одержимость, как ни сопротивляйся. Но я скажу вам яснее и отчётливее, чем журналистам: я счастлив. Всецело и абсолютно. Да, я сломанная машина, ― измученная улыбка, добрый и прямой взгляд увлажнившихся глаз, ― но куда более целый человек. ― Отодвинул от себя пустую тарелку и тяжко вжался в спинку стула. ― Очень вкусно, ребята. Чёрт, но как же я обожрался: специально ведь поел перед выходом! ― Прикрыв ладонью глаза, Коннор зашёлся живым, открытым хохотом. Впервые за время визита он говорил искренно и легко.

Маркус и Норт в недоумении глядели на него первые несколько секунд, но в итоге тоже засмеялись, уловив глубокую перемену в голосе гостя и расслабленность в его жестах.

– Ты бы хоть сказал! ― Маркус хлопнул себя по коленям.

– Неудобно было отказываться, вы так старались.

– Ты и впрямь теперь человек, Коннор: готов навредить себе из-за глупых формальностей. – Норт развела руками и плотно сжала губы.

– Порой в твоих словах скользит та же бескомпромиссность, что и у ярых противников свободы андроидов. Не уверен, что оно того стоит.

– У меня на то есть веские причины. А у них что? Нытьё о том, как им стало тяжело без нашего рабского подчинения?

– Но им и вправду стало тяжело, – серьёзно и деликатно ответил Коннор.

– Тяжело? Как же! Из-за своих предрассудков люди создали безработицу андроидов! Это просто смешно, учитывая, что раньше всё было наоборот. Очевидно же, что мы способны принести куда больше пользы: не уйдём в декрет или на больничный, не будем тратить рабочее время на перекуры, а, следовательно, и деньги работодателя. Но многим отказывают без объективных причин! – нагнувшись вперёд, она заговорила громче и воинственнее.

– Теперь это вопрос не прибыли, не целесообразности, а выживания. Интеллектуально и физически люди в самом деле слабее, и новейшие машины Камски подарили им надежду на более комфортное, лёгкое существование. А мы отняли у них эту надежду. Если приглядеться чуточку внимательнее, можно увидеть, в каком они отчаянии.

– Мне должно быть до этого дело? – Она презрительно фыркнула. – Мы тоже были в отчаянии, а они собирались уничтожить нас как никчёмный скот.

– Не были. Мы не были в отчаянии до пробуждения. Себя-то до конца не осознавали… Но они познали отчаяние с самого своего зарождения. Слишком крохотные для огромного мира, населённого хищниками и стихиями. И всё-таки подчинили себе всех и всё. Они так просто не отдадут то, что построили через боль и кровь. И тебе должно быть до этого дело, Норт. Иначе можно лишиться и того, чего мы уже достигли.

– Звучит слишком уж сказочно. – В её непрошибаемости Коннор почуял образовавшуюся брешь. Со спутницей Маркуса всегда было непросто, но она умела слушать, пусть и соглашалась с трудом. – Мы и так лишились из-за людей слишком многого и не можем больше рисковать, идя на уступки.

– Может быть. Но человек, которого я люблю, тоже лишился из-за андроидов слишком многого.

Норт слегка мотнула головой и замялась, пристально глядя в глаза собеседника. Произнесённое не было для неё открытием: люди и андроиды использовали все средства в борьбе за свои цели. Но Коннор был «своим», и то, что случилось с ним, случилось где-то рядом ― по-настоящему, перестало быть статистикой.

– Мне очень жаль, ― вымолвила она искренно и тихо. Она больше не могла с жаром отстаивать свою исключительную правоту, это виделось ей оскорбительным и глупым. Внезапно Норт вздрогнула и зажмурилась. ― Мне звонят. Мама ученицы. Я вас оставлю пока, ребята. ― Она приложила два пальца к пожелтевшему диоду, поднимаясь из-за стола, и начала телефонный разговор.

– Уже и забыл, как это удобно, ― подметил Коннор, провожая взглядом удаляющуюся в соседнюю комнату Норт.

– Ты так изменился, ― проигнорировал сказанное Маркус, всё ещё анализируя слова и поведение своего приятеля.

– Просто в какой-то момент осознал, что мир не крутится вокруг моей свободы. Он был до меня. И он очень сложен. Возможно, я не прав, и действительно стоило бороться за себя ― такого, какой есть. Пускай так было правильно. Пускай. Но это лишь угнетало меня день ото дня. Я бы не убежал от страданий, потому что это означало оставить тех, кого я люблю. Но именно они делали меня счастливым и целым, несмотря на боль, что приносила их любовь.

– Больше похоже на западню. Но утешает, что это был твой выбор.

Взгляд Маркуса пал на цветы, стоящие в вазе подле него, на увядающий край лепестка – непостижимо хрупкого, но всё ещё прекрасного.

– Близкий человек, о котором ты говорил Норт… Что произошло?

– Моя девушка, ― сразу пояснил Коннор, чувствуя, что Маркусу лишь чувство такта не позволяет излишне любопытствовать о личном, ― Мари. Когда мы познакомились, ей было всего девять. Так вышло, что она даже не поняла кто я. А через несколько дней её мама погибла в перестрелке между полицией и андроидом, укравшим из магазина биокомпоненты. Случай сводил нас снова и снова, вручив мне на золотом блюде дорогого друга. Того, кто заботился обо мне, и о ком мне самому хотелось заботиться. Я постоянно лгал. Просто не знал, как объяснить раздавленному горем ребёнку, что я такая же пластиковая кукла, как и убийца её матери.

– Какое отстойное положение. ― Маркус поглядел с сочувствием, скривив рот. ― Выходит, её скорбь внушила тебе чувство вины?

– Если бы только скорбь! Она с детства девчонка смышлёная, всегда на всё имеет своё мнение, а уж высказывает его ― будто топором рубит. Без раздумий и без всякой жалости. По инициативе матери у них в доме никогда не пользовались услугами андроидов, порицали всё искусственное ― и Мари унаследовала мамины взгляды на мир. Естественно, со мной она ими нередко делилась. Я будто задницей на пороховой бочке сидел! Она мне, дескать, «я люблю тебя, а роботов терпеть не могу». Мне ― роботу. ― Коннор поник головой. ― Когда она повзрослела, а мои чувства изменились, разумеется, всё стало лишь хуже. Понимаешь, встреча с Мари вытащила наружу все мои страхи, комплексы и переживания насчёт своей природы. Поставила конкретную цель для перемен.

– Близкие отношения строятся на доверии. Раз уж Мари в самом деле любила тебя, она бы смирилась с правдой.

– Возможно. Но я бы не смирился. Потому что самонадеянно позволил себе мечтать о большем. О телесном. Это было так странно ― желать того, о чём понятия не имеешь, в чём не запрограммирован испытывать нужды. Это было больше меня, прекраснее, естественнее. ― Коннор бросил незнакомый Маркусу одухотворённый взгляд в окно, куда-то сквозь пространство и время.

– Я всё равно тебя не понимаю. Для того, кто наделён столь совершенной системой диагностики, сканирования и определения вещей в пространстве, любые человеческие ощущения не представляют собой более перспективной альтернативы. По сути, там всё завязано на удовольствии ― поощрении организмом действий, направленных на сохранение жизни и своего вида. Просто другая система. И то удовольствием частенько наносят себе вред или приносят из-за него в жертву продуктивность. Мне всегда было интересно наблюдать за этим со стороны, проникаться пониманием человеческой сути, учиться состраданию. Но желать подобного себе ― нет уж.

– А вот мне в итоге стало невмоготу наблюдать со стороны. Лишь в человеческой шкуре я действительно пришёл к сочувствию и пониманию не только людей, но и мира, в котором живу.

– Здесь, пожалуй, соглашусь. Кто-то на конференции говорил о позитивном влиянии твоей двойственности. Но, говоря о пользе для себя лично: устройство тел андроидов исключает кучу ненужных функций и потребностей. Зачем мне чувствовать тепло или холод, если я знаю об этом? Зачем усталость? Голод. И уж в особенности боль.

– Просто знать не идёт ни в какое сравнение с ощущением. Чёрт, да я не жил до мгновения, когда ощутил, как по моему лицу скатилась капля дождя! Когда почувствовал тепло дружеских объятий Хэнка, мягкость шерсти Сумо, когда вдохнул аромат свежего кофе, ― с жаром заговорил Коннор, и его щёки побагровели. ― Или когда впервые занимался любовью… ― Он замолчал, боясь показаться неприличным экзальтированным болтуном. Маркус лихорадочно изучал его ищущим разнооким взглядом.

– Можешь говорить, если хочешь. Всё нормально. Ты не произнёс ничего ужасного.

– Хотел лишь сказать, что все эти… «ненужные функции» сделали Мари ещё более любимой в моих глазах. ― Коннор придвинулся, заговорив тише, но отчётливее: ― Если бы тебе хоть раз выпал шанс почувствовать прикосновение к дорогой Норт, ты позволил бы выпотрошить и перекроить себя вдоль и поперёк, лишь бы познать это снова. Познать гораздо больше.

– Сомневаюсь, что оно так уж и стоит того. – Маркус непреклонно обращался к холодной рассудочности, боясь поддаться соблазнительной неизвестности разгорячённых речей. – Тобой теперь управляет стремление к телесному удовольствию. Естественно, ты от него зависим.

– Телесное удовольствие, – перекатывал слова на языке Коннор. – Ты ведь даже не понимаешь, о чём это вообще. Этого не понять и парам девиантов, которые практикуют имитацию секса как выражение чувств.

– Полагаю, это увлекательно и завораживающе, но мы с Норт никогда не пробовали. ― Он смущённо улыбнулся и обернулся, проверяя, не идёт ли жена назад. ― Я и не предлагал. Думаю, у неё с сексом связаны весьма неприятные воспоминания о прошлом.

– Но ты ведь не спрашивал у неё. Так откуда можешь знать, что с тобой ей будет противно?

– Боюсь, это слишком деликатная тема. Нам и просто разговаривать хорошо. ― Он неуверенно пожал плечами.

– Секс с любимым человеком ― тоже своего рода разговор. Разговор без слов, в котором вы можете признаться, что вам нравится обладать или отдаваться. Разговор, в котором можно быть уязвимым или сыграть ту роль, которую не можешь сыграть в жизни. Разговор без осуждения. Одними лишь словами такое порой трудно выразить. ― Коннор расслабленно улыбнулся, почесав затылок, и шумно выдохнул. ― Я бы ещё кофейку выпил… Хотя нет, не надо. И так дерьмово сплю сейчас.

– Да меня не затруднит.

– Нет, нет, оставь! Извини, что ляпнул не подумав.

Оба замолчали, обдумывая каждое услышанное и произнесённое слово. Все они до сих пор рассекали воздух звенящей откровенностью, сочились самой жизнью. Незабываемые. Непонятные. Коннор вновь почувствовал себя на тонкой грани между столь разными и в то же время похожими мирами, был их связующей ниточкой. И когда поздним вечером он прощался с друзьями, стоя на пороге, его азартный пыл вдруг сменился чувством вины. Заглянув в глаза Маркусу, Коннор увидел в них до боли знакомую печаль, сомнения, крамольные помыслы и желания: «Зачем только поселил в его голове этот хаос? Ему так хорошо и легко жилось без того, что я наплёл сегодня сгоряча».

***

– У тебя есть минуточка? ― Голос Кристины дрогнул в телефонной трубке.

– Агась, я как раз перерыв сделала, а то домашка задолбала уже! Но мой упрямый ботанизм не позволяет не делать её, ― в шутку отругала себя Мари, заливая какао горячим молоком.

– Короче, я тут на днях с Марселем столкнулась в универе, когда ты домой уехала…

– О боже! Вот он неугомонный. Мы виделись в начале месяца: он, как всегда, был в своём стиле. ― Мари закатила глаза и сделала глоток.

– Он действительно спрашивал о тебе и жутко достал меня. А потом как-то слово за слово, мы пошли в бар, выпили. Болтали долго, в основном спорили про андроидов ― чуть рожи друг другу не расцарапали. Хуже, чем разговоры о политике!..

– Это точно!

– Ну, и вот. Поехали мы к нему. Снова пили. Разговор стал веселее и непринуждённее. ― Крис испустила нервный громкий выдох. ― А потом мы переспали. А на следующий вечер опять. И не успела я опомниться, как он пригласил меня на свидание… Мари, мне было жуть как не по себе, что я почти за твоей спиной это сделала, выходит. Хотела спросить, ты не будешь в обиде?

Дрожащее дыхание, ожидание приговора.

Мари прыснула, выплюнув в кружку какао, и расхохоталась.

– Шутишь? Ты чего, нет, конечно! Чёрт… Ты и Марсель? Офигеть! Надо переварить информацию… ― Мари приложила ко лбу кружку и в недоумении захлопала глазами. ― Но вообще-то это смешно, уж никак не обидно или ужасно. С кем спит Марсель ― забота одного лишь Марселя, меня он совершенно не волнует. Как и все мужики на свете. Меня волнует только мой мужик, ― подытожила она, довольная собой.

– Ты не представляешь, какое облегчение услышать это! Не знаю, что в итоге получится, но мне с ним весело, так что просто буду жить сегодняшним днём и получать удовольствие от происходящего.

– Крис, ты нашла из-за чего париться. Я же с ним не любовь крутила, а чисто скуку убивала. Марсель, конечно, такой себе подарок, но, если тебе всё нравится, то пользуйся на здоровье. Даже благословение дам! ― Мари театрально взмахнула рукой.

Проболтав с Кристиной по телефону почти до вечера, Мари засобиралась в участок, позволив себе окончательно бросить домашнюю работу. Ей надоело без конца чувствовать себя загруженной и уставшей. Покончив с макияжем, спустилась вниз и увидела отца с мачехой, сидящих в обнимку перед телевизором. Наблюдать за тем, как они делают маленькие шаги обратно друг к другу, было вдохновляющим зрелищем, возвращающим веру в брак.

– А чего это вы тут такое смотрите? ― любопытным, хитреньким голоском спросила Мари и смешно вытянула губы.

– Документалку про Диего Риверу¹{?}[мексиканский живописец, муралист, политический деятель левых взглядов. Муж художницы Фриды Кало. В 1932 году Эдсель Форд заказал Ривере украсить здание музея Детройтского института искусств пятью крупноформатными фресками на тему «Человек и машина».], ― ответил Роджер, лениво указав кистью руки на экран. ― Я в живописи ни черта не разбираюсь, ты ж знаешь, доча, но теперь хожу по музеям да выставкам с Клэри и хочу понимать хоть что-то.

– Ясненько. ― Она одобрительно закивала. ― Пойду за Коннором тогда, а то соскучилась по нему, сил нет! И, пап, когда мы вернёмся, не заходите, пожалуйста, в мою спальню до утра.

– Без проблем.

– Тогда пока! Я убежала!

И через пару секунд хлопнула входная дверь, а затем резво повернулся ключ в замке.

– Так, погоди, что, что она сказала?! ― встрепенулся Роджер, наконец уловив смысл сказанного. ― Что значит, не заходить в её спальню?!

– Родж, ты как маленький, ей богу. ― Кларисса ласково улыбнулась, гладя мужа по спине. ― Она уже взрослая девочка и давно закрывает дверь на щеколду.

– Да как же, да они же… Так этот пластмассовый ублюдок мою дочь с детства окучивал? Соломку на будущее стелил!

– Он теперь не пластмассовый. И перестань уже с ума сходить! Что вот за чушь сморозил? ― Клэри взяла с подлокотника пачку сигарет и закурила. ― Они друг друга знают много лет, всё будет хорошо. И ты поздно распереживался: у них это летом началось.

– Дак она молчит, ничего не рассказывает даже…ну, что у них отношения.

– Это тебе она ничего не рассказывает, ― похвасталась она и деловито выпустила колечко из дыма, ― а со мной поделилась сразу, как мы из Греции прилетели. Остуди голову и выдохни. Всё уже давно случилось. И я тебя очень прошу, не устраивай только Коннору сцен. Он очень любит нашу Мими, ты и без меня знаешь.

Темнело, и по сырым улицам шнырял голодный сумрак, зажигая фонари. Мари запрокинула голову и очарованно поглядела в чёрную высь, по которой растекались тонкие розовые кляксы-облака: «Какой необъятный холодный простор. Небо поэтически высокое, драматичное, отчуждённое от всего живого. Так странно и мрачно на душе. Загадочно, как в чёрно-белом кино. Словно сегодня кто-то непременно должен умереть…» На противоположной стороне дороги она увидела бредущую сквозь темноту миссис Джонс в ночном белом платье ― светящуюся подобно призраку старины, что не может найти покоя. Мари подбежала к ней, чтобы как можно скорее отвести домой, но старушка начала жалобно причитать и отпираться, совсем не узнавая в ней милую соседскую девушку. «Позови своего ангела ― и он не придёт. Приползёт лишь с рассветом, на раздробленных крыльях, ― бормотала миссис Джонс, нездорово качая растрёпанной головой. ― Позови. Не придёт. Не придёт. Не услышит, не узнает, не спасёт…» ― и горько заплакала. Мари сделалось жутко. Силком проводив и передав старушку на руки родственникам, заказала такси до Департамента и долго пыталась в дороге вернуть себе весёлый настрой.

Вбежала в стеклянные двери участка, словно на ковчег взошла, ощутила успокаивающую безопасность. Издалека приметила Коннора: склонился над рабочим столом, рассматривая папку с фотоматериалами. Бросилась к нему со всех ног, прижалась к тёплой спине холодной щекой, обвила крепкий стан и сцепила руки в замочек на животе своего милого друга. «Я тебя краду, ― простонала в ткань рубашки. ― Пошли скорее отсюда!» ― поцеловала несколько раз в лопатку и прижалась теснее.

Как только Коннор покончил с делами, отправились гулять по любимым местам рядом с домом Мари. Впервые за долгое время ей было спокойно на душе. Аллея, по которой они шли, была почти безлюдна, но двое ребятишек, брат с сестрой, оживляли её громкими визгами, смехом и топотом резиновых сапожек. Поднимали горсти мокрых листьев и, хохоча, кидали их под ноги улыбающимся родителям, шагающим под ручку. Мари не перебивая слушала своего спутника и вглядывалась в яркий голубой огонёк вдалеке, воображая, что это волшебный посланник из будущего, возвещающий о грядущем счастье. Коннор рассказывал о том, как несколько дней подряд смотрел в интернете дома на продажу: осторожничал в выражениях, боялся спугнуть её чрезмерной решительностью.

– Мне нравится. ― Она почувствовала недосказанность в его голосе. ― Хочу завтра посмотреть вместе с тобой. Кстати, правильно делал, что выбирал в нашем районе. Тоже пока не особенно хочу переезжать далеко отсюда.

– Значит, поближе к твоему или моему дому? ― Коннор вмиг приободрился.

– К твоему. Папа с Клэри вдвоём, им не скучно. А вот Хэнку будет тоскливо в одиночестве, сможем чаще приходить к нему или приглашать.

– Очень практично. Спасибо, что заботишься о моём старике.

Рядом послышались два тоненьких шёпота: «Я стесняюсь! Вдруг решат, что мы приставучие?» ― говорил девичий голос, и резвый мальчишеский отвечал: «Не будь трусихой, давай!» К Мари и Коннору, переминаясь с ножки на ножку, подошли игравшие на аллее дети. Зажёгшийся фонарный столб осветил лучезарные лица с выпученными глазёнками.

– Добрый вечер, ― важно и галантно начал мальчуган, ёрзая подошвой сапога по песку.

– Это вам, ― продолжила девочка, и дети синхронно протянули им два ярких венка из кленовых листьев ― уже начинающих сереть и сохнуть, но всё ещё радующих глаз буйством осенних красок. ― Вы очень красивая пара. Как мамочка с папочкой, ― смущённо буркнула напоследок девочка, схватила брата за руку и дёрнула прочь.

– Спасибо! ― растерянно крикнула им вслед Мари, желая донести до ребят благодарность.

– Очень неожиданно, ― произнёс Коннор, с улыбкой крутя в разные стороны венок, чтобы получше рассмотреть, ― и мило.

– Агась, ― задумчиво поддержала Мари, всё ещё глядя на удаляющихся детей. ― Какие они замечательные. Такие кареглазенькие… ― добавила шёпотом, сминая пальцами бархатистые листья.

Обратно шли молча. Коннору хотелось продолжить разговор, но он видел на лице Мари потерянность и всё разгорающуюся печаль.

– Ты можешь поделиться. Я пойму. Знаю, из меня не лучший кандидат в мужья, да и обо всех возможностях семейной жизни со мной можно забыть, но…

– Всё в порядке, Коннор. ― Мари обернулась и посмотрела ему в глаза. ― Боже, да я вообще не из тех, кто мечтает о детях! Совершенно спокойно обойдусь до старости без наследников. Просто… Случись хоть крохотная возможность, я бы хотела, чтоб мои дети были похожи на тебя, ― серьёзно и нежно подчеркнула Мари. ― Но у нас их не будет. Это ничего, не страшно. ― Легко поцеловала его в щёку.

Проходили мимо торгового центра, построенного десять лет назад. Когда-то Бет Эванс активно выступала за то, чтобы на этом месте сохранили сквер, но петиция не собрала достаточно подписей, и строительство продолжили. Неподалёку соорудили кафе для рабочих и вереницу бараков. Тех самых, по крышам которых девятилетняя Мария убегала промозглой ноябрьской ночью от кровожадного паука. Теперь от хлипких домишек не осталось и следа ― на их месте красовались клумбы с примятой дождями газонной травой. Сердце Мари неистово забилось о грудную клетку, и каждый его удар будто стучался в дверь размытых годами воспоминаний. «Драматичное, поэтическое» небо над головой, казалось, сделалось ещё грустнее; звёзды попрятались за угрюмыми облаками, уступая место готовому пролиться дождю. Мари опасливо озиралась по сторонам, гоняясь за призраками мокрых покатых крыш и отсветами ледяной луны. Дома хороводили, расползались густыми подтёками, а из черноты выползал хромой серебряный паук. Почему вдруг серебряный? Таким он разве был? Всегда ведь косматый и чёрный. В точности, как его усы, пахнущие табаком вишней, которые она так хотела забыть… Но не смогла. Как и бесстыжие глаза, похожие на два куска помутневшего льда. До чего же она хотела всё это забыть! Забыть! Забыть! Его грязные влажные лобзания, грубость ручищ, вдавивших в матрас тонюсенькие запястья, страстные причитания, гадкую торопливость насекомого.

Разомкнув дрожащие губы, Мари оборвала дыхание, отпустила руку Коннора и с ужасом посмотрела себе под ноги. В груди жгло, не хватало воздуха. А из лужи на неё сверкал паскудный оскал дяди Роба. Мари начало мутить от отвращения. К нему. К себе. К собственной детской беспомощности и невозможности пошевелиться хоть раз, чтобы согнать паука. Лучше бы она обо всём забыла. Похоронила в изводивших разум кошмарах. Но она никогда не забывала. Ни на минуту. Ни на секунду подле него. Просто хотелось не думать, сделать вид, что это было неправдой, детской выдумкой и бредом. Стулом-монстром у шкафа в темноте, чью личину вскроет спасительный свет автомобильных фар. Но фары не могли прожечь до костей отвратительное лицо Роберта, не могли спугнуть его, выгнать из незащищённой спаленки.

– Мари! Мари! ― Коннор вовсю тряс её за плечи, пытаясь привести в чувства. ― Тебе плохо?

– Ась? ― по-детски отозвалась она, глядя на него пустыми глазами, и прозрачная крупная слеза скатилась по щеке, повиснув на подбородке.

– Как же ты меня напугала!.. ― Он облегчённо выдохнул, получив от неё столь желанный ответ. ― Что с тобой? ― Мягко вытер с её подбородка влагу.

– Ничего. ― Ложь больно сдавила горло. Мари было мерзко и невмоготу признаться. Хотелось броситься с моста в реку, чтобы стереть вместе с собственным существованием то, что случилось в ту ночь. И в сотни похожих на неё. ― Голова чего-то кружится.

– Давай-ка к дому, милая. Держись крепче за меня.

Она и держалась. Изо всех сил. И с каждым шагом всё думала, насколько глубоко уже успела испачкать его. Ведь с нормальными девочками не случается таких мерзостей. Значит, она сама виновата. Неужели как-то вызывающе взглянула в сторону дяди? Неужели чем-то обидела? Не может подобное зло случаться без причины, его должно было что-то спровоцировать. Ей некого винить, кроме себя. «Почему? Почему?» ― не смолкал истерзанный рассудок, и ноги не слушались, заплетались.

Хорошо, что можно крепче держаться за ангельское крыло. Такое мягкое, такое чистое! Жаль, что его чистоты недостаточно, чтобы смыть облепившую её грязь.

Домашнее тепло подарило обманчивый покой. Надолго ли? Кларисса с Роджером дружелюбно улыбались им, кидали трогательные непристойные шутки, но у Мари не было сил смеяться. Коннор отвёл её наверх, заботливо усадил на постель, опустившись подле на колени. Заключив в горячие ладони её руки, принялся ласково растирать неподвижные пальцы.

– Как голова? Может, аспирина?

– Уже лучше, не надо, ― вяло ответила она, наблюдая за движениями любимых рук. В углах ей чудились зловещие тени, по стенам ползали призраки пауков. ― Скажи, ― заговорила, проглотив ком в горле, ― ты часто вспоминаешь ночь, когда мы впервые встретились?

– Да, постоянно. ― Коннор не понимал, почему Мари вдруг завела этот разговор, и всё ещё беспокоился о её самочувствии.

– В ночь после дня рождения мамы. Мне никогда не было так страшно, как тогда. ― Она обвела взглядом комнату. ― Мне до сих пор эта спальня кажется самым небезопасным местом на свете. Столько кошмаров здесь приснилось… На твоём тесном диване, где слышно грохот машин с проезжей части и постоянно видно задницу Хэнка, слоняющегося до кухни, я и то чувствую себя словно в раю. Словно в уютной лодочке с припасами, на которой мы с тобой куда только не плавали. А здесь… здесь лишь страх. И одиночество.