Текст книги "Derniеre danse des coeurs d amour (СИ)"

Автор книги: Nathalie Descrieres

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Пообещай мне кое-что.

Гарри чуть удивленно опустил глаза на ее спокойное, умиротворенное лицо. Она смотрела куда-то вдаль, так безмятежно и мягко, что молодой человек чуть улыбнулся.

– Все, что только попросишь.

– Заканчивай быть героем, который вечно мчится спасать мир. Будь просто Гарри Поттером, просто Гарри. Таким, какой ты есть.

Просто Гарри улыбнулся и крепче прижал к себе Флоренс. Он совсем размяк от тепла ее бархатистых рук, от волнующей кровь радости в карих глазах и нежности тихого голоса. Высоко-высоко в небе звонко кричали жаворонки, купаясь в ласковых перламутрово-лимонных лучах солнца. Оно, такое чистое, глубокое и ясное, обнимало своими шелковыми просторами Гарри Флоренс, окутывало их кристальной голубизной и верило вместе с ними в светлую вечность. Над молодыми людьми шумно захлопали чьи-то крылья. Их взоры одновременно вскинулись ввысь. Улыбки расцвели на молодых лицах, когда они увидели пару необыкновенно белоснежных голубей, воркующих на уцелевшей мраморной балясине. Птицы ласково смотрели на Гарри и Флоренс, сверкая ослепительной белизной в бескрайней небесной лазури.

– Ну вот и наше с тобой время пришло, – молодой человек улыбнулся, с безграничной теплотой глядя на Флоренс.

– Небо выбрало нас, – она тоже улыбнулась.

Комментарий к Chapter

XXXI

Вы соскучились? Я – очень!💐💐💐💐🌺🌺💕

====== Chapter XXXII ======

Середина мая тысяча девятьсот девяносто восьмого года выдалась удивительно теплой, но дождливой. Лондон утопал в сверкающих потоках весенней грозы, которая весело гремела в акварельном небе, затянутом полупрозрачными хмурыми тучками. Перламутровые блики играли в оконных стеклах, солнечные зайчики плясали на мокрых стенах домов, искрящиеся капли, дрожа, падали с пышно цветущих магнолий и впитывались в рыхлую влажную почву. В сочной изумрудной траве яркими огоньками желтели одуванчики, в аккуратных палисадниках частных домиков распускались яркие тюльпаны и хрупкие нарциссы, в тени раскидистых деревьев скромно доцветали пурпурные и белые крокусы. По асфальту, по которому текли самые настоящие реки, пробегали редкие прохожие под разноцветными зонтами, торопясь скорее добраться до дома, хорошенько просушиться и выпить горячего душистого чая. И вот одна из таких пешеходов, девушка под небольшим бежевым зонтом, торопливо шагала по тротуару, борясь с влажным ветром, напоенном дождливой свежестью, и внимательно скользила взглядом по номерам домов. Наконец, она остановилась у невысокой деревянной калитки, увитой пышным фиолетовым клематисом, что-то прошептала и, скрипнув дверцей, исчезла в густой зелени крошечного садика.

Флоренс, отфыркиваясь и промаргиваясь, коротко постучала в дверь, выкрашенную уже облупившейся светло-серой краской. Девушка повернула голову, коротко осматривая несколько запущенных клумб с пионами и желтыми тюльпанами, утопавшими в зарослях лебеды, клевера и кучи других сорняков. Пышно цвели тонкие вишни, в сливочно-розоватых облаках ветвистой груши прятались нахохленные воробьи, похожие на надутые пушистые шарики. Забор оплетают мощные ветки ярко-зеленого плюща, за оградой шелестят листвой пара старинных кленов. Тихо, довольно мило, но как-то неухоженно. В этот момент перед девушкой распахнулась дверь, и с порога ей приветливо улыбнулся Гарри Поттер. В каком-то нелепом домашнем костюме, бледный, с взлохмаченными черными волосами и лучащимися добром глазами.

– Привет, ты что-то долго. Я благополучно успел сжечь неплохой вишневый кекс, поэтому к чаю только ванильные сухари, – он помог Флоренс стащить насквозь мокрый плащ, пристально вглядываясь в ее тонкое, подернутое тенью темной печали лицо.

Она в ответ едва заметно усмехнулась, облегченно скинув хлюпающие туфли и высушив их вместе с зонтом ускоренным заклинанием. Гарри любезно выделил ей теплые шерстяные тапочки, в которых ноги утопали, как в теплом песке. Флоренс шмыгнула и последовала за Поттером на кухню, попутно успев отметить, что изнутри дом не привлекательнее, чем снаружи: захламленный, пыльный и какой-то серый. Кухня оказалась не лучше. Полупустая, пропахшая газом и горелым тестом, окутанная паром от противно свистящего чайника, она не вселяла спокойствия и уюта. Флоренс осторожно присела на скрипящую табуретку, глядя, как Гарри торопливо разливает чай по чашкам со сколами на краях. В раковине гордо высилась гора грязной посуды, а в сковородке самого жуткого вида неприглядно лежали холодные и бледноватые куриные ножки. Молодой человек, словно кожей ощущая реакцию Флоренс на его новое жилище, вел себя крайне нервно и суетливо, то и дело норовя разбить блюдце или порезаться ножом.

– По правде говоря, мне тут тоже не очень-то нравится… – молодой человек поставил перед девушкой кружку с травяным чаем и вазочку с сухарями, сам же, тяжко вздохнув, уселся на соседнюю табуретку. – Но мне понравился район, а лучших вариантов тут не было.

– Все нормально, не парься, – Флоренс подозрительно понюхала странную на вид жидкость, именуемую чаем, но все же сделала глоток и даже не поморщилась. – Тут не настолько плохо. Конечно, бывает и лучше, но… Ладно, неважно, – девушка осеклась и, не обращая внимание на виноватый и досадливый взгляд Гарри, принялась грызть сухари, которые с блестящим успехом могли соревноваться по своим вкусовым качествам с фирменными кексами Хагрида.

– Миссис Фелпс сказала, что я могу обустраивать тут все, как захочу, – пожал плечами Гарри. – Поэтому думаю, что через неделю-другую начну приводить тут все в порядок.

Флоренс скупо улыбнулась и отвернулась к прикрытому окну, в которое пускала ветки старая яблоня, и ее сладковатый запах смешивался с пылью этого дома. Поттер снял этот дом полторы недели назад, через три дня после того, как все закончилось. Оставаться в доме на Гриммо ему было слишком тяжело, а к Уизли, какими бы замечательными и чудесными они не были, Гарри идти не хотел. Хотя бы потому, что ему требовались тишина и покой, а в дом Уизли они придут только вместе с Апокалипсисом. И то, не факт. Но глодало Флоренс не это. И к Гарри, которого она самым тщательным образом избегала все время после победы, она пришла не просто так. Сегодняшний «Пророк» вынудил ее зажмурить глаза, оторваться от бесконечных справочников по медицинской травологии, забыть про то, что пора искать квартиру, куда нужно съезжать из приюта уже через неделю. Она знала, что больше пойти ей не к кому.

– Фло-ренс… Все нормально? – Гарри полминуты осторожно тряс ее за плечо, с беспокойством вглядываясь в жесткие линии ее лица. Она тут же неестественно улыбнулась, пустым и холодным взглядом пронзив все нутро молодого человека.

– Да, все в норме, – она вежливо сбросила его теплую ладонь и выпрямилась. Мокрые волосы рассыпались по плечам, намочив серый мохеровый свитер и шейный темно-синий платок, скрывающий следы недавних кошмаров. В горле застрял сухой ком, а в висках словно стучали два противных назойливых молоточка. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Ужасно.

– Я хотел сказать… – Поттер неловко запнулся и поправил съехавшие на нос очки, искоса смотря на напряженное и безразличное лицо Флоренс. – Может, ты поможешь мне с обустройством?..

Она подняла на него до странности пронзительный, заледеневший взгляд. Она все поняла, нутром почувствовала суть его предложения. Девушка рвано вздохнула, тяжело нахмурившись и посмотрев куда-то в пустоту справа. Ее мучила совесть, ее глодали сомнения, разъедающие душу переживания и бесконечный лабиринт ночных кошмаров. И тут еще это.

– Слушай, Гарри, – Флоренс выглядела такой разбитой, что у юноши болезненно сжалось сердце. – Если хочешь быть счастливым, то не пытайся связать со мной свою жизнь. Я самый худший вариант, который только можно придумать. Я не сделаю тебя счастливым, не смогу быть такой же… открытой и искренней, как ты. Ты пожалеешь о своем выборе, пусть не сразу, но пожалеешь, – она медленно задыхалась, к глотке подкрадывался горький душащий ком, истерика грозила захлестнуть все хрупкое и измученное существо Флоренс Уайлд. Ее бледные холодные руки пробила нервная дрожь, а внутри что-то с хрустом ломалось.

Гарри стремительно опустился на колени рядом с ее скрипучей табуреткой, обхватил сухой теплой ладонью длинные пальцы и невесомо прижал к губам, преданно и чутко всматриваясь в ее влажные карие глаза, покрытые мутной пеленой отчаяния. Такая красивая. Даже сейчас. На грани срыва, холодная, готовая кинуться с головой в недра Ада, поломанная и истеричная. По-прежнему самая-самая.

– Я сделаю для тебя что угодно… Мне ничего не нужно взамен, только позволь быть для тебя всем. Можешь меня ненавидеть, можешь кричать и бросать, можешь убивать день за днем, мне плевать, – он сам начал задыхаться, как безумный повторяя одно и то же.

– Что угодно? – голос ледяной, хлесткий и пропитанный подозрением.

– Да-да…

– Спаси Малфоя.

Даже свистящий ветер умолк. Даже дряхлое радио больше не хрипело, даже дыхания не было слышно. Как будто в комнате труп. Тишина режет вены, проникает в кровь жгучим ядом, вскрывает грудную клетку и пронзает легкие раскаленным железом, медленно и с дьявольской методичностью ковыряя внутренности. Флоренс вскочила. В ее глазах тускло сверкали слезы, бледные губы дрожали, болезненные тени делали узкое лицо безжизненным и страшным. Нельзя сказать, о чем она думает, что ощущает, чего хочет. Гарри тоже поднялся. Белый, как саван, съежившийся, с суровой складкой между кустистых бровей. Глаза в глаза. Пронзает до глубин души и выворачивает все наизнанку, проносится страшный вопль безнадежности и все глохнет в мрачном тупике. Она сорвалась с места, пряча мутные глаза. Гарри сквозь ватный гул слышал шорох верхней одежды, короткий всхлип и гулкий грохот входной двери. Молодой человек рухнул на стул, пряча лицо в дрожащих ладонях. Она оставила после себя туманный шлейф воспоминаний с болезненным привкусом горечи, озоновый запах дождя и чего-то привычного, согревающего и густого, как горячий кофе в смятой постели зимним утром, как звонкий смех любимой девушки за ужином после тяжелого дня, как манкий и жаркий блеск ее глаз. То, чего у Гарри никогда не было, но казалось таким простым и безумно привлекательным. Он ощущал эти несуществующие моменты каждой клеточкой тела, ловил эти дикие импульсы и глотал сгущающийся воздух. Гарри Поттер был разбит вдребезги. *** Драко Малфой чувствовал, как медленно иссыхает и горит адским пламенем, превращаясь в живой пепел, в гниющую человеческую оболочку без души. Дементоры стояли рядом, оборачивали к нему свои жуткие, сочащиеся вонючей слизью лица, наполовину скрытые рваными капюшонами. Драко не слышал монотонного голоса судьи, не чувствовал на себе сотни тяжелых взглядов, пропитанных осуждением и презрением. На него безжалостно давили эти ледяные черные стены, скукоживал бесконечный потолок, в воронке которого зловеще хлестали порывы ветра. Малфой буквально кожей ощущал пламенную жгучесть яркого взгляда Грейнджер, как всегда в безупречной одежде, с относительным порядком неукротимой гривы и без кровинки в миловидном личике. В ней читалась жалость. Но ему посрать. Ему необходима она. Как живительный кислород, как Умиротворяющий бальзам, как ласковость теплых рук. Для Малфоя Уайлд была всем на этой грешной земле. И он радовался, как маньяк-самоубийца, что через несколько минут все его мучения прекратятся. Он никогда не вспомнит ни о чем. Ни об уродстве, чернеющем на его левом предплечье и разъедающем мраморно-бледную кожу, ни о Волан-де-Морте, ни о собственной ничтожности и трусости, из-за которых он потерял самое дорогое, что было в жизни. Он перестанет терзаться из-за постоянных миражей и кошмаров, преследующих его и во сне, и во время жалкого бодрствования. Не будет больше воспоминаний о беззаботных днях, полных радости, юношеских грез и взаимности. Только блаженная пустота.

– Оглашение приговора для Драко Люциуса Малфоя…

– Стойте!

Малфой, тяжело подняв опущенную голову, бросил на вскочившего Поттера грозовой, жуткий взгляд. Поттер выглядел сухим и решительным, но лицо его было перекошено так, словно он вспомнил что-то очень важное. Все члены Визенгамота повернулись к святоше, а Грейнджер, сжимая в тонких пальцах сумочку, впилась в дружка умоляющим взором. Видно, у нее действительно большое сердце, раз она просит за того, кто унижал и втаптывал ее в грязь семь лет. Малфой судорожно передернулся, когда отрывистый и хриплый голос Поттера разрезал хрусткую тишину.

– Драко Малфой, хотя и является Пожирателем Смерти, был вынужден принять Черную Метку под угрозой убийства его семьи…

Малфой откинул голову на спинку ледяного железного кресла и устало прикрыл глаза, в которые словно засыпали раскаленный песок. Металл, сковывающий запястья, стирал в мясо кожу и распространял тошнотворный запах горячего потного железа и крови. Аж мутит. И не только от обостренных ощущений, но и от этой тупой, нелепой бессмыслицы, которую мелет сейчас Поттер, играя в благородство. Неизвестно, для чего он сейчас распинается, нервно заламывая пальцы и уперто смотря на судей. Сквозь гудение кипящей крови в ушах до Малфоя доносятся хлесткие оправдательные слова, пропитанные тихим ядом и бурлящей ненавистью. Словно Поттер сейчас под дулом пистолета выделывается в красноречии, изощряется в заумных выражениях. А Грейнджер, настырная заучка Грейнджер, такая раздражающая и выбешивающая одним своим видом, тоже поднялась и начала дребезжать своим непривычно тоненьким, даже каким-то писклявым голоском. Что Малфоя вынудили, что он такой белый-пушистый, никому вреда не причинил, и вообще он внес вклад в Победу… Тьфу. Мерзко. Это просто омерзительно, когда эти двое с рожами ангелоподобных праведников выделываются перед Визенгамотом. Нимбы аж глаза слепят своим золотым сиянием. Только крыльев не хватает, и будут вылитые страдальцы. Видимо, основная часть совета думала так же, как и Малфой, потому что все эти почитатели закона и вылизыватели жопы Министра впериваются в него глазами, горящими жаждой мести и ненавистью. Малфой ухмыльнулся – все взаимно, товарищи. Когда оба святоши умолкли, то в зале повисла тяжелая тишина. Было слышно, как натужно сопели все вершители судеб злодеев, как в их серых вязких мозгах шла тщательная работа, со скрипом вертелись шестеренки.

– Драко Люциус Малфой полностью оправдан.

О, Мерлин, сколько яда, бешенства и гадливости в этом голосе! Малфою захотелось расхохотаться, как чокнутому. Впрочем, он такой и есть. Вылитый псих. Оковы со звоном грохнулись на мраморный пол, и эхо зловеще прокатилось по залу оглушительным лязгом цепей. Как по щелчку пальцев все закопошились, зажужжали тихие голоса, ненавязчиво сверлящие черепную коробку и зудящие в мозгу. Грейнджер отчаянно кусала губы, цепляясь за смертельно бледного дружка, и тревожно смотрела на неподвижного Малфоя, словно боясь, что он от счастья обделался и тут же сдох. Не дождетесь. Взгляд у Малфоя пронзительный, сверкающий льдистой сталью, жуткий. Он смертельной стрелой пронзил башку Поттера, заставив того нахмуриться и скривиться. Непонятно от чего. «Это не ради тебя» Как хорошо, что Малфой в совершенстве умеет читать по губам. С души не упал камень, мир не окрасился в розовый, не заискрились ванильные радуги, и не заскакали по ним волшебные единороги. Но определенно пришло жалкое облегчение. Наверное, из-за матери, которая сейчас преждевременно оплакивает сына. Вот ее действительно жаль. Он остался один. Дементоры неслышно уплыли вслед за всеми, оставив напоминание о себе в виде тошнотворного шлейфа тухлятины. И снова тишина. Безжалостно сдавливающая горящую голову, устраивающая настоящие взрывы в бурлящем мозгу. Так странно и чудовищно. Но в этом определенно что-то есть. Что-то завораживающее, если угодно. Свобода не принесла ни единого полного вдоха, не дала ощущения чего-то нового и светлого. Нет желания бросить все, пулей выбраться из Министерства и начать жизнь с чистого листа под пение птичек и солнечное тепло. Так паршиво, что хотелось взвыть, как раненый зверь, проклясть этот чертов мир и сдохнуть, как вонючий бродячий пес. Не хочется жить, что-то чувствовать, узнавать, думать. Ни-че-го. Малфой чувствовал себя так, словно из него действительно высосали душу. Только в миллион раз хуже. *** Флоренс не любила Лондон. Его чопорная суетливость, серо-алая мрачность, постные лица прохожих и монотонность пасмурного дымчатого неба, все это зажимало в ледяные тиски рвущуюся на волю душу молодой девушки. Ей хотелось опьяняющей свободы, хрустального звона тишины и чего-то большого, необъяснимо притягательного и обволакивающего своими чарами. Но все же было в этом городе странное, грубовато-изысканное очарование, которое завораживало в минуты оглушающего отчаяния и внутренней пустоты. Именно поэтому, несмотря на свою дикую, почти пламенную неприязнь к Лондону, расстаться она с ним не могла. Он будто был для нее тем человеком, который невыносимо бесит, раздражает одним своим существованием, но прожить ты без него не можешь. И вот сейчас она стояла на Вестминстерском мосту, наблюдая за таинственной ночной жизнью города. Дождь закончился, оставив после себя мокрый, сверкающий золотым светом от фонарей асфальт, влажный шепот молодой листвы вековых деревьев, безумные ароматы цветущих магнолий, сиявших жемчужными соцветиями в алмазном свете луны, и фиалковых облаков дурманящей сирени. Проезжали редкие автомобили, приветливо подмигивая фарами, в бархатной ночной мгле горделиво сияли подсветки Биг-Бена и столбов моста. А на огромном чернильно-сапфировом небе, окутанном ажуром лунной шали, грустно искрилась бриллиантовая крошка ярких созвездий. Поразительно красивый момент. Вот так бы стоять целую вечность, забыв про остальной мир, проблемы и перипетии. Заполнить этими моментами всю бездонную, щемящую пустоту в душе, которая грызет и гложет, терзает со зловещим наслаждением кровопийцы. Но вот за плечом кто-то встал. Как мутная тень, которую хочется вычеркнуть из памяти, вырвать с мясом. Но вот не получается. Слишком свежи раны, как будто посыпаны солью, которую не вытравить, которую выведет лишь время. Запахло ледяной мятой и спиртным. Флоренс хмыкнула – уж это она ни с чем не перепутает. Под прикрытыми веками словно раскаленным железом вычерчивается до жуткой боли знакомое точеное лицо с идеальными чертами, насмешливый изгиб тонких губ и пронзающая, почти лондонская серость глаз. Точь-в-точь, как год-два назад, разве что линии стали четче и острее, даже болезненнее. Наверное.

– Я тебе должен сказать «спасибо» за то, что стою здесь?

Голос тихий, но резкий и холодный, с прорывающимися переливами нервозности и чего-то до ужаса прожигающего. А в ночной темноте, искрящейся золотыми огнями, это особенно странно. Флоренс обернулась, облокачиваясь поясницей о металлические прутья моста, ощущая спиной манящую в вечность пустоту. Чуть-чуть перегнуться и… все. Так легко и просто. Лишь бы забыть. Ветер дождливо-прохладный, несет в себе болезненную остроту и горечь расставания с прошлым. С этим прошлым, что стоит сейчас перед ней в неизменном черном пальто, с жесткостью на мраморном лице и лунным блеском в блондинистых волосах. Ничего не екает в груди, нет непреодолимого желания кинуться к нему на шею, расплакаться и рассмеяться одновременно. Нет-нет. Просто легкость и ощущение тихой печали, разбитости от тоски, которая гнетет ее большую часть жизни.

– По-видимому.

Он всматривается в изящные черты, оттененные зеркальным сиянием звезд, в теплую тягучесть медово-карих глаз, в шелковистые завитки кофейных волос, щекочущих бледные скулы. Красивая, вся сотканная из противоречий: одновременно теплая и ледяная в своей неповторимости, невыносимо притягательная и отталкивающая прохладным голосом и словами, слетающими с нежных губ. Она кривовато улыбается, в этой улыбке все: жалость, разочарование, облегчение, мягкость и доброта.

– Почему Поттер согласился сделать это?

Ответ настолько очевиден, что хочется блевануть. Но еще сильнее хочется услышать от нее. Чтобы барабанные перепонки лопнули, чтобы задохнуться и рухнуть прямо на этом проклятом мосту.

– Потому что любит, – равнодушное передергивание плечами, а в глазах – холодная, снежная пустошь.

– А ты?

Тихое хмыканье, щеки полосят едкие ямочки, которые придают ее лицу неповторимую, ехидно-жесткую притягательность.

– Нет.

Вроде облегчение, а вроде и нет.

– А меня?

– Тоже нет.

Ну, хотя бы честно. Но слишком больно. Хочется удариться башкой о витиеватые прутья ограды моста, чтобы кровь и мозги брызнули в разные стороны на мостовой, а тело чтобы медленно и грузно плюхнулось в чернильные, подернутые сверкающей рябью воды Темзы.

– Я перегорела, Малфой. К тому же, это был подростковый запал. И я путалась, терялась, блуждала в дебрях этой жизни, – она говорит непривычно мягко, с нотами сочувствия и какой-то чудаковатой ласки. – Ты был какой-никакой опорой. Но потом мы разошлись, и я поняла многое. Наверное, даже слишком многое.

Из какого-то ночного углового кафе, утопающего в пышных зарослях цветущей вишни и изумрудной зелени плюща, донеслась хрипловатая мелодия. Такие ставили веке в девятнадцатом в граммофоны, и старые пластинки поскрипывали, распространяя в чуткой атмосфере мелодии о жизни, вечности и том, что мучает и гнетет людей все время их существования, от зарождения жизни до того, как обрывисто захлопнется крышка гроба. Но они не в девятнадцатом веке, здесь все гораздо прозаичнее.

– И что ты собираешься делать? – Малфой поражается, что слова вырываются удивительно спокойно и привычно размеренно, словно пару минут назад не обрушились все его сопливые фантазии.

Изящный взмах бровей, тонкие изысканные руки непринужденно складываются на груди, а тонкий профиль очерчивается печальным лунным светом, смешанным с медными искрами городских фонарей.

– Меня приняли в колдомедицинскую академию в Швейцарии, через полтора месяца уеду туда. Надо осваиваться, жить и готовиться к учебе. Говорят, что горный воздух благотворно воздействует на мозговую деятельность…

Малфой фыркнул, а она слабо улыбнулась. У него почти не остается сожалений и сомнений в ее искренности и правильности ее решений. Она права, им нужно прервать этот замкнутый круг, который их не приведет к счастью. Только к развалу жизни, бесконечным метаниям и, в конечном счете, к самым страшным разочарованиям. На его холодную сухую щеку невесомо легла изящная согревающая ладонь с атласной душистой кожей, мягко сияющие глаза проникают в самое нутро его сердца. И сразу так спокойно и хорошо. Как в детстве, когда Драко Малфой не знал ни бед, ни горечи, ни липкой грязи этой жизни.

– Я навсегда останусь твоим другом. Верным и честным, готовым прийти на помощь в любой момент, где бы ты не находился. И мои слова никогда не изменят того, что ты останешься очерками на лучших страницах моей юности, Драко Малфой, – она отняла руку, губы ее тронула грустная улыбка, полная бесконечной дружеской нежности.

Малфой опустил голову, нахмурившись и скривившись от одновременно нахлынувшего облегчения и тоски, которая ослабляет свои путы, сковывающие его мысли и чувства. Друг. Это лучше, чем любовник, возлюбленный или муж. Это гораздо глубже и чище, с ними это на всю жизнь. Он, поддавшись непонятному порыву, крепко и неощутимо скользнул по ее руке своей, затягивая тонкие пальцы в объятия своей льдистой ладони. Музыка из кафе, пронзительная, звенящая и тоскливая, какая-то утонченная, проникает в кровь и все органы, отравляя собой все естество человеческое. Тонкие искусанные губы неуловимо прикасаются к мягкой коже, воздуха катастрофически не хватает. Короткий нервный вдох с ее стороны, сожалеющий и пропитанный утекающими, как песок сквозь пальцы, воспоминаниями. Малфой выпрямился, отпуская хрупкую ладонь. Словил терпкую улыбку, горячий взгляд, сияющий не хуже звезд на вельветовом небе, легкий кивок, момент необъяснимой, щемящей тоски. И все. Хлопок трансгрессии посреди Вестминстерского моста остался самым ярким воспоминанием в жизни Драко Малфоя. Та весенняя пустота, последний чарующий вздох скрипки в кафе и ожидание новой жизни. В которой уже ничего не связывает его с этим манящим обликом из лучшей жизни. Комментарий к Chapter

XXXII

Наша история подошла к концу. Почему наша? Потому что мы с вами, мои дорогие, творили ее вместе. С вами я пережила самые разные моменты своей жизни, и тяжелые, и радостные. Если честно, то мне горько осознавать, что этот фанфик окончен. У меня были попытки и мысли написать продолжение, но теперь мне хочется, чтобы каждый читатель продолжил эту историю по-своему. Я люблю вас!

====== Chapter XXXIII ======

Комментарий к Chapter

XXXIII

С Наступающим, мои дорогие читатели! Иногда бывает очень-очень сложно понять, с какой скоростью летят годы, а еще сложнее – осознать, что стареешь, а некоторые вещи остаются неизменными. У тебя постепенно угасает страсть к жизни, ты больше не гуляешь ночами напролет по ночному городу в ожидании рассвета, не хохочешь до слез в компании университетских друзей, не пытаешься успеть все на свете и больше не хочешь дотянуться до самой большой и сверкающей звезды. Осознание всего этого приходит лишь тогда, когда попадаешь туда, где на протяжении столетий цветет волшебная юность, где рождаются самые безумные по своей гениальности идеи и где маленькие люди совершают поступки, на которые не осмеливаются прославленные великовозрастные храбрецы. Ты думаешь, что знаешь все обо всем, но оказываются, что эти желторотые птенцы с горящими глазами смыслят в жизни побольше твоего. Когда Флоренс Уайлд покинула Англию и уехала на учебу в Швейцарию, перед ней приветливо расстелилась широкая ровная дорога в светлое будущее, которое звало ее после окончания Академии Высшей Колдомедицины. За спиной осталось все, от чего Флоренс так старательно бежала: разбитые мечты, загубленная молодость, оттиск войны, заржавевшее счастье, оказавшееся отвратительно коротким. Там остались преданные друзья, родные места и радостные воспоминания, но вместе с ними тяжким камнем сгинули в Англии реки крови пополам со слезами, обгорелые тени ночных кошмаров, застывшие осколки ужаса и груз бессильной тоски. Шесть лет усердной учебы, семинары с величайшими колдомедиками современности, изнурительные часы сложнейшей практики, бесконечные лекции, бесчисленные толстые папки с конспектами, латынь, арабский и греческий за два года в совершенстве, бессонные ночи за десятками иностранных справочников, зубрежка и практика, практика и зубрежка… Все это стоило того, чтобы Флоренс начали прочить головокружительную карьеру талантливого целителя, которого ожидает мировая слава. Ближе к концу обучения, после поездок с такими же избранными счастливчиками во Францию, Австралию и Германию, на девушку посыпались предложения из именитых магических клиник. Но Флоренс выбрала еще три года учебы в Академии. Из Британии приходили письма, сначала чуть ли не два раза в неделю, а потом, когда ответы поступали сухие и короткие или вовсе не поступали, все реже и реже. На восьмом году учебы Флоренс уже привыкла, что почта бывает раз в месяц-полтора, и то, только от Гермионы. Но на это было как-то все равно. Грейнджер стала Уизли уже через полгода после окончания войны, звала на бракосочетание в качестве подружки невесты. Флоренс не поехала. Ее передергивало от одной только мысли о возвращении в страну, где произошли самые страшные события ее жизни, надломившие внутренний стержень и оставившие после себя мерзкий липкий след, который не в силах стереть даже время. Нет, точно нет. Там ее ждал Гарри, который все еще на что-то надеялся, а ей совсем не хотелось в очередной раз причинять ему боль. Там жили воспоминания, возвращаться к которым совсем не хотелось. Через три года после свадьбы Рона и Гермионы все британские печатные издания пестрели заголовками о необычайно значимом торжестве – сочетании браком двух наследников аристократических родов Малфой и Гринграсс. Однокурсницы-соотечественницы в редкие минуты отдыха шептались и хихикали, перемывая косточки невесте, восхищаясь ледяной красотой жениха и мечтая о таком же, как у Астории, свадебном платье. Только вряд ли эти милые девушки знали, что только одна жемчужина, множеством которых был расшит лиф, стоила, как годовая стипендия трех отличниц. Флоренс тогда только печально улыбнулась, что Малфой женился на той, которая обрекла ее на такой кошмар, который невозможно себе вообразить даже ненадолго. Девушка тогда поборола искушение черкнуть Малфою пару строк и сумела отделаться от мыслей, терзающих ее лезвиями из раскаленного ржавого железа. Еще через год Гермиона написала, что Гарри женится на Джинни Уизли. Флоренс с облегчением выдохнула и отправила молодоженам коробку вкуснейшего шоколада. Счастливая Джинни, которая искренне любила свою старшую подругу, стала чаще ей писать, хоть и продлился этот душевный порыв не слишком долго. Вскоре начали рождаться дети, но и это не смогло вызвать в душе Флоренс желания приехать в Англию хотя бы ненадолго. Жизнь текла своим чередом. У Флоренс было достаточно товарищей, с которыми здорово было встретиться после учебного дня в каком-нибудь кафе-мороженом и потрещать о последних новостях, дружно поскучать на истории Травологии или часами просиживать в библиотеке над головоломным переводом рецепта старинного эликсира. Несколько раз собиралась компания студентов разных возрастов и в летние каникулы отправлялась то в горную экспедицию, то в тихий приморский городок где-нибудь в Европе, то в путешествие по румынским и чешским замкам, где водились дементоры, призраки колдунов и остальная нечисть. Было неплохо. С личной жизнью у Флоренс как-то не ладилось. Не то чтобы она сильно жаждала вступить в отношения, но порой, когда вся компания разбивалась на влюбленные пары, ей хотелось куда-нибудь исчезнуть. Когда в каждом углу натыкаешься на сладко воркующих голубков и застаешь некоторых в самый неподходящий горячий момент, невольно испытываешь желание или покинуть Галактику, или, как и подобает старосте курса, хорошенько отчитать нарушителей порядка. Впрочем, ухажеров у Флоренс хватало. У нее, с годами ставшей еще красивее, не было проблем с выбором: хоть самый умный парень из старшего потока с блестящими перспективами, хоть харизматичный шутник с хорошо подвешенным языком, хоть талантливый молодой аспирант, хоть один из первых красавцев Академии… все они проявляли интерес в той или иной степени, но почему-то никто и ничего не трогало сердца Флоренс. Почтенные пожилые преподаватели, конечно, желали ей только самого лучшего, но все же изрядно надоедали, призывая ее не медлить с браком, тем более, что у нее такой богатый выбор. Большинство намекало на Майка Джеймса, которому уже предложили работу в Штатах и который казался наиболее подходящей партией для Флоренс: и карьера у обоих при подобном «сотрудничестве» пойдет в гору, и семья будет. Но с ним тоже не сложилось. Это было невозможно – похоронить в памяти весь ужас, случившийся всего несколько лет назад, и зажить нормальной жизнью, как будто ничего не было. Флоренс шарахалась от каждого, кто во время поцелуя опускал руки все ниже и ниже, и без объяснения причин бросала очередного молодого человека. Нет, она нисколько не осуждала этих ребят, потому что знала, что физический контакт – это абсолютно естественно для молодости, и в целом никогда не видела ни в каком сексе ничего плохого. Но стоило только парню, который был ей симпатичен, даже нравился, с которым было, о чем поболтать, который классно целовался и был искренен в своих чувствах, сделать шаг к чему-то большему, моментально рушилось все. Слишком уж врезались в память Флоренс ледяные мерзкие руки Нотта, подернутые маслянистой пеленой свинячьи глазки Селвина и десяток других бесформенных отвратительных потных тел. Это не смывалось ни временем, ни ледяным душем, ни интересом к другим мужчинам. Многие ее новоявленные бывшие пытались выяснить в чем дело, но ни одна попытка не увенчивалась успехом – Флоренс просто молчала или врала что-то не слишком правдоподобное. И годы определили лишь одно: ей никто не нужен. Ей совершенно не хотелось ни любви, ни отношений, ни крепкой счастливой семьи, о которой так мечтали многие ее однокурсницы и подруги. Она никого не любила, ничего не вспоминала, ни о чем не жалела. Флоренс яростно вгрызалась в знания, за две ночи прочитывала гигантские энциклопедии, часами, без перерывов, просиживала над составлением новых рецептов, в каникулы не вылезала из лабораторий, посвятила несколько лет углубленному изучению алхимии; к концу основного обучения предоставила руководству несколько диссертаций, которые удостоились блестящих оценок и высоких похвал. На дополнительном курсе обучения она уже читала лекции в Англии и Штатах, полгода училась в Италии, в усовершенствованных лабораториях шестнадцатого века, на последнем курсе постигала самые вершины целительского искусства. После выпуска из Академии начались годы работы за рубежом. Головокружительный успех, публикация научных работ в самых уважаемых изданиях, бесконечная практика, сотрудничество с мировыми клиниками, сложнейшие пациенты, успехи и неудачи, запутанные пути к разрешению загадок… Все это приносило сухое удовлетворение. Когда Флоренс уезжала из Швейцарии, в глубине души она надеялась, что обретет радость жизни во всем этом. «Все это» наступило, но особенного счастья не принесло. У нее было уважение, признание, благодарность пациентов, необъятная масса возможностей, неограниченность в финансах. Но не было чего-то, что бы принесло полное удовольствие от того, что делаешь. Флоренс было тридцать два, когда она впервые за пятнадцать лет вернулась в родную страну. Тихо, никому не сообщив, но и ничего не утаивая. Она не любила Лондон. Его чопорная суетливость, серо-алая мрачность, постные лица прохожих и монотонность пасмурного дымчатого неба – все это зажимало в ледяные тиски нутро, жаждущее свободы. Молодая женщина едко улыбнулась самой себе, опустила голову и коротко нахмурилась. Годы летят, а ничего не меняется. Лондон по-прежнему чужой и холодный. И вновь – ночь, Вестминстерский мост, запах дождя и больных воспоминаний. Мокрый асфальт отражал золотистые огни фонарей и автомобильных фар. Яркие подсветки сотен магазинов очерчивали темные силуэты многочисленных туристов-романтиков. Пахло влажной листвой лип, растущих в парке на набережной, петуниями в городских вазонах и неуловимой грустью дождя. На вельветово-чернильном небе тихо шептались крупные хрустальные звезды, покоящиеся под ажурной лунной шалью. А еще в воздухе витала насыщенная сладость ягод, медовая пряность диких трав и благоухание сельских роз. Так пахнет от фермеров и жителей пригорода, которые часто наведываются в Лондон. Флоренс решила остаться в Британии на месяц. На календаре было третье августа две тысяча тринадцатого года, когда в окно съемной квартиры постучался великолепный черный филин, цепко держащий в клюве большой пергаментный конверт, подписанный изумрудными чернилами. В груди у Флоренс встрепенулось что-то далекое и сладостно-щемящее, когда ее дрожащие длинные пальцы распечатывали письмо и касались большой цветной печати с большим величественным гербом.