Текст книги "КИНФ БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ. КНИГА ВТОРАЯ. СОЗВЕЗДИЕ ПАКЕФИДЫ (СИ)"
Автор книги: Квилессе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)
– Господин, проси за меня!– прокричал он, вцепляясь в стремена так, что костяшки побелели. Кажется, он сорвал ноготь об железо, но, несмотря на кровоточащую рану, он не отпускал меня. – Проси за меня! У меня беда, большая пропажа, и если меня обвинят..! Мне придется платить большие деньги, а у меня их нет, и взять не откуда, и кормить мою семью мне будет нечем! Я прошу справедливости! Проси за меня, господин! Господин, мне в жизни не везет, я человек робкий, не умею постоять за себя, и люди тем пользуются! Попроси, пусть она мне поможет! Мне никогда ничего не доставалось задаром, так пусть хоть раз повезет! Хоть раз, господин! Я так устал, я хочу отдохнуть!
От его сбивчивой, полубезумной речи мне стало не по себе. Я ничего не понимал; а его глаза, жадно смотрящие в мое лицо, горели каким-то религиозным экстазом.
Подоспевшие солдаты силой отогнали его от меня, и я остался один – его страшный исступленный взгляд словно поглотил весь мир вокруг меня.
– Зед! – крикнул я. – Кто это в паланкине? Кого мы сопровождаем?
Черный оглянулся. Увидев, что черный всадник повернул назад, просители бросились врассыпную. Кажется, они его боялись – интересно, почему?
– Это Равновес,– ответил он, приближаясь. Просители мгновенно испарились. – Ты что, никогда о них не слышал?
По его довольной физиономии я понял, что и он услыхал о них впервые недавно, но чуть раньше меня, и потому его распирает от гордости.
– А что они могут, эти Равновесы?
– Да все! Равновес – Брат Бога, и все, что он скажет, сбудется. Или напишет. Или подумает. Может даже не думать – но тот, кто коснется его, или побудет рядом, или просто увидит, тот может исполнить свою мечту, или какое желание, или еще что… Видишь, некоторые боятся его? Это потому, что совесть их нечиста; они убегают прежде, чем он услышит остальные просьбы. Чтобы отвязаться сразу ото всех просителей, он может сказать: «Всем справедливого суда». И тогда всех, кого он заметил, постигнет справедливый суд. По местным поверьям с ним рядом даже находиться-то опасно. Видишь его стражу? Все они невинны; ни один из них не касался женщины. В охрану к Равновесу идут лишь странные люди, не от мира сего. Что происходит в их головах, я не знаю, но они не боятся его предсказаний. Они не грешат вообще никогда – видишь, даже не бьют людей, которые им мешают, – и нередко, говорят, они обретают истинное счастье за свое благочестие. Это тогда, когда Равновес говорит: «По делам его да воздастся».
– Ого! А ты боишься его? Вдруг ты ему чем-то не понравишься, и он тебя проклянет? И это сбудется? А ты едешь к нему так близко…
Черный оглянулся на паланкин; на лице его отобразилось какое-то скучное, неопределенное выражение и он легкомысленно пожал плечами.
– Страшно же когда знаешь, – сказал он. – А если что-то происходит, и тебе этого никто раньше не предсказывал, то оно кажется само собой разумеющимся.
Я оглянулся; мой проситель все еще бежал за процессией, уже порядком устав и начиная отставать, и лицо его приобретало все более безразличное выражение. Глаза, еще недавно поразившие меня своим исступлением, гасли, становились бессмысленными, и двигался он скорее механически, чем целенаправленно, просто борясь за какое-то уже непонятное мне право – то ли видеть, что я буду делать, толи увидеть своими глазами, что я точно ничего не буду делать, и уже ни на что не надеяться. Да, наверное, я прав: он не хотел напрасно надеяться. Его надежда оставляла его; горе тушило разум, и голова наполнялась горечью и безысходностью. Еще минута – и он исчезнет, отстанет от нашей процессии, затеряется в клубах пыли…И его жизнь пойдет дальше так же медленно и бедно, как и до сих пор, и он с каждым днем будет погружаться в эту безысходность все глубже и глубже, и все страшнее и тяжелее будет ему жить…Эти мысли были так ярки и так живо представил я себе ужас такого существования, что невозможно было оставить без внимания его просьбу.
– Стой! – заорал я, пятками пришпорив коня. – Остановись!
Стражи Равновеса, заинтересованные, обернулись ко мне. Наверное, учитывая все вышесказанное Черным, не часто кто-то вообще осмеливался просто так приближаться к их странному господину. Ход их лошадей немного замедлился, и я без труда нагнал паланкин. Замешкавшийся Черный что-то орал позади, но я не слушал. Потом разберемся.
Равновес в своих носилках сидел неподвижно, но молчаливые стражи послушно остановились, словно он подал им какой-то знак.
– Сиятельный, – я, еле сдерживая разгоряченную лошадь, наклонился над трепещущими занавесками. – Там люди…они просят справедливости…говорят, это в твоей силе…
Я промямлил это – и замолчал. В голову мне пришло, что я не умею разговаривать с Равновесами и тем более правильно просить. Что говорить? Как вести себя? За кого просить – точнее, я знал, за кого просить, но, может, надо за всех?
За занавесками шевельнулась какая-то тень; Равновес, похоже, размышлял над моей странной просьбой. И, кажется, он не очень расстроился, что я не по этикету.
– Я вижу женщину,– раздался неясный глухой голос. – Женщину лет сорока, может, чуть больше, со светлыми глазами. Она не столько виновата в пропаже, сколько в безразличие и неблагодарности. Она считала не правильно, и ей все равно, что этот человек мучается и страдает. Пришла её очередь помочь ему – она не считает нужным это делать. Нельзя так с доверчивыми людьми, которые к тому же помогли тебе в трудный час. Да, что-то тут не так, хотя, конечно, есть и на нем вина…но не большая, не такая, какую ему приписывают. Пропажа найдется, и скоро. Ему нечего переживать. Он не брал. Он не должен нести наказание. Не нужно ничего придумывать и что-то делать, решится все само. Оно лежит на поверхности, только руку протяни. Все? Или есть еще просьбы?
– Ты разве не слышишь? – изумился я. Равновес чуть слышно хихикнул:
– Но ведь и ты услыхал лишь эту просьбу. Говори, я отвечу.
Я прислушался. В общем гомоне и вое ничего больше различить было невозможно; все голоса слипались в один сплошной вой, и ничья просьба не выпадала, не отличалась особо от иных.
– Еще, сиятельный, он просил об удаче, – робко напомнил я.
– Что ты понимаешь под удачей? – спросил меня Равновес. – Какой удачи ему пожелать?
Я задумался; чем наградить добропорядочного бюргера, чтоб он был доволен и наконец-то отдохнул, как того заслуживает?
– Ну-у, – протянул я, – прежде всего ему бы работенку сменить. Он, сиятельный, человек доверчивый и какой-то нехитрый. Ему бы и хозяина честного и доброго человека, чтоб не обманывал и не обижал.
– Так, – утвердительно кивнула темная фигура.
– Работку бы ему такую… и плату хорошую, чтоб мог достойно содержать семью, – продолжил я, ободренный согласием Равновеса.– Со временем он бы немного накопил деньжат, приоделся, купил бы домик и смог бы заниматься тем делом, которое ему по душе. У него был бы постоянный достаток, кров, сбережения, и он бы уже не смотрел с таким ужасом в будущее. Я, сиятельный, видел его ужас в его глазах. Этот человек никогда не знал покоя; и его жизнь подобна существованию приведения – скитания, скитания, и нет ни упокоения, ни радости. Зачем так мучить его? Помоги ему, если это в твоих силах. Я бы сам непременно помог ему. Я и денег ему дам, много, мне не жаль! Пусть на ноги встанет…
Равновес, выслушав мои пожелания, немного помолчал.
– Должно быть, наш мир становится лучше и добрее, если один человек может пожелать другому такого простого и легкого счастья, – прошептал он, наконец. – Ты хорошо сказал, юный принц. Ты пожелал ему не больше и не меньше того, что ему нужно. Дай ему золотой и скажи, что его просьба услышана и исполнится.
Я поклонился и отъехал от носилок; щеки мои пылали. Охрана Равновеса, выстраиваясь в обычный порядок, чтоб продолжить путь, с интересом и любопытством поглядывала на меня. Я еле перевел дух; а что я сказал такого?
Меня нагнал Черный; его глаза были круглые от возбуждения и любопытства.
– Ну! – выпалил он. – Вот это номер! Ты хоть знаешь, что так делать вообще нельзя? Просьбы верующих Равновесу передают охранники, то есть люди невинные и чистые, беспристрастные, которые не пожелают, по идее, человеку ни лишнего, ни дурного? Что ты просил?
– Просил вон за того человека – надо, кстати, дать ему золотой, так Равновес сказал…
– Сказал?! Так он тебя послушал и просьбу удовлетворил?! Ого! Слушай, а это халявный шанс! Правда-правда! Ты прямо сейчас можешь встать под его знамена, стать его охранником, и однажды он наградит тебя счастьем, которого ты заслуживаешь, таким, какого ты и хочешь!
– С ума сошел, Черный?! А как же ты? Нет, я тебя не оставлю. Айда лучше дадим этому человеку денег…
Мы повернули обратно; мой проситель стоял на мостовой один – остальные либо разошлись, либо продолжали догонять далеко отъехавшего Равновеса. На молодом лице его отразилось волнение, и даже страх – кажется, он уже пожалел о том, что попросил, но убежать он уже не мог – надежда, воскресшая в нем при нашем приближении, была сильнее страха.
– Господин Равновес выслушал твою просьбу и удовлетворил,– крикнул я. – Пропажа твоя найдется, и ты обретешь вскоре покой…какую сумму ты должен?
– Восемнадцать серебряных!
Черный мученически закатил глаза, но промолчал. Восемнадцать серебряных! Как, должно быть, беден этот человек, если такая сумма кажется ему огромной! Или, наверное, он так измучен неприятностями, что эта просто кажется ему катастрофой?
– Вот тебе золотой, – я не рискнул дать больше, поминая слова Равновеса, – это больше, чем твои восемнадцать серебряных. Можешь отдать долг и плюнуть в лицо обманувшей тебя женщине. Можешь подождать разрешения дела. В любом случае – скоро ты будешь спокоен, и жизнь твоя наладится. Больше того – скоро ты разбогатеешь, не сильно, но достаточно для того, чтобы начать осуществлять свою мечту – есть у тебя мечта? Или, может, дело, которым ты хотел бы заниматься?
– Господин! О, добрый господин! – человек упал на колени и зарыдал, хотя на лице его было написано необычное облегчение и счастье. – Ты смог уговорить Равновеса?! Ты святой, господин!
Но моя святость на глазах испарялась; глядя, как этот юноша, плача, целует монету, и смеется, глядя на золотистые искры, играющие в металле, я ощутил ярость.
Мало того, что я осчастливил одного этого человека; найдутся другие, которых эта женщина – кто, кстати, она такая? – так же хладнокровно использует и выкинет, как отработанную сломанную вещь… Этого не должно повториться!
– Что ты задумал? Что ты еще задумал?! Ты бросай свои интеллигентские штучки! – почуяв недоброе, крикнул Черный, но он, конечно, не удержал бы меня, даже если б захотел.
Наверное, охрана Равновеса ожидала моего возвращения, или он предупредил их каким тайным знаком, только паланкин стоял, словно поджидал меня. Охрана Равновеса разогнала просителей, и вокруг паланкина было абсолютно пусто, словно специально для меня приготовили местечко. Не раздумывая, я рванул полог, скрывающий Равновеса, и выпалил:
– Господин, выслушай теперь меня! Я прошу!
И я замолчал, пораженный увиденным.
Равновесом была женщина, что само по себе не было чем-то странным – мало ли, кто может быть родней Богу! Только это была, несомненно, очень старая и немощная женщина, я бы сказал – бабка лет восьмидесяти. И к тому же разодетая в пух и прах, как молоденькая принцесса.
Судя по всему, она была айком – на ней было нарядное шелковое кимоно, розовато-желтое, как персик, разукрашенное яркими, нежного цвета цветами и райскими птицами. Под грудью блестел широкий алый пояс; на фоне этих цветных нарядных тканей её руки, темные, морщинистые, с узловатыми грубыми пальцами, унизанные какими-то колечками, смотрелись дико и неуместно.
Но всего страннее была маска на её лице, по обеим сторонам которой на грудь спускались длинные разноцветные ленты. Нежно-розовая, как личико молоденькой девушки, тонкая фарфоровая маска, красиво разукрашенная умелым мастером, с выложенными тонким бисером серебряными слезками, с нарисованными на веках крыльями голубых бабочек, с удивленно приподнятыми дугами бровей тоже была прикреплена к голове лентами, завязывающимися на затылке. Седая грива, украшенная нитями бус, какими-то блестящими мелкими колокольчиками, позванивающими при каждом движении её головы, уложенная в замысловатую прическу над розовым фарфором, довершала этот странный вид.
Когда первый шок от увиденного у меня прошел, я молча поклонился – с должным почтением, как и полагается кланяться старшему, – и твердо произнес:
– Услышь теперь мою просьбу, Старшая. Я знаю, в твоих силах выполнить это. Та женщина, о которой шла речь, она заслуживает наказания. Она человек нехороший; она причиняет такое горе...
Старуха хихикнула; теперь, когда я видел её, шептать и притворяться смысла не было.
– Это называется хаккаран, – подсказала она мягко; голос у неё оказался дребезжащий, как и у любой старухи. – Думаю, ты еще повидаешь их, хотя с этими тварями лучше не встречаться. А насчет наказания… ты и сам можешь, думаю. Ты же видишь, что я в маске? А другие – нет, не видят. Ты и сам Равновес, дружок. Разве не тебя называют Слепым Мастером? Это одно и то же. И разве рассказ твоего друга ни о чем тебе не сказал, и ты не узнал своих способностей в его словах и описаниях? Думаю, узнал; только ты боишься признаться себе в этом. Так смертельно больные скрывают от себя самих свою болезнь; но ты не болен. Скоро ты привыкнешь к своему дару и научишься им пользоваться. Так чего ты хотел бы пожелать этой злой женщине? Желай: все исполнится. Только месть – палка о двух концах. Тебе придется думать о людях, которые окружают того, кому ты задумал мстить. Они могут любить его. Они могут страдать от его страданий, как тот, кого ты пожалел сегодня.
Я криво усмехнулся; в голове моей творился хаос, но …
– Не бойся, Старейшая, – ответил я. – Ты же сама сказала, что я умненький принц… я не обижу людей. Я только пожелаю этой женщине, чтобы всякий раз, когда она так относилась к людям, когда её равнодушие и жестокий эгоизм ранил бы кого-то, её вина возвращалась бы к ней, и все показывали бы на неё пальцами говорили: «Это она виновата. Она воровка». И она не смогла бы спрятаться. И пусть ей не верят… нет, не могу выразить! Пусть она сама знает, что виновата: да, так. Тогда она поймет, что на каждой гадости будет попадаться, и ей придется выбирать: либо честно жить, чего ей до боли не хочется, либо каждый раз попадаться и испытывать жгучий стыд.
Старуха с сомнением покачала головой.
– Умный принц, – произнесла она. – Ты придумал ей страшное наказание. Ты еще не осознаешь всю силу и весь ужас сказанного, но для неё это будет равносильно гибели. Ты её убиваешь. Впрочем, она ведь хаккаран… этих тварей нельзя жалеть… Поспрашивай своего друга – он, кажется, ученый? Он должен знать что-нибудь об этих тварях. Но как ты умен! Никто и никогда не придумывал управы на хаккарана! Только вонзив ему нож в сердце, можно было его убить, а ты… ты, сиятельный, случайно не Торном зовешься?
– Совершенно случайно – Торном, – ответил я. Старуха покачала головой:
– Да, да…тебя ждет великое будущее. Мало того, что ты Торн, так ты еще и Равновес!
– А вот тут ты не права, – ответил я хладнокровно. – Я не стремлюсь к славе, и обычно пребываю в тени своего друга, Зеда, как и положено Торну.
– И я о том же. Твой друг – просто человек, смелый, отважный, сильный, но ты – Равновес, зеркало, в котором отражаются люди такими, какие они есть. Если ты будешь всегда рядом со своим другом, у тебя не будет выбора; возможно, твоя слава превзойдет его славу. У тебя нет выбора.
******************************
Зед спал.
Его сон отличался от сна обычных людей. Словно лунный карась, сверкающий перламутровой чешуей, играющий в пруду по весне, его сознание то погружалось в темную глубь сна, то выныривало на поверхность.
Зед просыпался, и видел перед собой тлеющий огонь, оплетенные ветвями вьющихся растений Врата и шумящий лес. Пахло дымом, поднимающимся от костра, и свежей весенней зеленью, и Зед с удовольствием вдыхал эти запахи зижни. Запах дыма напоминал ему о дальних дорогах, о поселках, которые встречаются на его пути, и Зед снова погружался в сон, в котором впереди его ожидали перемены, и их приближение, и предвкушение этих самых грядущих перемен, которые непременно настанут, волновало ему кровь.
Он слышал все шорохи, все звуки вокруг.
Он слышал все шорохи, все звуки вокруг.
Трещали сырые сучья в костре,
Тоненько жужжали москиты в сыром лесном воздухе, шумел утренний ветер в вершинах деревьев, и просыпающееся солнце открашивало тоненькой алой каймой самые краешки деревьев. Зед ладью отирал лицо, отнонял роящихся мошек, ломал еще хрупких веточек – они были еще живые, сочно пахнущие на сломах, – и кидал их в костер. Огонь словно замирал под ворохом топорщащихся в разные стороны прутьев, и начинал валить дым. Мошкара рассеивалась, и Зед снова засыпал, обхватив ладонями плечи.
Когда он закрывал глаза, все это мгновенно исчезало. Даже запах леса испарялся, и в ноздри Зеда ударял смрад от горящего старого жира. Лунный карась уходил в темную холодную глубину, и в толще вод тускнела его серебряно-перламутровая чешуя, а Зед всем своим существом погружался в темные времена, и забывал о том, что на самом деле он спит под сосной в шумящем лесу.
Он видел перед собой лестницу, долгую каменную лестницу, украшенную гранитными уродливыми истуканами, лестницу о трех тысячах трехстах тридцати трех ступенях. Было темно – солнце просыпалось в этом мире где-то совсем уж высоко, и красной полоской проглядывало между черными, как уголь, облаками. Оно не освещало ничего, кроме самого себя, и совершенно не грело просыавющийся мир. Впрочем, мир кажется был мертв – или таился так глубоко и так далеко от солнца, что тому не для кого было светить, и оно вставало в полном одиночестве, окрашивая края тяжелых облаков багровым светом. Интересно, что наполнило эти облака сажей, подумалось Зеду. Костры жадных наоргов?
Что там, за перилами этой лестницы – Зед не видел. Он видел лишь крошащийся камень, отгораживающий ступени от… от чего? От скал, в которых она была вырублена? От пустоты, небытия? От бездны, дно которй было укрыто туманом?
В тишине и темноте казалось, что лестница и в самом деле висела в пустоте, и Зед усмехался, понимая, что все окружающее его похоже на сказочную, небывалую реальность.
Скрипели цепи, на которых висели фонари из такого старого, ржавого железа, что, казалось, еще чуть-чуть – и они просто рассыпятся, распадутся на множество источенных рыжей ржой чешуек. Огоньки в этих фонарях еле еплились, но ве же горели. И две дорожки этих тусклых, еле тлеющих огенных светляков вдоль каменной лестницы указывали ему путь, теряясь вдалеке в темноте окончательно.
Зед хмурился; он понимал, что все это – сон, и хотел преодолеть эту нестерпимо долгую лестницу в один миг, как это сделал бы любой человек, осознавший во сне свое всемогущество.
Но сон становился реальным, и ноги торопливого Зеда словно приклеивались к ступеням, через которые он хотел перепрыгнуть. Наваливалась усталость, и он, злясь, останавливлся перевести дух под очередным качающимся фонарем, в бледном мечущемся пятне света.
Зед знал, что это за лестница.
Точно по такой же они поднимались в город Аринды, и все кругом выглядело точно так же, как и тогда, наяву, за исключением всепоглощающей темноты за перилами. Только тогда он шел туда не зная, что там. А теперь – теперь он шел в гости.
И с каждым шагом он слышал смех, тихий смех человека, который устроил какую-то шутку, вероятно, понятную и смешную только ему одному.
Будь здесь, рядом, Ур, он непременно узнл бы этот смех. С большой долей вероятности можно было б сказать, что Ур не только узнал бы его, но и впал бы в ярость, и полез бы наверх с маниакальным упорством безумца – или, напротив, отступил бы, отшатнулся, спрятался в темноте, подобно первобытному человеку в его слепом ужасе.
Зеда пригласил Слепой Пророк, и Зед понимал это.
Не мог понять он только одного – к чему нужно было проводить его по этой долой лестнице. Он терял время и силы; поднимаясь по летнице во сне, он уставал точно так же, как если б шел по ней наяву.
На второй тысяче ступеней он вымотался так, что ему пришлось присесть прямо на площадке, отделяющей вторую тысячу ступеней от третьей.
Дул пронизывающий холодный ветер, от которого слезились глаза, покраснел и шмыгал нос. Зед поднял голову – конец его пути обозначался где-то вдалеке крохотным золотистым пятнышком, крупицей света во мраке вечной непроглядной ночи.
– Э, нет, так не пойдет, – произнес он, переводя дух. Камень под его ладонью был холодный. Над его головой раскачивался, скрипя, старый фонарь – очередной светильник с мутными стеклами и еле теплящимся внутри огоньком. – Слышишь?
Слепой Пророк снова рассмеялся.
Зеду подумалось, что в этой ситуации Пророк ничем не мог ему помочь. Вероятно, для него, для того слоя реальности, в котором он обитал, эта длинная лестница действительно была настоящей,и иного пути, чтобы попасть в его логово, не было.
Спуститься к гостю? Возможно, это было неудобно – или попросту лень. Или же разщговор предстоял долгий, и негоже было принимать гостя на середине лестницы, на пронизывающем ветру, почти в кромешной темноте, с плящущими в ней туклыми огонькам, словно попавшими в ловушку душами умерших.
Но, так или иначе, а проблему эту Зеду предстояло решать самому. И он придумал, как ему быть.
Устав, он просто просыпался. Он открывал глаза, и лунный карась выпрыгивал из темной непроглядной глубины, блестя чешуей в свете серебряного Торна.
Лестница и ждущие его Пророк исчезали, и Зед ощущал приятное тепло от костра, протягивал к нему руки и согревал пальцы. Предутренний ветер приносил запах трав и дождя, и Зед, глубоко вдохнув, ощущал, как тяжесть и усталость пропадают, исчезают. Они всего лишь приснились ему; не было их.
Затем он закрывал глаза. И вновь оказывался на лестнице, на том самом месте, где он просыпался, и вновь продолжал путь.
Слепой Прок оценил находчивость Зеда, и больше не смеялся, до самого конца его пути.
К утру он дошел до конца этой лестницы. Облака, до того плотной черной пеленой лежавшие над вершиной горы, поднявшийся к утру ветер рвал в клочья, и светлеющее небо тускло-серыми полосками проглядывало в прорехах в них. Просыпающееся солнце окрашивало края рваных облаков и черный камень строения в красный цвет, и длинная лестница, освещенная этим странным, ненастоящим, пугающисм светом казалась длинной красной рекой, стекающей с вершины пирамиды и теряющейся в темноте внизу.
Слепой Пророк ждал Зеда у входа в свое… жилище? Логово?
Зед не знал, как охарактеризовать это странное строение. Но та лестница, которая наяву оканчивалась входом в давно разрушенный город, парадными воротами, здесь, в этом странном небытие, завершалась гладкой каменной стеной, облицованной черным, мертвым, грубо обработанным камнем, в котром был прорублен вход, дверь примерно в рост человека. Этот маленький прямоугольник приветливо светился теплым желтым светом, и казался единственным живым пятном в этом молчаливом мертвом царстве.
Наверное, если б Зед мог глянуть на это строение сверху, откуда-нибудь с облаков, он увидел бы огромную пирамиду, просто чудовищно огромную пирамиду, черную и тяжелую, вырубленную из скал, и вход внутрь нее казался бы просто светлой точкой, случайным бликом на ее вершине, а лестница в лучах красного рассвета казалась стекающей по отполированной стене кровавой рекой.
Слепой Пророк стоял на верхней площадке, у входа, в пятне желтого света, падающем из раскрытых дверей. В отличае от лестницы, лишенной всяких украшений, выметенной ветром за многие века дочиста, верхняя площадка показалась Зеду даже красивой. Вымощенная красивой ровной плиткой приятного светло-коричневого цвета, она была ограждена изящной балюстрадой, искусно выточенной, кажется, их темного благородного дерева. Фонари, точно такие же, как и внизу, не были, однако, поедены ржой и не рассыпались. Высокие столбы, на которых располагался каждый фонарь, были сделаны из потемневшего от времени металла, а сам домик для свечи был натерт заботливой рукой до блеска, на слюдяных окошечках не было ни паутины, ни мутных разводов, ни пыли, ни других грязных отпечатков времени, которое, как неряшливый старик, своими прикосновениями затирает и пачкает вещи, превращая их в обломки.
У стены располагались качели, широкое сидение из резного дерева, подвешанное на цепях под деревянный навес. В предутреннем свете Зед рассмотрел даже роскошный, с шелковыми кистями, тюфяк, постеленный на сидение.
И все же даже эта обитаемая площадка была уже давно мертва. Метелка с красивой деревянной ручкой, стоящая рядом с качелями, чуть поскрипывающими на ветру, никогда не загребала ни одного листика – только серую колючую пыль, которую в изобилии притаскивал ветер, прогуливающийся среди черных скал, – а вазоны, стоящие по обеим сторонам от входа на площадку, выточенные искусно из коричневого камня с красивыми кремовыми пятнами и желтыми прожилками, были пусты. В них давно не росло ни одно растение; и Зед, заглянув внутрь, заметил, что и земли в них почти не осталось – серая, иссохшая, неживая, она была почти вычерпана за многие века ветром.
– Здравствуй, – произнес Слепой Пророк и чуть поклонился Зеду, остановившемуся на последних ступеньках, чтобы перевести дух. – Ты быстро пришел. Я очень рад тебя видеть.
Утренний холодный ветер трепал полы его длинных одежд – странных, вычурно-красивых, пестрых, из нарядных узорных тканей, – и трогал маленькие колокольчики, переговаривающиеся нежными серебристыми голосками. В полумраке Зед не сразу понял, где они расположены, но потом, когда Пророк протянул ему руку, чтоб помочь подняться с последней ступеньки на его площадку, и Зед увидел эту его руку – темную, с узловатыми сухим пальцами, – он понял, что гладкое чистое лицо, бледным пятном виднеющееся в полумраке – это вовсе не лицо, а маска, светлая маска из тонкого нежного фарфора. Голова Пророка была покрыта каким-то странным головным убором, напоминающем то ли корону, то ли высокую шапку, расшитую мелким речным жемчугом и украшенную узорами из бисера – те вились, переплетались, как змеи, – и то тут, то там на ней висели колокольчики и бубенчики. При любом движении Пророка они издавали эти тихие, нежные звуки.
Зед не стал спрашивать, зачем все это; он знал.
Он знал то, что все эти плиточки невероятного цвета, отшлифованные до идеальной гладкости, Пророк находил в черных горах и точил сам, и каждую он идеально подгонял под фору и размер предудущей, выкладывая незатейливую мозаику.
Он понял, что Пророк мастерил и качели, на которых, наверное, никто и никогда не качался – вытачивал каждый завиток в дереве, сдувая крохотные деревянные пылинки с отполированной поверхности, – и даже эту странную шапку он сам смастерил, и вышил ее бисером.
Пророк убивал время, коротал свой немыслимо длинный век, занимая себя рукоделием.
Каждое его действие было неторопливо и тщательно. И даже бисер на шапке лежал, подобно коже на змее – тесно, так тесно, что казался приросшим к ней.
И в этом мертвом мире, где нет звуков, где не слышно ни речи людей, ни клекота птиц, звенящие колокольчики были единственными собеседниками Пророка. Своими перезвоном она наполняли пустоту, и казалось, что мир не такой уж пустынный.
Наверное, и фонари, которые теперь разрушались на лестнице, тоже сделал и установил он. Наверное, раньше он ухаживал за ними, а потом перестал спускатьсмя вниз, и время безжалостной волной, несущей смерть и разрушение, начало неумолимо подниматься за ним по ступеням вверх, пожирая все и преследуя его.
Год за годом, век за веком, оно отвоевывало у Пророка ступеньку за ступенькой, да нет – весь мир по шагу. Мир умирал, застывал, становился серым и пустым, лишался красок и звуков. И эта гора, эта пирамида на самом деле была не домом и не величественным памятником, а последним пристанищем, где Пророк спасался от настигающего его забвения. Он сам, один построил его; по ступени он вырубал себе путь к отступлению, пока время пожирало, разбивало по крупинкам его мир.
Время, что для людей неощутимо и невидимо, для него было страшно, словно стихия. Пожалуй, оно – единственная вещь, которой он боялся, и которая могла его уничтожить.
Сколько же времени он провел тут, со всех сторон окруженный океаном-временем, старающимся стереть с лица земли его крохотный остров, на котором еще теплится разум?!
Впрочем, это всего лишь наваждение, наваждение…
– И тебе здравствовать, – ответил Зед, переводя дух. Пророк улыбнулся; Зед не мог видеть его улыбки на лице, скрытом маской, но глаза в прорезях блеснули озорно, и голова в высокой шапке качнулась, словно Пророк соглашался – да, да!
– Ну, теперь-то я в этом не сомневаюсь, – пробормотал он, взяв Зеда под локоть. – Пойдем; здесь становится холодно.
Внутри пирамида была полой, и почти пустой. Установленные вдоль стен жаровни освещали стены, испещренные высеченные в камне узорами – Зед, задрав голову, поразился, увидев, что узоры эти оплетают все – и стены, и колонны, и сводчатый потолок, и даже пол.
Кажется, это были рисунки, рассказы и стихи, те самые, которые Безумный Пророк писал на камнях, прячась от сжигающей его разум радиации. Ими было покрыто все пространство, все абсолютно, каждая доступная поверхность, даже узкие декоративные уступы на стенах, даже сидения простых стульев, вырубленных из камня.
Приглядевшись, Зед с изумлением понял, что и одежда Пророка – атласный красный халат с широкими длинными рукавами, его широкий богатый пояс, все это расшито узорами вручную. Когда не оставалось места на стенах, Пророк писал историю своего мира на своей одежде, иглой и шелковыми разноцветными нитями, крохотными, похожими на точки стежками.
Пророк отчаянно цеплялся за жизнь; он откалывал по крупице от камней, оставляя память о себе, крепкую память, такую, какую стереть не так-то просто, и времени понадобится много сил, чтобы растворить в своих бесконечных волнах то, что было создано разумом.
– Зачем ты позвал меня? – произнес Зед, все еще в изумлении разглядывая стены. Пророк неопределенно пожал плечами, отчего колокольчики на его шапке заговорили веселыми голосами.
Жестом он указал Зеду на скамью, вырубленную из гладкого черного камня, и присел сам. Зед сел рядом; огонь в жаровне, что стояла рядом со скамьей, вдруг вздрогнул, словно внезапный сквозняк налетел на него, мигнул и погас. Стало темно. Тонкая струйка серого дыма, изящно извиваясь, потянулась к потолку, и Зед уже с трудом мог различать сплетение линий на стенах.
