Текст книги "КИНФ БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ. КНИГА ВТОРАЯ. СОЗВЕЗДИЕ ПАКЕФИДЫ (СИ)"
Автор книги: Квилессе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)
Черный, хохотнув, вскинул палку себе на плечо, отчего Ультур, посыпающий Ура самыми отборными ругательствами, оказался перевернут вниз головой.
– Ну что, идем?
Ур кивнул; лицо его сияло от гордости – и не только потому, что ему удалось обнаружить тайный ход Ультура.
Он был счастлив и взволнован, потому что то место, о котором он только что отзывался с таким пренебрежением, на самом деле тоже много значило для него, и он рад был туда вернуться.
– Черт!– путешествие наше по тоннелю окончилось внезапно, вместе с первым проблеском света. Камни из-под неудачно поставленной ноги полетели вниз, в пропасть, а ветер, свободно гуляющий над равниной, вцепился в одежду, рванул волосы, обнял тело обжигающе холодными ладонями, и я вынужден был ухватиться за какие-то корни, торчащие из потолка лаза. Дух захватило от увиденного, и я застыл, благоговея.
– Пришли, – сказал Ур невозмутимо, но сердце его колотилось учащенно.
Пред моим изумленным взором открылась огромная, глубокая долина, похожая на чашу, окруженная, насколько было видно глазу, абсолютно ровными скалами, что наводило на мысль об их искусственном происхождении. А на дне этой долины, на плоском и круглом, как блюдце, дне располагался город, величественный, грозный и страшный. Должно быть, когда-то он был красив. Наверное. Это было странное место, каких мало в этом мире.
Люди, темные и невежественные, боялись всего неизведанного, а потому обходили стороной то, что было выше их понимания. И обломки, осколки той, ушедшей цивилизации, стояли нетронутые и неисследованные. Лишь время и вода точили их, по крупинке растаскивая мозаику времен.
Изредка, все же, к ним являлись гости, но лишь затем, чтобы, взобравшись на руины башен, величественных и тихих, выкрикнуть фанатическую речь о демонах, кознях, и прочую безумную чушь, рождающуюся в воспаленном разуме, а потом предать огню все то, что пугало и завораживало.
Но огню больше нечем было поживиться в этом старом каменном, темном мертвом мире. Он торопливо слизывал жалкие охапки соломы, принесенные с собой фанатиками, и утихал, оставляя город точно таким же, каков он был до прихода незваных гостей.
Ур, казалось, вдыхал ветер с наслаждением. Холод – то ли и в самом деле похолодало, то ли место это было устроено древними архитекторами так, чтобы воздух здесь всегда был кристально прозрачен и холоден, – доставлял ему удовольствие, у Ура разгорелись глаза и потемнела кожа.
– Смотрите, – Ур указал рукой на небо, которое было ясно и чисто, так, что, наверное, просматривалось до самого дна Великого Космоса.
Над долиной медленно вставал огромный Торн. Было еще светло, и диск его был бледен и тонок, но отчетливо виден, и казалось, Торн хотел заполнить собой все небо над долиной, закрыть её, уложив свой тяжелый круг на обод каменной чаши. Казалось, подставь лестницу – и можно влезть наверх, в его богатые серебряные копи.
– Ночами здесь было светло, – пробормотал я, – и в полнолуние люди любовались серебряным городам на его поверхности…
– Расскажи, что ты видишь? – нетерпеливо попросил Ур, и я обвел взглядом темную мертвую долину.
Сейчас здесь почти ничего не было, но я видел не каменные тихие остова, а великий город в серебряной дымке, словно ничто – ни люди, ни время не касались его, и он стоял, молчаливый и пустой, точно такой же, каким его покинули тысячи лет назад.
– Что ты видишь? – повторил Ур. – О чем тебе говорит это место?
– Я вижу город, – ответил я. – Живой город!
Город был подобен диску солнца, Одину, колесу, вечно движущемуся по небу. Своими постройками он заполнял всю круглую долину до самых краев, и его призрачные, давно умершие сады, возродившиеся в памяти старой земли и открывшиеся для моего взора, терялись в туманной неверной дымке времени; кольцевыми широкими улицами город делился на сектора, в которых когда-то располагались дома – я смотрел на темные руины, но воображение мое дорисовывало домики и дворы, яркие огоньки, фонарики, зажженные в честь праздника, высокие башни и многоэтажные здания, тающие в дымке моего видения, – а в середине, на круглой площади, возвышался величественный, словно серый дымчатый сталагмит, замок. И, словно лучи, от этой площади во все стороны разбегались улицы, похожие на спицы вечного колеса, отражающегося на небе…
– Люди этого мира любили солнце, – произнес я. Я мог бы рассказать много – о свете, которым наполнен их мир, и о величии, подобном великим пирамидам и городам майя, смущающем воображение. О мечте, которая владела умами людей, обративших свои взоры к небу, и мечтающим узнать, что же там, в вышине…
Теперь это место шептало взахлеб мне о горе и о смерти. Я видел, как исчезают отсюда люди, и расстаются затем, чтобы никогда больше не увидеться, и сотни, тысячи историй, не менее трогательных и горьких, чем история Ромео и Джульетты, не оконченных и едва начатых, открылись мне. Казалось, я еще вижу их тени на стенах, тени рук, расстающихся, касающихся друг друга только кончиками пальцев, и слышу голоса, обещающие – «Я вернусь!» «Я дождусь!» И великий огромный Торн накрывал долину темнеющим диском, и бушующее фиолетовое мертвенное пламя космического пожара, словно развевающиеся волосы вокруг лица, вокруг него.
И высотные здания, легкие висячие мосты и каменные дворцы застывали в этом слепящем мертвом свете, становились голыми, сухими, словно остова человеческие, лишающиеся плоти, и исчезали, разрушались, превращаясь в тлен, и гас свет солнца, которое так любили люди. Раскаленный город, залитый неестественным фиолетовым светом, наливался багровыми тенями, и смертоносное излучение выжигало всякое проявление жизни, высушивало дочерна побеги, пробившиеся сквозь толщу почвы и сжигало тонкие крылышки бабочек одним лишь своим дыханием…
А где-то под землей, в укрытии, в спасительной щели, упрямо и отважно, билось сердце, твердящее «я дождусь!».
Но это было не долго…
– Не стоит, – сухо произнес Ур, положив мне руку на плечо, и я очнулся от своего видения. Ничего. Только серая пустая долина внизу… растаяли величественные видения, и осталась лишь пустота. – Это всего лишь память. Этого давно уже нет.
Именно здесь спасались те, что потом переродились в дикарей. Именно в этой долине, которую Торн ночами прикрывал от взорвавшегося соседа, родилось поколение, которое приспособилось к жизни в жестоком мире.
Но странно, что наряду с ними существует и весь остальной мир.
Эшебы, каряне, айки – они, получается, здесь не были в те дни, когда небо было фиолетовым от губительного излучения? Они появились позднее? Откуда? Кто привел их на эту планету?
И кто, в таком случае, завалил выход из этой долины тем самым камнем, в котором Ультур обосновал свое убежище – до меня дошло, что этот камень именно нарочно воткнули в расселину, по которой проходила дорога, – и кто проделал в нем проход чтобы… войти или выйти?
Вопросы, вопросы…
Но скоро я узнаю на них ответ!
Ур внимательно наблюдал за мной, и, сдается мне, он колебался до последнего с моим обращением.
Он не был желтым удавом.
Он уже раздумывал, что неплохо было бы просто купировать мой дар, ведь обращать меня полноценно времени нету, да и опасно это. Если бы речь шла о нем самом, он не раздумывал бы ни мгновения, но ведь он – ученый, и его совершенного разума не терзали те сомнения и тягостные чувства, что мучили меня, настигая вместе с воспоминаниями. Образы, от которых рвалось мое сердце, для него были всего лишь старинной мозаикой, вроде тех, что откапывают археологи, сметая вековую пыль кисточкой, открывая шаг за шагом картинку. И картинка эта, пусть и трогательная, но вызывает лишь любопытство и благоговение, радость – но никак не боль и страдания.
Но я теперь желал всем сердцем, чтобы он обратил меня!
О, как я хотел этого!
Я хотел увидеть то, что скрыто от других.
Я хотел быть свидетелем их жизней, чтобы они прожили их не зря… может, я обманывал себя, и всего лишь хотел убедиться, что хоть одно «дождусь» сбылось? Может, я хотел себе самому облегчить боль? Может быть…
Может, я и в самом деле молод и глуп, может, меня напрасно тревожат и трогают наивные слова, сказанные когда-то кем-то, до слез, но я не хотел закрывать глаза и забывать о них.
Я хотел о них помнить; я хотел, чтобы они были сказаны не зря.
Я хотел быть памятью, живой памятью и свидетелем того, чему стоило остаться в вечности.
«Я вернусь!»
«Я дождусь!»
Стоя теперь над останками чужого мира, терзаемый ледяным ветром, я чувствовал нестерпимое жжение в груди, и клялся, что запомню все, и расскажу всем о тех, кто не успел сам поведать свою короткую историю Вечности… Да, Ур прав – нельзя лишать кого бы то ни было шанса на жизнь. Система, какая бы они ни была, состояла прежде всего из людей, живых людей, таких, как Айрин, например, и они хотели жить. Что-то говорило мне, что благодаря всей этой запутанной долгой истории они еще увидят свет настоящего солнца, и холодный ветер этой долины развеет волосы всех цветов, и Айрин тоже, но как скоро это произойдет – я не знал. Возможно, меня уже не будет, и память обо мне исчезнет... возможно…
– Ты странный, – произнес Ур, изучая мое лицо своими горящими глазами. – Ты любопытен, как и я, как ученый, но слишком горяч. Слишком много чувств и эмоций тебе откроется, ты это понимаешь? И ты все это станешь переживать так же остро, словно это случилось с тобой. Не боишься сгореть?
– Нет, – ответил я, мысленно просматривая снова и снова умерший город и прислушиваясь к его старческому шепоту. – Нет, не боюсь.
Ур кивнул, но в жесте его было известное сомнение. Мое поведение казалось ему нерациональным, горячим, необдуманным, губительным, но, в конце концов, ему тоже было выгодно обратить меня, и он уступил.
Ультур, наблюдая за нами, злобно шипел.
– Давай! Вынеси ему мозги! – клекотал он злобно. – Он сгорит от первой же косточки, что попадется ему на глаза, от тряпочки, которую найдет!
Я свысока посмотрел на него.
– От первой же косточки тех, кого ты скормил дикарям? – уточнил я. – Я уже видел их. Не беспокойся об этом; сцены драк и смерти уже привычны для меня. Но если ты станешь доставать меня своим злобным шипением, я сделаю так, что ты пожалеешь о том, что вовремя не удрал с моего пути. Но если ты благоразумно заткнешься, то мы мирно разойдемся. Я стану самым совершенным из всех известных расчетчиков, а ты вернешься в Систему – хочешь поспорить?
Ультур сощурил свои глаза, полные ненависти.
– Я буду спорить до конца, – прошипел он, – потому что ты еще не расчетчик! И, возможно, не станешь им никогда!
Черный усмехнулся. Он был на все сто уверен в том, что я говорю, и в его безупречной смелой душе и сомнения не возникало в правоте моих слов.
Это видел и Ур.
– Тогда – добро пожаловать в мой мир, – с улыбкой произнес Ур. – Идемте, я покажу вам все.
Парящие Пруды располагались в тени, которую бросала стена скал на восточную часть города. Казалось, великая каменная чаша раскололась в этом месте, и образовались эти неровные рваные трещины, в которые словно бы утекла вся жизнь. И теперь эти неровные непроглядные изломы парили кипящими на их дне желтыми густыми массами, вскипающими пузырями и лопающимися с жирным чавканьем.
Там же, в тени скал, на берегах этих трещин, были останки города, сохранившиеся прилично; в самом темном углу, немного покосившись, стоял на вздыбленной плите домик. Плита когда-то треснула ровно пополам, и казалось, это дом своей тяжестью заставил её накрениться и переломиться, словно плитка шоколада.
Дом отчего-то показался мне обитаемым. Может, оттого, что он не был засыпан, занесен, как прочие, многовековой пылью и пеплом, а может, по какой иной причине.
Но не один я так подумал.
Ур, словно огромный кот, почти пригибаясь к земле, чертя в пыли на мостовой своей блестящей черной косой полосу, перебежками, скрываясь в тени, подобрался ближе и осторожно заглянул в окно.
====== 2. ПУТЬ ДОМОЙ. СЫВОРОТКА УРА. ======
Несомненно, он думал, что кто-то там побывал, и не один раз…
Но на сей раз там никого не оказалось.
Зато возле дома, на выскобленных добела веками плитах, Ур обнаружил какие-то странные рубчатые следы, оставленные будто бы полозьями неких санок, или гусеницами (хотя откуда здесь взяться гусеничной машине?!) или чем-то похожим…
– Ты плохо стерег свою святыню, Ультур, – произнес Ур, думая о чем-то своем, – тут были люди, и не похоже, чтобы твои верные трупоеды поймали их. Здесь нет ни следа крови – а по всему видно, что они ушли отсюда недавно.
Оглядевшись по сторонам, Ур словно бы нехотя вернулся к нам.
– Нам нужно закончить все скорее, – произнес он, оглядывая подозрительно скалы. – Мало того, что за нами отправится погоня из сикрингов (надо ли напоминать, что они бегают весьма прытко?), так еще и местных нам не хватало…
Ультура вместе с его шестом уставшие изрядно Черный и Ур без церемоний скинули прямо на треснувшую мощеную мостовую.
– Тут мы как следует отмоемся перед инъекцией, – Ур указал на свое плечо. Сыворотка, которую наннеры к тому времени собрали – я так понял, что и доза отмерялась максимально точно, – сияла в плече Ура, как драгоценный изумруд. – Этого тоже надо окунуть, хотя меня и гложет желание посмотреть, как глисты его обмотают с ног до головы…
Желтого Удава Ультура без лишних реверансов опустили в источник как есть, связанного, вместе с его палкой, и он отплевывался от брызг из лопающихся у его лица пузырей.
Все наши вещи, до последней тряпки, полетели в разлом. Ур, ничуть не жалея ни бархата, ни меха, и мешал все это палкой, как в огромном котле. Мою книгу подвесили над испарениями, и скоро её кожаный переплет покрылся мелкими кристалликами солей, белыми неряшливыми пятнами. Ящик с заветным луком я торжественно уложил около ямы.
Вслед за одеждой мы сами осторожно спустились в этот серный, остро пахнущий суп. Горячая едкая вода обожгла, заставила огнем гореть расчесы и укусы, которых оказалось предостаточно. Черный попытался было расчесать волосы, но попытка не увенчалась успехом, и он безжалостно обрубил их Айясой. Ободранные, исцарапанные, голые, яростно терзающие свои потерявшие всякий цвет и вид тряпки, мы являли собой жалкое зрелище.
Как следует пошоркав, мы разложили свои вещи прямо на каменных плитах, чтобы вода с них стекла. От ядовитой воды одежда стала похожа на те самые жуткие тряпки, в которые с ног до головы заматываются сикринги, и лишь украшения из серебра и алмазов сверкали своей первозданной чистотой.
На воздухе было холодно так, что зуб на зуб не попадал, и мы с Черным снова забились в теплую вонючую воду. Свою верную Айясу он положил рядом с собою, умостив кое-как на выступающих из воды камнях. Желтая вода смыла с лезвия нечистую кровь, и Черный щурился от едких испарений, разглядывая белый налет, наляпанный пятнам на блестящей стали.
Ур вычистился первый.
Он даже косу свою (в отличие от Черного) прочесал и заплел заново. Незаметно, вкрадчиво, он и вид свой поменял, нацепив гладкую маску. В мыслях его проскользнуло запоздалое раскаяние – надо было сделать это раньше, думал он, чтобы не вспугнуть… не ушли бы…
Кое-как натянув мокрые шорты, он выбрался из своей расселины, но у самого края попятился назад, согнувшись в три погибели, потому что в лицо ему смотрел весьма внушительный клинок.
– Так-так! Кто это у нас тут? Что за рыбки завелись в наших прудах?
Огромный бородатый дядька в черной кожаной одежде, опершись на колено, склоняясь над расселиной, с интересом рассматривал нас, голых и беспомощных (на его взгляд), и на губах его играла недобрая усмешка.
– Вот так раз, – произнес Ур, – разбойники.
Но, судя по го голосу, это не было для него неожиданностью.
По выражению его глаз, неотступно следящих за усмехающимся разбойником, по его спокойству, по вкрадчивости движений – Ур отступал вглубь своей расселины, и могло показаться, что он растерян, и даже напуган, – я понял: этих людей он почуял еще тогда, когда мы только подошли к этому месту.
Он чуял их, когда осматривал дом; он видел их, притаившихся в густой тени, между вздыбившихся плит. Он знал, что они не притронутся к нам, покуда мы не отмоемся от спор паразитов, и разложил наши одежды – попорченные, но сверкающие алмазами на ярком солнце, – как приманку, и на видном месте оставил оружие – мой и свой мечи...
В видениях его промелькнули эти странные рубцы на мостовой, оставленные неведомым транспортным средством – так вот что ему нужно было от них! Он рассчитывал отнять у них их транспорт, и подманивал их, ловил их на нас, как на живца.
«Потому что если бы мы на них напали, и они почувствовали, что дело пахнет жаренным, мы нипочем бы не догнали их», – ответил он в заключение всего того, что я выудил из его головы.
Черный, до этого яростно шоркающий сапог, прямо-таки окаменел, раскрыв рот. В глазах его было искреннее детское недоумение, но его Айяса, однако, почти беззвучно исчезла в воде, словно тело змеи.
Меж тем разбойники уже совершенно не таились.
Их было трое – тот, что следил за нами, и еще парочка – они теперь рылись в наших тряпках, расшвыривая не понравившиеся им вещи по улице.
Первый был человек роста громадного, бородатый дядька, с крупными сильными руками (таким клешнями только и загребать, отнимать что-нибудь), с цепкими крепкими пальцами. Если говорить о его национальности, то я определил бы его как регейца или карянина, хотя голову его украшали эшебские косы. Но это было скорее для удобства, чем дань традициям предков. Волосы у него были темные, и глаза его, круглые и выпученные, словно у него была больная щитовидка, были цвета переспелой вишни. Эти влажные выпяченные кругляки на воспаленных, красноватых белках крутились, придавая его итак неприятному лицу выражение совсем уж дебильное и отталкивающее.
Одет он был добротно; на огромных мощных ногах – сапоги на толстой подошве с круглыми тупыми носами, кожаные прочные черные штаны и длинная куртка из той же черной кожи, перепоясанная широким прочным поясом с крупной металлической бляхой. Наручи защищали его руки, и на груди, под курткой, тоже была защита – панцирь. Здоров, как буйвол, и наверняка не дурак подраться…
За спиной его послышалась возня – кажется, те двое, что рассматривали наши вещи (свою добычу), подрались из-за пояса Черного.
– Надо же, какая богатая добыча. Чьи это алмазы? Твои? – бородач, чуть скосив глаза, глянул на сверкающие в свете холодного солнца алмазы Черного (он позабыл снять свои перстни). – У тебя губа не дура, господин Алмаз! Небо послало нам редкостных идиотов! Разгуливать без штанов по Долине Темного Торна, и раскидывать свое добро без присмотра! Хм… одно удивляет: как эти редкостные идиоты смогли живыми выбраться из лесов сикрингов?! Одно из двух: либо сикринги все внезапно вымерли, либо вас было не меньше двух дюжин, и они просто обожрались!
– Нас было около сотни, – вызывающе соврал Ур. Бородач презрительно скривил губы – ну, конечно! Он так и подумал!
Ур исподлобья глядел на мародера и молчал; и Черный тоже молчал. Лишь его тонкие длинные пальцы стискивали недомытый сапог, раскисший, перепачканный в глине.
– Может, вернете нам наши вещи, да и разойдемся по-мирному, – предложил Ур вкрадчиво, косясь на мародерствующих. Сам он ни на миг не верил в свои слова и лелеял некий план… какой?!
Бородач хохотнул.
– Да? Боюсь тебя опечалить, но, сдается мне, мои друзья не хотят тебе ничего возвращать. За ваши побрякушки на базарчике дадут приличные деньги, а за таких, как вы, рабов, местные красотки, соскучившиеся по ласке, и подавно, – он кивнул на бутафорское гладкое лицо Ура, и тот расхохотался, закинув голову.
«Ба! Да тут и красотки есть! Ультур, ты теряешь былую хватку!»
– Вылезайте-ка, рыбки мои. Да без глупостей. Я не хотел бы попортить товар.
Ультур от злости забулькал, и тем привлек к себе пристальное внимание бородача.
Ультур действительно был глуп или самонадеян и эгоистичен настолько, что не мог даже подозревать какой-либо хитрости в другом. Для него все происходящее действительно было фатальной ошибкой со стороны Ура, приведшей нас к гибели.
Бородач наклонился ниже, рассматривая незадачливого Желтого Удава, и хохотнул:
– Ба! Да среди нас есть самый ценный экземпляр! Хозяин скалистой гряды! Как это тебе не свезло, что такие редкостные болваны умудрились тебя прищучить? Сегодня явно мой день! С каким удовольствием я отдам тебя на потеху своим ребятам! Ну, пошевеливайтесь! Вылезайте!
Ур отступил еще на шаг. Черный, не меняя дебильного выражения своего лица, чуть привстал, и под водой двинулась тонкая узкая тень притаившейся Айясы.
– А ты заставь нас выйти, – смело сказал я (ну, должен же быть в наших рядах хоть один наивный идиот) каким-то странным звенящим голосом (как пионер на праздничной линейке). Бравада эта совершенно не вязалась с моим жалким видом (я был даже без штанов), и незнакомец оскалился:
– Ах ты, твареныш…
Сапог, раскисший от тропической грязи, полный воды, тяжелый, как камень, пущенный мощной рукой Черного, влепил глинистой жесткой подошвой прямо по губам бандита, и то заорал, обеими лапами ухватившись за разбитый рот. Сквозь пальцы текла кровь, много крови.
Так-то! Не хами принцу пакефидскому!
Привлеченные его ревом, двое других разбойников кинули свою добычу и, выхватив оружие – тесаки устрашающего вида, с причудливо вырезанными клинками, – ринулись в разлом с воплями:
– Щенки!
Думаю, эти двое были новичками в их нелегкой профессии, и в их головах пока что было всего две мысли: нажиться и покуражиться своей силой, удачливостью и всем тем дерьмом, что наполняло их никчемные жизни и придавало им в своих собственных глазах величия и значимости. Тот, что сейчас мычал и выплевывал окровавленной пастью выбитые зубы, их натаскивал, а они, являясь по сути своей ударной силой, выступающей по приказу своего предводителя, думать не умели.
Черный не зря заткнул ему пасть свои сапогом; наверное, бандит поостерегся бы нападать на нас так бездумно, пусть и на безоружных и голых; может, кстати, он и подозревал что в желтой воде, не видное ему, есть еще оружие, а потому и выманивал нас из ямы, а не полез вытаскивать нас силой.
Но теперь главарь с трудом мог сказать что-либо вообще, а его бравые молодцы с готовностью кинулись в бой, и Айяса Черного, вынырнувшая из желтой вонючей воды, в великолепном выпаде перечеркнула кожаный наряд первого и коварно ткнула второго.
Первый повалился в воду, даже не поняв, что произошло. Второй, похитрее – или поудачливее, – успел увернуться, скользя по дну ямы и поднимая тучи брызг. Айяса лишь слегка коснулась его, поранив.
– Давай! – шипел злой и голый Черный, тыча в его сторону Айясой. – Ну, что же ты притих?! Все еще хочешь мои алмазы? Так попробуй возьми!
Бородач, зло мыча, подобрал свой оброненный клинок. Кровь из лопнувших губ рекой текла по подбородку. От ярости его трясло, и картины страшной мести рисовались в его голове.
Ему не было жаль убитого; в конце концов, подобных болванов в округе много (ого!), а вот зубы больше не вырастут, да еще и останется позорный шрам, как напоминание о наглом молодом сосунке, который посмел подумать, что ему это сойдет с рук.
–Убейте их! – мычал он, яростно вращая красными от ярости глазами. – Убейте их!
Вмиг наша яма была окружена людьми – все сплошь в черных кожаных одеждах, прочных и крепких. Их было много; их было очень много, и кое-кто вооружен был луками – а мы были голые и беззащитные под нацеленными на нас стрелами. И вид у них был не такой дебильный, как у первых двух молодцов, кинувшихся делить наши тряпки – те и в самом деле были наживкой, разменной монетой. На миг я даже пожалел их – странное чувство для человека, в которого готово вонзиться, по меньшей мере, десяток стрел тех, к кому он испытывает жалость.
Перед глазами моими промчались картинки из их недолгой разбойной жизни.
Первый, которого уложил Черный, был откровенным садистом. Кажется, он был слабоумным – по крайней мере, я увидел, как на его лице, испачканном кровью, вырисовывается наслаждение от того, что руки его душат сопротивляющуюся жертву, и щеки его тряслись мелкой дрожью от напряжения и радостного возбуждения.
Второй… гм. Кажется, он был просто глуп. Его глупость была сродни детской наивности, и в разбойники он пошел из любопытства и любви к романтике. Странная насмешка судьбы! У него было длинное тонкое лицо, жидкие, неопределенного цвета светлые волосы, неухоженные и тонкие, и круглые глаза, слегка удивленные. Когда эти люди «принимали» его в разбойники, он доверчиво улыбался, как ребенок, и радовался всему – особенно подаренному кривому ножу с деревянной темной рукояткой… Наживка. Приманка. Жалкий юродивый, чья жизнь была оценена в копейку и длилась – до первой драки. До сих пор ему везло – и он радовался, как ребенок, всякой очередной мелочи, которые отдавали ему соплеменники в качестве военных трофеев. Они смеялись над ним, гоготали, разинув пасти, а он в совершенном восторге рассматривал эти мелочи, не нужные никому, кроме него…
– Не тронь его, – только и успел крикнуть я, и Черный сиганул наверх, толкнув дурачка, перепуганного насмерть, в желтую воду, к Желтому Удаву.
Вэд прыгнул вслед за ним; по камням, в желтую воду, скатился мой лакированный ящик, и я не помнил, как схватил его, открыл крышку… как мои пальцы нащупали привычно крохотный узелок и петлю на тетиве, и как красиво она запела, приветствуя первую стрелу, и как моя стрела полетела, прерывая полет тех стрел, что готовы были сорваться и настигнуть Черного…
Дальше все было очень быстро.
Ур рванул наверх, вслед за вооруженным Черным. Свои мечом тот прорубил Уру достаточно широкий проход, чтобы тот беспрепятственно прорвался к своей цели – а у того была именно цель, он не просто так кинулся на людей, без оружия и почти голый, – и я своими стрелами лишь подкорректировал этот коридор, сняв лучников, чьи позиции были наиболее выгодны, и рванувшего наперерез Уру человека.
Вмиг ситуация изменилась – наверное, нападавшие и понять не успели, как это такое возможно.
Теперь все козыри были у нас на руках – но не потому, что Черный всех покрошил (а это, кстати, было далеко не так, нападавших было просто море), и не потому, что я сразил всех, кто мог стрелять в нас, беззащитненьких и голеньких, – а у меня, к слову сказать, кончились стрелы, – а потому, что Ур, крепко ухватив некоего человека за шею, приставил к его горлу нож – то самый, кривой; дурачок, верно, выронил его нечаянно, – и разбойники вмиг замерли, как парализованные, не смея даже разогнуть согнутых спин.
Толстяк с разбитыми губами стоял неподвижно, как каменное изваяние. До того он, кажется, собирался поднять упавшую секиру и нагнулся за ней – так вот он так и стоял на полусогнутых ногах, и его растопыренные пальцы все еще тянулись к оружию. Вытаращенные глаза его, казалось, потухли, потускнели, умерли. Я целился из лука, охраняя свою спасительную яму и Желтого Удава в ней – но можно было этого не делать, потому что никто не смел бы пошевелиться.
Потому что Ур прихватил сына вожака – а любовь вожака к своему чаду, как ни странно, была просто маниакальная, безумная, – и это равносильно было б тому, что Ур ухватил бы рукой толстого прямо за сердце. И если он нечаянно сделает неосторожное движение… если он поранит или убьет это сердце… что тогда можно ожидать от бессердечного человека?
Он либо умрет, либо убьет всех вокруг.
И своих, и чужих. И еще неясно, к кому из жертв он будет более жесток.
– Не тронь! – рука, тянущаяся к оружию ожила. Теперь её пальцы дрожали, тянулись к затихшему разбойнику-сыну. Тот чуть скосил глаза на руку Ура с ножом и нервно сглотнул, растопырив руки. Из его ладони выпал меч, и Ур крепче сжал шею мальчишке – сын главаря был совсем молод. Как тот же Черный или я.
– Не то что? – произнес Ур в лучших традициях героев-одиночек. – Что ты сделаешь?
– Если ты убьешь его, я убью тебя, – прошептал толстяк. Его вытаращенные глаза, казалось, потухли. И губы, оттертые кое-как от крови, посерели от ужаса и, кажется, даже кровоточить перестали. – Я очень страшно убью тебя!
– А если ты нас тронешь, – в свою очередь заметил Ур, – то я очень страшно убью его. Гораздо более страшнее, чем ты себе можешь представить, – он усмехнулся, показав на миг острые клыки и свое демоническое лицо, блестящее гремящее чешуёй. Замершие было разбойники отшатнулись в ужасе. – Я могу всех вас убить один. Но мне нужно не это; мне нужно, чтобы все, кто пришел со мной, остались целы. Оставьте нас; как только мы двинемся в путь, я отпущу мальчишку. Мы возьмем ваши скары и уйдем.
– Скары?!
– Скары. Мне нужны ваши скары. Четыре штуки, если быть точным. Оставите их здесь, – Ур кивнул на густую тень у дома, – и уйдете. Все. Если ты вздумаешь оставить лучников, – предупреждая даже рождение самой мысли у толстяка об этом, быстро произнес Ур, – я их учую и убью. И мальчишку твоего – тоже. Ясно?
Толстый от ярости заскрежетал зубами.
Ур поймал его на живца! Точно так же, как он на дурачков ловит своих жертв, его самого поймал Ур.
Ур знал, что у толстого есть транспорт; Ур знал так же, что толстый дорожит своим сыном – верно, это он прочел в его сердце, бесцеремонно и нахально копаясь в чужих мыслях, в сокровенных чувствах, в которых сам себе признаешься нечасто. Ур выследил мальчишку; он знал об ужасной жестокости главаря, и о том, что никто не посмеет и вздохнуть, пока мальчишке угрожает опасность.
– Я не уйду, – главарь затряс головой отрицательно. – Я не уйду отсюда без своего сына! Я не оставлю вам его – тем более, с вами Хозяин Скалистой Гряды!
– У тебя нет выбора, – ответил Ур непреклонно. – Если ты не согласишься, я просто всех убью и уйду один. То же последует, если ты тронешь хоть одного из нас. Даже Хозяина Гряды. Я убью вас всех – даже за этого поганого Желтого Удава. Но сначала я убью его, – и Ур красноречиво щелкнул своими клыками у шеи мальчишки.
Толстый молчал. Его губы дергались, словно его паралич хватил, и он хочет что-то сказать, но не может.
– Только обещай, – попросил он, – обещай! Клянись! Что не тронешь его…
– Уходите, – велел Ур. – Я не трону его. Я оставлю его здесь. Слово Ура. Вечером придешь и заберешь его.
Черный скосил глаза на Ура. «Ты нарвешься однажды, парень!» – красноречиво говорил его взгляд. Ур в самом деле слишком рисковал, дергая нервы любящему папаше, и откровенно напрашивался к нему на нож кишками. Не лучше ли распотрошить потенциальных врагов прямо сейчас? Не то за жизнь нашу я не ручаюсь.
Но вместо того, чтобы сию же минуту удрать от Ура, которому, казалось, доставляет удовольствие его опасная и бессмысленная игра, его руки уверенно сжимали Айясу, и двинься хоть один из бандитов в сторону Ура – Черный, на раздумываясь, расписался бы на их глотках.
