Текст книги "Самый короткий путь (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

всеобщему удовольствию, как прежде.

– Спасибо за разрешение, Сантьяро.

– Не за что, друг.

Уилл вдруг вспомнил, как у них в Хиллэсе высмеивали прозвище Риверте. Вальенский

Кот, стремящийся нагадить в каждом углу, до которого может добраться – так о нём

говорили. Уилл опасался, что не до конца понимает смысл этой грубой шутки, и был

вдвойне поражён, услышав её из уст человека, называвшего Риверте другом – и, похоже,

говорившего с ним, как друг.

– Кстати о Хиллэсе, – сказал Сантьяро, и Уилл вздрогнул. – Что мальчишка?

– А что мальчишка? Тебя интересует, не затащил ли я его ещё в постель?

– Уволь меня от подробностей… Ты знаешь, я не по этой части. А что, затащил?

– Пока нет.

– Гм… верю в тебя. Главное, не залюби его до смерти.

– Ни в коем случае, Сантьяро. Я прекрасно понимаю, к чему ты клонишь.

– Да?

– Да.

Уилл, в отличие от них, совершенно этого не понимал, и его сердце колотилось так, что он

дивился, почему этот стук всё ещё его не выдал.

– На самом деле, – проговорил Сантьяро негромко, – в этом вопросе я склонен согласиться

с Рикардо. Чем заваривать всю эту кутерьму с договорами и заложниками, тебе стоило

просто сравнять Тэйнхайл с землёй, как ты намеревался вначале. Весь Хиллэс следом за

ним встал бы на колени. Я знаю хиллэсцев – это тщедушный и туповатый народец…

– В самом деле? – спросил Риверте так холодно, что Уилл на долю мгновения ощутил

непостижимое, невероятное чувство, ещё более дикое и пугающее, чем жар, охвативший

его, когда губы этого человека коснулись его губ…

Это было чувство благодарности.

– Если все они так тщедушны и тупы, как Бранд Норан, боюсь, описанный тобой

завлекательный сценарий провалился бы в первом же акте.

– Ты одолел его за четверть часа!

– Разве я давал повод предположить, что это было легко?

Уилл слушал, затаив дыхание. Теперь он был рад, что не ушёл, пока мог. Без сомнения, он

в жизни бы не дождался от Риверте таких признаний, знай он, что Уилл слушает его.

– Хиллэс не так прост, как хочет думать Рикардо. Если бы было так, я взял бы его ещё пять

лет назад, тогда же, когда и Шимран.

– И ты всерьёз думаешь, что эта твоя политика выжидательного давления даст плоды?

Особенно теперь, когда Рунальд снова взбеленился и готов развязать с тобой войну?

– Я знаю лишь, что мне сейчас совершенно не нужен ещё один горячий фронт на севере,

Сантьяро. Запада вполне довольно.

Последовала пауза.

– Ты что, трусишь, Риверте?

– Выпей для храбрости пинту браги и спроси меня ещё раз.

Сантьяро беззлобно рассмеялся своим грубым смехом.

– Однажды кто-нибудь всё-таки пообломает тебе рога, сукин ты сын. Посмотрим, как ты

тогда запоёшь.

– Если до этого дойдёт, мой друг, споём дуэтом.

– Воистину… ты прав, как всегда. Так что, – неожиданно официальным тоном добавил он, –

мне передать моему господину и повелителю, королю Рувана?

Уилл затаил дыхание. Так этот человек – посланник королевства Руван?! Единственной на

сегодняшний день страны, дававшей Вальяне решительный и яростный отпор,

единственной, граничившей с Вальеной и сумевшей сохранить полную независимость, а

не жалкую видимость её, как Сидэлья, Асмай, Шимран и даже Хиллэс? Но почему же он

говорит с Риверте, с советником своего врага, таким тоном, почему называет короля

Вальены по имени, почему носит имя вальенца?..

– Передай, – после паузы сказал Риверте, – что я всегда считал его благоразумным

человеком. И надеюсь впредь не получить повода для того, чтобы сменить своё мнение.

Иначе я могу пожалеть о безвременной кончине короля Рунальда Первого, о котором, как

ты помнишь, очень скорбел.

– Как кошка скорбит о погибшей мыши… помню, помню, как же…

– Мы, коты, такие, что с нас взять.

– Так это всё? Ты даже не напишешь ему?

– Чтобы меня уличили в переписке с враждебным двором? А ты точно на моей стороне,

Сантьяро, раз даёшь мне такие советы?

– Но Рунальд написал тебе.

– Это было крайне неосторожно с его стороны. Если его двор узнает, что он готов пойти

на попятную, он может продержаться на троне не намного дольше своего отца.

– А ты бы этого не хотел?

– Нет. Сейчас я не вижу ему достойной замены.

Они умолкли. Какое-то время стояла тишина, потом заскрипело кресло – гость Риверте

поднялся.

– Спасибо, что принял меня, Фернан.

– Ну, как я мог отказать старому другу?

– Если Рикардо узнает, у тебя могут быть проблемы

– Не могут, а будут. Но он ведь не узнает, не так ли?

– Если это будет зависеть от меня – да. – Сантьяро помолча. Потом сказал так тихо, что

Уилл испугался – неужели он понял, что их разговор слышат? – Тебе, разумеется, решать

самому, но если хочешь знать моё мнение – ты играешь с огнём. Рунальд будет зол на тебя

за такой ответ.

– Разумеется, но ты совершенно прав: решать именно мне.

Повисла пауза, в которой было заметно меньше дружелюбного взаимопонимания, чем

прежде. Потом Риверте сказал:

– Мне жаль, что ты не можешь даже переночевать. Сейчас в Даккаре отличная охота.

– И только это тебя тут держит, верно?

– Увы, не только это. Но охота всё равно славная.

Сантьяро тихо засмеялся непонятным для Уилла смехом.

– Ты совсем не меняешься, Фернан.

– Это к лучшему или наоборот?

– Чёрт тебя знает. Не провожай меня.

Хлопнула дверь. Это было странное прощание – впрочем, не более странное, чем сама

встреча. Король Рувана тайно посылает к Риверте гонца с предупреждением о грядущем

нападении на границы… что это – ловушка? Или, быть может, далеко заброшенная удочка

в попытке переманить на свою сторону человека, с лёгкостью манкирующего приказами

своего короля и ничем за это не поплатившегося, кроме сомнительной ссылки? Уилл

попытался вспомнить, что говорил Риверте о Хиллэсе и Тэйнхайле. Он был слишком

заинтригован услышанным и никак не мог уложить в голове все выводы, навалившиеся на

него разом.

– Сир Норан, вы можете выйти из-за портьеры. Хватит стоять столбом.

В первый миг Уилл решил, что воспалённое воображение подвело его. Но потом понял,

что ему не послышалось – и похолодел.

– Ну? Вы выйдете или мне вытащить вас самому? Вы там ещё не задохнулись от пыли?

Голос Риверте звучал небрежно, почти весело. Обмирая от страха, Уилл шагнул из своего

укрытия.

Риверте стоял у стола, скрестив руки на груди, и насмешливо смотрел на него.

– Носки ваших сапог торчали из-под шторы, – ответил он на невысказанный вопрос,

застрявший у Уилла в горле. – На ваше счастье, мой гость сидел спиной к окну и не

обратил внимания на сей подозрительный факт. Что же это за пагубная страсть к

вынюхиванию, монсир, а? Неужели богу триединому она угодна? Неужели это чувство

пестовал и воспитывал в вас досточтимый брат, как там его…

– Почему, – с трудом разлепив губы, выговорил Уилл, – почему вы не подали виду, что

заметили меня? Почему?

– Потому что стоило мне обнаружить ваше укрытие, и назавтра вы были бы мертвы. В чём

я, как уже неоднократно подчёркивалось, абсолютно не заинтересован.

– Вы… знали… с самого начала знали, что я там стою?

– Да.

– И то, что вы говорили…

Риверте широко улыбнулся. Улыбка вышла не злой – скорее лукавой.

– Предоставляю вам теряться в догадках, что из моих слов предназначалось для Сантьяро,

а что – для вас, – загадочно ответил он. – Кстати, это не настоящее его имя. Впрочем, дела

это не меняет – если бы он увидел вас, то убил бы, и, боюсь, тут я не смог бы ему

помешать. Если такой человек как Сантьяро берётся убивать, спасения нет ни для кого.

«Жаль, что он не убьёт вас», – едва не вырвалось у Уилла. Он был растерян, сбит с толку и

смущён – но, как ни странно, не чувствовал ни унижения, ни страха. Ему даже было

немножко смешно. Носки сапог торчали из-под шторы… и впрямь как ребёнок, в самом

деле.

– Ну и зачем вы там прятались? А?

– Я… – переступив с ноги на ногу, пробормотал Уилл. Вопрос был закономерен, но как

трудно было на него ответить! – Я услышал шаги и подумал, что это вы… я не хотел…

– Не хотели мозолить мне глаза. Что ж, вполне благоразумное решение. Идите сюда, –

сказал Риверте и поманил его – тем самым жестом, что когда-то в нижнем зале у камина,

как собаку, двумя пальцами. Уилл, всё ещё чувствовавший себя виноватым, покорно

подошёл. Риверте указал ему куда-то, Уилл повернулся – и увидел гитару, прислонённую

к ножке стола.

– Должно быть, Освальдо оставил, – пояснил граф в ответ на вопросительный взгляд

Уилла. – Он иногда играет здесь – говорит, тут хорошая акустика, что бы это ни значило.

Я, по правде, ни черта в этом не смыслю. А вы?

– Ну… – Уилл меньше всего ждал сейчас разговора о музыке и снова смешался. – Меня

учили, немного… как всех…

– О да, Хиллэс, столь презираемый моим другом из Рувана, славится своими

менестрелями. Вы умеете петь Руады?

– Некоторые. Брат Эсмонт… мой наставник… говорит, что священные песнопения угодны

богу, потому что эту песнь поёт не разум, но сердце.

– Неплохо сказано, – заметил Риверте. – Хотя и враньё, как почти всё, что говорил вам ваш

наставник. Ну-ка, сыграйте мне что-нибудь.

Уилл отступил на шаг и затряс головой.

– Я?! Нет, что вы… моё искусство…

– Если бы мне хотелось искусства, – перебил Риверте, поднимая гитару и впихивая её ему

в руки, – я бы выписал из Сианы самую модную знаменитость сезона. Или на худой конец

позвал Освальдо – у него недурно выходят асмайские серенады. Но в данный момент я

совершенно не настроен внимать образчикам искусства. Мне просто охота послушать вас.

– А вы… может, вы сами?.. – глупо спросил Уилл, и Риверте фыркнул – совсем по-кошачьи.

– У меня отвратительный голос, как вы и сами прекрасно слышите. Сильный и звучный,

но отвратительный. К тому же я напрочь лишён музыкального слуха. Ну же, сир Уильям,

не ломайтесь, вы ведь не один из моих пажей. Давайте, загладьте моё дурное впечатление

от вашей проделки. Должен же, в конце концов, быть от вас хоть какой-то прок?

Последнее заявление, сделанное обычным небрежным тоном, задело Уилла сильнее всего.

Он в самом деле жил тут на правах гостя, и толку от него до сих пор было меньше, чем

беспокойства. Вздохнув, он сел в стоявшее рядом кресло и пристроил гитару на колене.

Риверте остался на ногах, возвышаясь над ним. Уиллу было бы легче, если бы он отошёл

подальше или хотя бы сел, но попросить об этом он не решился. Он тихонько вздохнул,

перебрал струны для пробы, приноравливаясь к инструменту – и взялся за дело.

Петь Руады он не стал. Неожиданно для самого себя он заиграл народную песенку,

простую, с незатейливым мотивом и двумя строчками в рефрене. Это была колыбельная,

которую ему пела кормилица, одна из тех песен, которые каждый новый исполнитель

чуточку переиначивает на свой лад, меняя интонацию, одно-два слова или проигрыш, и

которую поэтому нельзя исполнить дважды одинаково. Когда Уилла, подобно всем

благородным юношам, обучали музыке, отец выбрал для него гитару – этот истинно

рыцарский инструмент, столь ж неотъемлемая часть образа рыцаря, как роза и клинок.

Уиллу, с его духовной устремлённостью, ближе была арфа, но он, как и во всём прочем,

покорился выбору своего родителя – и не слишком жалел об этом. Он играл неважно, а

пел ещё хуже – господь дал ему слух, но голосом наделил слишком тихим и мягким,

недостаточно красочным, чтобы как следует усладить взыскательного слушателя. Словом,

как раз таким голосом и талантом, какие пристало для исполнения простой народной

песенки про девушку, которая ждёт домой своего любимого, когда идёт снег, ждёт, когда

осыпается вишня, ждёт, когда колосится пшеница, ждёт, когда падают листья, ждёт, когда

спит её дитя, рождённое от другого… Простая песенка, грустная и красивая. Уиллу она

нравилась, и к третьему куплету он совсем забыл о том, где и для кого её поёт.

Когда он умолк и отпустил струны, несколько секунд ему было так хорошо, как не было

уже очень давно. По правде, он даже припомнить не мог в себе подобного ощущения.

Подняв голову, Уилл посмотрел на человека, который стоял над ним и смотрел на него. И

ничего, совсем ничего не смог прочесть ни в его лице, ни в остановившихся, потемневших

глазах.

– Ты ведь должен ненавидеть меня, – сказал Фернан Риверте голосом, столь же блеклым и

пустым, как его лицо и глаза в этот миг. – Я убил твоего отца. Я унизил твоего короля. Ты

заложник моей страны и пленник в моём доме. Я аморален, бездушен и всё такое прочее.

Разве не так?

Уилл молчал, не зная, что сказать. Риверте ещё какое-то время смотрел на него всё тем же

пустым взглядом. Потом протянул руку и забрал у него гитару.

– Убирайтесь, – сказал он.

И Уилл ушёл, не оглянувшись и так и не взяв книгу мэтра Альбиала.

Глава третья

Следующим утром Риверте прислал за Уиллом – и не кого-нибудь, а Гальяну – с

приглашением явиться в музыкальную комнату. Приглашение было, как обычно,

оформлено в виде приказа, и Гальяна изложил его всё тем же приторно-любезным тоном,

который, с учётом всех обстоятельств, был хуже любой брани. Если к Риверте Уилл,

кажется, начинал немного привыкать, то хищная улыбка Гальяны и его пальцы с острыми

ногтями, которые он то и дело плотоядно потирал, и неестественно тонкие приподнятые

брови по-прежнему вызывали в Уилле стойкое омерзение – хотя теперь он уже не был так

уверен, что среди многочисленных преступлений этого человека значилось похищение

невинных детей. Как бы там ни было, Уилл пошёл с ним – потому что понятия не имел,

где находится музыкальная комната, и вряд ли нашёл бы её сам.

Комната эта представляла собой уютный салон, задрапированный небесно-голубым

атласом. На небольшом помосте стояла арфа, виолончель и подставка для нот, а в дальнем

углу за тюлевыми занавесками угадывался альков. Уилл старательно избегал смотреть в

его сторону. Помимо Риверте, вальяжно развалившегося на диване, обивка которого в

точности повторяла оттенок стен, в салоне находился также Освальдо, сидевший напротив

него с гитарой.

– Немыслимая любезность с вашей стороны откликнуться на мой призыв столь охотно,

сир Уильям, – пафосно изрёк Риверте и приложился к бутылке, стоявшей рядом с ним на

круглом столике.

Уилл промолчал. Не дожидаясь дальнейший приглашений, а вернее, указаний, он сел в

одно из кресел, стоящих ближе к двери. Гальяна с поклоном удалился, сказавшись на

срочные дела, и его место сменил паж, тут же поднесший Уиллу бокал. Уилл взял, но не

стал пить.

– Ваша вчерашняя ария взволновала меня до глубины души, – заметил Риверте, поигрывая

ножкой бокала. Уилл покосился на Освальдо: тот сидел, скромно опустив глаза и

подкручивая колышки гитары. – Верите ли, до утра не сомкнул глаз. Вы разбудили во мне

эстетический голод, сир, а это мало кому удаётся.

Это прозвучало довольно хищно – особенно слова о голоде, отчего-то показавшиеся

Уиллу двусмысленными, и он опустил взгляд, стараясь скрыть замешательство.

Вчерашний вечер не шёл из головы и у него тоже – только не из-за собственной «арии»,

разумеется, а от случившейся перед тем неловкости – и от того, что он услышал, стоя за

портьерой в библиотеке.

Однако Риверте нынче утром явно был расположен развлекаться. Было всего десять утра,

а бутылку он опустошил уже на треть. Уилл подумал, что иначе как злоупотреблением

такую страсть к спиртному назвать нельзя.

– Так что Освальдо пришлось встать пораньше и утолить мой голод, коль скоро я лишён

возможности получить сие от вашей милости, – продолжал тем временем Риверте, и снова

эти слова прозвучали так, что Уилл покраснел и быстро посмотрел на пажа, казалось,

совершенно невозмутимого. Впрочем, он ни разу не видел, чтобы на лице Освальдо

отображались хоть какие-то чувства, кроме вежливой покорности. Будто ощутив его

взгляд, паж поднял голову и негромко спросил, угодно ли монсиру, чтобы он продолжал.

– Да, монсиру угодно, – последовал ответ. – Давайте-ка теперь что-нибудь наше,

вальенское, – а то вчера сир Уильям сразил меня лиричностью песен его родины, и я не

хочу оставаться в долгу.

Юноша кивнул – и запел. Это была любовная баллада на вальендо, очень красивая и

сложная, как большинство песен этого края, но, на вкус Уилла, чересчур вычурная и

фривольная. У Освальдо был чистый мягкий баритон, выдавший в нём возраст постарше,

чем думал Уилл – ему казалось, этот парень младше его.

Дослушав балладу – впрочем, особенно внимательным он не выглядел – Риверте шумно

зааплодировал и спросил Уилла, почему тот не пьёт. Уилл вместо ответа приложил к

губам край бокала. Синие глаза следили за ним неотрывно и так пристально, что ему всё

же пришлось сделать глоток, хотя брат Эсмонт всегда предостерегал его от приёма

горячительных напитков в первой половине дня

– Отлично, – похвалил Риверте; по непонятной Уиллу причине он выглядел невероятно

довольным. – Вы быстро учитесь. Споить вас не составит большого труда, достало бы

только времени. Освальдо, будьте любезны, продолжайте.

Это длилось до полудня; потом Риверте встал, совершенно внезапно и прямо посередине

очередной песни, и заявил, что его ждут дела. Он небрежно поклонился Уиллу, кивнул

пажу и вышел совершенно твёрдой походной, такой же резкой, как всегда – несмотря на

то, что пил всё утро не переставая. Уилл проводил его изумлённым взглядом.

– Что с ним? – вырвалось у него – он забыл, что рядом с ним находится только паж,

которому не пристало трепать языком о привычках хозяина.

Но, на удивление, Освальдо ответил – спокойно и буднично:

– Ничего особенного. Просто его утренняя бутылка закончилась.

И указал на бутылку, сиротливо стоявшую на столике рядом с пустым бокалом.

Она действительно была опорожнена.

Этот день стало поворотным в том, что Уилл с натяжкой и неохотой вынужден был

назвать своими отношениями с Фернаном Риверте – потому что как-то ведь надо было

называть то, что происходило между ними. Отныне каждое утро, а иногда и по вечерам,

хозяин замка посылал за Уиллом, а порой приходил за ним сам, без труда находя его в

комнате или в библиотеке, и заставлял в течение нескольких часов присутствовать при

том, как он слушает музыку, или работает, или читает. Чаще всего он в это время пил –

Уилла сперва это не на шутку тревожило, но, к его большому облегчению, Риверте,

вопреки своей угрозе, не был слишком настойчив в стремлении его напоить. Обходилось

одним бокалом, который Уилл вскоре научился растягивать на целый вечер – а иногда

Риверте забывал и об этом. Сопровождалось это, с позволения сказать, общение либо

молчанием, либо необременительной светской болтовнёй о погоде, здоровье и искусстве.

Иногда, впрочем, Риверте мог задать Уиллу вопрос, огорошивавший его, причём делал это

с тонко рассчитанной внезапностью.

– Вы уже писали домой? – спросил он так однажды совершенно неожиданно, сразу после

замечания о том, что в Даккаре стоит просто дивная погода. Шла третья неделя

пребывания Уилла в Вальене, и он, конечно, написал множество писем, но до сих пор не

отправил ни одного.

Что и сообщил Риверте несколько смущённым тоном.

– Не отправили? Почему? От меня ежедневно ездит гонец, ему ничего не стоит передать

письмо курьеру в ближайшем городе. Чего же вы молчали, Уильям? Дайте мне ваши

письма, я их отправлю с сегодняшней почтой.

Небрежность предложения казалась слишком продуманной. Уилл вспомнил

предостережение Роберта и сцепил зубы. Но ничего не оставалось – он принёс письма и

отдал Риверте. Тот взял их не глядя и бросил на стол в общую кипу бумаг.

– Скажите, – проговорил он затем, наливая себе вина, – если вам, как вы утверждаете, не

нравится поэзия, как же вы учите ваши Руады?

Уилл вынужден был признаться себе, что чем дальше, тем меньше его понимает.

Впрочем, обычно они ограничивались незначительной болтовнёй – и его это вполне

устраивало. Лишь однажды Риверте шокировал его по-настоящему. Это утро они

проводили в музыкальной комнате. По правде, Уиллу такое времяпровождение нравилось

меньше всего, хотя Освальдо действительно отличался музыкальными талантами – но уж

больно смущал Уилла его чувственный баритон и выбор репертуара, а также альков за

колышущимся тюлем занавесок. Освальдо пел какую-то особенно проникновенную

балладу от лица юной девы, изнывающей от страсти по возлюбленному, однако не

смеющей первой изъявить свои чувства. Рефрен «Приди, о, приди!», повторяемый всякий

раз со всё большим пылом и страстью, заставлял Уилла особенно пристально

разглядывать кровлю башни за окном. Риверте же был в то утро на удивление внимателен.

Он почти совсем не пил и сидел в кресле, слегка наклонившись вперёд и не отрывая глаз

от гибкого тела юноши, чьи смуглые пальцы ловко скользили по струнам. Когда

последняя дрожащая от чувственности нота смолкла, Риверте сказал странно низким и

хриплым голосом:

– Норан, убирайтесь прочь ко всем чертям.

Уилл ошалело уставился на него, но потом вскочил и, пробормотав скомканное прощание,

удалился. Едва успев прикрыть за собой дверь, он услышал за спиной поспешные шаги и

звук падающего инструмента, а потом треск рвущейся ткани и – он мог поклясться! –

шелест занавесок алькова… Держась за ручку двери и пылая до кончиков ушей, Уилл

слушал стоны и придыхания, доносившиеся из-за двери, потом опомнился и опрометью

кинулся по коридору. Он чувствовал острое, непреодолимое желание исповедаться – но,

увы, при дьявольском замке Даккар не состояло даже капеллана, за ближайшим надо было

ехать в деревню, а Уилл по понятным причинам не мог этого сделать. Поэтому он просто

убежал к себе и до конца дня читал стихи из Священных Руад, посвящённые воспеванию

целомудрия и бегству искушения и порока.

Это было очень странно, можно сказать, возмутительно, но он чувствовал себя

обиженным. Конечно, это дом Риверте, и хозяин волен вытворять тут всё, что ему

взбредёт в голову, но выставлять Уилла за двери вот так, с какой стороны ни посмотри,

было очень некрасиво. Потому следующим утром Уилл был особенно сдержан и

немногословен, подчёркнуто холодно отвечая на дежурные любезности Риверте. Тот

сразу заметил это и поглядел на Уилла с любопытством.

– Что, опять ревнуете? – спросил он игриво – и расхохотался, когда Уилл вскинулся и

посмотрел на него с нескрываемым уже возмущением. – Ну, ну, не сердитесь, монсир.

Если бы вы видели себя со стороны, вы бы сами согласились, что иногда просто

невозможно не подразнить вас.

– Так вы зовёте меня только затем, чтобы подразнить? – запальчиво спросил Уилл,

которого обида, как всегда, делала несдержанным и неосторожным.

– Нет, что вы – вовсе не только за этим. На самом деле вы один из лучших компаньонов

для утреннего аперитива, которые у меня были.

– О, – сказал Уилл, не зная, как на это реагировать.

– Да-да. Вы помалкиваете и не читаете мне нотаций, а ваше присутствие создаёт у меня

обманчивое впечатление, будто я спился ещё не окончательно. Ибо законченные

пьянчуги, как известно, напиваются в одиночестве, а пока вы здесь, я не один. Не правда

ли?

Его резкие переходы от жестоких насмешек и откровенной грубости к добродушной

иронии и обманчивой откровенности до того сбивали Уилла с толку, что он мог только

бормотать в ответ банальности, ни к чему не обязывающие ни его, ни собеседника.

Риверте, похоже, вполне устраивала такая ситуация, хотя по большому счёту, обращаясь к

Уиллу, он разговаривал скорее с самим собой. На исходе первого месяца своего

пребывания в Даккаре Уилл начал подозревать, что именно это и было нужно его

странному хозяину.

Примерно в это же время ему пришло письмо из Тэйнхайла. Риверте сообщил об этом за

завтраком (теперь они иногда и завтракали вместе, хотя для Риверте, встававшего в пять

утра, это был скорее полдник или ранний обед) в промежутке между дежурным

восхищением погодой и жалобой на феноменальную тупость его нового камергера. Уилл,

услышав новость, вздрогнул и закусил губу, стремясь скрыть охватившее его нетерпение.

Риверте же, казалось, вовсе забыл о собственном сообщении и спохватился – чересчур, как

показалось Уиллу, нарочито – лишь к вечеру, когда позвал Уилла в свой кабинет на

традиционный вечерний бокал вина – или бутылку, в его случае.

– Ах, проклятье, я же совершенно забыл о вашей корреспонденции! Где-то она тут была…

чёрт… надеюсь, я не велел выбросить её вместе с ненужными бумагами… было бы

досадно… а, вот оно. Держите.

Он бросил письмо Уиллу на колени и повернулся налить вина.

– Можете читать здесь, – сказал он. – Видите, я стою спиной и не подглядываю. У меня, в

отличие от некоторых, нет такой привычки.

Уилл густо покраснел. Запечатанный конверт жёг ему пальцы. Он с усилием покачал

головой.

– Нет, благодарю вас… я… это… это может подождать.

– Вы очень любезны, – вежливо сказал Риверте – и принялся мучить его болтовнёй, не

отпуская ещё по меньшей мере четыре часа, хотя обычно их вечерние разговоры не

длились более двух.

Когда граф наконец отпустил его, Уилл бегом кинулся в свою комнату, перепрыгивая

через две ступеньки, потом запер дверь, подперев её изнутри сундуком, зажёг весь свет,

какой только нашёлся в его обиталище, и дрожащими от нетерпения руками достал

конверт. Но вскрыл не сразу – сперва он тщательнейшим образом осмотрел печать. Следов

взлома на ней вроде бы не было, но Уилл знал, что существует множество способов

вскрыть письмо и затем вновь его запечатать так, что у адресата не возникнет ни

малейших подозрений. Он не знал, обладает ли Риверте или Гальяна подобными

талантами, но исключать этого никак не мог. Вздохнув, Уилл всё же сломал печать. Из

конверта выпал один-единственный листок, мелко исписанный почерком его матери.

Уилл сел и принялся читать.

Как следовало ожидать, большую часть письма мама беспокоилась о нём, о его здоровье,

настроении и общем самочувствии. В своём письме он подробнейше описал ей все

перипетии своего существования в Даккаре, умолчав, разумеется, об отдельных эпизодах,

и вообще всячески старался её успокоить. Однако что-то, видимо, она почувствовала

между строк, потому что была крайне озабочена. Она просила его быть полюбезнее с

лордом Риверте, не ссориться с ним без надобности и помнить, что его, Уилла, жизнь –

самое дорогое, что осталось у неё, бедной леди Дианы. О Роберте она написала всего три

строчки в постскриптуме – наверняка с его приказа и под его диктовку. «Роберт, – писала

вдовствующая леди Норан, – шлёт тебе свой братский поцелуй и наилучшие пожелания, а

также напоминает, что нигде и никогда ты не должен забывать о том, кто ты есть, откуда

ты родом и каков твой долг. Он надеется, что жизнь на чужбине не заставила тебя забыть

ни Хиллэс, ни Тэйнхайл, ни его, твоего любящего брата».

Уилл медленно свернул письмо. Даже в столь иносказательном послании Роберт был, как

обычно, прямолинеен и почти груб. Он наверняка с удовольствием написал бы это сам, но

писать он умел едва-едва, а почерк у него был катастрофически неразборчивый. Впрочем,

и его «братского поцелуя» Уиллу было вполне довольно. Роберт явно недоумевал, почему,

спустя почти целый месяц, Уилл всё ещё не выполнил своего задания. Он так и видел

лицо брата, искажённое недоумением и холодной насмешкой: неужели, братец, тебе так

нравится в Вальене, что ты всячески стремишься продлить своё пребывание там? А

может, тебе нравится Риверте? Не может быть, чтобы ты столь долго сопротивлялся его

домогательствам, я ведь ясно велел тебе пойти им навстречу – так, быть может, тебе

доставляет удовольствие…

Уилл крепко зажмурился, так, словно брат и впрямь был тут и сыпал на него эти дикие и

жестокие обвинения. Нет, мысленно ответил он, мне не нравится Вальена, и ещё меньше

мне нравится Риверте. Просто… просто… Он пытался мысленно найти достойный ответ,

способный оправдать его пассивность и бездействие, но вместо Роберта вдруг увидел

мысленным взглядом Риверте – его красивое лицо, насмешливо блестящие глаза, тёмные

волны волос надо лбом. «Убирайтесь прочь, Норан», – сказал он в мыслях Уилла и

задёрнул занавеску алькова, за которым выгибалось, стеная, стройное смуглое тело…

Уилл вздрогнул так сильно, что порвал пергамент, который всё ещё судорожно сжимал в

руке. Он распахнул глаза. Видения исчезли. Уилл протёр лицо руками и вздохнул. Было

уже за полночь, и он лёг спать, но спал беспокойно и ворочался до самого рассвета. Ему

снились сны, которых он не мог вспомнить наутро, но они тревожили его – может быть,

потому, что он так и не мог толком понять, что или кто ему снился.

– Уильям, вы можете сделать мне одолжение?

Стоял дождливый вечер – первый с того самого дня, как Уилл вошёл через ворота замка

Даккар. Туман клубился целый день, а теперь ливень хлестал в закрытые окна, и всё это

навевало воспоминания, которые никак нельзя было назвать весёлыми. Уилл думал о

брате Эсмонте, который пока что не ответил ни на одно из его писем, и чувствовал

особенную тоску и горечь, потому был этим вечером несколько рассеян. Они с Риверте

сидели в его кабинете; Уилл – на уже привычном для него неудобном кресле, Риверте –

рядом с еретическим глобусом. Бутылка, которую они откупорили час назад, была пуста

уже более чем наполовину.

– Вы меня слышите, сир?

– А? – Уилл вскинулся и виновато посмотрел на него. – Простите, я задумался.

– Я понимаю вас. Эта погода способствует меланхолии. Вот и меня что-то развозит, а мне

это не нравится. Я спросил, можете вы сделать мне одолжение?

– Да, конечно…

– Там лежит книга.

Палец Риверте (он всегда указывал пальцем, нетерпимым и неприличным жестом) ткнул в

глубь кабинета, где стояла высокая подставка, на которой обычно лежала раскрытая книга

– какая именно, Уилл до сих пор не удосуживался взглянуть.

Повинуясь указанию, Уилл встал и подошёл к подставке. Бросив взгляд на книгу, он замер

в изумлении.

– Это же Священные Руады!

– Удивительно, правда? И как это их страницы не воспламеняются от божественного

негодования в моём присутствии? Окажите любезность, Уильям, почитайте мне.

Уилл обернулся. Этот человек не уставал его поражать.

– Почитать вам Руады?

– Почитать мне Руады, – терпеливо повторил тот. – Вы же собираетесь стать монахом,

верно? В таком случае вашей прямой обязанностью станет нести слово божье нечестивым

и заблудшим. Или моя нечестивость и заблудшесть всё ещё вызывает у вас сомнения?

– По правде, нет, – хмыкнул Уилл.

– Ну вот видите. Спасите же мою душу, я вас умоляю.

– Что читать?

– Всё равно. Где открыто, там и читайте.

Уилл переставил со стола свечи и посмотрел на верх страницы. Это была вторая книга

пророка Лода, одна из немногих частей Руад, написанная прозой – и, надо сказать, самое

подходящее место для чтения вслух в присутствии Фернана Риверте.

Уилл прочистил горло и начал с торжественностью, приличествующей моменту:

– Ибо было сказано трижды: впавший в бездну греха не очистится иначе, чем пройдя эту

бездну до дна и низвергнувшись в глуби ада. И горе ему, ибо бездна эта о девяти

пропастях, имена же пропастей этих суть: Ревность, Корысть, Бесчестье, Лживость,