Текст книги "Самый короткий путь (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

И его это, судя по всему, забавляло до крайности.

Уилл знал, что граф не сможет упустить такой роскошный повод поглумиться над

высшим сианским обществом. И точно – теперь балы в его доме стали традицией и

давались еженедельно по вторникам и четвергам, а иногда и по субботам. Приглашения на

них выписывались строго именные, и заполучить такое считалось всё равно что вытянуть

на ярмарке лотерейный билет, позволяющий весь праздник напролёт задарма кататься на

карусели. Десятки, если не сотни знатных сианских (и не только сианских, новость

мгновенно облетела и близлежащие провинции, вызвав там большое оживление) девиц

ринулись на эту карусель, подхватив юбки и отдавливая друг другу ножки в кружевных

туфельках. Фигурально выражаясь, конечно… или, может быть, не так уж и фигурально.

Уилл старался поменьше попадаться этим женщинам на глаза. Они ненавидели его – все

как одна, даже те, кто после ласкового приёма, оказанного ему императорской четой,

снизошли уже было до показного дружелюбия. Самые воспитанные и сдержанные из этих

женщин смотрели на Уилла, словно он был прозрачной стеной, к их досаде, очутившейся

на пути. Менее благонравные глядели на него так, словно он только что вырвал у них из

рук последний кусок хлеба, тем самым обрекая бедняжек на голодную смерть. Уиллу

было противно думать о Риверте как о кости, которую эта свора светских львиц – или,

скорее, волчиц – пыталась поделить между собой. Но ещё противнее было сознавать, что в

глазах всех прочих он сам – гиена, ничтожная тварь, посягнувшая на то, что никоим

образом не может ей принадлежать. Временами Уилл думал, что они правы. И это было

хуже всего.

Риверте настаивал, чтобы он присутствовал на балах – хотя бы через раз. Уилл напомнил

ему было про обещание избавить его от этой тяжкой повинности, но Риверте в свою

очередь, заявил, что день освобождения для Уилла настанет тогда, когда для Риверте

настанет день прощания со свободой.

– А до тех пор, Уильям, я должен видеть неподалёку хотя бы одно умное, вменяемое и

приятное взгляду лицо, – сказал Риверте, и на этом вопрос был исчерпан.

Уилл надеялся, что ему по крайней мере позволят забиться в угол и тихонько просидеть

там весь вечер, благо присутствующих дам не интересовало на свете ничто, кроме

благосклонного взгляда господина графа. Но Риверте, словно издеваясь, на первом же

вечере поволок его знакомиться со всеми этими девицами. Уилл упирался в буквальном

смысле, скребя пятками пол, но Риверте ухватил его за локоть и, показывая окружающим

дружелюбный оскал, тихонько сказал, что если Уилл сейчас же не прекратит артачиться,

он, Риверте, поцелует его взасос прямо посреди этой озверевшей толпы, а потом уедет в

Сиану кутить и оставит его им на растерзание совсем одного. Угроза была настолько

чудовищной, что Уилл тут же сдался – и до конца вечера раздавал деревянные поклоны и

принимал холодные реверансы. Риверте даже заставил его танцевать, время от времени

подводя к нему очередную даму и ненавязчиво интересуясь, не будет ли она так любезна

подарить сиру Норану следующий танец, потому что он, бедняга, только о том и мечтает,

а сам попросить робеет, так что Риверте, дескать, берёт, на себя смелость просить за него.

Ни одна не могла отказать, польщённая уже тем, что сир Риверте вообще нашёл для неё

время на этом балу – и Уиллу приходилось кружиться в вальсе, вышагивать в менуэте,

вертеться в кадрили и мысленно спрашивать господа бога, за что ему это всё.

Когда ночью, проводив последних гостей, усталый, раздражённый и злой, он поднялся в

свою спальню, Риверте догнал его и нетерпеливо спросил:

– Ну? Как оно вам?

Право слово, не очень понятно было, кто из них двоих собрался под венец.

– В каком смысле – как оно мне? – холодно спросил Уилл. – Разве имеет хоть какое-то

значение, как оно мне? Разве вам есть хоть какое-то дело до того, как оно мне?

– Разумеется, есть, чёрт подери! С чего бы иначе я заставил вас торчать там весь вечер?

Ну, давайте же, скажите, я умираю от любопытства. Кто вам понравился больше всех?

– Что? – заморгал Уилл.

– Может быть, сира Беата? Та шатеночка в лиловом, очень со вкусом одета, вы с ней

танцевали четыре вальса. Как она вам?

– Как она мне?

– Уильям, – руки Риверте мягко легли Уиллу на плечи. – Я понимаю, что вы устали, но мне

жизненно необходимо услышать ваше впечатление, пока оно ещё свежо. Хорошо, а как

насчёт сиры Аделы? Брюнетка в зелёном, две родинки над верхней губой, я видел, вы с

ней очень мило беседовали на время менуэта. Или, может, кто-то ещё? Ну скажите же, кто

вам понравился, что вы молчите?

– Я вообще не понимаю, что вам от меня нужно, – признался Уилл.

– Да как же – что? Я хочу, чтобы вы помогли мне выбрать!

– Я?!

– А кто, по-вашему, справится с этим лучше? Своему вкусу я совершенно не доверяю, для

меня, по правде, они все на одно лицо.

– Но какую-то же вам выбрать надо.

– Вот именно. Видите, вы всё превосходно понимаете. Так которая?

Уиллу понадобилось ещё с полминуты, чтобы понять, что он и в самом деле говорит

всерьёз.

Это было настолько же нелепо, бессмысленно и глупо, насколько и неожиданно. Уилл

думал, что король давно уже подобрал невесту для своего лучшего царедворца – и почти

наверняка так оно и было, вот только Риверте, Уилл подозревал, отверг эту кандидатуру.

Причём почти наверняка – исключительно назло Рикардо, но дела это не меняло. Он хотел

выбрать сам – но беда в том, что выбрать он не мог. Не было ничего трудного в том, чтобы

выделить среди прочих знойных сир ту, что сегодня согреет господину графу постель. Но

выбрать среди них ту, что станет согревать ему постель непрерывно в следующие лет

сорок-пятьдесят, оказалось для графа непосильной задачей. Уилл не мог взять в толк, с

чего Риверте решил, будто Уилл справится с этим лучше. Он ведь совершенно ничего не

смыслил в женщинах – он не знал, какие из них хороши, а какие дурны, он даже красоту

понимал по-своему, и крепкий деревенский румянец хиллэских девушек был ему гораздо

милее подрисованных дорогой косметикой щёчек сианских дам. Тех из них, которые

казались ему довольны умны – как сира Ирена – Риверте называл безнадёжными

идиотками; тех, что казались Уиллу изящными и воспитанными, Риверте обзывал за глаза

сушёными воблами, а при встрече любезно интересовался, не прошли ли у сиры её

знаменитые мигрени. Словом, Уилл был последним человеком на свете, который мог

судить о том, кто понравится и подойдёт Риверте в качестве подруги жизни.

И он ужасно расстраивался от того, что Риверте не желал об этом даже слушать.

– Сира Милена, вы говорите? Ни за что. У неё нервный тик и не хватает переднего зуба.

Ну и что, что она добрая девушка – вы можете представить со мной рядом женщину без

переднего зуба? Сира Илана? У неё в голове одни лошади, она отца своего разорила на

скачках и меня разорит, если раньше не убьётся, прыгая через барьеры. Сира Гортензия?

Эта пустоголовая трещотка, не способная прочесть алфавит, не сбившись пятнадцать раз?

Вы что, смеётесь надо мной, Уильям?

– Ну я правда не знаю, сир, чего вы от меня хотите! – взорвался наконец Уилл, которого

это капризное ворчание бесило не меньше, чем необоснованно переложенная на него

ответственность. – Сами вы выбрать не можете, а какую вам ни укажи – всякая вам плоха!

– Конечно, плоха, Уильям, я именно поэтому и не знаю, какую выбрать.

– Так возьмите ту, которая лучше всех в постели, и дело с концом, – выпалил Уилл, и

Риверте изумлённо распахнул глаза.

– Святые угодники, Уильям. Какой изощрённый цинизм! Вы приятно меня удивляете.

Ваше предложение заслуживало бы тщательнейшего изучения, однако есть одно «но»: вы

же не думаете, что я буду натягивать свою невесту до брачной ночи? Это было бы до

крайности вульгарно. К тому же некоторые из них могут быть девственницами, а вдруг

они мне не понравятся? Тогда уж я буду обязан жениться, как честный человек, но не на

всех же разом…

– Так выбирайте среди тех, которых уже натянули! – свирепо глянув на него, рявкнул

Уилл.

Взгляд Риверте заволокло мечтательной дымкой, и сентиментальная улыбка тронула его

губы.

– Вы гений. Решительно, Уильям, вы гений, говорю я вам. Почему вы не сказали мне

раньше? Круг выбора сужается до двух-трёх сотен. Здесь уже есть где развернуться.

Порой Уилл думал, что, если бы он смог заставить себя относиться ко всему этому чуть

иначе, чуть проще, чуть небрежнее – так, как относился Риверте – ему бы тоже всё это

было забавно и весело. Но он не мог заставить себя, в том-то всё и дело.

Уилл никогда не тщился надеждами, что Риверте хранит ему неукоснительную верность.

Сам он не спал ни с одним человеком, кроме графа – ни с мужчиной, ни с женщиной. Это

не было ему нужно; лёгкое любопытство, которым отзывалась в нём порой эта мысль,

улетучивалось почти сразу – Уилл был совершенно уверен, что ни в одной постели ни

этого, ни всех прочих миров ему ни с кем не будет так хорошо, как здесь, в постели

Фернана Вальенского. Он не раз говорил об этом Риверте со свойственной ему пылкой

искренностью – и Риверте улыбался в ответ, снисходительно и, как чудилось Уиллу,

немного грустно, взъерошивал ему волосы и говорил, что Уилл ещё так молод и совсем не

знает жизни. В отличие от него, Риверте – который жизнь, разумеется, знал, а также он

знал много мужчин и женщин, и это было для него нормой, которую присутствие в его

жизни Уилла никоим образом не меняло. Иногда после бала Уилл видел его, идущего по

коридору к спальням в обнимку с той или иной благородной сирой; иногда заставал на

замковом сеновале со смешливой юркой пастушкой; а однажды услышал не шедшее у

него из головы: «– Где мой пояс? – Видимо, там, где и мои подвязки». И всё это он

принимал как данность, потому что знал, что в конце концов Риверте всё равно придёт к

нему, в его постель. Своеобразным – хотя и довольно сомнительным – утешением для

Уилла служило то, что с тех пор, как они встретились, Риверте совершенно перестал

оказывать внимание юным пажам, певцам и оруженосцам, которые раньше вечно

крутились вокруг него в каких-то запредельных количествах, порождая множество толков,

которые людская молва раздувала до крайности. Больше Риверте не интересовали пажи; и

вообще он, кажется, совсем перестал спать с мужчинами – не считая Уилла и, кончено же,

короля. Уилл однажды рискнул спросить его, почему так – разве ему разонравились

мужчины? Он задал вопрос с затаенным страхом, не зная, чем это может быть чревато для

него самого. И не знал, что сказать или даже подумать, когда Риверте обнял его за голое

плечо – они лежали тогда в постели, сладко измотанные утехами, длившимися всю ночь

напролёт, – и сказал тем странным своим тоном, который Уилл так и не учился

безошибочно трактовать, даже спустя столько лет:

– Конечно, я не сплю больше с мужчинами, Уильям. После вас – это скучно, пресно и

просто бессмысленно.

Был ли Уилл польщён? Неверное слово. Он вообще с трудом подыскивал правильные

слова для описания тех чувств, что вызывали в нём действия графа или, реже, его

бездействие. Вот и сейчас – он не знал, как должен чувствовать себя в связи с этой

женитьбой, будь она неладна. Радоваться ли ему от того, что Риверте пытался разделить с

ним нелёгкую обязанность выбора? Горевать ли оттого, что их жизнь после свершения

этой женитьбы уже никогда не будет такой, как прежде? Злиться ли потому, что и то, и

другое в равной степени унижало его? И если даже злиться – то на Риверте или на себя

самого? Потому что Уилл знал, что на самом деле граф ни в чём не повинен перед ним.

Уилл сам решил остаться с ним шесть лет назад, сам придумал, как это сделать, сам

изобрёл для себя официальный статус в его свите. Он знал, на что шёл. И теперь не имел

никакого права роптать.

Он и не роптал, но, господь всемогущий, как же ему было тоскливо.

И всё же какой-то частью себя он был тронут тем, что Риверте нуждался в нём и не

стыдился об этом говорить. Лишь много позже Уилл подумал, что на самом деле Риверте

его мнение было безразлично, и он просто пытался чем-то занять Уилла в те дни, отвлечь

его, сделать так, чтобы он продолжал чувствовать себя нужным и близким ему. Граф

Риверте был хорошим знатоком людских душ, и он был хорошим знатоком души Уилла

Норана.

Но эта мысль пришла позже, а тогда Уилл вдруг поймал себя на том, что начинает

смотреть на всех этих женщин немного другими глазами. Сперва он обращал внимание

только на их внешность и манеры; потом, слушая язвительные комментарии Риверте, стал

вслушиваться в то, что они говорят, и пытался понять, что стоит за этим – досужая

болтливость или пытливый ум, манерность или естественность, прямолинейность или

обычная грубость, скрытая флёром придворной любезности. Но самое главное – он думал

о том, что сказал ему король Рикардо той душной летней ночью, когда вызвал его к себе

для тайной беседы. Уилл думал порой, что поступил неправильно, скрыв от Риверте эту

встречу – но теперь уже поздно было жалеть. Так или иначе, король Рикардо был прав.

Человек, который составит партию Фернану Риверте и пойдёт с ним по жизни бок о бок,

должен быть достоин его. Такой человек должен быть ему ровней.

И чем дольше Уилл смотрел, тем яснее убеждался, что никого достойного Фернану

Риверте в Сиане нет – ни среди женщин, ни среди мужчин. Больше того – думая обо всём

этом, он всё явственнее понимал, что и сам его недостоин. В такие минуты он уходил в

библиотеку и засаживался за книги – философские трактаты, работы по истории и

естествознанию, по теории искусств и изящной словесности, Священные Руады, в конце

концов – словом, за что угодно, только бы отвлечься от мыслей о собственном

несовершенстве. Нет, конечно, Уилл был далёк от идеи о том, чтобы считать Фернана

Риверте безупречным. Он был небезупречен, как и любой человек. Просто даже в своей

небезупречности он был лучше всего, что Уилл мог себе представить. И это одновременно

восхищало его, радовало, изумляло, заставляло любить Фернана Риверте – и чувствовать

себя бесконечно и безнадежно далёким от него.

И потому он ощутил едва ли не облегчение, смешанное, впрочем, с ожидаемой горечью,

когда однажды, лёжа с ним рядом в постели и поглаживая его плечо, Риверте сказал, глядя

перед собой:

– Кстати, Уильям, я забыл вам сказать, что выбрал себе невесту. Так что ваши мучения

кончились, всё позади.

Уилл ничего не ответил, только вжался носом ему в ребро, крепче сжимая руку у него на

груди.

Она была не из Сианы.

Ещё недавно городской дом графа Риверте был самым популярным и самым заветным

местом в столице для всех незамужних дам. И вдруг – всё кончилось в мгновение ока, так

же стремительно и внезапно, как началось. Больше никаких балов, никаких приёмов,

никаких девиц, падающих с лошадей напротив ворот. Всё это должно было радовать

Уилла. Оно его и радовало – целую неделю, пока к особняку Риверте не подъехала

небольшая, скромного вида карета с графским гербом на дверце.

В карете ехала Лусиана Далнэ, графиня Прианская, будущая супруга сира Риверте.

Сир Риверте встречал её, как королеву.

Не было ни гостей, ни музыкантов, ни цветочных гирлянд. Риверте всего лишь приказал

Гальяне ровно в полдень выгнать всех домочадцев, слуг, камергеров, конюхов и

белошвеек во двор, выстроить их, на военный манер, в шеренгу, и убедиться, что все они

чисто одеты и терпимо пахнут. Дорожку от ворот к порогу парадного входа посыпали

мелким жёлтым песком, на том украшательства и закончились. Риверте, одетый в один из

лучших своих костюмов, вышел к воротам без четверти полдень и стоял на месте

привратника, заложив руки на спину и глядя на восточный склон холма, по которому

проходила подъездная дорога. Уилл смотрел на него из окна гостиной. Гальяна либо

забыл, либо умышленно не передал ему приказ выйти вниз – Уилл гадал, было ли это

простой оплошностью, либо же продуманным актом молчаливого снисхождения, а если

второе, то кто проявил к нему это снисхождение – Гальяна или, может быть, сам Риверте.

Так или иначе, Уилл не стоял сейчас в вытянувшейся в струнку толпе слуг, собравшихся,

чтобы приветствовать свою будущую госпожу. Тем самым, возможно, Риверте давал ему

почувствовать, что он на особом положении в этом доме – а может, напротив, отделял его

от этого дома, безмолвно указывая ему, что здесь ему больше не место.

Было проще кинуться головой в прорубь, чем продолжать думать обо всём этом.

Карета подъехала ровно в полдень, одновременно с боем часов на ратуше, хорошо

слышимым на Платиновом Холму. Риверте шагнул вперёд ещё до того, как она

окончательно остановилась, и опередил грума, соскочившего с подножки. Грум отступил,

поймав взгляд господина графа, и Риверте сам откинул складную ступеньку и распахнул

дверцу кареты, протягивая руку той, кто приехала сюда, чтобы отнять его у Уилла.

Уилл видел в окно, как длинная белая рука ложится на протянутую к ней ладонь, и сира

Лусиана Далнэ ступает на песчаную дорожку, роняя в желтоватую пыль длинный подол

своего дорожного платья.

Она была очень красива.

Риверте что-то сказал – Уилл не мог слышать с такого расстояния, что именно – и сира

Лусиана ответила, слегка наклонив голову. Риверте улыбнулся, как будто довольный

ответом, а потом обернулся к стоявшим во дворе домочадцам, выбросив вперёд другую

руку, и сказал так громко и ясно, что услыхал даже Уилл:

– Это – ваша хозяйка, друзья мои. Приветствуйте сиру Лусиану дома.

– Да здравствует сира Лусиана! – завопил Гальяна, и все остальные завопили с ним вместе,

так, что голуби, толкавшиеся на карнизе, у которого стоял Уилл, с тревожным

курлыканьем сорвались в небо.

Уилл задёрнул штору и отошёл от окна.

Она была Риверте почти ровесницей – ей исполнилось тридцать четыре года, и, несмотря

на удивительную красоту, юной не по летам она отнюдь она не выглядела. Скорее, в ней

угадывалась зрелость – это была сочная, глубинная женская красота, уже распустившаяся

полностью, но ещё не начавшая увядать. Графиня Прианская была жгучей брюнеткой с

белой, но не слишком бледной кожей, с миндалевидными глазами цвета спелой вишни, с

пухлым, чувственным, но плотно сжатым ртом, что выдавало в ней замкнутость и,

возможно, тяжёлый характер. У неё был довольно странный нос, чуть длинноватый,

несколько крупный для женщины, слишком резко очерченный – но он удивительным

образом не портил её впечатляющей красоты, напротив, выделял её лицо среди всех

прочих женских лиц, возможно, более гармоничных с точки зрения общепринятых

канонов, но уж точно куда менее заметных. Уилл подумал даже, что лицом сира Лусиана

чем-то напоминает самого Риверте – те же резкие, скульптурно вылепленные черты, на

первый взгляд в равной степени привлекательные и отталкивающие. Одновременно с этой

мыслью пришло странное ощущение, что, глядя на сиру Далнэ, Уилл чувствует почти то

же самое, что испытал, впервые увидев вблизи графа Риверте – смесь недоверия,

подозрения, замешательства и затаенного страха. Прибывая в Даккар заложником

вражеской страны, Уилл считал графа Вальенского своим врагом, и был врагом ему сам.

Похоже, теперь ему предстояло заново пережить те дни и заново испытать те чувства.

Она была вдова, лишившаяся мужа четыре года назад, и, по слухам, лишь недавно сняла

траур. Однако то ли скорбь всё ещё жила в её сердце, то ли сира Далнэ вообще не была

склонна к чрезмерной вычурности, но одевалась и держалась она очень строго, с

подчёркнутой простотой, и в то же время с безусловной элегантностью. Её дорожное

платье, в котором она прибыла на встречу с самым завидным в Вальенской Империи

женихом, было тёмного винного цвета и почти ничем не украшено, не считая узкой

золотой тесьмы на рукавах и подоле. Роскошные чёрные волосы она носила заплетёнными

в толстую тугую косу, уложенную на затылке. Уилл удивился, заметив это, потому что так

носили волосы женщины в Хиллэсе, и ни у одной из вальенок он никогда не видел такой

причёски – она была для здешних мест слишком скромна. Из украшений на сире Лусиане

было только одно кольцо – печатка с гербом рода Далнэ, видимо, что-то значившая для

неё. Она была очень высока ростом, намного выше Уилла и лишь немного ниже своего

будущего супруга – и это тоже выглядело очень странно, особенно когда они шли рядом и

он держал её руку, спокойно, но совершенно неподвижно лежавшую в его ладони.

Уилл не знал, что думать. Конечно, скоропалительных выводов делать не следовало – он

совершенно ничего не знал об этой женщине, кроме того, что она не бывала в Сиане ни

разу за последние пятнадцать лет. Возможно, это была одна из причин, почему Риверте в

конце концов остановил свой выбор именно на ней, знатной, но не особенно богатой

вдове, единственная дочь которой находилась в монастыре и готовилась принять постриг.

Стало быть, заключил Уилл, сира Лусиана очень набожна – ведь лишь истово верующая

мать согласится отдать своё дитя на вечное служение господу нашему. Уилл помнил, что

его собственная мать, наравне с отцом, противилась желанию сына отправиться в

монастырь. Сира Лусиана была, должно быть, и в самом деле строгой и истово верующей

особой – и это опять-таки поднимало вопрос, почему Риверте, с его неодолимым

отвращением к тем, кого он называл «святошами», выбрал именно её.

Уилл, возможно, задал бы ему все эти вопросы, если бы у него была такая возможность. В

первый день сир Риверте ни на шаг не отходил от своей наречённой, показывая ей дом,

следя за тем, чтобы её вещи (очень немногочисленные, Уилл в своё время в Даккар и то

больше привёз) были разобраны со всем возможным тщанием, интересуясь, в чём она

нуждается, и раздавая снующим за ними по пятам Гальяне тысячу указаний о том, что

нужно сире прямо сию секунду, а без чего сира, пожалуй, сможет обойтись четверть часа.

Он был очень внимателен, очень предупредителен, очень любезен, и наблюдая за всем

этим со стороны, Уилл невольно думал о том, что с ним Риверте никогда так не носился, и

никогда так настойчиво не интересовался тем, удовлетворены ли мельчайшие его

потребности. Он не то чтобы обижался – в конце концов, действительно, Риверте никогда

не собирался на нём жениться. Да и Уилл ведь не был женщиной, по счастью – а значит,

не имел права на чисто женскую придирчивость и капризы… Он всё это понимал, и в тот,

самый первый день, ему удалось остаться почти совсем спокойным.

Но на следующий день всё повторилось снова. Риверте не отходил ни на шаг от сиры

Лусианы; сира же Лусиана принимала его суетливое внимание со сдержанной

признательностью. Она говорила мало, больше смотрела и слушала, и со стороны

чудилось, что она запоминает и делает выводы, словно лазутчик, пробравшийся в стан

врага и стремящийся выяснить как можно больше, прежде чем его раскроют. На её лице

не отражалось никаких особенных чувств, помимо любезного, но очень сдержанного

интереса. Они с Риверте позавтракали вместе, а потом на целый день уехали в город –

заниматься приготовлениями к свадьбе. От слуг Уилл узнал, что она состоится невероятно

скоро, через две недели. Обычно между помолвкой столь знатных особ и собственно

венчанием проходило не менее полугода – слишком много всего предстояло подготовить,

ведь династический брак, связывающий два славных рода, был событием скорее

политического, нежели светского значения. Но то ли Риверте придавал этому браку

меньше значения, чем окружающие, то ли просто по какой-то причине торопился –

затягивать помолвку на традиционные месяцы он не стал. Он решил жениться, он выбрал

себе жену, он вёл её под венец – сир Риверте решил, стало быть, сир Риверте действует. В

этом был, если задуматься, весь он.

И всё бы ничего, только за эти две недели Риверте как будто совершенно перестал

замечать Уилла. Самое большее, чем они обменивались – это приветствием, если случайно

сталкивались на лестнице, пока Риверте мчался куда-то, а Уилл крался вдоль стены в свою

комнату или в библиотеку. Ему вновь пригодились навыки незаметного передвижения по

дому, которые он выработал когда-то, избегая графа в Даккаре. Теперь он так же

старательно избегал графиню, и это отлично ему удавалось – она уже много дней жила в

особняке, но ни разу они ещё не сталкивались лицом к лицу. Ел Уилл теперь один, в своей

комнате – ему приносили еду по часам, и Риверте, даже если знал об этом, ничего не

сказал ни за, ни против. Сам он обычно ел с сирой Лусианой, по меньшей мере раз в день –

остальную часть дня, а зачастую и ночи, он носился где-то в городе, улаживая

одновременно дела со свадьбой и ещё миллион своих обычных дел, которых у него

всегда, всюду и при любых обстоятельствах было невпроворот. Сира Лусиана также часто

бывала в разъездах, к облегчению Уилла. Сама она никого не принимала, однако получала

множество приглашений от семейств, желающих первыми оказать внимание будущей

сире Риверте, и раздавала множество визитов, хотя и не похоже, что с большим

удовольствием. Почти всё свободное время её уходило на обновление гардероба – Риверте

в первые же дни созвал в свой дом армию портных, закройщиков и торговцев тканями, и

куда бы Уилл не ступил, всюду непременно что-то шили, резали, мерили и подтачивали, а

застеленные белыми простынями полы всюду были завалены рулонами красной, винной и

фиолетовой ткани – эти цвета сира Лусиана предпочитала всем прочим.

Уилл чувствовал себя так, словно заблудился, потерялся и пропал в этих ворохах ткани, в

коридорах, наполненных вечно спешащими слугами, в перешёптываниях челяди, не

устававшей судачить о новой хозяйке. То было днём; а ночью он терялся в своей

огромной, бескрайней и совершенно пустой постели, каждый раз надеясь, что вот сегодня

уж Риверте точно вспомнит о нём и придёт утешить, и каждый раз обманываясь в этой

надежде. Уиллу мучительно хотелось знать, спит ли уже граф со своей невестой – и если

да, то насколько ему нравится это делать. Впрочем, это было маловероятно. Риверте отвёл

сире Лусиане спальню на противоположном конце дома, и к тому же подселил к ней

армию горничных, долженствующих выполнять любые её капризы. К тому же Уилл

помнил, что сказал Риверте раньше, в те времена, когда ещё обсуждал с ним свою

женитьбу – спать с невестой до свадьбы он считал несказанной вульгарностью, так что

Уилл мог быть на сей счёт спокоен… нет, нет, спокоен – совсем не то слово! Ох, боже, как

же трудно было Уиллу подыскивать те слова – всё трудней и трудней с каждым днём.

Но отличительным свойством Уилла Норана было умение быстро свыкаться со своим

положением, сколь незавидным оно бы ни было. В конце концов, его никто не трогал,

жизнь его текла так же, как и всегда в последние годы – не считая, конечно, того, что

Риверте как будто совершенно забыл о его существовании. Но так и раньше бывало

временами – например, в разгар руванской кампании, когда они в течение восьми месяцев

носились от одного захватываемого замка к другому. Уилл тогда еле убедил Риверте взять

его с собой – это было в первые годы их связи, тогда им было трудно обходиться друг без

друга, и, Уилл подозревал, Риверте в конце концов взял его с собой лишь потому, что

держать Уилла у себя перед глазами ему было спокойнее, чем оставить его в каком-то

безопасном, хорошо укреплённом, но далёком замке. А сейчас он именно это и сделал –

оставил Уилла в полной безопасности и покое, максимально оградив его от возможных

волнений и неловкостей, связанных с этой женитьбой… Но только Уилл и теперь бы

предпочёл оказаться рядом с Риверте на поле брани, делить с ним все тяготы и невзгоды

положения, и знать, что самим своим присутствием он воодушевляет графа и помогает

ему расслабиться и отвлечься после дня, полного действия и забот.

Сидеть с ним взаперти в замке Даккар, осаждённом руванскими войсками, было уютнее,

приятнее и лучше, чем быть без него в роскошном особняке в самом центре вальенской

столицы.

Когда Уилл впервые встретился с Лусианой Далнэ лицом к лицу, это произошло для него

совершенно неожиданно. Шла вторая неделя пребывания графини в Сиане, до свадьбы

оставались считанные дни, и дел было особенно много – Риверте теперь, даже встретив

Уилла на лестнице, проносился мимо него, не удостаивая даже кивка. Да что там, слуги –

и те не удостаивали Уилла кивка, совершенно сбившись с ног под неумолчным ором

Гальяны, который, ясное дело, чем дальше, тем меньше был всем доволен. Уилл спасался

от всего этого сумасшествия в библиотеке – единственном тихом месте, остававшемся его

негласной вотчиной, его фортом, где он всегда мог укрыться, заслонившись от остального

мира толстым слоем книжной пыли. В библиотеке не было ничего интересного для тех,

кто поставил особняк с ног на голову – а значит, именно там должен был Уилл искать

убежища.

Была вторая половина дня, утренняя суета немного унялась и переместилась на задний

двор, где принимали повозку с тремястами фунтами живых цветов, коим собирались

украсить бальный зал завтра и послезавтра, ко дню свадьбы. Гальяна поднял было крик,

что цветы уже теперь не первой свежести и к завтрему совершенно завянут; словом,

завязался скандал, и Уилл укрылся от бури в библиотеке, благо она выходила окнами на

другую сторону холма. Неожиданно для себя он подумал, что ему хочется написать

письмо брату Эсмонту. Уилл какое-то время поддерживал с ним переписку в первое время

после того, как решил остаться в Вальене. Он пытался объяснить брату Эсмонту свои

поступки, пытался оправдать их своим новым взглядом на мир, открывшийся ему в

Даккаре. Брат Эсмонт ответил, что Уилл не должен извиняться, что господь наш мудр и

всякого направляет тем путём, который единственно верен, и так далее, и тому подобное –

три страницы обтекаемых фраз, из которых Уилл заключил, что его решительно

отказываются понимать, и что лишь знаменитое смирение брата Эсмонта мешает ему

проклясть своего воспитанника и заклеймить предателем, отступником и мужеложцем. Но

Уилл знал брата Эсмонта всю свою жизнь и любил его, поэтому ещё какое-то время

пытался поддерживать переписку, что было сложно, поскольку Риверте, покинув Даккар,

пошёл войной на Руван, и письма брата Эсмонта порой достигали того места, из которого

Уилл писал ему, лишь когда Уилл это место уже покидал. Так что со временем переписка

заглохла, и Уилл чувствовал по этому поводу даже некоторое облегчение, потому что,

хоть он и нисколько не жалел о своём выборе, вина его перед братом Эсмонтом за эти

годы не ослабла и никуда не ушла.

Сейчас, сидя в пустой, тихой, светлой комнате среди пахнущих стариной книг и чувствуя

себя таким одиноким, как никогда прежде, Уилл подумал, что, быть может, он

неправильно поступил, отмахнувшись от этой вины. Страсть, восторг, да что там – чистая