Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

– Мои вещи в Гранд Отеле. В подобном виде, – добавила она жестко, – я не собираюсь представать ни перед кем! Потрудитесь решить и этот вопрос! – Вскинув левую бровь ровно так же, как это делал Виктор, она с выжиданием смотрела в лицо де ла Круа.

Они отправлялись поездом Париж-Ницца, который шел около десяти часов в сторону побережья Средиземного моря. Было решено остановиться на ночь в одной из гостиниц, чтобы следующим днем пересечь границу Италии и отправиться в Рим. Прямого поезда до Флоренции в эти дни не было.

Прибыв около восьми вечера, Элизабет настояла на том, чтобы им дали с Виктором возможность прогуляться по морскому берегу, и что Венсан может за ними наблюдать. До Ниццы их сопровождала прислуга, ехали в одном купе. Все десять часов Люмьер не произнес ни слова. Если с матерью он был готов говорить, то всех остальных посвящать ни в одну свою мысль, которая так или иначе возвращалась к Себастьяну, не собирался.

Элизабет была особо обеспокоена состоянием Виктора, и у нее отлегло от сердца, совсем немного, когда он произнес:

– Я помню, я написал когда-то, – его голос звучал хрипло и приглушенно, словно он со скрипом, с болью пытался произнести слова, – мелодию, про золотистые гавани Ниццы.

Элизабет внимательно слушала, что он говорил. Надеясь, что это поможет ему прийти в себя хоть немного. Виктору даже прогулка давалась тяжело. Она держала его под руку, но сама, будучи невысокого роста, переживала, что не может даже обнять сына без того, чтобы он не наклонился.

– А потом вспомнил, – добавил Виктор, – что никогда не был на море.

– Ты был, – возразила мадам Люмьер, – на Северном море. Когда мы ездили на самый север Франции и были в Бельгии. Иву нравилось, как ты бегал за ним по берегу и пытался плескаться. Правда, потом ты наступил на камень, поскользнувшись на водорослях, и рассек себе коленку.

Виктор с какой-то горькой улыбкой слушал эту историю. Он сглотнул. Сделав глубокий вдох, чувствуя запах морского воздуха, он прикрыл глаза. Половину дороги до Ниццы ему удалось поспать, а потому он сам повел мать в сторону гавани, где стояли пришвартованные корабли.

Первая истерика на время сошла – видимо, тело утомилось от мысленного истязания, и больше ни одна слеза – но только пока – не скатилась по его щеке. Они присели на красивую деревянную скамейку, и Люмьер закурил, достав из кармана портсигар. Его глаза болели, а тело слушалось плохо – сильная слабость не давала ему даже глубоко и правильно вздохнуть, расправляя легкие.

– Мам, – начал он тихо, смотря на водную гладь, – как ты смогла пережить смерть папы? – Он не посмотрел на нее, задерживая взгляд на воде и линии горизонта, где море встречалось с небом.

– Время, – ответила она. Вот так ли просто?

– Это больно. Настолько сильно.

– Я знаю. – Элизабет приобняла плечи Виктора. – И долго еще будет.

– Мне хотелось бы уйти.

– Уйти? – переспросила она с беспокойством. – Но за нами смотрят.

Он все еще смотрел на море. Призывное, манящее, прохладное. Ведь оно могло усмирить его скорбь, так? Оно могло забрать его в свои глубины, омыть своими лазурными водами и, наконец, избавить голову от тяжести, а истерзанное сердце от боли.

– Нет, Виктор. – Она покачала головой. – Убить себя – это не выход.

– Почему? – просто спросил он.

– Этим ты причинишь боль мне.

– Эгоистично. С обеих сторон.

Мадам Люмьер кивнула.

– К тому же, – начала она уже другую мысль, – тебе еще предстоит масса дел. Его дел. Чтобы, если ты этого не хочешь, его заботы, работа и достижения не канули в Лету.

Виктор слушал ее внимательно, понимая, что мать действительно права, но он не был готов даже думать о том, чтобы полноценно заняться документами вместо Себастьяна. Это было немыслимо. Голова гудела, была тяжелой, и хотелось вновь просто лечь спать. Чтобы заснуть на столь долгий срок, чтобы боль утихла сама, или эта жизнь, Бог, если он вообще существует, вернул ему Себастьяна.

Когда вернулись в гостиницу, Виктор вскоре лег спать после водных процедур, после которых не осталось вообще никаких сил. Он проспал часа три, не больше, прежде чем проснуться и пролежать еще несколько, смотря в потолок и чувствуя, как по вискам текут слезы, а внутри произрастает жгучая, тянущая, отвратительная боль.

Поезд до Рима должен был отправиться в четыре часа, а потому Люмьер спал до полудня, соизволил немного поесть – выпил чашку чая с кусочком хлеба и масла. Он больше не плакал – все слезы закончились в прошлую ночь. Хотя, конечно, он не мог знать, что многие последующие проведет так же, а то и вовсе задыхаясь в истерике в объятиях матери, когда станет совсем плохо.

Она уговаривала поесть его чуть больше, хотя бы взять несколько мидий или креветок, которые он очень любил, но Люмьер даже смотреть не мог на морепродукты.

Сделав променад по набережной, посмотрев на холодное, но залитое солнечным светом море, к половине четвертого отправились на станцию, чтобы продолжить путь. У Элизабет не складывалось спрашивать что-то у де ла Круа, да и тот вовсе казалось пребывал в каком-то своем мире. Виктор курил при ней еще два раза, а потому она попросила прислугу подготовить ему портсигар – заполнить недостающее в дорогу, чтобы им потом не искать ни табак, ни бумагу. В четыре часа поезд до Рима отправился в путь.

Они прибыли в Пиенцу спустя три дня после выезда из Парижа. Всю дорогу Венсан был глубоко погружен в свои мысли и едва ли обращал внимание на что-либо вокруг. Его вновь начали мучить голоса, которые почти пропали с момента их отбытия из столицы Франции.

Сам пункт их назначения оказался крохотной деревушкой с населением едва ли больше сотни человек. Дом, который был куда больше, чем представлял Венсан, находился на самом ее краю и был окружен большим фруктовым садом. Покинув экипаж, он велел Виктору и Элизабет следовать в дом с вещами, а сам занялся надлежащими приготовлениями. Договорившись насчет провизии с местными лавочниками, он в считанные часы нашел расторопную девушку по имени Мартина, которая за небольшую плату должна была приходить раз в несколько дней убирать дом. Обойдя свои владения, он отметил, что сад нуждается в уходе, и пообещал вскоре заняться этим. Однако вскоре его энтузиазм начал спадать. Рассеянно осмотрев виллу внутри, он выделил две комнаты своим гостям, а затем надолго заперся в своей спальне. Когда он открыл дверь спустя три дня, то едва держался на ногах от голода. Если бы его спросили, чем он был занят все это время, он едва ли мог дать ответ. Проследовав до комнаты Виктора, он приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Тот спал, свернувшись калачиком на широкой кровати. Элизабет сидела подле него и читала. Простояв несколько минут на пороге, Венсан так и не решился зайти внутрь. Его вдруг одолело острое чувство, что его здесь не ждут.

Вернувшись в свою комнату, маркиз де ла Круа тяжело опустился на пол и горько расплакался. В какой-то момент усталость взяла верх и он уснул, так и не узнав, что в комнату заходила Элизабет. Проснулся он глубокой ночью. Голоса в его голове неистово кричали. Издав жалобный стон, Венсан попытался закрыть уши руками, но голоса стали только громче. Он умолял, плакал, упрашивал их замолчать, но они больше не подчинялись его воле. С каждым днем становилось все хуже. Он отказывался от еды и лишь чуть слышно умолял голоса замолчать, но они не ведали усталости.

Спустя несколько недель на пороге дома появился нежданный гость – Жозефина де ла Круа. Венсан, которому к тому времени было совсем плохо, был даже рад её видеть. Лежа в объятьях матери в тот самый первый день, он просил её спасти его, но в тоже время он понимал, что только Бог может спасти Бога. После приезда Жозефины, дом преобразился. Она быстро нашла общий язык с Элизабет и вместе они наладили хозяйство. Она заставляла Венсана вставать с кровати, есть и иногда выводила в сад. Громкие звуки и чужие люди теперь пугали его, а поэтому для слуг в доме, количество которых сильно увеличилось с приездом мадам Де ла Круа, были установлены специальные правила. Иногда вечерами Венсан говорил с Виктором, но больше всего это было похоже на разрозненные отрывки фраз. Впрочем, он почти никогда не получал ответа и уходил в расстройстве чувств ни с чем. Ему решительно было непонятно отчего Виктор, который был столь ласковым с ним в Париже теперь стал столь отчужденным и холодным. Он просто не мог понять, что сделал не так.

Элизабет взяла сына под свою опеку. Ему было тридцать лет, но для нее он всегда оставался возлюбленным ребенком. Каждое утро начиналось с того, что она приходила его будить и звала за собой принимать водные процедуры. Потом был короткий завтрак, во время которого она уговаривала Виктора съесть хоть что-то, и матери он все-таки не отказывал, зная, что Элизабет за него действительно беспокоится. Шок и отрицание Виктора, что Себастьяна больше нет, прошли через две недели после убийства. Обнаружив себя в холодной постели в одиночестве в чужом доме, осознав, что это и в самом деле происходит, он понял – точка невозврата пройдена. Ничто не вернет ему того, кого он так беззаветно любил.

После завтрака была обязательной прогулка по саду. Мадам Люмьер настаивала, что ему нужно дышать свежим воздухом и видеть солнце, иначе он зачахнет в четырех стенах, а ей бы очень сильно этого не хотелось, ведь она его любит. Уговоры матери действовали на Виктора – он любил ее не меньше.

Гнев пришел неожиданно и остро. Волна поднялась настолько жестко, настолько уверенно, что в один момент, пусть и оставшись один, он мысленно клял Бога за то, что тот посмел отнять у него Себастьяна, без которого смысл жизни превратился в ничто. Он ненавидел все, и внутри его сердце обливалось кровью, а ощущение постоянного гнева ложилось на плечи тяжелым плащом. И так он провел два месяца.

После прогулок по саду Элизабет настаивала на том, чтобы Виктор немного играл на скрипке – всего час. Чтобы радовал ее звучанием Страдивари любимого покойного мужа. Она сама отбирала партитуры, которые хотела бы услышать, и лишний раз старалась избегать музыки времен его последней любви.

Вина пришла спокойно, даже угомонила его дикий гнев, который вселял навязчивые мысли. Вина принесла желание уйти в мир теней и иллюзий. Виктор испытывал жуткий страх перед смертью – он стал одолевать его все чаще, особенно, когда Люмьер оставался один в комнате по ночам и смотрел на проем незанавешенного окна, ему повсюду мерещились движения и шорохи. Он старался найти выход, но выхода словно не было. Только пустота, которой он касался руками и не мог в ней ничего найти.

После обеда, на который Элизабет приходилось уговаривать Виктора еще дольше, потому что он совсем потерял аппетит, она отправляла его в отдельную пустующую комнату, чтобы он позанимался. Сперва самому Люмьеру это казалось глупостью и бессмыслицей, но мать объясняла, что его тело не вечно будет прекрасным и сильным, и он не должен позволить горю и потере встать между ним и его здоровьем, хотя в ее уговорах иной раз использовалось имя Себастьяна, который бы точно не был доволен происходящим. И Виктор знал – он бы не был.

Если бы не мать, Виктор бы потерял понимание того, как строить свою жизнь и зачем ее жить вообще. Но ее поддержка и опека помогали вырываться из боли и скорби, которые глубоко сидели внутри него, и произрастали в самую суть. Ему казалось, что он не будет больше танцевать, но не прошло и двух недель, как она заставила его вспоминать все движения. Не желая, чтобы сын развалился окончательно. Она искренне верила, что здоровое тело и здоровая душа – это вещи взаимозависимые.

Несмотря на все ее старания, он чувствовал себя безнадежно одиноким и несчастным. У него не было сил прикасаться к документам, да и в Италии он мало что мог сделать. А поговорить он был готов хотя бы на деловые темы. Все, что казалось чувств Люмьера, было сокрыто им самим.

После занятий танцами они вновь отправлялись на прогулку, а ко времени ужина возвращались. После вечерних водных процедур Элизабет читала ему что-то приятное и они немного разговаривали. Это все помогало создать ощущение, что жизнь продолжается. Только Виктор все равно чувствовал себя так, словно бы погиб в тот день. Но искра чего-то живого в нем все-таки теплилась.

В какой-то момент он изолировался. Перестал выходить на завтрак вместе с ней, перестал гулять и разговаривать. Он был всегда и везде один. Поставив Элизабет в известность, что с ним все в порядке, он сознательно избегал кого бы то ни было. Мог проводить время в тишине и одиночестве в тени деревьев в саду, устроившись под одним и слушая безмолвие. Ему нужно было привести свой пылающий и уставший разум к чему-то однотонному и более спокойному. Виктор знал, что это закончится, но страдание и горе кажутся бесконечными.

Элизабет наблюдала за Венсаном все те первые две недели. У нее не было возможности с ним нормально поговорить, а потому историю убийства с его стороны она так и не узнала. Безусловно, она была всецело на стороне Виктора, но вся ситуация была настолько странной и сомнительной, что Элизабет не могла не задаваться вопросами. Состояние маркиза де ла Круа ей не нравилось, а потому она сделала единственное, что могла – написала его матери, вызнав, где может находиться Жозефина у Виктора.

Когда герцогиня приехала, они познакомились с Элизабет и та рассказала ей чуть больше в деталях, что происходило в этом доме. Рассказала и то, что сделал Венсан. Герцогиня сперва не поверила, но спустя некоторое время приняла эту мысль, как достоверную, ведь понимала, что такое действительно могло произойти.

Виктор тяжело воспринял первый разговор с герцогиней. Себастьяна похоронили на Пер-Лашез. Он долго плакал, вновь ударившись в неожиданную и горькую истерику. Люмьер даже говорил, что это сделал не он, что он бы никогда так не поступил. Но, когда Виктор успокоился, они приступили к обсуждению завещания и рабочих дел. По наследству Люмьеру полагалась треть от всего состояния Себастьяна в виде недвижимости во Франции и Англии, а также половина от суммы его банковского счета. Все остальное переходила Жозефине де ла Круа и его жене – Флоренс. Как рассказала герцогиня, они делили по документам собственность Виктора напополам. Люмьер попросил об одном – чтобы парижский особняк на Сен-Оноре – их дом – не достался жене. Жозефина пообещала, что постарается сделать все возможное, чтобы это было так. Виктор спрашивал о настроениях в Париже, о газетах, и новости были неутешительные. Герцогиня мягко ответила на этот вопрос, но ответ все равно задел Люмьера.

Закончилось лето и пришла осень, и Виктор ушел в себя. Он испытывал апатию и безрадостность. Он очень сильно устал. Ко многому потеряв интерес, он стал заставлять себя заниматься какими-то делами. К тому времени он уже дошел до бумаг Себастьяна, понимая, что с апреля по сентябрь вся работа давно стоит, деньги не платятся по счетам и не вкладываются, не работают в должную силу. Чтобы занять себя чем-то кроме часового занятия балетом и часового занятия скрипкой, он стал глубоко изучать вопрос по вложениям средств. Не про все сферы он знал, не про все счета тоже. Стоило опять запустить этот механизм, чтобы он работал. Это обсуждалось с Жозефиной – он расписал ей все, что необходимо сделать, после возвращения в Париж. И что он бы хотел получать бумаги из первых рук, чтобы их сразу же присылали в этот дом. Они обсуждали этот вопрос не меньше четырех часов, прежде чем сошлись на чем-то доступном и понятном.

Виктор достаточно долго переживал горе, достаточно долго не хотел жить и пролил много слез. Теперь осталось воздать дань его возлюбленному, которого он навсегда сохранил в своей памяти, и его достижениям.

С Венсаном они почти не общались – у Люмьера, естественно, не было на это желания. Он воспринимал его, как врага, особенно первое время, первые месяцы. Потом был занят собой, пока Жозефина была занята сыном. Он только наблюдал за ним, пытался понять, что с тем происходит, но больше убеждался в той мысли, что де ла Круа как был, так и остается глубоко не в себе. Виктор скучал по Себастьяну настолько сильно, что у него от одиночества аж ломило кости. Ему нужны были его руки, его улыбка, запах его кожи и звук голоса. И эта боль, Люмьер был уверен, останется с ним навсегда.

Постепенно жизнь вошла в свое русло. Благодаря стараниям Жозефины и благоприятному климату Италии, Венсан постепенно начал успокаиваться. Иногда он правда приходил в неистовство, начиная раздирать собственную плоть, но чаще всего нескольких ласковых слов мадам де ла Круа было достаточно для того, чтобы усмирить его. Гораздо больше времени он проводил в оцепенении, глубоко погруженный в свои мысли. Иногда ему являлся Виктор, вот только этот образ был невозможно далек от того Люмьера, который находился с ним под одной крышей. Они подолгу разговаривали, и в эти моменты Жозефина особенно чувствовала тщетность всего, что она пыталась делать. Речь ее сына была вялой, обрывочной и монотонной, но даже по этим отрывкам она понимала, что Венсан совсем не осознает того, что совершил. С настоящим же Виктором он едва ли перебросился несколькими фразами за последние месяцы. Все ее усилия наладить контакт между мальчиками были напрасны.

С наступлением осени маркиз де ла Круа начал впадать в меланхолию. Он все реже вставал с кровати, начал избегать солнечного света и совершенно отказывался покидать виллу. В разговорах с матерью он часто говорил, что голоса вынуждают его причинить себе вред. Однажды ей даже пришлось отнимать у него острый нож, который он тайком вынес с кухни. Это не составило труда, так как за прошедшие полгода он так исхудал и ослаб, что едва держался на ногах. Однако перед тем, как нож оказался в ее руках, он успел изрезать себе ладони. Резкая боль, казалось, отрезвила его, и вновь стал послушен. После этого случая Венсан долго плакал в своей комнате. Он даже пытался объяснить матери, что больше не хочет жить, но все его попытки превращались в бессмысленный набор слов и ей пришлось долго его успокаивать.

Однажды, это случилось в октябре, Жозефина получила письмо от герцога де ла Круа, в котором он просил ее вернуться. Тяжело заболел Аньель. Врачи высказывали опасения за его жизнь и ей было необходимо приехать, пока не стало слишком поздно. С тяжелым сердцем она рассказала о письме Элизабет и та хоть и не сразу, но согласилась присматривать за Венсаном. Ее гнев уже прошел, да и Виктору становилось вроде как легче.

Прощаясь с сыном, она испытывала отчетливый страх того, что может больше никогда его не увидеть. Однако она не могла потерять и сына, и внука. В день отъезда Венсан крепко обнял ее и горько разрыдался. Нежно поглаживая его по худой спине, она думала о том, что в нем не осталось больше ничего от того жестокого монстра, которым он был в Париже. Смотря на него, она видела лишь беспомощное дитя, отчаянно нуждающееся в любви.

Сам Венсан чувствовал себя словно заключенным в клетку, из которой никак не мог выбраться. Он помнил, а, возможно, это было лишь очередным видением, что когда-то все было совсем не таким. Он часто вспоминал о своей жизни на Монмартре и о тех картинах, которые писал. Несколько раз он даже просил мать принести ему принадлежности для рисования, но каждый раз, когда грифель его карандаша касался бумаги, он понимал, что не может вывести даже простой линии. Иногда он начинал думать, что никогда вовсе и не умел рисовать, а те картины принадлежали кому-то другому. Ведь все его воспоминания были столь туманны. Да и разве мог он быть художником? Чем больше он думал об этом, тем сильнее ему начинало казаться, что не мог. А потом он вновь начинал думать о своей жизни на Монмартре и теперь уже и она казалась ему лишь чьим-то сном. Разве мог он решиться на подобную авантюру? Выросший среди роскоши и достатка, аристократ по крови, мог ли он в одночасье от всего отказаться? Его терзали нескончаемые сомнения на этот счет.

Иногда вечерами Венсан бродил по дому. Он всегда предпочитал темное время суток, потому что солнечный свет, который был в Италии в изобилии, слишком резал его измученные глаза. Передвижения давались ему нелегко из-за слабости и из-за того, что голоса вечно сбивали его с толку. Часто ему приходилось делать долгие остановки, когда он просто стоял, прислонившись к стене, и вслушивался в ужасную какофонию в своей голове. В таком состоянии его обычно находил кто-то из обитателей дома и отводил в постель. Венсан никогда не сопротивлялся настойчивым рукам, чувствуя себя очень виноватым перед ними за свое поведение. Он понимал, что доставляет хлопоты, но совершенно не мог ничего с собой поделать.

Периодически он встречался с Виктором в одном из длинных коридоров или в просторной гостиной на первом этаже виллы. Каждый раз ему хотелось сказать ему о том, как любит его и как хочет, чтобы все было как прежде. Он знал, что сделал что-то не так, но никак не мог понять, что именно. А никто не говорил с ним на эту тему. По правде, маркиз совершенно не помнил, как именно и почему оказался в Италии вместе с Виктором, но когда он спрашивал об этом Жозефину, она лишь поджимала губы и качала головой. А когда она уехала, он стал все сильнее склоняться к идее, что жил здесь с самого начала, никогда не покидая этот маленький тосканский городок.

Большую часть времени Виктор был предоставлен сам себе. Он занимался балетом и музыкой, разбирал документы и решал вопросы – с отъездом Жозефины и с прибытием первой новой почты он получил недостающие бумаги и известие о том, что получение особняка на улице Сен-Оноре, кажется, осуществится. С Флоренс, как оказалось, было достаточно несложно договориться, перед этим предложив нечто не менее ценное, чем дом в центре Парижа. Виктор никоим образом не мог допустить, чтобы их дом достался пусть и законной, но абсолютной нелюбимой и неприятной жене Себастьяна. Виктор представлял ту грызню за наследство подобного масштаба, которая могла разверзнуться, если бы жена Эрсана вдруг решила отобрать все.

Жозефина прислала не только бумаги и письмо, но и целую стопку газет– он сам попросил ее, – в которых сообщалось об убийстве Себастьяна и о том, что Виктора обвиняли во всех возможных грехах. Ему мыли кости на каждом развороте так, что прочитав все пять последних газет, он попросил служанку принести ему горячего вина. Нельзя сказать, что он был расстроен. Он был болезненно вспорот до глубины души.

Когда герцогиня де ла Круа покинула особняк, Виктор стал беседовать с матерью в гостиной за чаем. Они говорили о делах, о работе, о его композиторстве – он начал потихоньку писать музыку для ближайшей церкви. Дело было не в деньгах – Люмьер был поразительно богат. Ему было категорически необходимо занять себя чем-то еще. Разговоры шли обо всем, кроме самого Виктора. Все его эмоции и чувства оставались за закрытыми дверьми спальни. Каждый день ровно в десять вечера, несмотря на то, шел ли разговор или же он занимался чем-то другим, Люмьер отправлялся в свою спальню и ложился в постель. По дому он ходил в белоснежной и наглаженной рубашке, всегда при уложенных волосах и начищенных туфлях и запонках. Может быть, прислуга считала это причудой, но только не он сам. Когда твой любимый человек и работа – дома, то именно там ты должен выглядеть великолепно. Впрочем, Себастьян научил его выглядеть презентабельно в любом месте и в любое время.

Желание в Викторе заснуло крепким и беспробудным сном. Его плоть не давала о себе знать, ни единая мысль за полгода ни разу не метнулась в сторону плотских удовольствий – Виктор был рад, что так. Привыкший к ежедневным занятиям любовью, столкнувшись с горем, он словно бы забыл об этом, и тело услужливо не напоминало о том, как сильно ему была нужна ласка любимого человека. Люмьер бы скорее удивился, что естественный позыв к удовлетворению проявился.

Вокруг виллы росли белоснежные кустовые розы, которыми Виктор сам занимался в то лето. Он много думал о том, что хотел бы уехать в одиночестве куда-то очень далеко, чтобы его никто никогда не нашел. Вся боль внутри него все еще жила, теснилась, напоминала о себе раз за разом. Часто, оставаясь наедине с самим собой, он все еще плакал, но уже не так, как раньше, по своему возлюбленному. По времени с ним. По времени в Париже. Болезненное сознание человека, потерявшего смысл и любовь, подкидывало ему самые различные воспоминания: от первого прикосновения к запястью Себастьяна в Кафе де ля Пэ и первого поцелуя на набережной Сены, до изумительного и самого необычного занятия любовью на кладбище и последнего вечера вместе. В своих воспоминаниях Виктор был счастлив. Он черпал из воспоминаний тепло и желание жить, принимая их за действительное, словно нынешняя его жизнь – лишь затянувшийся и тревожный кошмар.

Жизнь Виктора превратилась в некое балансирование между унынием и деятельностью. Он заставлял себя заниматься всем, чем возможно, но когда дела на день иссякали, ему хватало сил лишь совершить водные процедуры и лечь спать. И, стоит признать, что часто ему хотелось просто лежать и не подниматься с постели вовсе. Он бесконечно устал. Он мог спать с десяти до четырех и выходить ночью на террасу, чтобы посмотреть на небо. В сентябре в четверть пятого начинали гаснуть звезды и на востоке зарождался рассвет. Он мог кутаться во что-то теплое и стоять около получаса, а потом вновь отправлялся спать, чтобы рано утром заняться новыми делами. Люмьер знал, что без Себастьяна жизнь все равно будет идти вперед, но без него жизнь была другой. И Виктор точно знал, что счастливой она точно не была. Кто-то мог считать его состояние слабостью, но то, что Люмьер не покончил с собой и достаточно быстро смог преодолеть непереносимый и долгий период горьких слез, он считал своей крошечной победой. Все было крошечным по сравнению с убийством возлюбленного.

Виктор знал, что в ту ночь изменилось все. Не только его жизнь. Он сам. Даже его мать отметила, что его взгляд и его черты лица изменились, сколь измученным и усталым от жизни он стал, превратившись из счастливого и пылающего любовью, дышащего молодостью юноши в пожившего мужчину с тяготой и ношей на плечах.

– Мальчик мой, ты совсем другой. – Элизабет прикоснулась к его плечу и тяжело вздохнула. Дело было уже на закате осени.

– Твой мальчик мертв, мама. – Он усмехнулся и посмотрел в ее глаза своими, темными в ночи. – Я умирал каждый день. Я знаю, ты смущена моими словами. – Он держал в руках чашку с чаем, в который услужливо добавили коньяк. Но от этого вкуса ему становилось неприятно. – От меня остался один лишь призрак. – Виктор улыбнулся, не поднимая глаз.

– Ты ведь больше не хочешь уйти? – Элизабет прикоснулась к руке сына. Виктор сжал ее пальцы своими.

– Это меня не освободит. Это просто закончит все. Я люблю его, мама, но то, что я покончу с собой, не даст мне возможность обнять его снова, ты ведь знаешь.

– Мы ничего не знаем о жизни после смерти, мальчик мой. Но ты, возможно, прав.

– Я сломан, мне больно, я долго обливался кровью изнутри. До конца от этой боли меня не освободит ничто, но я хочу жить дальше. Я должен делать многое, чтобы ничто не осталось бесполезным.

– Я знаю, как сильно ты сломлен, я чувствую всю твою боль. Но ты справляешься. Я попрошу тебя лишь об одном.

Виктор кивнул, давая знать, что внимательно слушает мать.

– Не вини себя за то, что плакал недостаточно. Что смог жить без него дальше. Люби его в своем сердце, и… – она глубоко вздохнула и договорила: – Найди в себе возможность простить.

Люмьер непонимающе посмотрел на мать, и она поспешила объяснить:

– Не ради него. Ради себя. Ты не можешь жить в боли и обвинении бесконечно, не можешь страдать каждый день своей жизни. Не будь рабом своей скорби и траура. Люби Себастьяна, мальчик мой, но люби и себя самого.

Люмьер кивнул, понимая, что Элизабет имеет ввиду. Он любил своего мужа и свою мать беззаветно, но вот прощения для Венсана в его сердце не было. Это сердце слишком исстрадалось и не могло принять убийства, которое перевернуло его жизнь с ног на голову и причинило такое страдание. Виктор краем сознания прикоснулся к мысли, что, возможно, стоило хотя бы раз поговорить с Венсаном, попробовать узнать, почему он это сделал. Люмьер не мог ответить, был ли он к этому готов, но жить вечными врагами с де ла Круа в одном доме не представлялось приятной перспективой.

Виктор понимал, что годы будут идти, и жизнь будет проходить мимо него, если он не позволит себе жить дальше, не позволит простить миру, Богу, Венсану пережитую потерю и боль. Если он этого не сделает, он никогда не сможет сделать ни единого шага вперед.

Однажды в начале ноября Венсан проснулся после полудня. День накануне выдался особенно тяжелым. Голоса никак не хотели смолкать и нашептывали ему на ухо жуткие идеи. Он проворочался в постели до пяти утра и, когда сон наконец-то принял его в свои благодарные объятия, его долго мучили кошмары. Поднявшись с кровати, маркиз подошел к окну и выглянул в сад. Ласковое осеннее солнце освещало все вокруг и де ла Круа неожиданно подумал о том, в каком красивом месте он живет. Раньше он этого совсем не замечал.

Решив выйти на улицу, он поспешно оделся, накинув на себя первую одежду, которая попалась ему на глаза. Вышло слегка неряшливо, ведь старая одежда висела на нем словно мешок, но в целом сносно. Спустившись по лестнице, он на мгновение замер у входной двери, а затем нажав на ручку, впервые за долгое время сам покинул дом. Сделав несколько неуверенных шагов, Венсан почувствовал, как у него закружилась голова. Сказывалось долгое сидение взаперти. Неожиданно его сердце начало биться очень часто, а дыхание перехватило. Спустя несколько мгновений он понял, что боится идти дальше. Он оглянулся, в надежде увидеть кого-то из слуг, но как назло в этот час все были заняты делами.

Сделав глубокий вдох, Венсан двинулся вперед. Каждый шаг давался ему с трудом. Мир, который выглядел столь привлекательным и манящим из окна его спальни, теперь казался ему слишком громким, слишком пугающим и необъятным. Прислонившись спиной к персиковому дереву, растущему недалеко от крыльца, он закрыл глаза и попытался успокоиться. Так прошло долгих несколько минут, а когда он, наконец, отважился открыть их вновь, вдалеке среди деревьев он заметил Виктора. Испытав неожиданный прилив сил, он, спотыкаясь, пошел в сторону Люмьера, горячо надеясь, что тот его не прогонит.

– Хорошая погода, не правда ли? – робко начал Венсан, хриплым от долгого молчания голосом.