Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

– Себастьян три года добивался моего внимания.

Элизабет с удивлением посмотрела на Эрсана.

– А вы поразительно настойчивы! – Она не могла сдержать улыбку.

Виктор взял одно пирожное и отпил чай.

– А чем вы занимаетесь? – Мадам Люмьер задавала предсказуемые вопросы, но было совершенно ясно, что Виктор ничего ей не рассказывал.

Эрсан ничуть не смутился и сделал глоток из своей чашки.

– По большей части государственными делами. Часто моего внимания требуют вопросы, связанные с культурой и образованием, а также железными дорогами. Виктор долгое время был моим секретарем и достаточно хорошо осведомлен насколько важными бывают некоторые из моих встреч.

– Я встречал таких людей, которые с порога бросали мне принести им чай, при том, что я не был прислугой в доме. Знаешь, такие неприятные мужчины лет за шестьдесят, из которых сыпятся деньги и песок, а сами по себе напоминают яйцо на ножках. Я думал всегда, что это лишь карикатурное изображение чиновников. Но нет.

– Ох, Вик, – Элизабет качнула головой и также ответила ему усмешкой, – никакого воспитания.

– Зато мне достался самый статный и красивый государственный деятель.

– Как женщина, не могу с тобой не согласиться.

– Должен вам сообщить, что среди моих соратников есть много весьма достойных людей, – со смехом произнес Эрсан.

– Один человек даже умудрился плеснуть мне в лицо бокал вина один раз, а в другой раз чай, и слава Богу, что он был остывший! Я просто не согласился с ним, что должен был покинуть кабинет. Ты как раз должен помнить тот момент. Ты разорвал с ним деловые отношения и Клодетт вылила ему за шиворот целый кувшин воды. Я был ужасно польщен.

Элизабет хихикнула, а потом засмеялась. Виктор рассказывал историю в лицах, активно жестикулируя и смотря на Себастьяна с неприкрытой любовью и обожанием.

– Да, я бы взглянул ему в лицо, но после той истории он уехал в Нормандию и покинул свой пост.

– Пока ты работал в театре, насколько я помню, у тебя тоже были постоянные конфликты. – Элизабет внимательно посмотрела на сына.

– Не без этого.

– Только не бей никого лишний раз, пожалуйста.

– А не лишний – можно?

– Можно. – Она покачала головой и посетовала: – Погода сегодня шепчет. К сожалению, нам не удастся погулять, если дождь не успокоится.

– Я могу поиграть на скрипке.

– Сыграешь свой пятый концерт?

– «Руанские вечера»?

– «Руанские вечера».

Элизабет пригласила Себастьяна перейти в гостиную, а сама забрала чай на подносе и большинство угощений, чтобы поставить их на столик. Пока Виктор занимался приготовлением скрипки к игре, Элизабет спросила у Себастьяна:

– Вы его в самом деле так любите, – она очень внимательно посмотрела в глаза Эрсана, – что сделали ему предложение?

– Да, мадам, – коротко ответил Себастьян, и то была чистая правда. Он действительно любил Виктора почти так же сильно, как любил Ива. Но Ив теперь стал лишь воспоминанием, когда Виктор состоял из плоти и крови.

– Думаю, вы понимаете мое беспокойство. Сколько бы моему сыну ни было лет, он все равно мой ребенок.

– Прекрасно понимаю вас и могу заверить, что в моих словах есть истина.

– Я вам верю. – Элизабет кивнула. – Его отец устроил бы вам допрос с пристрастием, но, думаю, вы бы пришлись ему по душе. Вы очень сильный человек.

– Благодарю, мадам. Уверен, мы бы нашли общий язык. Это он? – Эрсан указал на портрет.

– Да. Почти в том же возрасте, что сейчас Виктор. Портрет написали в Антверпене летом сорок седьмого. – Она вздохнула. – Виктор уже не просто похож на него. Я поражена тому, что он взял от него все.

– Да, вы правы. Сходство поразительно, – произнес он ровным голосом, чувствуя, что внутри него разгорается буря эмоций.

– Внешность, характер и талант. Чистое воплощение Ива. Он разве что чуть более сдержан. Мой муж имел свойство ставить людей на место в любой неугодной ему ситуации. И делал это иной раз достаточно жестко.

– Вы не поверите, но Виктор тоже способен на такое. Однажды на похоронах жены моего крестника он чуть не убил несчастного, который пытался очернить Венсана.

Себастьян сказал это намеренно, наблюдая за реакцией мадам Люмьер.

– Если кого-либо пытаются очернить, тем более того, кто тебе дорог, это правильно. Он имел полное право сделать все, что хотел с тем, кто позволил себе клевету.

Элизабет знала, что Венсан женился – Виктор как раз написал это в одном из своих последних писем, ведь именно после свадьбы Венсана ему было запрещено общаться с кем бы то ни было. Да и личные отношения Виктора касались только Виктора, и если она хотела их обсудить с сыном, она сделала бы это наедине.

– Ив научил его защищать близких. За вас он сделал бы что-то не менее, а то и более существенное. Виктор всегда на стороне тех, кого любит.

– Я верю вам, мадам.

Люмьер заиграл приятную мелодию, которая была очень спокойной, неспешной, звонкой, как капли дождя. Она расходилась постепенно, набирала силу и заполняла комнату. Это был долгий концерт, который Виктор если и исполнял, то очень редко.

– А у вас есть дети? – Она смотрела на Виктора, любуясь тем, в какого мужчину вырос ее мальчик.

Себастьян закрыл глаза, вслушиваясь в каждую ноту.

– Нет. Я женат. Я знаю, вас волнует этот вопрос. Но мы с женой никогда не были близки. Она живет в Ницце со своим очередным любовником и очень редко посещает Париж. Брак был необходимостью, а не волей чувств.

– Чем выше статус, тем больше обязанностей и условностей, – тихо ответила Элизабет. – Я все понимаю. – Она коснулась руки Себастьяна. – Его счастье для меня важней всего. Если Виктора все устраивает, то это главное. Он писал о вас. Много хорошего писал. Правда, ничего подробного.

– Боюсь, это была моя мера предосторожности. К сожалению, у важных людей много недоброжелателей.

Виктор играл около двух часов, когда тучи сгустились еще сильнее, а на улице и вовсе начало темнеть. У него были паузы на несколько минут, но только, когда он закончил, то смог расслабиться. Безусловно, у него была поразительная память на собственные произведения, но это не умаляло того, что каждое долгое выступление так или иначе немного утомляло. Когда совсем стемнело, Эрсан встал со своего места и бесшумно подошел к Виктору. Поцеловав его в висок, он тихо произнес:

– Уже поздно.

Виктор кивнул и прислонился головой к плечу Себастьяну. Шея очень уставала от долгой игры.

– Тебе понравилось?

– Это было очень красиво, – ответил он.

– Я написал этот концерт за три дня, а исполнял всего единожды. – Люмьер поднял голову и потянулся, чтобы поцеловать Себастьяна. Он прислонился лбом к его и добавил: – Душа моя.

– Свет мой, – промолвил Себастьян, целуя его.

Они миловались еще несколько минут, прежде чем Виктор предложил отужинать, ведь они по сути ничего не ели с завтрака. Дождь так и не прекратился, а стал еще сильнее. Перед сном Виктор приготовил ужин. Они ложились достаточно рано, но в этот раз решили припоздниться, раз уж оказались в Руане, тем более впереди было еще два выходных дня. Люмьер попросил мать побеседовать с Себастьяном о чем-нибудь интересном, попить чай, пока сам готовил мясо с крупой и овощами, в которые вбил несколько яиц. Виктор умел готовить – научился еще в детстве, когда помогал матери, и даже иногда делал это для Эрсана, когда хотел удивить его, ведь дома они питались исключительно блюдами высокой кухни, а Люмьеру иной раз по старой привычке хотелось какой-нибудь суп и простецкий пирог, который можно было купить в любом небольшом кафе. Люмьер лишь один раз в течение нескольких дней готовил для Себастьяна постоянно – они отпустили служанку, сам возлюбленный Виктора лишь раз простужался за эти несколько лет, и Люмьер взялся с него не то что пылинки сдувать, но и хорошенько кормить.

Он закончили ужинать к одиннадцати, и пусть это было неполезно, отправились в спальню только заполночь, когда окончательно наговорились с Элизабет. Виктор понимал, что, вероятно, этой ночью они нарушат свое привычное расписание и либо им придется довольствоваться малым, либо забыть об этом вообще. Они оказались в постели лишь без четверти час после всех водных процедур. Себастьян хоть и намекал, что они могли бы заняться любовью, но Виктор не был расположен к тому, чтобы потворствовать подобным желаниям, когда его мать спит в соседней комнате.

Спустя несколько часов, когда тишина полностью заворожила, заполнила пространство, погружая все в сон, когда на улице смолкла дробь дождя, смутное движение, легкое и воздушное нарушило густую тьму, разрываемую на несколько частей всполохом лунного света. Мягкое касание, невесомое оставило ощущение тепла на оголенном плече. Тихий шепот, что был не громче самой тишины, коснулся лица. Он повторялся вновь и вновь, пока человек, чье имя было названо не раз, не открыл глаза. Прикосновение к плечу повторилось – мазок по коже был таким же теплым, но лишь на мгновение нечто холодное словно бы оставило росчерк, ощутимый и контрастный. Горячая ладонь с холодным кольцом из белого золота на безымянном пальце. Он позвал его за собой.

Себастьян резко открыл глаза и сел. Уже в дверном проеме он увидел удаляющуюся фигуру Люмьера. Эрсан хотел было окликнуть его, но вдруг в голове появилась четкая мысль, что он должен молча следовать за ним. Эрсан выглянул из комнаты, наскоро одевшись, но Виктора нигде не было видно. Он осторожно проверил несколько комнат, подошел к входной двери и обнаружил, что та приоткрыта. Когда он вышел на прохладный ночной воздух, то, наконец, заметил своего любовника в конце улицы. Тот выглядел столь призрачно в неясном свете луны. Себастьян постарался приблизиться к нему, ускорив шаг, но Виктор лишь начал двигаться от него. На секунду Себастьян замер, а затем перешел на бег. Он ничего не понимал.

Это продолжалось недолго. Он вел его своими дорогами, известными лишь тому, кто когда-то жил в этом городе. Они двигались переулками по спящему городу, огибая большие проспекты, обойдя Собор Руанской Богоматери, в сторону кладбища Монюманталь. Когда они оказались на месте спустя полчаса, Виктор замер у самой входной калитки, ожидая Себастьяна. Он прекрасно понимал, что тот последует за ним, и остался ждать. Люмьер не стал от него отдаляться, а просто был на месте, освещаемый луной с одной стороны, и объятый ночью с другой. Когда возлюбленный подошел, Люмьер ступил на кладбище, неспешно поднимаясь по пригорку по брусчатке.

Воздух был влажный, а тишина густой и небо едва не совершенно чистым. Тучи, накрывавшие город часами, двинулись на юг. Теперь о дожде напоминал лишь блеск тротуаров, капли на надгробиях и лицах плачущих ангелов.

Минут десять, которые казались поистине бесконечными, ведь время после полуночи замирало и вплоть до самого рассвета все погружалось в сон, он вел его до особого места, медленно и спокойно, никуда не спеша. Здесь не было места суете. Остановившись у высокого склепа с калиткой, где наверху был барельеф с фамилией, он вставил ключ в скважину. Когда-нибудь это место должно было стать усыпальницей, но пока было домом лишь для одного.

– Четверть века, – голос Люмьера был не громче тишины, – в одиночестве. В безмолвии и холоде.

Распахнув калитку, Виктор вошел внутрь.

– Четверть века я ждал этого, – чуть слышно проговорил Эрсан.

Его мысли вновь обратились к тому единственному вечеру, когда он увидел Ива Люмьера. Он помнил все в мельчайших деталях – запахи, шум чужих голосов, случайно брошенные фразы. Столько лет он мечтал оказаться у его могилы, но едва ли мог отважиться на этот шаг. Он боялся, что как только увидит памятник, как только ступит на кладбищенскую землю, все закончится. Но сейчас, находясь бок о бок с живым воплощением Ива, он больше не испытывал страха.

Внутри, пусть и было очень темно, можно было разглядеть аккуратную каменную плиту на постаменте. Виктор подошел к ней, огладив руками. В паре шагов у одной из стен на небольшом крючке висела небольшая керосиновая лампа. Люмьер подошел к ней, чтобы зажечь, и через пару мгновений мягкий теплый свет рассеял густую тьму. Он вернулся обратно, становясь с левой стороны, внимательно смотря на Себастьяна. Люмьер был в одних брюках и рубашке, несмотря на март, а на губах играла легкая усмешка. Виктор подошел ближе и встал, прислоняясь спиной к Себастьяну, притираясь к его паху и, взяв его руку в свою, прижал к собственному.

– Ожидание должно быть вознаграждено.

Эрсан тронул Люмьера за плечо, протянув руку, а затем развернул его лицом к себе. Он огладил его и улыбнулся. Это лицо свело его с ума много лет назад, и вот теперь, наконец, Себастьян находился подле него. Он чувствовал, что связь между ними особенно сильна в то мгновение. Он притянул к себе Виктора, а вернее Ива, чтобы глубоко и чувственно поцеловать. А затем принялся расстегивать пуговицы его рубашки. Все в ту минуту было священно. Виктор ответил ему не менее чувственно, но при этом сам стал вести в поцелуе. Он направлял Себастьяна, заставлял его отвечать на поцелуй, мягко кусал его язык и губы, одновременно с этим расстегивая его брюки.

Когда холодный воздух коснулся груди, Люмьер разорвал поцелуй и, не без помощи Эрсана, сел на плиту, отклоняясь назад, обнимая его за бедра и утягивая за собой. В теплом свете лампы он казался чуть более живым, более настоящим. Хотя все вокруг едва ли казалось реальностью. Эрсан целовал каждый обнаженный участок его тела, словно видел впервые. Его руки ласкали бледную кожу, под которой отчетливо проступали натренированные долгими годами упорной работы мышцы. Но думал он в этот момент вовсе не о Викторе. Даже если бы он хотел, он не смог бы думать о нем, ведь они находились в святая святых – месте, где покоился его возлюбленный и где Себастьян наконец-то ощутил себя так, как в первую и единственную встречу с Ивом. Полностью живым. Да, он чувствовал себя по-настоящему живым и вкладывал в каждое движение, в каждый поцелуй столько нежности и страсти, сколько было в нем.

Виктор изгибался на каменной плите, то касаясь, то отрывая лопатки, подаваясь навстречу каждому горячему поцелую, каждой чувственной ласке. Он вскинул одну ногу и оперся на плечо Себастьяна, а после огладил его крепкую спину. Одной рукой он оглаживал свою плоть, а второй зарывался пальцами в волосы любовника. Он не чувствовал холод, а думал лишь о том, чтобы принадлежать Эрсану целиком и полностью. Там, где правила Смерть, он чувствовал себя частью эфемерного, потустороннего и всесильного. Люмьер остановил его поцелуи всего лишь одним движением руки – огладил подернутую щетиной щеку, а потом отвел другую ногу, раскрываясь больше, приглашая им овладеть.

Когда Эрсан осознал, что терпение его небезгранично, что желание подобно бьющемуся о скалы шторму, который в любой момент мог его уничтожить, испепелить изнутри, Себастьян, не медля ни секунды, сделал то, о чем мечтал двадцать пять лет – оказался внутри возлюбленного, чувствуя жар его тела, силу его рук и ответное желание, что все эти годы было сокрыто в глубине его души. Ощущая под собой живого Ива, Эрсан переставал мыслить, отдаваясь этому моменту, самому невозможному и немыслимому. Ему словно вновь было семнадцать, а Ив Люмьер стонал под ним, широко разведя ноги и принимая его, шепча в губы его имя.

«Вам стоит быть осторожнее…»

«Я всегда осторожен…»

Но Себастьян не был осторожен. Равно как и его любовник. Они вели партию на границе со Смертью и побеждали. Ив Люмьер был жив, в этом моменте, возлюбленный в грехе, в прелюбодеянии, в священном любострастии. Не было ни тьмы, ни холода, ни одиночества. Лишь чистая и ни с чем не сравнимая, горячая страсть, что брала свое начало из скрываемой и выстраданной любви семнадцатилетнего юноши, который ждал, и чье ожидание было вознаграждено.

Первые лучи солнца озарили уютную спальню Виктора. Птицы уже давно проснулись и теперь заливистой песней оповещали жителей Руана о начале нового дня. Себастьян резко открыл глаза. Как он здесь очутился? Он не помнил. Ведь еще совсем недавно он был вместе с Виктором на кладбище, предаваясь страсти в склепе Ива Люмьера. Все было таким реальным и волнующим. Неужели то был только сон? Он повернулся на бок и посмотрел на мирно спящего Люмьера. Ничто в его виде не говорило о ночном путешествии. Себастьян сел на кровати и сделал глубокий вдох, а потом приказал себе успокоиться, однако, бросив взгляд на свои руки, он заметил дрожь. Разве могло это быть лишь сном?

Виктор во сне закашлялся, а потом повернулся на другой бок. Люмьер проснулся через полчаса после Себастьяна и зашелся в кашле. Горло беспощадно саднило, но он понадеялся, что это пройдет. Он улыбнулся Себастьяну и сказал:

– Доброе утро. Нет и восьми, ты что-то рано для выходного дня. – Заметив бледность Эрсана, он удивился и спросил: – Ты хорошо себя чувствуешь? – Но после этого Виктор сам закашлялся, отвернувшись.

– Я в порядке, – глухо отозвался Себастьян, проводя ладонью по его волосам. – Мне приснился такой необычный сон.

– Надеюсь, хороший? – Люмьер потянулся, целуя его оголенное плечо. Если Виктор простудился, то явно не стоило лишний раз подвергать такой возможности и Себастьяна.

Эрсан погладил его по спине и мягко улыбнулся.

– Лучший из тех, что я помню. Когда-нибудь я тебе его расскажу.

– Ловлю на слове. – Виктор прикрыл глаза и прислонился к Эрсану. Благо, что температуры у него точно не было, а потому с кашлем была возможность распрощаться скорее. – Я приготовлю нам завтрак. Мама встанет через полчаса точно, к десяти можно будет отправиться к отцу. Кажется, так мы вчера договорились.

Люмьер встал, и оказалось, что он спал абсолютно обнаженным. Умывшись в ванной комнате – и его совершенно не смущала нагота, ведь он точно знал, что мать еще будет пребывать в мире сновидений некоторое время, – он вернулся, чтобы одеться.

Когда он достал одежду из сумки, со вчерашнего вечера стоявшей на полу, он некоторое время в замешательстве пытался найти вторую запонку. Такая незадача – потерять запонку из белого золота, инкрустированную сапфиром. Одна оставалась в манжете вчерашней рубашки, но вторую он никак не мог отыскать.

– Кажется, я потерял вторую, – он сокрушенно пожаловался Себастьяну. – Стоило быть осмотрительнее. – Виктор покачал головой.

– Я подарю тебе новые, еще лучше, чем были эти, – рассеянно произнес Себастьян, посмотрев на Виктора.

Люмьер подошел к нему, помогая расправить воротник рубашки. Он смотрел на Себастьяна, застегивая пуговицы его рубашки.

– Думаю, я смогу ее отыскать. – Он внимательно смотрел в его глаза, а потом сказал: – Ты так глубоко погружен в свои мысли. Пойдем, я сварю тебе кофе.

Себастьян посмотрел на него задумчивым взглядом и кивнул.

– Как ты себя чувствуешь?

– Терпимо. Бывало намного хуже. Видимо, вчерашний холодный ветер и сырость разбудили мой несносный хронический бронхит.

Когда они спустились на первый этаж, Виктор прошествовал на кухню уверенным шагом, чтобы достать с верхней полки в шкафчике, где хранились самые разные виды чая и напитков, молотый кофе. Люмьер принялся за приготовление завтрака, который должен был быть легким и простым. Он терпеть не мог наедаться с утра, а потому чашка кофе с оставшимися с вечера пирожными вполне себе подходила под описание легкого перекуса.

Элизабет Люмьер спустилась к половине десятого, пожелала обоим доброго утра и в молчании выпила свой кофе. Виктор предложил зайти в цветочную лавку, где планировал приобрести белоснежные розы, а потом уже прогуляться в сторону Монюманталь. Погода стояла солнечная, в отличие от предыдущего дня, а потому получасовая прогулка была возможной и даже предполагалась приятной.

Когда они вышли из дома и обогнули Руанский собор, зайдя в ближайшую и знакомую Виктору с детства лавку, которая всегда была на углу все того же дома, Люмьер купил цветы. До кладбища они неспешно добрались за сорок минут. Виктор показывал некоторые места, что-то говорил, но замечал, как глубоко в свои мысли был погружен Себастьян, а потому вскоре перестал беспокоить его лишними разговорами и замолчал. К половине одиннадцатого они уже были за воротами Монюманталь и спустя еще десять минут оказались у склепа Ива Люмьера.

Как только они ступили на кладбищенскую землю Себастьян испытал острое чувство дежавю. Он помнил свой сон в мельчайших подробностях и, оглядываясь по сторонам, приходил все в большее и большее недоумение. Разве мог он настолько хорошо помнить место, где раньше ни разу не бывал? Разве что это не было сном? Он бросил внимательный взгляд на Виктора и увидел в нем Ива из своих грез. Действительно, они были так похожи, что найти различие представлялось крайне затруднительным. Что если события минувшей ночи были правдой? Что если в момент, когда он предавался страсти с Люмьером на холодной каменной плите, произошло окончательное единение двух душ и сын стал отцом? Ведь он уже давно думал об этом. Себастьян нахмурился и сделал глубокий вдох. Что если его мечта сбылась?

Подойдя к склепу, Виктор первым открыл калитку склепа ключом и вошел внутрь, чтобы возложить цветы на могильную плиту. Он вышел не позже, чем через минуту, хотя обычно проводил там куда больше времени. Элизабет вошла внутрь после Виктора, чтобы сказать Иву пару слов, оставив Себастьяна и сына наедине.

Люмьер поднял левую руку, манжет которой все еще болтался, ничем не сдерживаемый. Он посмотрел Себастьяну в глаза, а потом произнес:

– Любовь моя, ты не поможешь?

И протянул тому потерянный аксессуар. Себастьян рассеянно взял из рук Виктора запонку и принялся и легко застегивать ее на рукаве. Он делал все машинально, удивленно смотря на возлюбленного. Он был поражен до глубины души. Так все было правдой! Неужели эту ночь они и правда провели здесь? Неужели отец и сын соединились в единое целое? Теперь для него больше не существовало Ива Люмьера. Был только Виктор, его сын. И только это имело значение.

Виктор взял за запястье его подрагивающую руку, повел левой бровью и, коротко поцеловав возлюбленного, сказал:

– Благодарю.

А потом на его лице заиграла лукавая усмешка. Он погладил Себастьяна по щеке и притянул для менее сдержанного поцелуя. Виктор оказался совершенно другим, нежели можно было судить по его чаще всего искусственной правильности.

========== Глава VI ==========

К концу марта в Париже появилось множество афиш с именем Виктора Люмьера, который собирался дать скрипичный концерт в Опера Гарнье в день Пасхи. Это был подарок его возлюбленного мужчины – пришлось договориться, чтобы появилась такая возможность, ведь далеко не каждому удавалось выступить на сцене великого оперного театра. Директор Карпеза, который в то время все еще заведовал театром, относился к Люмьеру с долей скепсиса, ведь тот сперва был обычным артистом кордебалета, а потом получил место первого солиста, и не то что не поднимался выше по должности, но и не выступал в качестве музыканта.

Единственной заслугой Виктора было написание и постановка танцев на новогодний маскарад в 1875 году. Торжество удалось: музыка понравилась гостям, танцы были красивыми и интересными, и, в целом, все оформление праздника было достойным. Но отдавать время оркестра и оставлять артистов без зарплаты на дни репетиций и день выступления директору не приходилось по душе.

Рассудили так, что на концерт Виктор должен был нанять оркестр из Парижской консерватории, и в этом не было никакой проблемы. Этот же самый оркестр, состоявший из молодых талантов, не требовал высокую плату, исполнял свою задачу с отличной самоотдачей и часто пребывал в доме Эрсана во время различных торжеств, на которые Люмьер писал музыку, а потому с большинством исполнителей и музыкантов Виктор был знаком лично. Репетиции планировалось устраивать в утреннее время, когда наибольшая часть артистов занималась в классах, и последнюю поставили на понедельник, театральный выходной. Тем не менее, со многими вещами директор Карпеза не был согласен и его пришлось уговаривать известным образом.

– Виктор Люмьер – неизвестная персона музыкальному миру, насколько я понимаю, – директор произнес с сомнением. – Какова вероятность, что его концерт окупится?

– Месье Карпеза, – начал Себастьян, который лично встретился с директором, ведь вряд ли тот послушал бы самого Виктора, – понимаете, что вопрос не в окупаемости, а в самом представлении. К тому же, я полагаю, в данном вопросе стоит рассчитывать скорее на долгосрочную перспективу, если музыка Виктора Люмьера найдет отклик в сердцах слушателей. – Его губы изогнулись в сдержанной улыбке.

– В этом я с вами, месье Эрсан, более чем согласен, – кивнул Карпеза. – Таким образом, вы хотите, чтобы Виктор исполнил свой концерт первого апреля. – Директор развернул свой календарь и записную книгу, чтобы свериться с расписанием театра.

– Именно так. – Себастьян кивнул.

– Боюсь, что на эти дни назначены репетиции нового балета, который я на данный момент не могу для вас озвучить. Стало быть, я должен подвинуть его премьеру, или же сказать артистам, что они должны прекратить репетировать заранее? – Карпеза встал и прошелся по кабинету к бюро, чтобы налить себе и своему гостю коньяка.

– Полагаю, – повторился Себастьян, – вам и вашим артистам нужен положительный дополнительный стимул, – ровным голосом произнес он.

– Возможно. Что вы можете предложить?

– Тысяча франков за каждый день репетиций, выплата неустойки каждому артисту в размере пяти франков. Что до вас, месье Карпеза – десять процентов от продажи билетов? Всего за один вечер.

Директор, крепко задумавшись, не заметил, как пролил коньяк мимо стопки, но потом, спохватившись, поставил одну перед Эрсаном, и, присев в кресло, поставил свою на стол.

– Ваше предложение мне по душе, месье Эрсан. По рукам.

– Благодарю вас, месье Карпеза.

Когда глава театра остался один, его мысли вернулись к Виктору Люмьеру, которого он уже стал забывать. Это был тот самый мальчишка, за которого когда-то просила Мари Лефевр, чтобы ему позволили заниматься музыкой в классе после общих занятий по вечерам. Директор вспомнил также его отца – мало кто в Париже в те времена не знал Ива Люмьера, молва о котором разошлась по всей Франции. Карпеза, будучи в те годы еще молодым мужчиной, отметил за Ивом Люмьером уникальный талант композитора и исполнителя, но музыка отца Виктора не пришлась нынешнему директору оперного театра по душе. Она была слишком прогрессивной, новой и другой. Но те мелодии, которые исполнялись оркестром в день маскарада, ему понравились. Музыка Виктора отличалась от музыки его отца – она была менее резкой, более летящей, более чувственной, но и менее пламенеющей. Музыка Ива Люмьера напоминала бурю, настоящий шторм, ассоциировалась с ветром, срывающим паруса с корабельных мачт и с бьющими о скалы дикими волнами разбушевавшегося моря.

Репетиции оркестра должны были начаться двадцатого марта и состояться два раза на сцене самой Гарнье. Партитуры Виктор отослал музыкантам намного раньше – практически неделю спустя после возвращения из Руана, чтобы те ознакомились с материалом. Виктор впервые ступил в холл Национальной академии музыки с тех пор, как прозвучали последние ноты его праздничных композиций в новогоднюю ночь. Это было странное чувство, словно бы он прикоснулся к своему прошлому, но, будучи абсолютно счастливым в настоящем, он не испытывал ни толики сожаления, а только совсем легкую и не тревожащую ностальгию. Он не был точно уверен, встретит ли Шарлотту или Мари Лефевр, пересечется ли с бывшим хореографом месье Жераром и его любимцем – Домиником Готье. За два года изменилось многое. Особенно он сам.

Все еще занимались в классе, подумал он, взглянув на часы в Золотом фойе. Помня все ходы, входы и выходы, Люмьер прошел в коридор закулисных помещений, чтобы подняться по лестнице туда, где были репетиционные залы. Идя по коридору перед, он приоткрыл одну дверь, но заметив новое лицо, закрыл ее обратно. Равно как и в ближайших двух были другие артисты. Разве что он только встретил месье Жерара, который не обратил внимание на приоткрытую дверь. Спустившись к жилым комнатам, он добрался до двери с табличкой «Мари Жоржетт Лефевр», но потянув за ручку, обнаружил, что та была ожидаемо заперта. Когда он прошел в столовую, то поздоровался с поваром, который работал там на раздаче сколько он сам помнил.

Виктор спросил:

– Скажите, а мадам Мари Лефевр и ее дочь Шарлотта еще работают в театре?

– Мари, конечно, конечно! – закивал тот. – Но вот дочь ее замуж вышла уже давненько, так что в театре пока что совсем не танцует. Мальчишка у нее, вроде как, родился. Но слухи-то разные ходят!

– Да, вы правы. Слухи всегда ходили и ходят, особенно в оперном театре. Я могу вас попросить заварить мне чай? Знаю, до обеда еще далеко, но если вам несложно. Плачу один франк. За чай и половинку бриоши с сахаром.

– Убедительно, юноша, звучишь!

Когда Люмьер прикончил свой чай со сдобой то, перебросившись еще парой слов с работником столовой, пошел в сторону сцены, на которую не ступал так давно. И стоило ему только сделать шаг, как внутри словно бы все замерло, и сердце на секунду остановилось, а потом вновь начало свой бег. Не удержавшись, он стал танцевать. Спустя пятнадцать минут во время одной паузы, он услышал чужие аплодисменты. Кажется, это была всего лишь насмешка от одного из осветителей. В конечном итоге, Виктор прождал еще час, пока не собрался оркестр Парижской консерватории для репетиции.

Они репетировали долго, но Виктор был совершенно удовлетворен тем, как хорошо и стройно играл оркестр, как правильно звучали мелодии, и сколь гармонично его музыка поднималась под своды прекраснейшего зала. Только вот Люмьер все равно не чувствовал себя на своем месте, ощущал себя скорее самозванцем, нежели артистом, заслуживающим внимания. Когда он был частью театра, это чувство стиралось за круговертью дней и привычными занятиями, выходами на сцену по расписанию, за которые он получал свои небольшие деньги. К тому же узнав, что Шарлотта действительно вышла замуж, он понял, что история и вправду закончилась. Он, отказавшись от работы в театре в июне 1875-го, начал новую жизнь с любимым человеком и старался не возвращаться к прошлому, разве что на несколько уже далеких дней. Почему-то лишь покинув театр, Виктор почувствовал, насколько здесь все было ему чуждо. Не балет, не музыка, безусловно, а атмосфера, отношения между людьми и постоянные конфликты, попытки перепрыгнуть друг друга и получить чуть более высокое жалование.

То, как люди добивались своих целей в театре – секс, деньги и подсиживание – было для него отвратительным. Интриги, которые вел Себастьян, и то были куда более привлекательными, ведь каждое его движение и ход в «игре» были продуманы, более чем выверены и отточены. У его возлюбленного были не только прекрасное лицо и тело, но и острый, холодный, расчетливый ум. И в то же самое время самая настоящая, пылающая в сердце, страсть. Себастьян был холоден, но при этом, имея натуру горячую, склонную к гневу и буре чувств, был поразительно хорош и привлекателен для Люмьера. Привлекателен настолько, что Виктор абсолютно отдался своей любви и согласился разделить с ним жизнь. Кольцо из белого золота – под стать браслету – как влитое красовалось на его безымянном пальце.