Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Всю ночь он возвращался к мысли о том, почему же Виктор решился ему помочь. Он бы не стал это делать, если бы больше не хотел видеть художника в театре. Также он понял и еще одну вещь, которую ранее оставил без внимания. Виктор забрал дощечку с рисунком. И что означали его последние слова? Неужели у танцовщика все же были к нему чувства? Или же ему просто хотелось, чтобы было так. В любом случае, рассудил Венсан, он обязан Виктору своим местом, и он должен обязательно разыскать его в театре после того, как уладит вопрос с костюмами и декорациями, чтобы принести свои извинения. К тому же, как он понимал, эскизы, что принесла ему Шарлотта, были взяты из архива, и их необходимо было вернуть на законное место, пока в театре не забили тревогу.

Наспех приняв душ и позавтракав, он тщательно оделся и скептически оглядел себя. Под глазами залегли синяки, а лицо его было очень бледным. Пообещав себе хорошенько выспаться этим вечером, он отправился в театр. По дороге Венсан все думал о том, что он чувствует к Люмьеру. Признавшись вчера в своих чувствах, он испытал смутную помесь страха и волнения. Допустимо ли это? Он перешел незримую черту, которую сам себе провел. Конечно, многие его товарищи постоянно заводили романы со своими моделями и не испытывали от этого никаких угрызений совести. Однако он знал, что сам не мог бы поступить таким образом. Не он ли еще несколько дней назад был уверен, что его сердце принадлежит одному лишь богу?

В театре все прошло более-менее гладко. В целом, его эскизы пришлись по вкусу. Рисунки костюмов тут же были отправлены в костюмерный цех, а вот над декорациями надо было еще поработать. Его проводили в небольшой кабинет, находящийся на одном из верхних этажей, и там он трудился до самого конца дня.

Он изобразил интерьер дворца, увитого гроздьями винограда, а для второго акта перерисовал уже упомянутый выше идеалистический пейзаж в розово-сиреневых тонах. К вечеру, когда его пришел проверить месье Бертран, он совсем выбился из сил и был готов уснуть прямо в своем новом кабинете. Сочувствуя молодому подопечному, Бертран налил ему немного коньяка и они выпили за успех балета.

Вторник для Виктора начался с того, что он, спускаясь на завтрак, старался держать лицо, и это было его главной задачей. Не хромать, не морщиться и не вздыхать от боли, никому не показывать свою слабость – вот была главная задача. Шарлотте было не до него, она обсуждала с девушками из кордебалета своего ухажера, который «был самым лучшим на свете». Настроения в тот день у Люмьера не было, еда не лезла, хотелось лечь обратно и спать так долго, чтобы наступили новые сутки, в которых не будет места этой изнуряющей боли.

Он все решил для себя, и это решение далось ему с трудом. Он понимал, на что идет и какой будет цена его выбора, если что-то пойдет не так. Все, что у него было – это решительность и осознание, чего он на самом деле хотел и считал правильным. Сомнения одолевали его, как и любого в подобной ситуации, но, делая выбор, Виктор просто знал, что этого самого выбора у него в общем-то и нет. Его ждал путь, полный преодоления себя, когда ему было необходимо собрать всю мужественность и выносливость, не позволяя себе быть слабым. Он не строил иллюзий – это был оперный театр, и любая ошибка, любая травма могла стоить работы. И он не был готов покинуть Гарнье прямо сейчас. Он надеялся, что у него есть впереди то малое время, которое остается артисту балета в его возрасте. Виктор еще успеет покинуть стены театра, завершив карьеру, разваливаясь от обострений всех своих переломов.

Впереди был целый рабочий день, и он уже работал на износ. Воспаление вызывало не только боль, сколько жар, общее плохое самочувствие и упадок духа. Люмьер надеялся, что сможет выдержать это все без веществ. Ему хватило прошлого раза. Когда только это случилось, он стал употреблять как алкоголь, так и кокаин, и это было не самым лучшим решением. Он мог потерять свое место уже не из-за травмы, а из-за невменяемости. Благо, что его вовремя отстранили от постановок и отправили на принудительный отдых, иначе бы он не справился и раньше превратился бы в зависимого от лекарств и напитков человека. Ему потом пришлось бороться с тем, как сильно его тянуло к кокаиновым препаратам. И Люмьера это выводило из себя. Он не хотел повторения.

Когда он вышел из столовой, едва ли позавтракав, и направился в сторону нужного танцевального класса, его по пути встретила сама мадам Лефевр, и, ничего не объясняя, повела в совершенно другом направлении к другой зале, где собралась едва ли не вся труппа к тому моменту. Они вошли, и все поприветствовали мадам, а она, в свою очередь, остановила не понимающего Виктора перед всеми.

– Только что пришло распоряжение, – строго начала она, обращаясь ко всем и к Люмьеру в частности, – что Виктор Люмьер должен танцевать ведущую партию. Партию Принца, разумеется.

Виктор посмотрел на нее так, словно впервые видел.

– Поскольку у нас нет ни минуты свободного времени, то репетицию начнем сейчас же.

Люмьеру подобное заявление казалось нелепым – он и Принц в этой постановке, уникальной для Опера Гарнье. Он был первым солистом, но никак не этуалем, который должен был танцевать. Это мероприятие было куда серьезнее рядового балета, а потому он не мог понять, почему выбор пал на него, причем столь неожиданно, а не на «звезду» театра. Но долго раздумывать ему не дали, отправив переодеваться. Виктор очень надеялся, что не станет инвалидом к концу первого же рабочего дня.

Благо, что он смог отдохнуть перед репетицией, а потому она далась ему легче, чем могла бы. К тому же, сперва смазав колено той целебной мазью с жутким запахом, которая все-таки действовала. Он был несказанно рад тому, что между делом появилось время прилечь – мадам Лефевр вызвал к себе директор, а потому она чуть раньше отпустила труппу на обед. Виктор не был голоден, а потому предпочел провести лишние пятнадцать минут в постели, чтобы отдохнуть. Партия Принца была несложной, но в его нынешнем состоянии даже самая малость казалась сущим кошмаром. Не ровен час, он случайно упадет с лестницы, и о сцене можно будет забыть навсегда. Он всю свою жизнь посвятил балету и оперному театру – сперва одному, потом другому – и было невыносимо осознавать то, что он ходил по краю и мог в любую секунду сорваться вниз.

Мысли все время возвращались к Венсану, который теперь работал в театре, но с которым они все еще не пересеклись. Хотел ли этого Виктор? Конечно. Он не считал, что один глупый инцидент из-за некоторой несдержанности одного из двух мог стать окончательной причиной разрыва общения, к тому же Дюплесси не был виноват в том, что влюбился в Виктора, и, будучи католиком, перенервничал из-за бурных чувств. Даже обыкновенная и «правильная» влюбленность порой шокирует человека, уж не говоря об однополой, непризнанной церковью вообще и обществом в полной мере.

После нескольких последних репетиционных часов, он выдохся, но все-таки нашел в себе силы, чтобы посетить один из музыкальных классов, чтобы поиграть на фортепиано если не свое, сочиняя новое, сколько чтобы размять пальцы. Виктор считал, что ему стоит упражняться как можно чаще, чтобы не потерять драгоценный навык.

Он дошел до того самого зала, где обычно проводил время, и сел за уже ставший родным инструмент, чтобы сперва поиграть Шопена, приятно ласкающего слух. Его опусы настраивали на спокойный лад, помогали прийти в себя после долго дня и наконец расслабится духом.

Потом он заиграл Моцарта – легко, воздушно и быстро, чтобы возбудить в себе гамму радостных чувств. Виктор любил музыку австрийского гения, правда, в особенности allegro moderato первого скрипичного концерта. Люмьер восхищался этим человеком и его талантом.

Моцарта сменил Иоганн Штраус. Его «Вальс венской души» был одним из самых любимых произведений Люмьера, который он чаще всего играл на скрипке и почти никогда – на рояле. Хотелось легкости. Легкости бытия. И только музыка помогала отпустить мысли, когда он закрывал глаза и играл в свое удовольствие, улыбаясь пустоте, сгущающимся сумеркам и мелодии, льющейся из-под пальцев.

А после, когда буря радости и восторга стихла, он успокоенно заиграл Вариации Гольдберга. Музыка лилась печально, но была такой светлой и умиротворяющей, возвышающей, что он не мог противиться желанию и порыву души исполнить ее. Он хотел бы сыграть на рояле Венсану, и чтобы он сидел рядом, пил вино и не думал обо всех трудностях, не преодолевал бушующее море сомнений, а просто слушал и чувствовал, как прекрасна жизнь на самом деле.

Следующие дни пролетели незаметно. Утренние часы Венсан проводил в театре, где вместе с группой художников-живописцев занимался декорациями. Затем он бежал в студию, где вплоть до самой ночи работал над своей серией. Несколько раз он пытался найти Виктора, но дел было так много, что он не мог себе позволить надолго отвлечься от работы. В череде будней художник совсем забыл, что на неделе его студию хотел посетить месье Эрсан, и когда в четверг ему пришла записка, это стало для него полной неожиданностью.

Он всегда считал, что способен рисовать достаточно быстро, однако за эти несколько дней совершенно выбился из сил. В театре он столкнулся с тем, что как бы хороши ни были его рисунки, всегда есть то, что необходимо исправлять. Когда после четырнадцатой перерисовки фон для первой картины первого акта наконец-то утвердили, он было вздохнул с облегчением, но все еще оставалось четыре эскиза, которые было необходимо согласовать. Работа над театральной серией тоже продвигалась не так хорошо, как хотелось Венсану. За несколько дней он смог завершить лишь одну картину из пяти, и оставалось лишь надеяться на то, что гнев заказчика не будет слишком сильным.

В назначенный час в дверь постучали. На пороге стоял Себастьян Эрсан. Он был одет в безупречный костюм и легкое пальто сливового цвета.

– Прошу вас, проходите, – произнес художник, стараясь пригладить непослушные кудри.

Эрсан обвел внимательным взглядом студию художника. В его взгляде скользило легкое презрение. Скинув пальто и положив цилиндр, он прошел внутрь небольшой мастерской художника. Тщательно осмотрев отобранные картины, Эрсан прошел в дальнюю часть студии, где у стены стояли недавно написанные работы. Венсан только недавно покрыл их лаком и теперь они сохли.

Остановившись у портрета Виктора, некоторое время Эрсан молчал, а затем задал вопрос вкрадчивым голосом:

– Кто изображен на этой картине?

– Один танцовщик из Опера Гарнье, – растеряно ответил Венсан.

– Вот как. Он очень красив. Сколько вы хотите за нее?

– Она не продается, – твердо ответил художник.

– Я могу вам дать тысячу франков. Две тысячи, – настаивал Эрсан.

Венсан выпрямился.

– Вы можете купить любую картину, кроме этой. Это мое окончательное решение.

Эрсан смерил его ледяным взглядом, но ничего не сказал. Еще несколько минут он любовался картиной. После этого, развернувшись, он попросил художника показать другие его работы. Эрсан провел в мастерской художника еще около получаса. Отобрав несколько картин, он щедро за них заплатил. Затем они обсудили детали для последних картин театральной серии, и он ушел. Оставшись в одиночестве, Венсан еще долго смотрел на портрет Виктора, любуясь каждым мазком, а затем тихо произнес, обращаясь в пустоту:

– Я назову эту картину «Гимн Красоте».

========== Глава VI ==========

Тишины и покоя не было в Опера с самого утра. Театр суетился: костюмеры носились туда и обратно, снимали мерки с занятых артистов, осветители даже перестали пить и настраивали свой инструментарий, художники вовсю работали над декорациями не только в цехах, сколько уже на самой сцене, то и дело что-то замеряя, устанавливая и вновь убирая. Артистов подгоняли там и тут, чтобы не толпились и скорее занимали места на сцене – решение перенести репетиции в главный зал посеяло смуту, если не панику. Оказалось, что учредитель вечера планировал посетить репетиции и не было точно известно когда именно, а потому в скорейшем времени все артисты должны были выучить свои партии настолько хорошо, чтобы все прошло без единой оплошности, словно бы на генеральной репетиции.

Оркестр занял свое место в яме, как и дирижер. Постоянно слышались звуки настраиваемых инструментов, в зале подняли зажженную люстру, что было непривычно. Месье Карпеза, месье Бертран и мадам Лефевр наблюдали за труппой из зала, оценивая «картинку», что представала перед ними. Создавалось впечатление, что премьера должна была быть завтрашним днем, кто-то даже шутил на эту тему, но всем было в общем-то не до веселья.

Виктору казалось, что он скончается на сцене раньше, чем они представят «Бабочку». Слишком много репетиций, слишком ослабленный организм. Но он честно не сдавался и каждый раз говорил себе «держись», когда боль достигала апогея, а потом вновь отступала, и это казалось облегчением. Перевязанный коленный сустав постоянно тянуло, держать улыбку не было никакого желания, но работа обязывала. Пусть во всеобщем суетливом круговороте и прошла первая половина утра, то вторая началась с того, что на сцену вышел он – «звезда» театра, Доминик Готье. Его не устраивало положение дел, и, кажется, тот достиг точки кипения.

«Прима», как его называли за глаза, был вспыльчивым молодым человеком, тщеславным нарциссом, считающим, что весь театр должен подносить ему лавровые ветви и целовать ноги за талант. Бесспорно, он был талантлив. А еще был редкостным негодяем.

Он появился на сцене словно из ниоткуда, хватая Люмьера за грудки. В его лице читалось не просто недовольство, а самая настоящая ярость. Увидев, что назревало нечто дурное, мадам Лефевр и директор вместе с дирижером поспешили на сцену, чтобы урезонить Готье, который уже не раз в порыве злости мог хорошенько приложить не только мужчину, но и женщину. Его вздорный нрав подпортил кровь многим в Гарнье.

– Люмьер, какого черта! Отвечай! Твоих рук дело? – Готье хорошенько встряхнул Виктора, но последний вцепился в его запястья, норовя сломать, если потребуется.

–Успокойтесь сейчас же! – мадам Лефевр закричала на них обоих. – Месье Готье, вы забываетесь!

– Закройте свой рот, мадам, – зло прошипел тот, все еще с яростью глядя в лицо Люмьера. – Это вас не касается!

– Да как вы смеете! – Она возмутилась подобному обращению, едва не задохнувшись.

– Какого черта Люмьер получает роль! – Готье напоследок дернул Виктора за рубашку, что на его шее остался след от воротника. – Немыслимо! Первый солист танцует премьеру для президента и его жены! Чья это была идея, господа? – Он всплеснул руками и с несдержанной ненавистью оглядел всех присутствующих.

– И правда, месье Люмьер, – начал директор, – вы не знаете, как так вышло, что за вас просили?

– За меня просили? – Виктор с удивлением посмотрел на него.

– А то ты понятия не имеешь, Люмьер!

– Я не понимаю, о чем речь. – Он нахмурился, делая шаг назад от Доминика.

– Твой покровитель!

– Я здесь ни при чем!

– Конечно, ни при чем! – Готье шагнул в его сторону. Виктор отшатнулся. – У тебя не больше двух ведущих партий, и ты открываешь вечер! Кому ты заплатил?

– Прекратите сейчас же! – Голос мадам Лефевр звучал раздраженно.

– Кому ты продался, Люмьер? С кем ты спал? Кто за тебя поручился?

– Месье Готье, успокойтесь! – Директор не выдержал подобного и сам. – Исключительно не вашего ума дело, кто назначается на главную роль! В конечном итоге, данное решение зависело от меня.

Доминик обернулся, бросив взгляд на директора, но даже и бровью не повел, а потом его внимание вновь вернулось к Виктору.

– Ты заплатил? Деньгами, телом? Как ты этого добился, ублюдок.

– В этом нет моей вины! – Голос Люмьера звучал громко, раздраженно, на грани с яростью.

– Ты ничем не лучше моего, Люмьер.

– Я работал не меньше тебя. – Он сжал челюсти так, что заиграли желваки. Начиная дышать все резче, казалось, Виктор был готов наброситься на Готье.

– Смотря чем ты работал, Люмьер. – Злая усмешка обезобразила его лицо.

Когда Доминик попытался схватить Виктора снова, Люмьер поймал его руку в свою так, что без труда ее заломил – повезло. Он обхватил его второй рукой за горло, прижав спиной к своей груди и сказал:

– Одно лишнее слово или движение – я сломаю тебе руку.

– Да что ты мне сделаешь, ты ведь ни черта не можешь. Запугивать, конечно, мастак! – Готье не верил тому, что кажущийся спокойным Виктор может сделать что-то из ряда вон.

– Ошибаешься. – Пальцы Виктора впились в шею «этуаля». – Ты сейчас извинишься перед мадам Лефевр, извинишься перед всей труппой за то, что прервал репетицию, извинишься перед директором за свое омерзительное поведение и уйдешь. – Люмьер вполне определенно дернул его запястье. Еще немного – перелома не избежать.

Кажется, что все вокруг с замиранием сердца смотрели на сцену, где определенно сменились роли.

– Давай же, – Виктор надавил еще сильнее, чем вызвал судорожный вздох Готье.– Это не так сложно.

– Ублюдок! – выплюнул Доминик.

Виктор тяжело вздохнул и покачал головой, потянул в сторону его руку, вызывая мучительную боль.

– Всего пара слов, Готье. И это закончится. – Он говорил спокойно, словно бы они обсуждали теорию музыки.

– Ла…ладно!

Виктор ослабил хватку на его шее, но руку не отпустил, пока тот, судорожно глотая воздух, наконец не сказал:

– Я… п-прошу прощения!

В этот же момент Люмьер отпустил его окончательно.

– А теперь убирайся отсюда! – Виктор одернул свою рубашку, возвращая воротник на место и поправляя рукава. – Мешаешься.

Готье попятился от Виктора, смотря на него все тем же злым взглядом, а потом ушел со сцены, свернув в левые кулисы. Люмьер тяжело выдохнул и посмотрел на мадам Лефевр, но не увидел на ее лице и тени недовольства. Видимо, слова, брошенные Домиником, вполне оправдали поведение Виктора, и она была совсем не против подобного исхода событий. Люмьер сдержанно ей улыбнулся, встретив такую же едва заметную улыбку, а потом подошел ближе к директору, чтобы спросить кое-что.

– Месье Карпеза, скажите, кто приложил руку к тому, что роль досталась мне.

– Простите, месье Люмьер, я не могу разглашать имя этого человека. Важная персона! – Он даже вздернул палец вверх.

– Настолько? – Виктор озадаченно запустил пальцы в волосы, взъерошивая кудри излюбленным жестом.

– Могу сказать лишь только, что он отзывался о вас крайне лестно.

– Лестно?

– «Виктор Ив Люмьер, бесспорно, справится с ролью. Он достигнет совершенства в искусстве на вершине изящества», если я не ошибаюсь.

– Благодарю вас. – Виктор кивнул в знак вежливости.

– Инцидент, стало быть, исчерпан! Господа, принимайтесь за работу.

Прошла неделя с тех пор, как Венсан начал работать в оперном театре. Для него это стало неделей открытий как приятных, так и вполне досадных. Несмотря на то, что он был занят и каждую свободную минуту посвящал работе, до него все же долетали слухи и сплетни, которыми полнился закулисный мир. От его внимания не укрылось, что часто центральной фигурой этих сплетен был Виктор. Это немало удивило Дюплесси, ведь он был абсолютно уверен в честности танцовщика.

Однажды вечером, когда он задержался в своем кабинете вплоть до вечернего представления, он стал свидетелем неприятной сцены, разразившейся между мадам Лефевр и месье Жераром, одним из ведущих хореографов. Мадам Лефевр делилась своими сомнениями на счет состоятельности Виктора для главной роли. Она считала, что ему не хватает должной артистичности и его прыжки в последнее время недостаточно легки. Жерар же спорил с ней. По его заверениям, Виктор, который находился в его классе мог дать фору любому молодому танцовщику, служащему в стенах театра. К тому же, упомянул Жерар, за Виктора попросили. Кто они такие, чтобы оспаривать приказы свыше. Даже если бы Виктор не умел танцевать вовсе, он все равно должен был выйти в главной роли, и они бы ничего не могли с этим сделать. Им еще несказанно повезло, что Виктор знает как выполнять необходимые па. На это Лефевр что-то возразила, но Венсан не расслышал что именно.

Он чувствовал себя неловко. Вспомнив свой недавний разговор с Виктором, где тот упоминал, что иногда поклонники предлагали ему баснословные суммы всего лишь за одну ночь, проведенную наедине, он задумался. Он помнил, как решительно Виктор отвергал все эти предложения. Мог ли сейчас он передумать? За все недолгое время их знакомства Венсан ясно уяснил, что танцовщик вовсе не производит ветреного впечатления. Так кто же за него попросил? Как это произошло? С этими вопросами он поспешил вернуться к своим делам. Работа не могла ждать.

К Виктору приставали с вопросами каждый день до и после репетиций, даже на завтраках, обедах и ужинах, и его нервы просто перестали выдерживать. Он перестал спускаться в столовую и просил Шарлотту что-нибудь для него взять. Не пил ничего, кроме воды, и не особенно хотел с кем-то общаться. Он не мог слоняться по коридорам или подняться на крышу лишний раз, поскольку преодолеть такое расстояние после рабочего дня ему было уже не под силу. Виктор мог договориться с консьержкой и попросить ключи от какой-нибудь ложи, чтобы посидеть в тишине зала, когда уже погашена люстра, оркестр разошелся и артисты разъехались по домам или ушли отдыхать в театральные спальни.

В те дни Люмьеру не хватало именно тишины. Спокойствия, но не сонного и ленивого, а гармоничного и правильного. Мало кто бывал в Золотом фойе или на балконе Гарнье, и он позволял себе минуты уединения именно там, смотря на проспект Оперы, на огни города, дыша прохладным весенним воздухом. Он сидел на парапете, смотря на сгущающиеся сумерки, на частые экипажи, идущих домой людей, и думал о том, какая у него могла быть жизнь, если бы не театр. Был бы он уже женат и были бы у него дети; писал бы он музыку или предпочитал заниматься, например, изучением и исследованием чего-либо; жил бы он в Париже или в Руане; был бы у него любовник или возлюбленный, и мыслей бы не было о какой-нибудь жене и детях, с которым бы они счастливо жили где-нибудь не во Франции вовсе. Виктор всего лишь думал, стараясь не зацикливаться на происходившем вокруг него в Гарнье.

Сидя на уровне второго этажа на парапете, прислонившись спиной к колонне, он всего лишь находил себя в тишине надвигающейся парижской ночи, в это время года еще тихой, звенящей от прохлады.

Вернувшись обратно, когда под рубашку уже пробрался холод и кашемировый шарф не мог уберечь от поднявшегося порывистого ветра, он, взглянув на часы, отметил, что уже далеко за полночь. Ему, вероятно, должно было хотеться спать, но благословенная тишина и безлюдность были столь редки, что он решил направиться в музыкальный класс, правда, до этого ему пришлось зайти в спальню и взять скрипку, стараясь никого не потревожить. Впрочем, артисты, утомленные рабочим днем, даже не заметили его присутствия.

В ту ночь не хотелось ни Моцарта и Вивальди, ни Баха с Бетховеном. В ту ночь он вознамерился играть Иоганна Штрауса-отца.

Он вошел в темную залу, не зажигая свечей, как и всегда. Прикрыв дверь и настроив инструмент, он сразу же принялся играть «Жизнь – это танец», чтобы разогреться, чтобы поднять себе самому настроение. Мелодия была энергичной, солнечной, яркой.

Потом спокойный и чуть более нежный вальс – «Песнь Дуная». Виктор прерывался, играя только отдельную солирующую партию для скрипки, но вместо отвечающей флейты, он напевал этот прекрасный вальс на немецком. Люмьер, безусловно, умел петь. Когда не приходилось зажимать челюстью скрипку, он с удовольствием напевал красивые чужие слова. Он знал очень много произведений на разных языках в силу работы в театре и собственной любознательности.

Спустя несколько мгновений все продолжилось «Вальсом Тальони». Думая о предстоящей «Бабочке», хотелось прочувствовать легкость и радость самому. То, в какой ситуации он находился, было не самым положительным знанием, но так чудесно и прекрасно было отвлечься от всех забот, плавно двигаясь по залу, старательно избегая волнения больной ноги, наигрывая что-то настолько воздушное и изящное из венской классики.

И напоследок, чтобы окончательно прочувствовать все полно и как можно более ярко, но заиграл излюбленный «Вальс Венской души», который в прошлый раз ожил под его пальцами на рояле. Когда Виктор играл, закрыв глаза, самозабвенно двигаясь по небольшому кругу, он улыбался. Словно был по-настоящему счастлив.

В тот вечер Венсан засиделся допоздна. Он подошел к финальному этапу работы над эскизами декораций и твердо решил, что завершит их в этот вечер. Он совсем забыл о времени и когда в первом часу ночи наконец поставил последний штрих и посмотрел на время, то решил, что возвращаться на Монмартр уже поздно. В ночи можно было встретить самую непритязательную публику, и такая прогулка могла закончиться весьма плачевно. Выходило, что ему предстояло заночевать в театре.

Встав на ноги, он потянулся, разминая затекшие конечности. Желудок свело голодом, но рассудив, что до утра ни о какой еде не может быть и речи, Венсан решил немного прогуляться. Накинув на плечи пиджак, он вышел в молчаливый темный коридор. Проведя с десяток минут в бесцельных брожениях, художник услышал странный звук. Прислушавшись, он замер и вдруг его лицо озарила улыбка. Откуда-то издалека лилась еле слышимая музыка и он решил узнать ее источник. Кому-то кроме него явно не спалось.

Спустившись по узкой черной лестнице на этаж ниже, где располагались репетиционные залы. Свет нигде не горел, однако музыка здесь слышалась гораздо отчетливей. Это был один из знаменитых вальсов Штрауса-отца. Проблуждав в темноте еще немного, он оказался на пороге большого зала. Именно в нем и находился таинственный скрипач. Лунный свет, льющийся из большого створчатого окна, хорошо освещал помещение и Венсан чуть слышно ахнул, поняв, что перед ним находится Виктор. Его глаза были закрыты, а на лице застыло выражение умиротворения. Застыв как вкопанный, Венсан почувствовал, что не может шелохнуться. Сердце бешено забилось. В голове крутились слова извинения, но он решил, что не имеет права нарушать столь совершенную музыку.

Когда музыка закончилась, Люмьер еще некоторое время стоял с закрытыми глазами, казалось, наслаждаясь каждым моментом. Художник хотел было подойти к нему, но никак не мог решить, как лучше начать разговор. Как вдруг случилось непредвиденное. В темноте, он случайно задел рукой косяк двери. Раздался протяжный скрип. Виктор открыл глаза и быстро обернулся. Венсан, испугавшись шума и смущенный собственным неоднозначным положением, поспешил скрыться. Он бросился бежать прочь, натыкаясь на стены, производя еще больше шума. В несколько прыжков преодолев два лестничных пролета, он поспешил в свой кабинет, моля Бога о том, чтобы Виктор не последовал за ним. Ему было стыдно, за то, что он стал непрошеным свидетелем столь откровенной сцены, но в тоже время был очарован игрой Виктора.

Музыка, которую он только что услышал, рождала в его сознании чарующие легкие образы. Он подумал о саде, полном красивейших цветов и решил их тотчас запечатлеть. Венсан зажег свечи и опустился за стол, и, взяв акварельные краски, которыми выполнял эскизы для «Бабочки», начал рисовать.

Уединение Виктора редко кто-либо нарушал, но и такие случаи были, а потому он не особенно удивился, что кто-то мог подслушать его игру. Иногда его даже пытались выставить из музыкального класса, но коротким «обратитесь к директору» прерывался любой подобный разговор. В этот же раз Люмьер если не слышал, то чувствовал чужое присутствие, но не особенно придавал этому значения – пока его не беспокоили, он мог играть и не испытывать неловкость. Однако если он играл свою музыку, то тогда был готов прерваться в любой момент. Одно дело – играть произведения именитых композиторов, другое дело – собственное. Оно было куда более личным и искренним, хотя он вполне понимал, что мало кто обратил бы внимание на это, и не услышал бы ничего, кроме собственного.

Виктор признавал, что композитор, да и любой другой творец, вкладывал свою идею, мысль, чувство в произведение, и все остальное, что видели и слышали люди, принадлежало лишь им самим.

Он не увидел кто был тот человек, что наблюдал за ним, пока Виктор не закончил играть последнюю композицию. Ему на самом деле было интересно, кто стоял за дверью так долго, пока он не доиграл, ведь, как показалось самому Люмьеру, человек слушал его игру не менее четверти часа. А потом так скоро сбежал. Впрочем, на этом Виктор и закончил играть.

Вернувшись в спальню около часа ночи, Люмьер бережно спрятал скрипку и переоделся, сперва обработав колено и хорошенько его зафиксировав, а потом и вовсе лег, чтобы наконец-то спокойно заснуть.

Утро выдалось эмоциональным, и началось оно со споров с Шарлоттой на одном из лестничных пролетов недалеко от входа в столовую.

– Почему ты такой упрямый? – вопрошала она, совершенно негодуя. – Ну и что, они смотрят! Они всегда смотрят! Они всегда шепчутся! Виктор!

– Нет, Шарли, я не пойду. Не пытайся меня уговорить.

– Если ты сейчас же не пойдешь, я тебя силой туда затащу!

– А тебе сил хватит, милая? – Виктор усмехнулся, глядя на нее.

– А вот и хватит! Ты превращаешься в скелет! – Она дернула его за рукав, как делают маленькие дети.

– Тебе так сложно принести мне кусок пирога и стакан воды? – Люмьер склонил голову и вздохнул, глядя в глаза названной сестры.

– Я больше не могу смотреть, как ты разваливаешься, ходишь по театру на грани обморока, пытаешься строить из себя всемогущего засранца, при этом едва ли не плачущего от боли!

Виктор аж задохнулся, столь неожиданной была ее тирада.

– И ты идешь со мной! Я не желаю слушать твоих отповедей!

Люмьер смотрел на мадемуазель Лефевр с полминуты, а потом окончательно сдался на ее милость.

– Твоя взяла, сестрица.

Оставалось только постараться проглотить чуть больше, чем стакан воды.

Венсан проснулся от стука в дверь. Подняв голову, он рассеянно огляделся. Должно быть, он уснул, когда рисовал! На столе неаккуратной стопкой лежали последние эскизы, а прямо перед ним красовалась небольшая акварель, изображающая куст сирени. Он рисовал почти до самого рассвета, вдохновленный своим ночным путешествием. Поднявшись, он быстро посмотрел в небольшое зеркало, висящее на стене у самой двери. На его щеке красовалось яркое зеленое пятно, а под глазами залегли синяки. Слегка пригладив растрепанные кудри, он постарался стереть пятно и поспешил открыть дверь.

На пороге стоял месье Бертран. Он пришел сообщить, что недавние эскизы наконец-то утвердили и попросил показать то, над чем художник работал вчера. Никак не прокомментировав то, что Венсан провел ночь в театре, он все же не удержался от комментария о том, что ему не помешало бы сегодня вечером отдохнуть. Было бы довольно досадно потерять нового художника так скоро.