Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Дождавшись, когда тот доиграет, Венсан повернулся к нему и, чувствуя напряжение всем телом, внезапно поцеловал его. Позже он сам не мог объяснить, что именно на него нашло, но в тот момент все о чем он мог думать было то, насколько пленительным выглядел Виктор.

Люмьер ответил на поцелуй, стихийно запустив пальцы в его волосы, прижимаясь ближе – хотя куда было ближе. На душе потеплело. Такой решительный жест! Виктор надеялся, больше не будет сопровожден сомнениями, потому что сейчас, как ему показалось, Венсан не сомневался.

Все стало так гармонично, момент словно бы пришел в точку невозврата, и необратимое случилось. И Виктор так хотел этого необратимого, что поцелуй выходил совсем нескромным. Венсан запустил пальцы в его кудри и продолжил поцелуй. В этот раз его вовсе не беспокоили мысли о греховности происходящего. Он решил, что если за это последует кара господня, то он примет на себя удар. А пока он лишь плотнее придвинулся к Виктору, стараясь растянуть этот момент как можно дольше. То, что творил Люмьер своими губами и языком, нельзя и словами написать. Он целовал его так, наслаждаясь мгновением, стараясь запечатлеть его в памяти всеми возможными способами. Поцелуй длился долго, становясь то горячее, то мягче и спокойнее, когда они просто соприкасались, снова разделяя одно дыхание на двоих. Виктор касался его лица пальцами, лаская кожу; запускал их в волосы и терялся в ощущении первозданного восторга. Люмьер оторвался от его губ, повинуясь стихийному желанию, чтобы продолжить целовать шею Венсана, вдыхая терпкий увядающий к ночи аромат. Напоминающий тому что-то восточное, он дурманил не хуже поцелуя. Виктор чувствовал под языком легкую горечь: вкус его кожи и цитрус, все еще пылающий, но согревающий. Пальцы, только что игравшие Шопена, расстегнули несколько пуговиц, разводя в стороны воротник. Люмьер целовал его ключицу, обводя изгиб губами. Вторая рука повторяла движения с другой стороны, в то время как свободная ладонь легла на бедро Венсана, мягко, но уверенно сжимая. Еле сдерживаясь, чтобы не застонать от удовольствия, Венсан одной рукой обхватил его за плечи, вдыхая легкий цветочный аромат. На несколько мгновений он замер, позволяя Виктору делать все, что ему заблагорассудится, а затем тяжело отстранился, стараясь сдерживать расцветшую в его душе страсть.

– Нас могут заметить, – хрипло проговорил он, бросая взгляд на неплотно закрытую дверь класса.

Виктор опустил глаза, отмечая, что Венсан и правда был очень отзывчивым на ласку – впрочем, как и он сам. Рука, покоившаяся на бедре художника, все еще сжимала его. Люмьер ослабил хватку, поглаживая ногу, чуть улыбаясь.

– А если я ее закрою? – Второй рукой он прикоснулся к его шее, где только что целовал. Кожа была чуть влажной и подернутой алым.

Венсан промолчал, отчего-то густо краснея. Он вновь подался вперед и запечатлел на его губах короткий поцелуй и затем отстранился. Закусив губу, он некоторое время изучал клавиши перед собой, а затем тихо произнес:

– Думаю, это не имеет значения.

Виктор смотрел в его глаза, а потом решил проверить мысль, и уже не просто погладил его бедро, сколько прикоснулся, пожалуй, к одному из самых сокровенных мест, внимательно наблюдая. Он должен был убедиться. Венсан машинально перехватил его руку и нервно улыбнулся. Бросив короткий взгляд на Виктора, он вновь уставился на ровные клавиши рояля. Рука Виктора, пойманная за запястье, так и осталась, касаясь ничего не скрывающих брюк, и он чувствовал тепло кожи даже через ткань. Люмьер улыбнулся и убрал руку, мягко избавившись от захвата. Он повернулся к клавишам и заиграл нечто особенно порывистое. Страстное, чувственное, но глубокое, от чего создавалось ощущение, что между ними душная июльская ночь и накаляющийся эмоциональный экстаз. Не плотью, так чистейшим воплощением сознания, решил Виктор. Ведь для первого Венсан не был готов. Виктор тихо запел ему самый страстный дуэт, который знал, аккомпанируя себе самостоятельно.

Откуда-то взялась эта яркая, безудержная сила, которая наполняет не только плоть, но и разум. И стоит отдать должное – Люмьер никому никогда не пел.

Венсан почувствовал как волнение стихает и сам не заметил, как начал тихо ему подпевать. Мелодия казалась знакомой и родной. Еще некоторое время они просидели вот так, просто наслаждаясь музыкой и обществом друг друга, а затем решили расходиться. Одному из них не помешал бы хороший сон, а перед другим лежало множество работы. Виктор на прощание в уже совершенно темном коридоре, где не было слышно и шороха уже почти заснувшего театра, все-таки поцеловал Венсана, напоследок крепко обняв и настояв на том, чтобы тот взял домой экипаж, а не разгуливал по темным улицам. И незаметно оставил в его кармане несколько монет, сделав вид, что это не его рук дело.

Следующие дни пролетели для Венсана незаметно. Работа отнимала все его время. Если он не был занят в театре, то часами стоял в своей студии у мольберта, прорабатывая деталь за деталью заказа. Времени на сон почти не оставалось. Он похудел и осунулся, но в тоже время был безгранично счастлив, ведь у него был Виктор. С того вечера в музыкальном классе, казалось, прошла целая вечность, но он был счастлив и благодарен судьбе за каждую возможность хоть украдкой видеть танцовщика между репетициями.

Месье Карпеза был крайне доволен его работой. В одно утро он вызвал Венсана к себе и объявил, что намеревается обновить костюмы и декорации ко многим текущим постановкам из репертуара. Это требовало большого внимания со стороны художника, но помимо всего обеспечивало его работой на долгий срок. Осознание того, что его труд востребован и услуги необходимы, было приятным чувством. Кроме того, он слышал, что Дюран-Рюэль отправился в одно из своих путешествий и будет отсутствовать в городе в течение нескольких месяцев. Идти к другому торговцу Венсану не хотелось, да и времени на то, чтобы работать над картинами в свое удовольствие, у него не было.

За театральную серию художнику хорошо заплатили. Он знал, что для многих именитых художников эта сумма была бы сущим пустяком, но представителей его направления все еще не жаловали в Париже. Время от времени в газетах появлялись уничижительные отзывы на картины тех или иных импрессионистов, где они назывались не более, чем нелепой мазней. Находились само собой и смельчаки, которые были готовы рискнуть репутацией и пополнить свои коллекции работами нового веяния, но над ними смеялись и их осуждали. В конце концов большинство сбывало свои приобретения за бесценок и вспоминали об этом как о причуде или капризе. Люди, подобные месье Эрсану, встречались редко. Когда серия была завершена, он забрал все пятнадцать картин из студии художника и заявил, что они словно глоток свежего воздуха. Венсан даже покраснел от столь внезапной похвалы. Помимо всего, он все еще никак не мог поверить, что его картины будут украшать Золотое фойе в день премьеры. Правда, его терзали смутные сомнения относительно качества своих работ. Если бы он знал, что его полотна будут удостоены столь высокой чести, он бы приложил в разы больше усилий к их исполнению. Венсан успокаивал себя лишь тем, что картины ему самому очень нравились и он был доволен результатом.

За несколько дней до премьеры его охватило сильное волнение. Он боялся, что результат его работы сочтут слабой пародией на работы его предшественников. До этого момента он даже не осознавал, насколько важная перед ним лежит задача. Венсан ходил по театру, не находя себе места. Ему хотелось поделиться своими сомнениями с Виктором, но в тоже время он опасался, что тот лишь посмеется над ним. Он совсем перестал есть и каждый шорох приводил его в крайнее беспокойство. Доведенный до отчаянья, он уходил в свой кабинет и подолгу изучал готовые эскизы, ища в них то, к чему мог бы придраться разборчивый зритель, а затем, встав на колени перед небольшим деревянным распятием, молился о том, чтобы премьера прошла как можно скорее.

Прошла неделя, полная занятий, когда Виктора поднимали раньше обычного, когда он возвращался совсем поздно ночью, занятый на «особых» занятиях, где ему помогали не только прийти в форму, но и разучить партию Принца. Он был невероятно уверен в себе, готовый сделать все, что потребуется, для достижения совершенства в изяществе. Люмьер отдавался работе так, как никогда, пожалуй, внимая каждому наставлению и замечанию. Почему-то внутри не осталось ни капли желания себя пожалеть, ни одного сомнения в своих силах, ни одного глупого слова о том, что ему не стоит отдыхать и лечиться предлагаемыми способами. Люмьер отдался на волю балетмейстера и хореографа, которые делали все возможное, чтобы он вышел в премьеру и не просто не опозорил театр, но сорвал шквал аплодисментов, а Виктор почему-то был уверен, что так и будет. Внутри все было преисполнено осознанием собственного всемогущества и совершенного желания идти только вперед. Назад пути не было, а потому он был готов идти только вперед. Всегда вперед. Всегда к звездам, задрав голову выше, не оборачиваясь, не боясь, не сомневаясь ни в себе, ни в других.

Улыбка не покидала его лица ни в один день, даже когда начинала болеть обколотая нога. Он был настолько счастлив от того, что чувствовал в себе силу, мог обнять и поцеловать Венсана каждый вечер, и ни одно злое слово его больше не трогало. Он чувствовал такую свободу, словно бы был ветром, музыкой и танцем, и не было у него ни усталого телесного воплощения, ни опечаленного неудачами разума. Виктор был уверен в себе. Он был абсолютно и непритворно счастлив. Он словно бы познал какие-то сокрытые мирозданием тайны. Он принял свой бой против непреодолимой силы, против собственных слабостей. Люмьер ощущал себя крылатым, и был окрыленным, пока звучала музыка и он становился частью чего-то великого.

Если бы кто-то оказался в зале во время одной из репетиций, то стал бы свидетелем диалога:

– Я была не права, Виктор. У Доминика нет того, что есть у тебя.

– Чего же?

– Воли.

Театр готовился к представлению особенно усердно. Декорации, созданные по эскизам Венсана, были готовы и полностью заняли ниши и пространства подвесных этажей. Осветители при каждой репетиции занимались подготовкой, отмечая лучшие положения; костюмеры вовсю работали над костюмами, которые примерялись артистами едва ли не каждые полчаса, ведь до премьеры оставалось три дня.

Вся главная лестница Опера Гарнье заставлялась кадками по свежими цветами, оформлялись гирляндами перила, подготавливались небольшие столики, на которых в день праздника должны были оказаться бокалы с дорогим шампанским. Золотое фойе также не обошли стороной, где установили стойки для картин и несколько таких же небольших столиков, где обязательно должны были оказаться закуски. Казалось, словно бы театр готовился не к представлению, а к роскошному королевскому банкету.

А в человеке, что должен был премьеровать «Бабочку», словно бы разразилась буря и гроза, поразительный шторм, который не разбивал корабли о скалы, а полнил паруса. Люмьер к тому времени едва ли не преобразился. На любой выпад в свою сторону ему хватало лишь взгляда, чтобы приструнить человека. Любой всплеск боли в ноге оставался незамеченным. Потому что в нем не было больше ни страха. Ни боли. Ни зла. Лишь покой. Гармония. Совершенство.

Он получил письмо в ответ за день до премьеры. Слова человека вызывали усмешку. За десять минут он написал ответ. Виктор на пару мгновений задумался, а потом с усмешкой исписал нотами весь лист из классической нотной тетради, сложил его вчетверо и отдал посыльному. Мелодия была уверенной, заигрывающей, мистической и загадочной. Полноценное произведение с припиской «для арфы».

Он чувствовал – впереди было что-то новое, важное, поразительное.

И вот этот знаменательный день настал. Премьера «Бабочки», которая должна была состояться в семь вечера после легкого банкета, и после которой гости проследуют на выставку в Золотом фойе. Что удивительно, Опера Гарнье была полна спокойствия. Все мирно работали, каждый занятый своим делом: артисты балета разогревались, как и Виктор; костюмеры заканчивали работу над нарядами, пришивая последние стразы, бусины и пайетки; гримеры занимались париками и подготавливали кисти и пудру; музыканты вновь и вновь играли особенно сложные отрывки, настраивали музыкальные инструменты; осветители не пили, а занимались делом, что было крайне редким явлением – проверяли светильники, чтобы не оконфузиться. Весь театр сосредоточенно ждал наступления премьерного часа.

Весь балет был отрепетирован как по кусочкам, так и полностью. Все артисты так или иначе уже ждали выхода на сцену, чтобы представить плод трудов нескольких недель. Все так старались, чтобы не упасть лицом в грязь, даже в последние несколько дней забыли о своих междоусобных войнах и обидах ради общего дела. У Виктора было лишь несколько десятков минут, чтобы отдохнуть, отыскать Дюплесси – что получалось, увы, не всегда, – и поцеловать. Он обнимал, целовал, и просил ничего не говорить. На это не было времени. Он хотел быть рядом, чувствовать его тепло, нежность губ и то, как рад был его видеть Венсан. Люмьер расхаживал по театру в репетиционном костюме, ему некогда было переодеваться, а потому он был весь взмыленный, и не слушая возражений Венсана, которого, казалось бы, такое положение вещей не устраивало, привлекал того к себе и целовал. И тогда он чувствовал себя абсолютно целым. Ему было так хорошо, и все нутро полнилось абсолютным счастьем, ощущением всемогущности. Виктору чудилось, что этот день будет полон чего-то великолепного, сияющего, божественного. И пусть он чувствовал это, держа в руках человека, в которого был влюблен, не было момента совершеннее.

– Приходи сегодня в зал, они оставили для тебя место, – сказал Виктор, перемежая слова с поцелуями. – Мадам Лефевр будет со мной за сценой, если вдруг ноге станет тяжело. Место в амфитеатре, откуда она обычно смотрит, будет свободно. Скажи билетерам, что на тебя оставлен билет, скажи свою фамилию, – Люмьер касался его губ, обнимая Венсана за талию, прижимая к себе ближе. – Или будь со мной за кулисами. Как тебе захочется больше. Я буду рад, если ты будешь рядом.

Эти пять или десять минут давали столько силы, столько ярких эмоций, что Виктор не мог не просить его приходить хотя бы ненадолго, отрываться от работы. Благо, что Люмьер репетировал вскоре уже на самой сцене, где Венсан следил за декоративными работами. Виктор был готов взлететь. Впрочем, он именно этим и занимался.

Он не чувствовал боли в ноге – врач контролировал его состояние, давал рекомендации и обрабатывал ту каждые несколько часов, пока шли репетиции. Терапия и щадящие занятия, а также насильственный режим питания и сна вернули ему более или менее хорошее самочувствие, а потому Люмьер был уверен в своих силах.

К пяти часам всех отправили в гримерные, и в этот вечер Виктора готовили к представлению в отдельной гримерной комнате, где обычно собирался премьер. В ней было красиво, более того – роскошно. Огромное зеркало в несколько метров, золоченый трельяж, восхитительная софа, полная подушек, и множество свежих цветов в фарфоровых вазах. Это была непривычная роскошь, и Люмьер даже подумал, а было ли столь же бесподобно в доме у Венсана, которого теперь он в шутку звал «Ваше благородие». Правда, последний так и не сказал Виктору, насколько «благородным» был по происхождению, хотя и Люмьер его не спрашивал об этом в открытую.

Опера полнилась гостями уже с шести часов. Они все были одеты в изящные наряды, с не менее дорогими аксессуарами. Женщины и мужчины как на подбор. И все богатые настолько, что неприлично сказать. Среди них были как и члены семьи президента Мак-Магона, так и деятели культуры, какие-то министры, а также представители знатных родов. Это был закрытый прием для официально приглашенных лиц, и все пригласительные были разосланы именно от имени президента и его жены, а потому обычных зрителей, которые занимали галерку и даже ложи по абонементам, не было. Театру пришлось принести извинения всем держателям мест за неудобство. Хотя Гарнье едва не купалось в деньгах, устраивая представление, выставку и фуршет – заплатили сполна. Каждый артист, что должен был выступить в «Бабочке» получал месячное жалование, поскольку балет не входил в репертуар и был срочно поставлен.

Когда без пяти семь все гости заняли свои места, оркестр приготовился играть, Виктор испытал такое волнение, какого не испытывал раньше, но потом взял себя в руки. В этом акте он появлялся далеко не сразу, а потому было время, чтобы понаблюдать, самому успокоиться и настроиться. Каким бы ты уверенным не был, перед выступлением всегда становится немного волнительно. Он наблюдал из кулис за Софи Равель, разминался, хотя тело и так было в самой лучшей форме. Виктор осматривался, иной раз оборачиваясь, то поглядывал в зал, насколько позволяло расположение. Музыка была красивой и приятной, но не вызывающей бурю восторга.

Обычно балеты не то чтобы сильно нравились Люмьеру, поскольку звучали достаточно примитивно. Он честно считал, что, возможно, в этом была одна из самых главных проблем – ни чарующей формы, ни содержания. Виктору нравились костюмы и декорации, но, может быть, он был немного не объективен.

Он увидел, хоть и зрение у него было не самое лучшее, Венсана в кулисах напротив. Тот не сел на место в амфитеатре, и это было приятно. Он был ближе к Виктору, пусть между ними и была целая сцена. Люмьер улыбнулся тому, надеясь, что его художник заметил.

Виктор ждал своего выхода, переставая нервничать, преисполняясь ощущением уверенности. Когда пришло его время ступить на сцену, он сделал это легко и просто, повинуясь внутренней силе, желанию сделать что-то красивое, стать частью прекрасного балета, пусть и не столь роскошного, как хотелось бы. Люмьеру нравился его костюм, нравилось ощущение первостепенности, ведь в тот день он был премьером – первым танцором на сцене! – и это чувство захватывало. Неземная воздушность, воспарение к красоте, к легкости и вершине изящества определяли «Бабочку», и Виктор старался прочувствовать и показать именно их.

Когда Софи и Виктор танцевали pas de deux, кажется, у мадам Лефевр и месье Жерара мог случиться сердечный приступ. Это была та самая часть, к которой Виктор уже сильно уставал и нога требовала к себе внимания, но не было ни малейшей возможности ни сделать ему укол, ни перевязать сустав.

Но все обошлось. Люмьер не оступился, ни тем более не упал, и даже сдержал на лице красивую улыбку, пока Принц и Фарфалла грациозно танцевали вдвоем.

Когда балет закончился, а зал разразился бурными аплодисментами, Виктор чувствовал себя так, словно бы был богом на Олимпе. Чувство триумфа было столь ярким, что он не мог перестать улыбаться во все зубы, смотря на зал, который впервые увидел по прошествии нескольких часов. На сцену по обыкновению полетели цветы, и Виктор даже случайно поймал одну яркую и роскошную бутоньерку из орхидей, которая приземлилась ему, кажется, из бельэтажа в руки. Он даже шутливо поклонился своему дарителю – не удержался, – ведь цветы свалились ему в буквальном смысле на голову, и это видели все.

Занавес опустился. Софи и Виктор дважды выходили на поклоны за него, чтобы поблагодарить публику за овации. Премьера прошла поистине успешно!

Когда зазвучали последние аплодисменты, кто-то коснулся плеча художника. Обернувшись, он увидел личного секретаря месье Карпеза, который без лишних церемоний попросил его пройти за ним. Венсан был удивлен и немного раздосадован. Ему хотелось первым поздравить Виктора с успехом, а также справиться о состоянии его здоровья. Несмотря на то, что в минувшую неделю тот совсем перестал хромать, Венсана не покидало смутное беспокойство. Его отвели прямиком к директорской ложе, где к пущему удивлению художника, был и месье Эрсан. Тот поприветствовал его легким кивком, но ничего не сказал. Его взгляд был прикован к сцене.

Директор сцены был крайне доволен прошедшим представлением. Он поздравил художника с успехом и, придирчиво осмотрев его вечерний костюм, заявил, что он как автор картин обязан присутствовать на открытии выставки. Выдавив из себя скромную улыбку, Венсан поблагодарил директора за оказанную честь и удалился.

Ему все же хотелось хоть на мгновение застать Виктора за кулисами, но, когда он уже приближался к заветной цели, его перехватил месье Бертран. Тот поздравил его с успехом и отметил несколько нюансов, на которые обратил внимание. Разговор затянулся. Через некоторое время аплодисменты в зале смолкли и вскоре послышался оживленный шум. Публика вот-вот должна была покинуть свои места и переместиться в Золотое фойе. Времени на то, чтобы перехватить танцовщика, совсем не оставалось.

Чувствуя расстройство и волнение, Венсан прошел в сторону фойе. Это была его первая самостоятельная выставка, и он был совсем не уверен в том, что публике придутся по вкусу творения его кисти. Венсан не понимал, почему из всех художников Эрсан выбрал именно его. Импрессионистов едва ли жаловали в высоких кругах и для мероприятия подобного масштаба разумней было бы выбрать кого-то с более традиционными взглядами. Хотя даже среди импрессионистов были те, кто обладал, по мнению Венсана, значительно большим талантом, чем он сам. Ренуар мог бы справиться с поставленной задачей куда лучше. Художник помнил какое большое впечатление на него произвела его «Маленькая танцовщица», увиденная им в ателье фотографа Надара. Однако сейчас поворачивать назад было поздно. Картины, установленные на высоких стойках, были пока что закрыты бархатной тканью, но скоро они должны будут предстать перед высокопоставленными гостями во всем великолепии.

Взяв у официанта бокал с шампанским, Венсан осушил его одним глотком. Фойе постепенно заполнялась. Изучая изысканно одетую публику, он подумал, что на прием, подобный этому, могли быть приглашены его родители. Эта мысль, промелькнувшая случайно, испортила его настроение окончательно. Он знал, что не прав.

Глупая ссора, разыгравшаяся между ним и отцом, уже давно не давала ему покоя. Венсан любил родителей и изначально вовсе не планировал, что его протест продлится столь долго. Несмотря на то, что ему нравилась свободная жизнь художника и работа в театре, он скучал по обществу, в котором вырос. Он знал, что должен сделать первый шаг, но никак не мог набраться смелости, чтобы его предпринять.

Появился директор Карпеза. Он окинул присутствующих многозначительным взглядом и начал говорить. В своей речи он отметил, что Опера поддерживает искусство всех форм и размеров. Он также указал на Венсана, который в это время стоял в стороне и объяснил, что сегодняшняя выставка представляет собой нечто совершенно особенное, глоток свежего воздуха. Прозвучали аплодисменты и с картин сняли тяжелую материю. Послышались удивленные возгласы. Венсан оглядел гостей, но не увидел на их лицах возмущения и отвращения. Вздохнув, он выпил еще один бокал и позволил себе чуть улыбнуться. Картины понравились гостям. Вечер можно было ознаменовать полным успехом.

Минут через пятнадцать Венсана тронули за рукав, а тихий голос произнес:

– Надеюсь меня отсюда не выгонят, ведь у меня нет такого количества драгоценных камней.

Люмьер встал по его правую руку, уже умытый от грима, хотя и с уложенными волосами. Он был одет в привычную белую рубашку и новые брюки, а на шее был все тот же синий шарф с магнолиями.

– Кажется, все прошло как нельзя лучше. – Улыбнулся Венсан. – По крайней мере, в меня никто не хочет кинуть камнем, а ты был великолепен.

– Спасибо. – Виктор мимолетно тронул его запястье. – Боюсь, картины твои сейчас не рассмотреть. Загляну, когда закроют театр. – Люмьер смотрел на людей, наводняющих Золотое фойе, а потом сказал: – Никого в лицо не знаю. Только вот этого мужчину, он был на репетиции. И, пожалуй, все.

Венсан окинул взглядом толпу.

– Это месье Эрсан. Он заказал у меня всю серию. Я никак не могу поверить, что он оказал мне такую честь, – он повернулся к Люмьеру и восторженно произнес. – Моя первая настоящая выставка!

– На этом моменте я должен бросить в тебя букет цветов, а потом зацеловать. – Виктор широко улыбнулся. – Людей много, и вроде как неприлично.

Люмьер еще некоторое время смотрел на гостей, потом его взгляд возвращался к вышеупомянутому месье Эрсану.

– А твои родители здесь? Мне кажется, сегодня в Опера собрался весь бомонд.

– Кажется, нет. Хотя я бы не удивился, если бы встретил их сегодня.

Из толпы черных фраков и прекрасных, искрящихся вечерних платьев, к Люмьеру целенаправленно подошел молодой человек, лет на пять младше, но если присмотреться, оказывалось, что скорее всего они были ровесниками. Виктору понадобилось время, чтобы сообразить, кто был перед ним.

– Ничего мне не объясняйте, – вдруг сказал Люмьер. – Выйдете из Фойе и поверните налево, там будет дверь. Два этажа наверх и вдоль по коридору. – Он окинул взглядом стоявшие у часов вазы с цветами. – Берите и бегите!

Дождавшись благодарственного кивка и разрешения этой забавной ситуации, Люмьер пояснил:

– Жених Шарлотты. Со мной боится разговаривать. Думаю, я бы также повел себя рядом с твоим отцом. А может быть и нет.

– Ее портрет стоит вон там, – Венсан указал в сторону, где столпилась большая толпа людей.

– О портретах! А мой где? – Притворно возмутившись, Люмьер посмотрел на Венсана.

Он смутился.

– Я не мог позволить его продать, так что он ждет в мастерской. Однажды ты украсишь им свой кабинет.

–Кабинет? – Люмьер улыбнулся. – Где-нибудь в роскошном доме, где мы с тобой будем жить? – Улыбка стала еще шире. Виктора разобрала нежность.

– Да, там ты будешь писать прекрасную музыку, – ответил улыбкой Венсан.

– Замуж, значит, зовешь?

Художник звонко рассмеялся. Ему очень хотелось поцеловать танцовщика, но вокруг них было слишком много людей. Поэтому он лишь плотно сжал его руку и посмотрел в глаза.

В этот момент к ним приблизился месье Карпеза, который решил лично поздравить художника с успехом и познакомить его с некоторыми заинтересованными гостями.

Люмьер отошел, чтобы позволить директору занять внимание Венсана и не подслушивать. Людей стало немного меньше – кто-то вышел на балкон. А Виктору стало интересно подойти к человеку, который иной раз не сводил с него глаз.

Отчего-то Люмьер чувствовал некую опасность, исходящую от человека, но скрытую манерой держаться. Такие люди были очень влиятельными, как он понимал, но не подойти и не сказать пару слов просто не мог.

– Здравствуйте, месье Эрсан. Я Виктор Люмьер, премьер вечера.

Эрсан обернулся и внимательно посмотрел танцовщика. Выражение его лица осталось непроницаемым.

– Добрый вечер. Наслышан о вас.

–А я вас помню. Значит, и пол королевства вам под силу, – Виктор сделал жест, обведя Фойе. – Роскошно.

– Вопрос лишь в том, готовы ли вы их принять, – проговорил его собеседник, чуть улыбаясь.

– Зачем же мне пол королевства, если я бесценный. Но, стало быть, вы все еще рассматриваете возможность предложения.

– А вы бы хотели?

– Почему я? Прошло три года. И вы все еще «за».

Эрсан не отвел взгляда его выражение лица ничуть не изменилось.

– Я так хочу.

– Значит, по вашему желанию, я сегодня танцевал.

Не вопрос, утверждение. И Виктор смотрел ему в глаза также безотрывно. Эрсан лишь улыбнулся и поднял свой бокал.

– И вы прекрасно справились с возложенной на вас ответственностью.

– Благодарю, месье Эрсан. – Люмьер смотрел, как все пьют дорогое шампанское. Было смутное желание попробовать, но, в конечном итоге, он все-таки взял со стола фужер с водой. – Весь театр думает, что я выторговал собой место. Пусть я с вами ночь и не провел, но я и мой тайный любовник стали притчей во языцех.

– Не обольщайтесь, месье Люмьер. Президент Мак-Магон лично попросил меня позаботиться о том, чтобы сегодняшний вечер прошел на высоте, и я счел ваши профессиональные умения отвечающими требованиям.

– Я не обольщаюсь. Я не экзальтированная барышня. Уже давно даже не юноша. Я лишь сказал о том, какие настроения спровоцировало подобное заявление и прошение «сверху». Это театр, месье Эрсан, и в нем свои порядки.

Виктор допил воду из бокала одним глотком и поставил его к другим пустым фужерам.

– Тем не менее, благодарю вас за возможность выступить.

Эрсан ничего не ответил, лишь уголки его губ чуть дрогнули. Кто-то сзади окликнул его и, сделав короткий кивок в сторону Люмьера, он повернулся и ушел прочь, оставив танцовщика одного посреди толпы. Виктор тяжело вздохнул, а потом выпил еще один бокал воды. Навалилась усталость. В Золотом фойе стало так душно, что Люмьеру захотелось выйти на балконы, но и те были заняты многочисленными гостями. Отыскав взглядом Венсана, которого уже оставили в одиночестве, он подошел к нему.

– Не хочешь сбежать?

Венсан ответил ему благодарной улыбкой. Он сам чувствовал порядочную усталость. Сказывалось прошлое волнение. Виктор повел его за собой на самый верх, минуя гостей и рабочие помещения, какими-то лестницами и коридорами туда, где едва ли кто-то был. Они поднимались минут десять, пока не достигли уровня подвесных этажей, где Люмьер вновь свернул, и они подошли к винтовой лестнице в несколько пролетов, которая вела на крышу театра.

Над Парижем уже разливалась ночь. Прохладная, полная огней – весь проспект Оперы горел. Виктор взял Венсана за руку и подвел к постаменту скульптуры «Поэзия», где обычно сидел и играл на скрипке. Прежде чем Венсан что-то сказал, Люмьер привлек его для долгожданного поцелуя. В этот момент усталость и головная боль словно отступили. Возможно дело было в выпитом шампанском, но он почувствовал себя абсолютно счастливым. Венсан обнял Виктора и целовал его так, как не целовал никогда ранее.

– Я бы хотел, чтобы этот момент длился вечно и эта весна никогда не кончалась, – тихо произнес он.

– Так пусть не кончается, – Виктор ответил ему так же тихо. – Пусть длится вечно.

Пока над головой горели звезды, пока где-то внизу звучала музыка и голоса людей, а они были так далеко от всего мира, и в то же самое время были его частью, все казалось вечным. Париж, они сами и этот момент.

========== Глава VIII ==========

После премьеры прошло около недели, когда все наконец успокоились, пришли в себя, и театральная жизнь пошла по накатанной. Ставился репертуар, зал наполняли знакомые лица. Вечер для президента поставил всех на уши и позволил испытать на прочность всех тех, кто работал в театре. Виктор продолжил переписку со своим анонимным поклонником, от которого письмо пришло через три дня после его ответа. Венсан стал частью Опера Гарнье, будучи официально принятым в цех месье Бертрана по «благословению» директора. Все артисты действительно получили месячное жалование, а остальные рабочие соответствующую прибавку, в особенности цех месье Бертрана и мадам Фурнье, заведующей мастерскими по пошиву костюма.