Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Виктору дали несколько выходных дней, поскольку в обозримом будущем, а именно в течение нескольких недель, он планировал съездить домой, чтобы навестить мать и проведать могилу отца. Люмьер ночевал у Венсана, поскольку утомился от постоянного соседства и излишней суматохи. Уже с первой ночи после премьеры тот ночевал на Монмартре у Дюплесси. Они разговаривали или Виктор играл на скрипке, или просто лежали на кровати. В Париже становилось все теплее, и они вскоре перестали закрывать окно, и до них доносились чьи-то голоса, далекая музыка, тишина или шелест листьев и шепот ветра. Они слушали Париж, а потом ложились спать.

Виктор и Венсан все еще не переступили грань целомудренных, платонических отношений за исключением поцелуев. Поэтому они просто ночевали друг с другом, но не двигались дальше. Возможно, оба понимали, что было еще рано.

Люмьер проснулся в понедельник, в выходной, едва ли не в полдень. Он проспал всю ночь с таким непередаваемым удовольствием, какого не испытывал очень давно. Виктор поднял голову, смотря на спящего Венсана, а потом положил голову ему обратно на грудь и лежал так не меньше получаса, наслаждаясь свежим, но теплым ветром из приоткрытого окна, теплом одеяла и тела Венсана, его мягким и бережным объятием. Было абсолютно безнравственно спать так долго, но Виктор очень любил поздно ложиться и поздно вставать еще с детства, но работа не позволяла следовать за своими желаниями, а потому тот выходной день казался идеальным, ведь рядом был его художник и можно было валяться хоть до обеда.

Но потом Венсан проснулся, и пришлось пододвинуться, чтобы не придавить того своим весом. Виктор подпер голову рукой и улыбнулся. Последние десять минут он думал о том, что почти отпросился у директора домой, а потому в его голову вернулась уже приходившая идея.

– Доброе утро. – Виктор погладил Венсана по волосам.

– Доброе. – Улыбнулся художник.

Виктор с нежностью прикоснулся к его лицу, смотря на него со спокойной улыбкой. Он мог бы не говорить ничего, Венсан бы и сам мог увидеть то, как в него был влюблен Люмьер. Это было так очевидно.

Виктор опустился обратно, чтобы лечь головой на его плечо, обнимая Венсана за пояс рукой.

– На следующей неделе меня скорей всего отпустят домой. Ты поедешь со мной?

– Я бы хотел, – медленно проговорил Венсан. – Я попробую договориться с месье Бертраном.

– Хорошо, – Виктор ответил ему куда-то в плечо, обнимая крепче и закрывая глаза от солнечного света, проникающего в комнату сквозь окно. – С тобой так приятно просто спать. – Он натянул одеяло повыше, чтобы закрыть плечи. Люмьер начинал замерзать, если они не были накрыты.

С Венсаном Виктор чувствовал себя дома. С ним было спокойно. Месяц назад Люмьер и сам не смог бы представить, что спустя время они будут просыпаться друг с другом, беседовать о важных и не очень вещах, делиться своими интересами, готовить на маленькой кухне в не менее маленькой квартире на мансарде, где даже ванная была в общем коридоре. Правда, Виктор вызвался готовить завтраки, чтобы художник лишний раз не мучился. Иногда они брали еду в том ближайшем кафе, где ужинали в первую встречу. Сидели по вечерам и молчали, или Виктор играл на скрипке, а потом они так долго целовались. Виктор просил Венсана рассказать обо всем, что шло в голову, а иногда спрашивал про искусство, чего мог не знать, про высшее общество. Но единственное, про что он не спрашивал – про титул Дюплесси. Время от времени он называл его не только «ваше благородие», но «мой принц» и «мой серебряный». Он не объяснял последнего значения, но это звучало красиво и более чем по особенному. Виктор любил сказать эти слова ему совсем тихо, в самые губы, после последнего поцелуя перед сном.

Виктор, который просыпался иной раз раньше Венсана, иногда лежал и смотрел на распятие, от чего ему становилось не очень уютно, а потом, как ребенок, накрывался почти что с головой, чтобы только нос было видно, укладываясь головой на грудь Дюплесси. Почему-то спать вот так вошло в привычку, хотя Люмьер подозревал, что у Венсана затекало плечо, когда он пробирался к нему под руку и прижимался чуть ли не всем телом. На узкой кровати либо приходилось прижиматься друг к другу, либо не ровен час, можно было встретиться с полом.

В то утро он встал, пока Венсан просыпался, и сразу же поставил греться чайник. Так сильно захотелось выпить горячего чая, что Виктор даже медлить не стал. К тому же он принес из лавки месье Леду новый пакет с черным чаем и вишневыми лепестками. Он был свежий, настолько ароматный, что Люмьер испытал приступ блаженства. Виктор был очень падок на приятные ароматы.

Оглядев столешницу и поняв, что из еды у них остались только яблоки, а выходить на улицу пока еще было слишком лень, он вычистил оба и засыпал изнутри сахаром, чтобы поставить в небольшой миске на огонь под крышкой.

– Цени, душа моя, я даже для себя никогда не готовлю.

Виктор чихнул, понадеявшись, что ему просто что-то в нос попало, а не шаловливый ветер из окна решил поиграть с его и так слабым здоровьем, а потом вернулся обратно на постель.

– Я готов валяться с тобой сутками. – Виктор наклонил голову к плечу, смотря на Венсана, касаясь рукой его задранной ночной рубашки. Он чувствовал под пальцами теплую кожу и выступающую подвздошную косточку. Люмьер широко улыбнулся. Его вновь разбирала нежность.

На следующий день Венсан пришел в театр раньше обычного. Он был взволнован и никак не мог решить, как лучше подступиться к вопросу, который он хотел задать. Еще не прошел и месяц, с тех пор как он начал работать в театре, однако за это время ему пришлось выполнить так много разнообразных эскизов, что казалось срок был гораздо больше. После «Бабочки» он должен был обновить декорации для таких балетов как «Хромой бес», «Мраморная красавица» и «Дева Дуная», последний из которых возвращался в репертуар после десятилетнего перерыва. Помимо балетов, ему требовалось уделить внимание и операм. Оперы «Весталка», «Лалла-Рук» и «Земира и Азор» также требовали доработок. К тому же он слышал, как шли разговоры о новой постановке оперы Гектора Берлиоза «Троянцы в Карфагене», которая впервые была поставлена в 1863 году в Лирическом театре. Первая постановка представляла собой монументальное произведение, длившееся почти шесть часов. Она наделала много шума, но все-таки лишь немногие зрители были готовы высидеть столь долго. Тем не менее директор Карпеза уже несколько месяцев вынашивал план об этой грандиозной поставке, и от Венсана требовалось представить ему наработки костюмов и декораций. Эта работа должна была занять у него ближайшие несколько месяцев.

Найдя месье Бертрана в хорошем расположении духа, он начал свой разговор издалека. Разложив перед ним последние рисунки, Венсан лихорадочно обдумывал как лучше подойти к волнующему его вопросу. Несмотря на то, что он не был строго привязан в своей работе к театру и мог выполнять необходимые эскизы в собственной студии, он переживал, что отсутствие в несколько дней может пагубно сказаться на подготовке новых постановок. Сделав несколько незначительных замечаний, месье Бертран, в целом, остался доволен представленным результатом и попросил поскорее начать работу над «Троянцами». Рассмотрение вопроса о целесообразности этой постановки было намечено на середину мая и к этому времени Венсан должен был представить множество набросков костюмов и декораций, которые обязательно должны были затмить те, что были использованы первоначально, но при этом уложиться в запланированный бюджет. Спустя полчаса, набравшись смелости, Венсан робко спросил, может ли он несколько дней отсутствовать в театре. Он решил, что не стоит играть с судьбой и выдумывать несуществующую причину и постарался объяснить все как можно более честно. Бертран поначалу хмурился, но художник говорил столь искренне, что после долгой паузы он лишь покачал головой и с улыбкой произнес:

– Должно быть, ваша возлюбленная просто загляденье.

Смутившись, Венсан скромно кивнул. Пообещав представить первые эскизы сразу же после возвращения, художник еще раз поблагодарил месье Бертрана за оказанное доверие. Покинув кабинет, Венсан перевел дух и широко улыбнулся. Ему дали неделю на выполнение этого задания, и он был готов сделать все возможное, чтобы представить эскизы в лучшем виде. Поднявшись в свой кабинет, Венсан сразу же принялся за работу. Сначала он хотел как можно скорее рассказать обо все всем Виктору, но затем решил, что не стоит отвлекать его от репетиций.

После премьеры «Бабочки» по негласному соглашению Виктор стал проводить каждую ночь у него на мансарде. И хотя они никогда не проговаривали то, как и почему это произошло, Венсан был счастлив, что все сложилось именно таким образом. Рядом с ним художник чувствовал себя совершенно счастливым. Просыпаясь на рассвете, он часто рисовал его пока тот спал и в этих рисунках была новая чувственность и свобода, о которой раньше он не мог даже мечтать. Да и сам мир вокруг стал, казалось, другим. Гуляя по улицам Парижа, Венсан стал замечать новые краски и детали, на которые раньше он никогда не обращал внимания. В своих картинах он стал использовать больше ярких красок, а сами его мазки стали быстрее и легче.

Предстоящая поездка в Руан вызывала у художника смутные опасения. Он не знал как мадам Люмьер отнесется к нему и не вызовет ли его происхождение серьезных разногласий. До сих пор в разговорах с Виктором он умело обходил вопросы о титуле стороной и старался не говорить о том насколько его семья была богата. Все осложнилось еще и тем, что недавно он получил письмо от отца. Тот в своей обычной манере призывал его забыть последние разногласия и приглашал на ужин. Это письмо стало для него подобным грому и несмотря на то, что он получил его несколько дней назад, Венсан никак не мог решить, как лучше на него реагировать. Понимая, что, приняв приглашение, пути назад не будет, он не хотел и отвергать его. Ему нравилась жизнь на Монмартре, но вместе с тем он никак не мог отделаться от чувства, что он чужак.

Нога Виктора со временем почти зажила, правда, ее сильно ломило в особенно дождливые или холодные дни. Погода стояла приятная, теплая, но снова зарядили постоянные дожди. Люмьер перевязывал ногу на всякий случай и до последнего использовал ту подаренную мазь с очень резким запахом, и она делала большую разницу. Работы было не то чтобы много, поскольку во всех будущих постановках Виктор занимал далеко не главные роли, поскольку мадам Лефевр сказала, что после последних трех рабочих недель ему не помешало бы окончательно восстановиться, и только потом они с месье Жераром предложат ему что-то достойное первого солиста. Люмьер согласился, только после того, как встретил абсолютно не терпящий возражений взгляд Венсана. Художник посмотрел на него молча, но очень однозначно, что ему даже не пришлось высказывать своего мнения. Оно и так было ясно: Дюплесси совершенно не нравилась идея того, что Люмьер был готов ввязаться в новую серьёзную работу не отдохнув и не поправившись. Виктор спорить не стал.

Как балетмейстер, так и директор отпустили его с миром и без лишних слов. Виктор был уверен, что здесь не обошлось без слова от самой мадам Лефевр, которая могла кому угодно доказать свою правоту и целесообразность тех или иных указаний. Ее слово едва можно было оспорить, ведь за каждого из труппы она выступала в качестве вышестоящего лица, не вмешивая личное отношение. Все-таки то, что Виктор премьеровал «Бабочку», действительно рискуя своим здоровьем, а, собственно, и карьерой, кажется, было на руку. Что удивительно, Люмьер получил годовое жалование за то выступление. Конверт передали лично в руки в кабинете, строго запретив кому-либо говорить полученную сумму, поскольку по бумагам он получил в четыре раза меньше. Это вызывало вопросы, но Виктор был достаточно умен, чтобы их не задавать.

Он купил Венсану большой букет красивых розовых и белых цветов: их было много, все разные, а потому он даже не запомнил, из каких тот состоял. А потом пригласил поужинать в одном из неплохих заведений Парижа – в ресторан «La Tour d’Argent», где любили отдыхать как бывший император Франции Наполеон III, так и известный писатель Оноре де Бальзак. Сперва он думал пригласить Венсана в «Le Grand Vefour», но рассудил, что там слишком часто бывают знакомые артисты и музыканты, писатели и политики, и что вряд ли столь своеобразный контингент подойдет для ужина вдвоем. Хотелось чего-то роскошного, но менее претенциозного. В тот вечер они сидели на втором этаже, где открывался завораживающий вид на Собор Парижской Богоматери. Виктор заказал королевских лангустов и бокал белого вина для Венсана, а сам ограничился водой, но перед этим заказал для Дюплесси кофе, а для себя чай и два десерта. Это было красивое свидание. По-настоящему романтичное. Они разговаривали о разных приятных вещах, далеких от повседневности в своей возвышенности, хотя некоторые темы касались работы, но, как ни крути, один был художником, а второй балетным артистом, и так или иначе в их профессиях было что-то особенное и тонкое.

Прогулка домой заняла больше часа – в тот вечер Виктор решил проводить Венсана и снова остаться на ночь, поскольку пока еще его никто не прогнал. Они шли под руку по набережной, когда уже было совсем безлюдно, то и дело останавливаясь, чтобы обняться или поцеловаться, или просто посмотреть на воду, на возвышающиеся громады и вертикали спящего Парижа, внимая тишине и весеннему благолепию.

Стоило им практически подняться на Холм, как Виктор остановился, прямо посреди улицы – совершенно безмолвной – и привлек к себе Венсана, обнимая его за талию одной рукой, а второй зарываясь в его волосы. Это был глубокий и чувственный поцелуй.

Но что-то пошло не так. Люмьер уловил чей-то голос, но не разобрал слов. Ему пришлось отпустить Венсана и повернуть голову, чтобы заметить краем глаза неприглядного, но заметно не самого достойного человека. Одного его внешнего вида было достаточно, чтобы понять – личность не из приятных. Люмьер прислушался – тот говорил грубости, достаточно нелицеприятные. Мужчина был ниже его, но шире в плечах. Виктор вздохнул и покачал головой. А потом отпустил Венсана и развернулся, закрывая его собой. В Люмьере поднялось то самое врожденное желание защитить.

Его плечи расправились, и весь он стал казаться жестче, увереннее, словно готовый наброситься зверь. Люмьер почти не обращал внимания на то, что говорил этот человек – тот, казалось, был пьян, но при этом откровенно зол. Виктор понимал, что в таких ситуациях лучше сбегать, но улица была узкой, а лишнее движение могло спровоцировать этого ненормального на что-то похуже угроз. Виктор уже приготовился драться, хотя очень этого не хотелось. Пусть он и был физически выносливым, но тело балетного артиста – это не тело борца и воина, а потому он он мог разве что принять удар на себя и постараться противостоять, но не одержать победу. Люмьер не обманывался на свой счет.

Но потом произошло удивительное – буквально в соседнем доме на третьем этаже распахнулось окно и гневный женский голос разразился на всю спящую улицу, и, как оказалось, это была жена разгневанного пьяницы, которая еще и швырнула в него горшок с цветком, как в темноте разглядел Виктор. Но ему некогда было думать об этом. Пока мужчина отвлекся, задрав голову и вытаращившись на благоверную, Люмьер взял Венсана за руку и повел его за собой, минуя несколько ближайших улиц, чтобы сразу подняться к дому, где жил Дюплесси. Виктор выдохнул, когда они поднялись в квартиру и заперли дверь, а потом он сразу поставил чайник, чтобы выпить пару чашек, снимая усталость, и налил Венсану в стакан немного вина. Впечатление, все-таки, осталось из неприятных. Но, впрочем, пропало достаточно быстро, стоило только расслабиться в ставших уже родными стенах и улечься на кровати в обнимку.

Через несколько дней уже можно было начать паковать вещи. Их обоих отпустили с работы пятницы по вторник. Почему было принято такое решение – Виктор не понял, но был рад тому, что разрешение было получено. Утром Виктор сходил на вокзал Сан-Лазар за билетами на утренний поезд, отбывающий через день. Это был также маленький подарок. Он посчитал, что должен отдать матери половину от оставшейся тысячи франков, что составляло почти что годовую зарплату, и оставить вторую половину себе. Ужин в ресторане обошелся ему больше чем в сто франков, что он решительно скрыл от Дюплесси, радуясь тому, что Венсану все пришлось по вкусу. Люмьер любил широкие жесты, хотя и не всегда мог себе позволить подарить что-то по-настоящему драгоценное и удивительное, но очень старался сделать близкому человеку приятно. Так он уделял свое внимание, и это никогда не был способ откупиться. Для Виктора это было совершенно в порядке вещей.

Вернувшись в театр, он решил сразу же взять самые необходимые вещи, чтобы вечером отнести их к Венсану домой. Как-то негласно они стали проводить друг с другом все вечера и ночи – Виктор обязательно провожал его домой даже после совсем долгой работы, а потом оставался, и потом спешил ранним утром на работу в Гарнье.

То были обыкновенные рабочие дни, ничем не отличающиеся от всех остальных, правда, Люмьер разве что сидел в балетном классе, смотрел на разучивание тех или иных сцен, поскольку его принудительно отправили в отпуск. А потому в свободное время он просто решил поиграть на скрипке, которая также ждала своего часа отправиться домой к Дюплесси перед отъездом, поскольку он планировал взять ее с собой. Устроившись на своей кровати в пустой спальне, Виктор стал наигрывать последние родившиеся в его голове этюды. И все из них насквозь были пропитаны нежностью к художнику. Люмьер был влюблен, но разум его был спокоен и чист, хотя и преисполнялся невыразимой теплотой и лаской. Потом он принес Венсану кофе, поцеловал в макушку, и отправился гулять по театру, совершенно ничем не занятый. Оставалось только ждать, пока Дюплесси закончит работать и они смогут отправиться на Монмартр.

Виктору вновь передали письмо, когда он спустился к служебному входу. Оно было оставлено тем же утром. В своем предыдущем письме Люмьер написал лишь пару слов и еще одну музыкальную тему, правда, уже не для арфы, а для виолончели. Она не была шутовской, как первый крохотный этюд, не была хрупкой и переливчатой, как предыдущая. Это была куда более уверенная и чувственная мелодия, но сдержанная, вопрошающая и утверждающая, сложная для понимания и игры. Виктор признавал, что ему нравилось красоваться и флиртовать, и для него это мало что значило, но приносило обыкновенное тщеславное удовольствие.

К вечеру четверга они уже собрали вещи. Впрочем, Венсану пришлось взять куда больше, чем Виктору, поскольку в Руане у Люмьера была своя комната и самый необходимый минимум, а дорога в три часа не располагала к острой необходимости чего бы то ни было.

Поезд отправлялся в девять утра с вокзала Сен-Лазар, а потому Виктор еще с прошлого вечера договорился с кучером и заказал повозку на четверть девятого. Спать легли достаточно рано, но уснуть не могли до полуночи, поскольку не могли перестать говорить о чем-то несущественном, но очень важном одновременно, а именно о мечтах. О большом доме на берегу моря, где с другой стороны раскинулись поля и сады; об интересных блюдах, которые они обязательно попробуют; о странах, в которых обязательно побывают; и об их небольшой семье, состоящей из художника, танцора и большого пушистого кота. Виктор смеялся, что «его благородию» придется потеснить трон со своевольным котом, и улыбался. А потом уже не мог перестать мягко и мимолетно целовать Венсана.

В конечном итоге, Венсан все утро переживал, что они опоздают на поезд, поскольку проснулись только в восемь и почти ничего не успели сделать, но Люмьер заверил его, что заказал повозку заранее и обдумал все как можно более тщательно, и что беспокоиться было не о чем. Легко позавтракав и взяв небольшую поклажу, они отправились к вокзалу. Париж к тому времени уже давно проснулся и зажил привычной утренней жизнью.

Поезд отправился в сторону Руана ровно в девять. Им предстояли три часа до того, как Венсан должен был познакомиться с родным городом Виктора и с его матерью. Вскоре привычный городской пейзаж сменился зеленеющими просторами Нормандии.

Они расположились в небольшом купе, где помимо их двоих никакого не было. Мало кто уезжал посреди недели, да и Руан не был популярным направлением железной дороги. Виктор убрал вещи на багажную полку и сел по движению поезда у окна. Хотелось, чтобы Венсан сел рядом с ним, чтобы его можно было мягко обнять, положить голову на плечо и не отпускать все три часа. Но это было неприлично, хотя мало кто мог их увидеть. И если о своей репутации Люмьер не переживал, то не хотел, чтобы подобное расстроило его художника.

Венсан был молчалив – они собирались в спешке, да и предстоящее знакомство с мамой Виктора, возможно, не добавляло ему уверенности. Пока он увлеченно читал последние новости в купленной на вокзале газете, Люмьер достал из кармана пиджака письмо, которое захватил с собой по пути из театра. Он читал его, не выказывая эмоций, хотя, безусловно, там было на что отреагировать. Держа в руках плотную и дорогую бумагу, отложив конверт с сургучной печатью, но без каких-либо опознавательных знаков, он то хмурился, то усмехался, а потом вздохнул и сложил его пополам, но из рук не выпустил.

«Мой дорогой Виктор,

Тебе понравились стихи, которые я приложил в последний раз? Их написал один малый по фамилии Рембо. Мне прислали их из Лондона, и я нашел в них тебя. Они, ровно, как и твоя музыка – волнуют и возбуждают. Мне нравится, что ты немногословен. Те, кто любят болтать без умолку, как правило, глупы и ограничены, но ты другой. В тебе есть что-то особенное. Я почувствовал это в той музыке, которую ты мне посвятил. Сидя за роялем, я представлял тебя танцующим обнаженным посреди роскошного восточного дворца. Глаза подведены сурьмой, руки украшают бесчисленные золотые украшения. Твой танец был чувственным и легким. Представь как мы бы занялись любовью на бархатных подушках. Никто никогда не доставлял тебе такого наслаждения, которое мог бы доставить я. Я бы покрыл все твое тело поцелуями, а затем мы бы слились воедино. Я бы стал для тебя светом, затмил бы звезды. Ты бы умолял меня не останавливаться и не смог бы сдержать стонов. Я представляю как ласкал бы каждый изгиб твоего тела, а потом, когда мы бы удовлетворили свой голод, ты бы танцевал для меня. Одно слово и ты будешь танцевать главные партии во всех балетах. Хотя я бы хотел, чтобы ты танцевал только для меня. Я бы мог окружить тебя роскошью, и ты бы больше никогда ни в чем не нуждался. Я знаю, ты собираешься в Руан. Хорошо. Когда ты вернешься, я буду ждать тебя в привычном месте. Знаю, однажды ты придешь. Буду ждать новой музыки.

С любовью и обожанием. »

Виктор задумался, глядя в окно, поглаживая пальцами бумагу и думал, где же в своей музыке он ответил так, что возбудил в человеке столь однозначные, хоть и очень красочные фантазии. Он не писал ничего восточного, не воздавал древним и сказочным песнопениям, но картинка, которую описал его аноним, завораживала. Музыка отчего-то родилась сама собой. Живое воображение побудило зазвучать что-то неожиданно тягучее и певучее в его голове, но Люмьер решил стряхнуть это наваждение. Но не получилось. Пришлось достать карандаш и разлиновать письмо с другой стороны, поскольку его записная книжка была убрана на дно сумки, чтобы он случайно ее нигде не выронил и не забыл. Эта вещь была для него слишком ценной.

Люмьер довольно быстро записал то, что вертелось в голове. Это была восточная песня, очень таинственная, полная загадочных сравнений и метафор, словно бы музыкальная притча или сказка. Виктору даже пришлось сбоку записать некоторые слова на персидском языке, которые он узнал от одного из работающих в театре иностранцев. Конечно, он записал их латинскими буквами, ведь вязь была для него незнакома. Спустя несколько минут он едва ли не в оцепенении смотрел на полностью испещренный музыкой и словами лист.

– Кажется, я только что сочинил песню на персидском.

Он поднял глаза на Венсана с весельем.

– Представляешь?

Виктор широко улыбнулся и хихикнул.

– Я не могу сравнивать себя с великим композитором, но Моцарт писал на манжетах своей рубашки. Кажется, и я до такого когда-нибудь дойду.

Люмьер взял в руки листок и стал напевать то, что написал – он без труда читал ноты с листа, тем более написанные им самим. Мелодия была тягучей, начиналась с песнопения без слов, похожая на древнюю молитву, что могла раздаваться в душную августовскую ночь в покоях какого-нибудь султана. В ней было таинство и сакральность вкупе с интимностью. Если эту песню кто-нибудь когда-то исполнил, Виктор хотел, чтобы она звучала именно так. Невероятно сложная в модуляциях, она была красивой и очень необычной. Люмьеру не хватало диапазона, чтобы ее исполнить.

Он опустил листок и аккуратно накрыл виски прохладными пальцами. Он закрыл глаза. Музыка звучала так явственно, наполняла его всего, что Виктор чувствовал ее движение по венам.

Вспыхивал Карфаген, горел и становился пеплом. Пал Аскалон и Рим. Древний Вавилон превратился в руины, но музыка звучала все равно. И царица, что рассказывала сказки, танцевала на расстеленном полотнище звездного неба. Полумесяц шептал. Звенели браслеты. И рождался новый мир.

Виктор, не открывая глаз, дотянулся до ладони Венсана, чтобы взять ее в свои и поднести к губам, не говоря ни слова.

То, что с ним случилось, было если не откровением, то принесением себя в жертву во имя чего-то неземного. Уже неземного. Это было что-то древнее, как само существование человека.

Это был шторм эмоций, когда море бьется о волнорез, а земля уходит из-под ног. Когда завывающий ветер ломает деревья и вдалеке горят всполохи, врезающие небо. Это было необъяснимо, и едва ли Виктор мог сказать, почему это произошло.

Он открыл глаза, чтобы посмотреть в обеспокоенное лицо Венсана, а потом улыбнулся, словно бы чувствуя себя немного виновато. Рука, которую он держал в своих ладонях, была сродни якорю, брошенному в тихой заводи, где не достанет шторм.

Виктор пересел к своему художнику, чтобы поцеловать. Без лишних слов, наигранности и чувственности. С благодарностью и нежностью. А потом проговорил ему в самые губы тихое:

– Спасибо.

– А как ты понял, что музыка – это твое предназначение? – вдруг спросил Венсан.

Виктор даже сразу не нашелся, что ответить. Он постарался понять, с чего начать.

– Ты имеешь ввиду, когда я начал ей серьезно заниматься?

– Да. Как ты почувствовал, что это именно то, чем бы ты хотел заниматься?

Художник улыбнулся и опустил глаза.

– Когда я был совсем маленьким, я нашел на чердаке кисти и с тех пор не расставался с ними. Рисовал все, что видел и меня часто ругали за то, что я уделяю рисованию гораздо больше времени, чем другим вещам. А как все началось для тебя?

– Папа учил меня играть на фортепиано и скрипке. Он был профессиональным музыкантом, поэтому музыка сопровождала меня везде, – Виктор начал, но потом прервался, задумавшись. – Но после его смерти я не прикасался к инструментам около года. Мне было мало лет. В театре учили пению, учили слушать музыку и чувствовать ритм, но серьезно никто с нами не занимался.

Люмьер встал, чтобы пересесть обратно на занятое им сидение – ему нравилось смотреть в глаза, когда человек сидел напротив. Так было в разы приятнее рассказывать.

– А потом мама договорилась с одним знакомым, который работал в Ле Пелетье. Он знал Ива Люмьера, поэтому взял меня учиться играть. Мне было уже достаточно лет, чтобы начинать. В те годы я стал слышать музыку.

– А ты никогда не думал оставить балет ради музыки?

– Я не зарабатываю музыкой. Знаешь, – Виктор бросил взгляд на листок с нотами и разгладил его пальцами. – Есть профессия и образование, а есть работа и предназначение. Мне нравится танцевать – это моя работа, которую я люблю. Я пишу музыку и испытываю невероятный восторг. Но оставить театр было бы самым глупым решением.

Виктор усмехнулся, а потом стал складывать письмо в несколько раз, и раскладывать снова.

– Да и мне танцевать осталось лет шесть. Ты же видел, как я перенес эту премьеру. А ковать железо стоит, пока горячо. Вот я и работаю.

Он развернул лист другой стороной, где проступала вязь чужого почерка.

– К тому же, некоторые аспекты моей работы ублажают мое тщеславие.

Виктор кивнул на письмо.

– Письмо от поклонника? – улыбнулся Венсан.

– Посмотри, если интересно.

Взяв листок из рук Виктора, Венсан быстро прочитал аккуратные ровные строчки. Содержимое его неприятно удивило. Инстинктивно он сжал свободную руку в кулак так, что побелели костяшки пальцев.

– Как смело, – произнес он после небольшой паузы, стараясь не выдать голосом свою реакцию. – И часто ты получаешь подобные письма?

– Я ответил раза два-три. Попросил не докучать мне лишними рассказами о том, в какой позе меня хотят и как долго. А потом отписал несколько музыкальных зарисовок, чтобы не переводить слова.

– И тебе нравится такое? Разве тебе не кажется подобное поведение переступающим все возможные нормы приличия? – Венсан вскинул подбородок и с вызовом посмотрел на Виктора. Он сам не ожидал от себя подобной реакции.

– С такими как мы, душа моя, не церемонятся. Не те, кто имеет деньги и власть. А я всего лишь перевел это в игру, чтобы понять, что на самом деле происходит, и насколько это чревато последствиями. Осуждаешь?

Опустив взгляд Венсан шумно втянул воздух и некоторое время смотрел на свои руки, а затем покачал головой.

– Нет. Как я могу осуждать тебя?

– Но ты недоволен. Или… Венсан, серьезно?

Виктор улыбнулся ему. Венсан почувствовал что краснеет.

– Не понимаю, о чем ты.

– Все вы понимаете, ваше благородие.

Люмьер тихо засмеялся. Его разобрала нежность. Дюплесси улыбнулся ему в ответ. Напряжение прошло и он почувствовал себя неловко и глупо. Виктор посмотрел на Венсана, а потом сгреб и письмо, где с другой стороны была целая песня, а потом и конверт, чтобы не просто убрать их с глаз долой, а открыть открыть окно и отправить в полет по ветру прочь от поезда. Люмьер взял руку Венсана в свои, не собираясь отпускать.

Ровно в полдень поезд остановился у платформы на вокзале Руан-Рив-Друат, который являлся центральным вокзалом города. Виктор отдал Венсану скрипку и попросил ее сберечь до прихода домой, а сам снял с багажной полки их поклажу. Это была привычка – носить все тяжести самому, поскольку всю свою жизнь Люмьер был единственным помощником своей матери, потом Мари Лефевр, а потом и Шарлотты. Он честно жил по принципу «если не я, то кто» и «я все могу сделать сам».