Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

В 1870 году он перебрался на улицу Лаффит, которая сразу стала центром художественной жизни Парижа. Теперь, если кто-то говорил, что пойдет на улицу Лаффит, любому сразу же становилось понятно, что этот человек интересуется живописью или сам художник. Там было расположено несколько художественных магазинов и галереей.

Покинув студию, Венсан отправился в путь. Он мог сесть в омнибус, шедший от площади Пигаль до Винного рынка, и выйти у церкви Нотр-Дам-де-Лорет, но решил пройти весь маршрут пешком. Яркое солнце освещало улицы города и приятно грело. Вынужденный отдых пошел ему на пользу. Он был полон сил и надежд на приятный исход сегодняшней встречи.

Войдя в галерею, художник осмотрелся. На стенах висели картины. Некоторых авторов он знал лично, о других слышал или же бывал на их выставках. Колокольчик у двери возвести хозяина о новом посетителе своим чистым звонким голосом.

Месье Дюран-Рюэль был давно известен на весь Париж своими смелыми взглядами. Еще его отец положил славную традицию поддерживать новые художественные направления. Он начинал с художников барбизонской школы. Их, как сейчас импрессионистов, не понимали и не принимали. Небольшая группа художников, расположившихся в деревне Барбизон в лесу Фонтенбло. В то время в искусстве шла напряженная борьба между классицизмом и романтизмом. Они же, взяв за основу традиции положенные голландцами вроде Якоба ван Рейсдаля и такими соотечественниками как Николя Пуссен и Клод Лоррен, создали нечто совершенно новое – реализм. Венсан высоко ценил работы Теодора Руссо и Жана-Франсуа Милле, а одна картина «Дубы у пруда» Жюля Дюпре даже висела в кабинете его отца. Затем, повинуясь новым течениям, он обратил внимание на малочисленную тогда еще группу художников, которая старалась запечатлеть в своих полотнах всю красоту одного единственного момента, его подвижность и изменчивость. Три года назад он приобрел несколько десятков картин у скандально известного Эдуарда Мане за баснословную сумму – пятьдесят с небольшим тысяч франков. Венсан мог только мечтать о том, чтобы его картины когда-нибудь продавались настолько же хорошо.

– Месье, добрый день, – поздоровался Венсан, посмотрев на торговца картинами. – Я пришел, чтобы показать вам несколько новых работ.

– А, месье Дюплесси. Рад вас видеть. Буквально на днях я продал одну из ваших последних картин. Покупатель остался очень доволен.

Лицо торговца светилось умом и проницательностью. Каждый, кто начинал работать с ним, знал, что тот слыл великим мастером определения характеров. Они прошли сквозь основной зал к широкому столу, за которым обычно и происходила оценка новых полотен. Развязав бечёвку, Венсан развернул картины и положил их перед коммерсантом. Тот, надев очки, погрузился в изучение. Время от времени он издавал одобрительные звуки, что давало художнику надежду.

– Картины весьма недурны. В них чувствуется ваш профессиональный рост. – Коммерсант внимательно изучил каждый сантиметр предложенных ему картин. – Вы знаете, с учетом того, что спрос на ваши картины растет, я бы мог дать вам по сто франков за эти две, – он указал на вид Монмартра и вокзал Сен-Лазар. – Однако эта картина выше всяких похвал. Как тонко вы уловили суть! Как хорошо передали цвет! Сегодня ваш счастливый день, месье Дюплесси. Я дам вам за нее триста пятьдесят франков. Пишите подобные вещи почаще.

Пятьсот пятьдесят франков! Дюплесси невольно улыбнулся и благодарно посмотрел на Дюран-Рюэля. Он не верил, что ему улыбнулась такая удача. Несмотря на то, что критики признавали его талант и периодически он даже выставлялся в галереях, ему редко платили больше ста франков за работу. У него все еще не было звучного имени. Подобные же обстоятельства существенно меняли текущее положение дел.

Еще немного побеседовав с торговцем, он вышел на улицу с легким сердцем. Уже приближаясь к Монмартру, Венсан вспомнил, что у него заканчиваются краски. Свернув на улицу Клозель, соединявшую улицу Мартир и улицу Анри Монье, он прошел вдоль длинного ряда лавочек и небольших магазинов.

Папаша Танги был широко известен на весь парижский художественный мир. Всего два года назад он открыл свой художественный магазин, который сразу же стал популярен среди живописцев всех мастей. Дело было в том, что он был добрым человеком и часто позволял приобретать свой товар в кредит или за картины. У Венсана и самого имелся долг перед папашей, который сейчас он намеревался оплатить. Помимо этого Танги часто покупал картины. Его большим другом был Поль Сезанн. Портрет Ашиля Амперера, приобретенный им у художника, уже давно украшал одну из стен.

Приобретя необходимое и поужинав в одном из небольших ресторанчиков, уже в сумерках Венсан вернулся в студию. Он чувствовал приятную усталость и, казалось, был абсолютно доволен проведенным днем. Разговор с торговцем вселил в него надежду и уверенность в избранном пути. И теперь у него было еще целых два дня, чтобы довести до ума некоторые детали портрета Шарлотты, который он хотел представить на суд месье Эрсана в ближайшую пятницу.

К двери была приколота записка. В ней сообщалось, что в Опере действительно освободилось место театрального художника и если ему все еще интересно данное предложение, то он должен прийти через два дня в оговоренный час для беседы. Венсан широко улыбнулся. Сегодня определенно был его счастливый день.

Паника в Опере немного поутихла к вечеру, когда основные репетиционные часы миновали, и артистов наконец-то отпустили с миром, поскольку никто не ожидал ни такого раннего подъема, ни насыщенного дня, а потому к тому моменту были уже сами не свои, валясь с ног. Энтузиазм, с которым изначально танцоры и музыканты должны были подойти к разучиваемому материалу, так и не появился, а потому все были что ни на есть раздраженные тем, как беспардонно и неожиданно пришло распоряжение поставить балет всего на один вечер. По крайней мере, не ходило даже слухов, что он останется в репертуаре театра хотя бы на несколько показов.

Когда схлынула первая волна рабочих часов, когда в театре начинала замирать жизнь: музыка смолкла, оставив после себя тишину, большинство разбрелись по своим комнатам, а кто-то пошел «подышать» или продолжил заниматься своим излюбленным возлиянием за воротник. Виктор вернулся в спальню, чтобы прилечь хотя бы на полчаса, поскольку планировал позаниматься музыкой, сходить с Шарлоттой на прогулку, и это означало, что ближайший вечер, несмотря на усталость и желание просто лечь спать, ему придется выбирать между сиреневыми лентами и лентами цвета фиалок, а потом еще и постараться понять, чем одни кружева отличаются от других, выслушивая «Виктор, ты ничего в этом не понимаешь! Смотри, здесь совсем другой рисунок!», а потому, поразмыслив, он осознал, что ничто не приведет его в состояние более или менее терпимого самочувствия, нежели недолгий, но крепкий сон. Он лег на постель в комнате, где уже было несколько человек, и заснул практически сразу же, но при этом проспал не меньше часа.

К тому моменту уже большинство лавок могли начать закрываться, а Шарлотте так категорически было необходимо его сопровождение, что Люмьер решил оставить музицирование на поздний вечер, когда его точно никто не побеспокоит. Он переоделся в более простую и уже немного заношенную рубашку, чтобы лишний раз не затаскивать ту кипенно-белую, что надевал на встречи с Венсаном, повязал на шею менее претенциозный для мужчины шарф и накинул пиджак – к вечеру изрядно холодало, а простудиться он все еще не хотел. Колено ныло пуще прежнего, а потому не стоило пренебрегать здоровьем. Впереди были еще двадцать шесть дней, полных работы, и ему определенно понадобятся силы.

Они встретились около служебного выхода из театра. Шарлотта была одета по-простому в синее платье и пальто с повязанным на шее шарфом бордового цвета. За ней уже давно ухаживал молодой человек, имя которого все время вылетало у Виктора из головы, но пока тот не предпринимал никаких решительных действий, будь то предложение выйти замуж или, что хуже, провести ночь, как это так часто перепадало Люмьеру, последний об этом не волновался. Ему было о чем беспокоиться.

Впереди предстояли несколько часов мужского страдания – Виктор терпеть не мог ходить по подобным местам, где можно было купить чулки, туфли, ленты для волос и прочие дамские принадлежности. Их всегда принимали за пару молодоженов. Нет, ему нисколько не было подобное неприятно, но излишнего внимания к своей персоне в такие моменты он не любил. Если это было излюбленное ателье на улице Луи-ле-Гран, то он представлял себе два или три часа, в течение которых его названная сестра будет выбирать французский текстиль, пуговицы и эти незабвенные ленты, пока портной будет представлять ей эскизы новых моделей, модных в этом сезоне. «Мой дорогой», она никогда не называла его по имени, «хочет сделать мне небольшой подарок!», на что Виктор всегда качал головой, не веря, что без намерений на любовные отношения любого рода, мужчина в здравом уме станет дарить настолько роскошные подарки, какие делал ей этот самый юноша, сынок богатых родителей. И ведь потом это все расхлебывать именно Виктору, если вдруг эта красивая, но экзальтированная особа случайно обременит себя сомнительными отношениями, или того хуже, обременит себя ребенком, ведь, чтобы избежать порчи репутации, Люмьеру придется на ней жениться. А он не собирался ни отцом становиться, ни обременять себя узами брака.

Когда издевательства над ним закончились, а именно путешествие по всевозможным магазинчикам, и пришлось нести пакеты до самой комнаты, где жила с матерью Шарлотта, он счастливо решил, что теперь может позаниматься музыкой, но не тут-то было. Он не слышал музыку с самого утра, и это чуть настораживало, но потом желание музицировать словно убило на корню, когда ему принесли записку. Очередную записку с уже давно известным оттиском на сургучной печати. Эти записки приходили раз в две недели. Лаконичные, выведенные твердой рукой и не подписанные. Он поднялся на один из подвесных этажей, где к тому моменту уже никого не было, и раскрыл конверт, сломав печать. Быстро пробежав глазами по ровным строчкам, Виктор вздохнул и запустил пальцы в волосы, вновь взлохмачивая кудри.

«Вы не ответили на мое прошлое предложение. Я попытаюсь снова.

Буду ждать вас в 19:00 в ресторане напротив театра 24 марта.

С восхищением.»

Вот уже три года ему предлагали встречи, каждый раз в разных местах, в фешенебельных отелях и ресторанах, присылали деньги, которые он отправлял обратно. Деньги за ночь, за всего лишь одну ночь. Баснословные суммы по меркам того времени – он мог не работать лет десять, если бы согласился. Но никогда не соглашался по уже оговоренным объективным причинам. Он игнорировал эти записки, надеясь, что человек не пойдет против него и не заставит его встретиться с ним силой. Разве мог бедствовать тот, кто был готов заплатить за близость с Виктором пять тысяч франков, предлагал провести вечер в одном из самых дорогих и роскошных ресторанов Парижа и буквально засыпал его подарками, которые Люмьер так или иначе старался вернуть обратно, не имея ни малейшего понятия о дарителе.

Иногда он честно думал на тему того, чтобы увидеться с этим человеком и поставить вопрос ребром, чтобы его наконец-то оставили в покое. Конечно, он думал над тем, кем мог оказаться этот самый аноним, но ни одно имя и лицо не приходили в голову. Он не рассказывал никому о проявленном внимании, но при этом несколько его побаивался – человек был настойчив, но дальше подарков и приглашений пока не заходил, но никогда нельзя быть уверенным в том, что этот самый влюбленный и восхищенный не выкинет что-то из ряда вон.

Он помнил некоторое количество различных инцидентов, но дальше намеков и незамысловатых подарков дело не шло – за исключением только одного случая. Это была забавная ситуация, когда ему в подарочной коробке вручили capotes anglaises¹. Но и сам даритель оказался особенно симпатичным молодым человеком, который был младше Виктора лет на семь, миловидным и очаровательным. У него была приятная улыбка, в которой отражалось его смущение, и блеск в глазах, присущий первооткрывателям и исследователям, что вот-вот познают нечто удивительное, меняющее мир. Белоснежная рубашка, черный фрак на стройном теле и располагающий нрав привели к тому, что это был первый юноша в постели Виктора спустя несколько лет после первого и разочаровывающего раза. Они встречались еще дважды, а потом тот уехал в Англию и больше Виктор о нем не слышал. Ни о какой влюбленности речи не шло. То был взаимный интерес. Люмьеру было двадцать три, и на этом моменте все его отношения с кем-либо прервались.

Просидев несколько десятков минут, он поднялся и вернулся обратно в коридоры, чтобы, не заходя в спальню, пройти напрямик в самый дальний музыкальный класс, где стоял настоящий рояль, а не фортепиано, за который редко кого-то пускали, но мадам Лефевр, благослови Господь эту женщину, договорилась ради него еще много лет назад, что есть такой юноша, который играет на двух музыкальных инструментах и не может жить без музыки. Концертмейстеры шли навстречу, а потому и в Опера Гарнье у него была возможность посещать те или иные комнаты, когда они были пусты.

Он сел за черный рояль в тишине зала, чувствуя себя как никогда пустым. Его выбивали из колеи моменты неожиданных признаний, чужое непрошеное внимание и воспоминания из прошлого, которым не было места в настоящем. Виктор был уже не тем человеком, который мог очаровываться с первого взгляда и отправиться в чужую постель по мимолетному желанию, не тем, кто находил в людях что-то удивительное, осознавая, что ему хватало жизни внутри себя самого, своей фантазии и чувств. Виктор старался избегать эмоций, которые стали казаться ему лишними и ненужными, поскольку они выводили из равновесия. Он устал от них, устал от самого себя, устал никого не любить. Все его слова о любви к себе не были ложью, и себя он любил по-настоящему, принимал с недостатками, работал над собой и любил саму жизнь, которую жил и старался сделать ее лучше, уважая то время, которое ему было дано. Виктор смотрел на черную лакированную крышку в темноте зала, а потом открыл клавиши, любовно обвел их пальцами и, закрыв глаза, взял первый аккорд.

Виктору казалось, что он сломает пальцы, прежде чем доиграет. Музыка была не просто сложной и быстрой, сколько тяжелой, похожей на «Dies Irae» Джузеппе Верди. Люмьер, спокойный внешне, переживал бурю страстей внутри самого себя, старающийся забить все свои страхи как можно глубже, все свое разочарование этим миром, когда он так явственно старался найти то самое божественное, что вело бы его вперед. И каждый раз он находил, и каждый раз он боролся с той реальностью, которую понимал и чувствовал так ярко и болезненно. Он был другим, иначе мыслил, где-то опережал свое время и чувствовал себя лишним, неправильным, непрошенным гостем, который старался жить во своим устоям, следовавший своим принципам. Неприкаянный, старающийся оправдать в своей голове ценность своей жизни и важность существования. Виктор так хотел верить в то, что он не был всего лишь мимо проходящим для мира существом, но самым печальным в этом всем было то, что Люмьер был достаточно умен, чтобы понимать, что он всего лишь один из многих, и если его не станет, то мир в общем-то не изменится.

Перестав насиловать инструмент, Люмьер перестал играть, когда в один момент руки зависли над клавиатурой и безвольно опустились. Оглушающая тишина обрушилась на него со всех сторон после того, как весь зал был заполнен громогласным голосом рояля. Если бы он не находился в отдалении от жилых помещений, то Виктору бы хорошо влетело за подобную дерзость и даже жестокость по отношению к театральному имуществу. Он тяжело вздохнул, несколько минут смотря на черно-белые клавиши, а потом осторожно к ним прикоснулся. Это была не его мелодия, не его голос и порыв сознания. Виктор заиграл девятый опус Шопена.

Мелодия успокаивала, оживая под пальцами, заполняя пустоту и тишину. Словно бы море, пребывающее в штиле, после ненастного шторма. То умиротворение, что настигало разум, затапливало его спокойствием, было ни с чем несравнимым. Он словно бы остался наедине со всем миром и первозданным безмолвием, где-то на рассвете времен. И не существовало ничего, кроме биения сердца и первого ноктюрна.

Виктор закончил играть, когда был уже поздний вечер. Стало в разы легче. Он чувствовал, что наконец-то мог свободно вздохнуть. Мысли отступили, как и пустота, оставляя за собой только блаженную тишь, которая обещала стать неплохим подспорьем для будущего творчества. Люмьер понимал, что очень сильно себя загнал, работая и сочиняя музыку ежедневно, ведь нужно было нормально спать и питаться, а не пренебрегать своим телом во имя искусства каждый раз, стоило только мимолетно захотеть вновь прикоснуться к скрипке или фортепиано, записывая новую мелодию, что родилась в его голове. Он знал, что рано или поздно тело скажет «нет», и он свалится с простудой или еще какой болезнью, забывшись и перетрудившись – его самое любимое занятие.

Он встал и закрыл клавиатуру, опустив крышку, вернул на место скамеечку и ушел, не оборачиваясь, словно бы вверил этому пустому залу какую-то тайну, которая не могла быть произнесена вслух. Вернувшись безлюдными коридорами в спальню, он лег спать, чтобы не уснуть еще несколько часов, пока на самом краю сознания звучали отголоски будущей мелодии, словно бы возвращавшейся из недр небытия.

Проснувшись на следующий день Венсан, ощутил радостное волнение. Несмотря на все невзгоды, выпавшие на его долю за последние два года, он сохранил за собой по-детски наивную любовь к праздникам. В конце концов сегодня ему исполнилось двадцать три, это ли не повод для радости?

Забрав почту, он быстро просмотрел полученные письма. Среди писем было несколько поздравлений от друзей из художественной среды и посылка от Жана Обера с первоклассным коньяком. Улыбнувшись про себя, он поставил бутылку на стол, рядом с кофе, полученным от Виктора. Сколько раз они весело напивались вместе после занятий в Сорбонне!

Одно из писем было написано его матерью. Они были дружны и, несмотря на его уход из семьи, поддерживали постоянную переписку, а также изредка встречались за обедом втайне от отца. Каждый раз она мягко намекала ему, что Анри давно уже перестал злиться и им бы следовало возобновить общение, но Венсан был упрям и ни за что не хотел делать первый шаг. Письмо содержало поздравление и напоминание о сегодняшней встрече. Жозефина де ла Круа знала, что ее сын бывает очень рассеян в подобных вопросах. И не зря. Договоренность напрочь выпала у него из головы.

Прочитав оставшуюся корреспонденцию, он решил, что ответит на нее позже. Перед встречей с матерью у него было еще несколько часов, и он решил посвятить их работе. Увлекшись процессом, Венсан не заметил, как прошло время и был вынужден в спешке собираться, чтобы к назначенному часу успеть в «Английское кафе», где они условились встретиться.

Находящийся на пересечении бульвара Итальянцев и улице де Мариво, ресторан по праву можно было назвать одной из жемчужин Парижа. Он был открыт в 1802 году и вскоре стал одним из самых модных мест. Фасад шестиэтажного здания, где был расположен ресторан, был выполнен в строгом стиле. Но стоило только пройти через тяжелые стеклянные двери, как посетитель оказывался в просторной зале с золочеными зеркалами и мебелью из красного и орехового дерева.

Кивнув метрдотелю, Венсан прошел между столов в центр зала. Он сразу же заметил ее. Жозефина де ла Круа принадлежала к тому типу женщин, которые неизменно приковывают к себе внимание. Ей было немного за сорок, но ее кожа сохранила гладкость юности. Ее фигура была хрупка и изящна, но в тоже время в ней была некая чувственность, которая сводила многих мужчин с ума. Темно-рыжие локоны, точно такие же как у Венсана, были уложены в элегантную прическу. На ней было платье из зеленого шелка, так выгодно подчеркивающее цвет ее больших глаз.

Принесли шампанское. Они выпили за его здоровье. Жозефина кратко рассказала о последних новостях. Жизнь в обществе шла своим чередом. Венсан поведал матери о своих последних успехах, не забывая при этом упомянуть о полученном предложении работы в опере. Как он и думал, она отреагировала слегка прохладно, но все же поздравила сына. Спустя полчаса легкое напряжение, которое было между ними в начале встречи, прошло. Проговорив еще час, они сердечно распрощались. На прощание Жозефина вручила ему подарок на день рождения – золотой портсигар с гравировкой.

Покинув ресторан, он закурил и направился в сторону здания оперы. Вечер Венсан решил посвятить подготовке к завтрашней беседе. Необходимо было отобрать его лучшие рисунки, чтобы продемонстрировать свое мастерство с лучшей стороны. Завтра должна была решиться его судьба, и он твердо решил не упускать этот шанс.

На следующий день Венсан встал на рассвете. Он нервничал. Сможет ли он понравиться в опере? Достаточно ли он хорош, чтобы занять столь важную должность? Художник переживал, что отсутствие опыта может стать решающим фактором в данном вопросе. Все же, несмотря на рассказ Люмьера, он совершенно не представлял как именно устроена работа театрального художника и что от него могут ожидать.

Еще раз перебрав отобранные вчера рисунки и удовлетворившись результатом, он легко позавтракал и принялся собираться. Облачившись в свой лучший костюм, Венсан придирчиво осмотрел себя. Несмотря на то, что костюм был сшит из дорогой ткани было видно, что он не нов. И хотя он старался обходиться с вещами как можно более аккуратно, сказывалась стеснённость его положения. Венсан подумал, что после встречи в театре просто обязан отправиться в ателье и заказать себе несколько новых. Художник обязан выглядеть презентабельно.

Ровно в одиннадцать часов у театрального подъезда его встретил лысеющий коренастый мужчина в безупречном костюме. Это был месье Тьери Бертран. Он ведал художественным цехом. Под его началом находилось большое число человек – от художника-рисовальщика, на чью должность претендовал Венсан, и художников-живописцев, непосредственно исполняющих декорации, до простых рабочих сцены. Выглядел он, как человек, твердо знающий, чего он ждет от жизни и каким образом это лучше всего получить.

Пройдя по веренице коридоров, уже знакомых по его предыдущим визитам, они очутились в небольшом кабинете, в котором находилось множество интересных экспонатов. Здесь можно было встретить части декораций и реквизита, куски ткани, а также множество диковинных вещиц, которые месье Бертран, вероятно, коллекционировал.

Они проговорили порядка часа. Бертрана крайне интересовало его отношение к современному искусству, театру, а также политической ситуации в стране. Как рассудил Венсан, ему было важно, чтобы новый соискатель, в случае появления каких-либо беспорядков, не стал причиной бунта в театральной среде. В целом, беседа прошла, как показалось Венсану, хорошо.

Премьера балета «Бабочка» состоялась всего пятнадцать лет назад. Поставленный великой Марией Тальони на музыку Жака Оффенбаха, он произвел в столице настоящий фурор. Сюжет представлял собой незамысловатую историю любви простой служанки и знатного племянника эмира. Главную роль в нем исполнила талантливая ученица Тальони – Эмма Ливри. Ее мастерство было высоко оценено благодарной публикой, но, к несчастью, всего спустя два года произошел несчастный случай. В то время в театре готовилась постановка оперы «Немая из Портичи». Юная балерина, облаченная в балетную пачку, ожидала своего выхода на сцену. Газовые рожки, которые, как и сейчас, служили для освещения оперы, обладали открытым пламенем. Артистам, как правило, выдавали специальные накидки, защищающие их от огня, но упрямая Ливри не хотела портить красоту костюма. Неосторожная искра попала на легкую ткань пачки, и она тут же вспыхнула. Бросившиеся к ней, работники театра сумели спасти ее жизнь, но балерина получила обширные ожоги. У нее было обожжено лицо и верхняя часть туловища, а больше всего пострадали бедра и поясница. Естественно, ни о каких танцах больше не могло быть и речи. Менее чем через год после чудовищного случая, она скоропостижно скончалась от заражения крови. Никто не мог представить в роли Фарфаллы другую балерину, и балет были вынуждены исключить из репертуара.

Оригинальные декорации были потеряны, а костюмы перешиты. Не сохранилось даже эскизов. Эдуар Деплешен, театральный художник, исполнивший декорации ко многим знаменитым балетам эпохи романтизма, не оставил свидетельств работы над этой двухактной постановкой. Его приемники Эжен Карпеза и Жан-Батист Лавастр имели совершенно другие взгляды, и в большей степени их внимание было обращено к новым постановкам. Постепенно балет забылся. К тому же, Карпеза в этом году занял должность директора сцены, и теперь у него были другие заботы, а Лавастр в начале этой недели как раз-таки внезапно заявил о своей отставке. Представить оперу без театрального художника было маловозможным.

Заключив, что Венсан, несмотря на его молодость и неопытность, может вполне неплохо справиться с возлагаемыми на него обязанностями, Месье Бертран проводил художника до кабинета директора сцены и, пожелав удачи, ободряюще улыбнулся.

Встреча с директором сцены – месье Карпеза – была краткой. У него было много дел, и он, лишь бросив долгий изучающий взгляд на Венсана, сказал, что если Бертран уверен в своем выборе, то он не станет возражать. Вручив художнику либретто балета и кое-какие бумаги, он попросил к следующему вторнику представить первые наработки для декораций и костюмов главных персонажей. Бертран покажет ему его новый кабинет, но если Венсану удобно, то он может пока работать в своей мастерской. Постоянное пребывание в театре на данном этапе работы от него не требовалось. Они условились об оплате труда и попрощались.

Покинув кабинет директора, он почувствовал, словно гора упала с его плеч. Все волнения были напрасными. Дюплесси даже подумал, что, возможно, ему стоит найти Виктора и поблагодарить за подаренную возможность, но потом решил, что не стоит отвлекать танцовщика от репетиций. Он обо всем непременно расскажет ему в следующий понедельник.

Утром 24 марта Виктор проснулся в недурственном настроении, встав ровно к завтраку, когда все ребята, жившие с ним в одной комнате, ушли умываться. Он лежал не меньше десяти минут прежде, чем подняться, и только потом натянул на себя чистую одежду и причесался. Он не выспался, но чувствовал себя хорошо. Приведя лицо в порядок, он спустился в служебную столовую, где на завтрак был киш с капустой и чай. Размеренно позавтракав, съев, впрочем, в два раза меньше обычного, Люмьер отправился в репетиционный зал, где все только собирались. До занятия было достаточно времени, поскольку все еще только просыпались, переваривали еду и старались прийти в себя. А спать, между прочим, хотелось неистово.

Он слонялся по залу, слушая разговоры, которые велись тут и там, но с такой нарочитой ленцой, что Виктор не смог сдержать несколько утомленных зевков. Хотелось лечь обратно, закутаться в теплое одеяло и не вставать до обеда, но этим желаниям было не суждено сбыться. Виктору было то холодно, то жарко, и тело никак не могло очнуться ото сна. При ходьбе нога разнылась еще сильнее, и теперь он уже не понимал почему. Мог ли он застудить сустав, или же долгие прогулки поспособствовали возвращению боли, думал Виктор, и не приходил к однозначному ответу. Следующие девять рабочих часов представлялись чем-то поистине тягостным.

К обеду он был готов ругаться вслух и просить обезболивающих, когда уже каждое движение приносило боль и опираться на ногу было слишком неприятно. Сидя в столовой, он не ел. Хотелось выпить впервые за десяток лет или принять какой-нибудь лекарственный препарат, чтобы перестало быть так плохо, ведь оставались еще четыре часа, когда нужно было не поддаваться своей слабости и жалости к самому себе.

Виктору было под тридцать, а потому его карьере оставалось жить лет восемь, и вряд ли он уже мог добиться небывалого успеха и стать этуалем, но это не умаляло того факта, что работа в Опера Гарнье была если не благословением, то огромной удачей, и держаться за свое место он был готов зубами. Он любил театр и свою работу, и особенно сильно терпеть не мог, когда между ним и этой любовью вставало уставшее и травмированное за годы танцев тело, с которым уже не получалось договариваться, а постоянно принимать препараты, которые притупляли боль, было равносильно тому, чтобы подписаться под словами, что он больше ни на что не годен.

То неудачное падение в прошлом сезоне сыграло с ним злую шутку, ведь тогда он не мог встать с постели три дня, а потом еле ковылял, пока оно не зажило. Благо, что до летнего перерыва в работе оставалось всего две недели, и это не сильно повлияло на работу. У него было чертовски много времени, которое он посвятил музыке и чтению, при этом все равно изнывая от скуки и от желания двигаться, ведь ему с каждым днем казалось, что кости и мышцы деревенели, покрывались мхом и пылью, и он становился ни на что не годен.

И в то время он впервые познакомился с таким явлением, как «музыкальный салон». Раньше, сочиняя лишь для себя и самостоятельно изучая вопрос, он не обращал особого внимания на то, какие новые веяния, имена и произведения стали популярны.

Французские салоны были самыми разнообразными – придворными, роскошными и светскими, камерными и семейными, литературными и музыкальными, философскими и интеллектуальными – последние же напоминали скорее университетские семинары. Салоны держались хозяйками – женщина играла в них главную роль. Чаще всего хозяйка была остроумна, талантлива и красива. В салонах собирались единомышленники, чтобы обсудить различные новости в тесном кругу, поделиться впечатлениями и знаниями, представить свои произведения, если говорить про литературу, живопись и музыку.

Число салонов в Париже было велико. Впрочем, многие из них держались аристократами, а потому в круг посетителей был соответствующим. В салон принцессы Матильды, к примеру, были вхожи различные известные писатели, такие как Проспер Мериме, Гюстав Флобер, Эдмон де Гонкур, Шербюлье, и художники – Эжен Жиро, Клодиус Поплен и другие. Чтобы попасть в такой салон, нужно было получить приглашение, либо заслужить подобную честь, либо приглянуться кому-то и получить статус протеже. Виктору подобное точно не грозило, по крайней мере, до тех пор, пока он не зарекомендовал бы себя в качестве привлекательного и талантливого композитора, который мог бы украсить светский вечер.