Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

Он зашел в ателье на улице Жубер, где обычно заказывал себе белоснежные рубашки и брюки. Для пошива верхней одежды – плащей и пальто, он предпочитал места чуть менее бюджетные. Забрав очередную рубашку – коих у него было предостаточно, – Люмьер отправился переодеться обратно в Оперу, чтобы к назначенному времени в самом приличном своем облике предстать перед художником.

Впрочем, прогуливался он не только затем, чтобы забрать одежду, но и прикупить для Шарлотты шоколад, который та уплетала втайне от матушки, отослать матери денег и докупить канифоль для смычка. Время шло к половине первого, но с Венсаном Виктор условился встретиться по написанному на карточке адресу ровно в час дня. Закончив со всеми делами и уже выйдя из театра с окончательным намерением добраться до Монмартра, Люмьер свернул на улицу Галеви.

Идти было совсем не долго – не более получаса, а потому спокойным шагом Виктор направлялся к своей цели. В голове рождались звуки новой мелодии летящей, легкой. Вокруг цвела магнолия, почти сменившаяся цветущей вишней. Весна в Париже была теплой, красочной, солнечной в том году, а потому он был одет в ту самую пресловутую новую белоснежную рубашку и черные брюки, а на шее был тонкий шарф из кашемира – он стоил немало, но это была одна из тех покупок, которым радуешься, даже несмотря на высокую цену, просто по той причине, что это именно то, что ты правда хотел.

Виктор был рад, что его пригласили в качестве натурщика – это было интересно и ново, а потому он согласился, практически не раздумывая. На самом деле, он бы согласился, даже не разыгрывая этот маленький спектакль с рассматриванием эскизов, и дал бы свой ответ с легкостью, потому что ему понравился сам художник – он был мил и стеснителен, и явно сделал над собой немалое усилие, чтобы сделать подобное предложение, и такое отношение Люмьеру было не просто приятно, а вызывало очень трепетные и нежные чувства.

Виктор остановился на несколько минут, практически дойдя до нужного дома, чтобы записать ту музыку, что звучала у него в голове. Это была мелодия для скрипки и фортепиано, такая воздушная, но стремящаяся вперед, кружащаяся, закручивающаяся, а потом взлетающая и падающая. Это были уникальные моменты не просто душевного подъема, а что ни на есть самого настоящего живого вдохновения. Он едва успевал записывать, понимая, что не сможет перестать ее слышать, пока мелодия не будет записана, а потом и вовсе воспроизведена, чтобы он мог услышать ее, когда она оживет под его пальцами.

Люмьер едва не опоздал, опомнившись от записывания, а потому последние несколько минут, прежде чем очутился около двери в квартиру нового знакомого, он бежал, спешил так скоро, что чуть ли не взмок, но поднявшийся ветер приятно его остудил. Виктор ни за что бы не опоздал и не пропустил встречу, ведь он согласился на нее и принял предложение, и было делом чести сдержать свое слово. Он перевел дух и постучался.

Очнувшись от тяжелого сна в то утро, Венсан никак не мог совладать с волнением. Позавтракав в небольшом кафе напротив, он вернулся в студию и принялся наводить порядок. Его мансарда представляла собой небольшое помещение с двумя большими окнами, через которые проникал солнечный свет. Вдоль стен стояли уже законченные полотна и чистые холсты. Слева располагался мольберт, а в самой глубине комнаты находилась простая деревянная кровать. На полу и на широких подоконниках лежали десятки книг на разных языках. Художник очень любил читать и посвящал этому занятию много времени. Несмотря на то, что его обучение в Сорбонне прервалось, естественная тяга к знаниям давала о себе знать. Когда в дверь постучали, художник вновь почувствовал небольшой приступ паники. Неужели все его сомнения оказались пустыми? С детства он был чувствительным юношей, остро переживающим любые взлеты и падения. Матушка даже отправляла его в санаторий укреплять нервы, беспокоясь о его здоровье, но все это осталось далеко в прошлом. Усилием воли взяв себя в руки, Венсан вздохнул и поспешил открыть дверь.

Когда она распахнулась, перед художником предстал чуть взмыленный Виктор, грудь которого тяжело опадала – так скоро и рвано он дышал. Очевидно, что спешил, не мог прийти ни на минуту позже, чтобы ненароком не оскорбить своего нового знакомого, заставив подумать, словно бы данное обещание было пустословием, а не убедительным намерением заняться общим интересным делом, чтобы в итоге получилось нечто невероятное. Виктор ценил благие намерения, хотя общеизвестный писатель считал, что ими полна Преисподняя, и также уважал благие дела, которыми, по мнению вышеупомянутого творца, Рай полнился, и искренне считал, что одно без другого существовать не может. И для него тем самым благим намерением являлось желание создать потрет – его портрет, что было приятно и вызывало особые трепетные чувства. Люмьер предвкушал этот новый опыт.

– Здравствуйте. – Виктор широко улыбнулся, когда увидел удивленного художника. Он даже усмехнулся своей мысли, что, видимо, его по-настоящему ждали, даже волновались. Робость и рафинированность, стеснительность Дюплесси были столь очаровательны, что Виктора это заставляло буквально таять от умиления. – Виктор Люмьер, помните? Мы с вами в пятницу вечером договорились о свидании.

Вне своего театрального костюма танцовщик выглядел совершенно иначе. От внимательного взгляда Венсана не укрылись ни красивые точеные черты лица, ни сильные мускулы, обтянутые тонкой тканью. Он тут же забыл о своих прошлых страхах и сомнениях, осталось лишь предвкушение от предстоящей работы. Изначально он задумывал написать портрет в театральной обстановке с сильным световым контрастом, но сейчас, обдумывая предложение, сделанное Виктором два дня тому назад, он склонялся к тому, чтобы изобразить его в личных покоях как Диониса – древнегреческого бога виноделия и вдохновения – с традиционной гроздью винограда.

– Прошу вас, проходите, – наконец, опомнившись, произнес он, виновато извиняясь.

– Благодарю! – Виктор вошел в достаточно скромную квартирку на мансарде. Внутри было светло, достаточно уютно, несмотря на аскетичность, и даже любопытно. – Знаете, я никогда не жил в обычной квартире. Бывал, конечно, но не жил. – Виктор перевел взгляд на художника, открываясь от созерцания обстановки. – Спасибо, что пригласили в качестве натурщика. Это было очень…неожиданное предложение.

В квартире было тепло, а потому Люмьер стянул с шеи шарф, а потом взъерошил густые каштановые кудри, поскольку все еще не смог остыть сам.

– Честно говоря, это мой первый опыт, – добавил Виктор.

– Надеюсь я не разочарую вас, – поспешно ответил Венсан. – Я сам только учусь и не обладаю большим опытом. Однако смею надеяться, что наша с вами работа окажется весьма плодотворной.

Он жестом пригласил танцовщика к небольшому деревянному столу, ютившемуся в углу студии, на котором лежали всевозможные книги. Художник быстрыми движениями перебрал несколько и выбрал потертый старый фолиант с золотой надписью на обложке «Ελληνική μυθολογία».

– Я тщательно обдумал ваше предложение и решил написать вас не совсем обычно, – Венсан улыбнулся. Он почувствовал себя легко и свободно. – Вы никогда не мечтали побыть богом?

– Богом? Мое предложение? – Виктор посмотрел на него несколько удивленно, ненадолго задумался, а потом совершенно беззлобно тихо засмеялся. – Я ведь пошутил! – Люмьер широко улыбался, испытывая самый настоящий приступ веселья. – Ну, хорошо. Раз уж вы тщательнейшим образом обдумали это самое предложение, я с удовольствием предстану пред вами обнаженным, месье Дюплесси. – Виктор положил шарф на стол. – И каким же богом вы хотите меня написать? Если же из греческой мифологии, – он кивнул на книжку в руках Венсана. – Для Зевса я недостаточно бородат, а для Ареса атлетичен, для Аполлона, пожалуй, недостаточно миловидный.

– Прошу, не обижайтесь на мои слова. Я вовсе не сомневался в ваших знаниях, – с жаром проговорил Дюплесси, кладя книгу на место.

Повинуясь просьбе танцовщика, он принялся помогать ему с рубашкой, стараясь не касаться кожи, чтобы ненароком не вызвать смущение. Он был рад, что его идея пришлась по вкусу, но теперь внезапно начал испытывать страх. Венсан ни за что бы не признался в этом Люмьеру, но, на самом деле, тот был первым, кого художник пригласил в свою студию. До сих пор он писал портреты, украдкой подглядывая за людьми в кафе или на улице. Венсан боялся, что подобное признание могло бы отпугнуть его нового знакомого и заставить начать сомневаться в его профессионализме.

– Поверьте, я не обижаюсь. Я вырос в достаточно жестоком театральном мире, где каждый готов тебя столкнуть с лестницы, если ты добился хоть чего-нибудь, в отличие от твоего соседа по комнате. – Виктор стянул рубашку с плеч, оставляя ее на спинке стула, приставленного к столу. – А если ты знаешь больше, чем другие, и ненароком уличаешь их в необразованности, то можно схлопотать чего похуже оскорблений. Но, правда, с возрастом это проходит. Горячие головы в четырнадцать-шестнадцать лет не признают своей заурядности. – Виктор усмехнулся и повел плечами, которые после шести трудовых будней иной раз сводило. – Я вижу, что вы волнуетесь. – Люмьер положил ладонь на плечо художника. – Не стоит.

Вздрогнув от внезапного прикосновения, художник виновато улыбнулся. Венсан понимал, что Виктор настроен благожелательно и, кажется, действительно был готов работать, но природная скромность и нервность не давали ему полностью поверить в то, что все это происходит на самом деле. Бросив оценивающий взгляд на танцовщика, он отметил особую пропорциональность и ладность его фигуры. Идея использовать греческую мифологию пришла к нему во сне. Этой ночью к нему явился танцовщик в образе бога и призвал к участию в пиршестве. Действие происходило в лунную ночь на берегу полноводной реки, а в воздухе витали запахи пряных трав. У костра вели хороводы наяды, а сам Люмьер в окружении фавнов восседал на троне, сплетённом из виноградных лоз, то и дело пробуя вино из большого золотого кубка, украшенного драгоценными камнями.

– Прошу, сюда, – произнес он после долгой паузы, указывая на стул, расположившийся у одного из больших створчатых окон. – Должен признаться, вы – мой первый опыт. Я никогда еще не приглашал никого сюда. Мне кажется, мои покои – он обвел рукой комнату, – не достаточно хороши для этого. Кстати, я совсем забыл о манерах. Быть может, вы хотите выпить, прежде чем мы начнем?

– Благодарю за предложение, но, простите, я не пью. Разве что чай, если вам не составит труда, – Виктор достал из заднего кармана брюк записную книжку, где была его музыка, и положил на стол к своему шарфу, чтобы никоим образом ее не помять и не забыть, ведь этим вечером он вознамерился воспроизвести и переписать в большую нотную тетрадь, где были все его произведения, этот новый этюд.

Виктор тоже нервничал, но совсем немного, скорее это было ощущение некоторой неловкости – не каждый день он представал перед новым человеком в обнаженном виде. Он не испытывал смущение, совсем нет, своего тела Люмьер не стеснялся, даже наоборот, и прекрасно понимал, что, пожалуй, это одна из наиболее выдающихся его черт, поскольку ежедневный труд над ним не прошел даром, и выглядел он, на свой вкус разумеется, вполне привлекательно.

Жить в одной комнате с другими людьми – одно, но представать в неглиже перед одним-единственным человеком – другое.

– Должен признаться, – Виктор вернул его фразу, – что чувствую себя ни много ни мало, как дама, впервые обнажающаяся перед мужчиной. – Люмьер расстегнул брюки и снял их. Виктор ходил без нижнего белья, что было не принято, выходило за рамки приличий. – Хотя от вас я точно ничем не отличаюсь. – Виктор улыбнулся, расправил брюки и повесил их на спинку стула, на котором уже висела рубашка, а потом отошел ко второму, где ему предстояло провести не меньше нескольких часов, и присел. – Знаете, о покоях, я скажу вам так. Не стоит беспокоиться о том, как выглядит ваш дом, а выглядит он уютным и… полным творчества. Мне и вовсе некуда кого-либо пригласить. – Люмьер потянулся, расправляя плечи, вытягивая ноги, чтобы расслабиться, прежде, чем придется долго сидеть. – А у вас очень даже приятно.

Дюплесси бросил недоверчивый взгляд на своего гостя. Их глаза встретились и вдруг он почувствовал, как по его телу разливается блаженное спокойствие. Приняв во внимание просьбу танцовщика, он поставил чайник, а себе плеснул немного красного вина, чтобы окончательно побороть робость и смущение. В конце концов, перед ним стояла важная задача, исполнение которой должно было обозначить новую веху во всем его творчестве.

Подойдя к танцовщику, Венсан набросил на него алую материю, которая мягко ниспадала с его плеча и собиралась легкими складками у бедра. Поставив подготовленный ранее холст на мольберт, он быстрыми штрихами принялся за эскиз, который в последствии, как он надеялся, станет одной из его величайших картин. За работой он всегда был молчалив и сосредоточен, но сегодня, возможно дело было в выпитом вине, а возможно в самом Люмьере, он решил рассказать ему подробней о своей задумке. Сам Виктор, не желая оставаться хоть сколько-нибудь в неведении, поскольку его буквально раздирало любопытство, что же должно было получиться, спросил:

– Почему именно Дионис? Как вы видите меня в образе бога? – Люмьер улыбнулся, безотрывно смотря на художника. Говорил он тихо, чтобы не мешать, высказываясь «под руку» Дюплесси. – Мне всегда было интересно, так ли вы видите образы, как я слышу музыку? – Виктор, уже войдя в эту квартиру, знал, как будет продолжаться его этюд, который должен был стать если не симфонией, то хотя бы сонатой.

Этот день должен был стать началом чего-то нового, это Люмьер понимал всем своим существом, не испытывая ни единого сомнения.

– Знаете, – медленно начал художник, – когда я впервые увидел вас, я понял, что должен вас написать. Также я понял, что ваш портрет должен быть чем-то особенным, неповторимым. Вы совершенно не годитесь для скучных салонных портретов.

Венсан теперь уже смешивал краски на старенькой палитре, унаследованной им от папаши Лурье. Он работал быстро и четко, а набросок, который у него получался, ему определенно нравился.

– Я спрашиваю без лукавства, правда, мне на самом деле интересно, – Виктор постарался подобрать слова, но в конечном итоге попросту сказал: – Почему именно я? На уровне ощущений? – У Люмьера не было знакомых художников, в основном одни музыканты и танцоры по объективным причинам. Он всегда интересовался тем, как думают люди, создающие что-либо, о том, откуда они берут свои идеи, как к ним приходит «озарение» и желание что-то написать. Виктор понимал на собственном примере лишь то, что «оно» приходит, появляется в голове из ниоткуда, сотканное из ощущений или эмоций, появляется по щелчку пальцев, настигает тебя в любой момент – так с ним бывало. Он мог сесть на тротуаре, на край фонтана или на ступени той же Оперы и записывать, пока голова не станет пустой, иначе музыка будет его преследовать, пока не окажется запечатленной нотами на бумаге.

– Да, именно так, – глухо отозвался художник после небольшой паузы, берясь за кисть. – Я просто понял, что должен написать вас. Мне поручили работу над серией балетных картин и, сидя в ложе, я выполнял некоторые эскизы. Я показывал их вам, если помните. И в тот момент, когда я заметил вас, Виктор, в мазурке, я почувствовал столь необычное волнение, что даже выронил свой бинокль.

– Ваши эскизы я помню, – Виктор тихо хихикнул, а потом добавил, – и шум в зале тоже. Я чуть не сбился с ритма в тот момент, но, благо, этого не случилось! – Люмьер широко улыбнулся. – Со сцены практически ничего не видно, зал кажется черным, но ощущения говорят, что он полон. Почти две тысячи человек смотрят на тебя, а ты их не видишь. Музыка звучит не настолько громко, чтобы мы не слышали, что происходит. – Виктор повел плечом, которое начало затекать, но ткань осталась на месте. – Я не был по другую сторону при полном представлении, только во время репетиций. Все приходят смотреть, наслаждаться. Это магия сцены, Венсан. Каким бы чарующим театр ни казался из зала, каким бы привлекательным и магнетическим, вы и представить себе не можете, насколько пошлый он на самом деле. Театральное искусство – вот в чем настоящее чувство, но мало кто живет именно этим.

Услышав слова Люмьера, художник густо покраснел. С детства он постоянно страдал из-за неуклюжести и больно переживал каждую свою подобную ошибку.

– Как и художественный мир. Разве что художники чуть более разобщены между собой. Даже о себе я слышал несколько очень нелестных слов, хотя толком ничего из себя не представляю. Мне кажется, такова участь творца – быть одиноким и презираемым сородичами. Однако все это меркнет в тот момент, когда приходит осознание, что твое искусство живет и может вызывать сильные эмоции у других людей. Нет более сильной награды, чем признание зрителя, вы не находите?

– Знаете, – Виктор даже замолчал, подбирая слова, – не каждый зритель способен понять и прочувствовать. Далеко не каждый. Я бы даже сказал, что и половина зала не увидит всех тонкостей, а вторая не прочувствует до конца. – Люмьер повел вторым плечом, тело так быстро затекало. – Каждый творец тщеславен, даже тот, который это всячески отрицает; даже тот, который пишет романы в стол и картины для отдельной комнаты в своей квартире. Все потому, что признание нам необходимо для осознания того, что мы «все делаем правильно». И я не вполне согласен с тем, что вы считаете, что творец должен быть одинок и презираем. Дело не в этом. А все в той же славе. Это лишь зависть и страх, что кто-то окажется лучше, ощущение собственной неполноценности, или злоба, вызванная верой в свою избранность. – Виктор постарался потянуться другим плечом. – Но есть и порядочные люди, которые делают одно с вами дело – создают прекрасное.

– Возможно вы правы, Виктор. Я лишь говорю о том, что чувствую. Мой великий грех в том, что я так ревностно отношусь к своему творчеству, что едва ли кого-то к нему подпускаю. Во мне живет страх быть непонятым и отвергнутым. Зритель, как вы верно сказали, может не понимать всех тонкостей искусства, но я же говорил о тех единицах, кто может понимать и чувствовать произведение искусства во всей его красе, – художник нахмурился. – Позвольте вас спросить, мой дорогой друг, чем вы живете? Что заставляет ваше сердце биться чаще?

– Я слышу музыку, я слышу ее почти всегда и везде, – Виктор перевел взгляд на свои вещи на столе, где лежала та самая записная книжка, в которой ждала своего времени начатая мелодия. – Играю на скрипке. Я получил ее в семь лет, и с тех пор с ней не расстаюсь. Мою музыку едва ли кто-то слышал. Точнее, никто не слышал того самого важного и самого искреннего, что я писал. – Люмьер посмотрел на Венсана, которого, очевидно, какие-то слова задевали. – Не бойтесь, месье Дюплесси, вас не поймут и вас отвергнут. Но это будут одни. Полюбят другие. И в этом нет ничего трагичного.

– Музыка? Как интересно, – пробормотал Венсан, поднимая глаза от холста.

Работа продвигалась хорошо и ему определенно нравился результат. Признаться, он редко писал людей. Художник всегда находил процесс написания природы и городской среды более умиротворяющим. В компании танцовщика он, определенно, чувствовал себя хорошо. Даже в своей прошлой жизни, Дюплесси не мог похвастаться большим количеством друзей. Были приятели и знакомые, которые легко могли забыть о нем, когда он перестал появляться в обществе. Он всегда был замкнутым юношей и в уединении находил покой. Однако сейчас он чувствовал, что Люмьер мог бы стать его другом.

Это напомнило ему о путешествии в Италию. Там, во Флоренции, он познакомился с юношей по имени Джованни. Они оба часто приходили в галерею Уффици и подолгу рассматривали картины, делая зарисовки. Их обоих влекло искусство Ренессанса и в особенности флорентийская школа живописи, ее красочность и полнота форм, вечное ощущение бесконечного праздника. На протяжении целого месяца они виделись каждый день и вели долгие беседы об искусстве, эстетике и красоте. Когда пришла пора уезжать, Венсан был крайне опечален и пообещал Джованни писать ему письма. С тех пор они вели переписку и он бережно хранил каждое полученное письмо.

Виктор, когда диалог с художником прервался, постепенно в тишине ушел в себя. В голове звучали переливы клавишных, вступали скрипки, и он не мог – да и не хотел, – останавливать этот поток сознания. Он прикрыл глаза, устав смотреть в одну точку на противоположной стене, и лицо приобрело умиротворенное выражение, только пальцы раз от раза порывались наиграть мелодию. Он постукивал, едва ли заметно, по собственному бедру. Венсан даже мог заметить, как явственно изменилось его лицо – каким уверенным, каким абсолютно одухотворенным стал Люмьер. Когда он открыл глаза, когда в голове мелодия наконец-то стихала и он видел, словно бы перед собой, эти ноты, которые он уже не забудет, пока не запишет в блокнот. Его взгляд преобразился, и прежде прозрачные голубо-зеленые радужки налились еще более яркой зеленью, напоминая авантюрин – один из самых притягательных самоцветов.

Виктор был общительным человеком, дружелюбным и располагающим к себе, но только на первый взгляд. Вместе с тем он был жестким в отношении собственных желаний и целей, но при этом добропорядочным и сердечным, мягким к тем, кого он любил и о ком заботился. У него едва ли были по-настоящему близкие друзья – в театре это было практически невозможно. Работа, которая требовала столько усилий и вечного сопротивления, чтобы стать лучше, сильнее, показать себя, не могла сочетаться с той самой мягкостью, которую Виктор испытывал к близким людям. Исключением из всех была лишь Шарлотта Лефевр, дочь мадам Лефевр, их балетмейстера. Они были знакомы с ней с самого детства, точнее – Шарлотте было два года, а Виктору уже тринадцать, когда они познакомились – он вызвался общаться и гулять с ребенком, понимая, что у Мари – она была его старше всего-то на четырнадцать лет, – не было ни сил, ни возможности, а сам он был свободен куда более часто, нежели постоянно выступающая балерина. И с тех самых пор у Люмьера появилась названная младшая сестра, которая росла у него на глазах. Были знакомые, были любовники и любовницы, но их было столь мало, что он даже не придавал их существованию значения.

Возможно, уже в силу возраста, ему было непросто заводить новые знакомства – он не искал общения, в этом вся суть, но Венсан нашел его сам, буквально выдернул из существования внутри театра, в котором все было привычно, хотя Опера и открылась всего полгода как, практически весь состав труппы и работников был ему знаком еще со времен Ле Пелетье. Виктор был рад, что ему предоставилась такая возможность – попробовать в своей жизни что-то новое: общение, роль, ощущения.

– Венсан, – Виктор прочистил горло. – Чайник.

Вздрогнув, Венсан поднял глаза и несколько мгновений непонимающе смотрел на Виктора. Он был так увлечен работой, что, казалось, весь мир для него перестал существовать. По правде, такое с ним случалось каждый раз, когда он принимался за работу. Он был человеком увлеченным и знал, что если он не может отдать работе всего себя, то картина, несомненно, выйдет посредственной. Сегодня, пожалуй, он был погружен в себя даже больше, чем обычно. Чайник свистел уже без малого четверть часа, и только теперь он услышал его настойчивый голос.

– О, – выдохнул он, бросаясь к плите. Небольшая кухонька располагалась у самой двери и представляла из себя старую газовую плиту, вышеупомянутый стол и несколько простых сосновых стульев. Вся обстановка в квартире Венсана видала свои лучшие времена, кое-где на деревянных поверхностях были засохшие пятна краски, но в то же время, несмотря на всю простоту интерьера, студия выглядела достаточно уютно.

Достав с полки жестяную банку с превосходным черным китайским чаем из магазина «Верле», художник занялся приготовлением ароматного напитка. Он украдкой посматривал на Люмьера, который, казалось, был полностью занят своими мыслями.

– Вы, должно быть, замерзли, – заметил Венсан, отмечая про себя, что в студии было довольно прохладно. Его скромного достатка не хватало на то, чтобы постоянно поддерживать тепло. Сегодня, готовясь к приходу танцовщика, он постарался, как мог, согреть помещение, но, увы, эффект был недолговременным.

– Да, немного зябко, – Виктор ответил и повел плечами, – дует от окна. – Ткань все-таки сползла с плеча, но Люмьер успел ее поймать. – Но вы ведь исправите эту маленькую досадную оплошность, верно? Вам ведь это под силу, – Виктор решил попробовать привлечь внимание художника легкой словесной игрой, ничего не значащим – а может и нет, – флиртом, который был для него в порядке вещей в обычном общении, поскольку он, будучи серьезным человеком, также нуждался в незамысловатых диалогах, направленных на то, чтобы смутить собеседника или же к созданию игривой атмосферы.

Часто его шутки не были поняты, восприняты всерьез, а после заигрываний его и вовсе могли как «отшить», так и наоборот – принять его слова на веру и попытаться соблазнить. Если Виктор и начинал свою маленькую словесную игру, то никогда не знал, чем она закончится. С Шарлоттой заигрывания носили развлекательный характер, с отдельными мужчинами и женщинами – сугубо практический, а вот с теми, кто был Виктору на самом деле интересен, это было скорее попыткой понять самого человека.

Люмьер не мог не обратить внимания на слова Дюплесси о «великом грехе», которые были произнесены не лишь бы, словно невзначай, а с явным чувством. Венсан производил впечатление образованного и воспитанного юноши, а еще скромного и очень кроткого нравом. По крайней мере, смутить его было достаточно просто. Он нервничал, и, когда Виктор раздевался, от последнего не укрылось, что художник не знал, куда ему деть глаза, хотя ничего нового и удивительного для того не было в мужском теле. Это умиляло Виктора, ведь, разговаривая с ним, Венсан робел, даже будучи в собственной квартире, где он сам был хозяином и в целом, оставшись наедине с Виктором, мог сделать, что заблагорассудится. Люмьеру было интересно понять, как далеко простиралась эта самая робость, потому что за этой нерешительностью скрывалось нечто большее, и он был абсолютно в этом уверен.

Венсан растеряно посмотрел на гостя. Ему следовало подумать об этом заранее. Не ровен час, его натурщик заработает простуду. Разумно ли было ставить свои личные интересы столь высоко, пренебрегая здоровьем Люмьера? За последние два года Венсан привык к жизни в постоянных лишениях. Нередко случалось так, что на ужин у него не было даже ломтя черствого хлеба, а холод пробирал до самых костей. В полные горести минуты, он старался находить утешение в своем искусстве. Именно живопись грела и питала его лучше горящего очага и самых изысканных яств. Однажды он понял, что готов был бы даже умереть за искусство, и это осознание против всех доводов разума сделало его абсолютно счастливым.

– Конечно, я помогу вам.

Взяв чашку с горячим чаем, он приблизился к танцовщику. Передав питье, Венсан застыл в нерешительности. Он боялся смутить Виктора неосторожным прикосновением и в то же время опасался, что его колебание может выдать то, что он нервничает. Тем не менее, долго медлить было нельзя. Неловко улыбнувшись, он принялся поправлять ткань.

– Венсан, не бойтесь ко мне дотрагиваться, я ведь не фарфоровая статуэтка из имперской коллекции. – Виктор улыбнулся и сделал глоток из чашки. – Мне, конечно, лестно, что вы так осторожны, но не нужно так волноваться. Вы словно никогда к живому человеку не прикасались, либо же я так прекрасен и напоминаю вам произведение искусства, что вы боитесь меня и пальцем тронуть, – шутка вырвалась сама собой. Он сделал еще один глоток насыщенного и вкусного чая – Люмьер любил чай больше всех напитков. – Мне у вас нравится, только я бы вместо засушенного физалиса в вазу на подоконнике поставил кустовые розы, стащил бы из клумбы у первого этажа. Или в следующий раз утащу для вас букет из Оперы, их потом и так выбрасывают, будет вам красота… Я, к сожалению, живу в комнате с десятью мужчинами, и меня просто не поймут, если я буду обживать спальню цветами! – Он усмехнулся.

Почему-то рядом с Венсаном Виктор чувствовал себя беззаботно. Ему хотелось говорить, рассказывать о себе и о своей жизни, хотя он не задумался о том, было ли это интересно самому Дюплесси.

Венсан застыл и напрягся, смущенный собственной неловкостью.

– Вы правы, – наконец проговорил он. – Вы красивы, как произведение искусства. Но вы правы и в другом. Возможно, вам может показаться это забавным, но у меня в действительности нет большого опыта работы с натурщиками. Как правило я пишу по памяти, стараясь запомнить как можно больше с первого взгляда.

– Я понимаю про работу с натурщиками и прочее, хотя немало удивлен подобному комплименту, что я «красив, как произведение искусства», хотя мои слова были не более, чем шуткой о себе самом. – Виктор допил чай из чашки, взял ее в обе руки и опустил глаза, и спустя десяток секунд посмотрел в глаза Венсана и спросил: – Вы когда-нибудь прикасались к обнаженным едва знакомым людям, Венсан? – Виктор пытался понять природу его застенчивости. Дюплесси был привлекательным молодым человеком, явно выходцем не из французских низов – его выдавала манера держаться, когда он забывал о том, что на него смотрят. Такой человек просто не мог быть всегда один. Вокруг миловидных юношей с образованием всегда крутятся не менее миловидные девушки, да и такие же юноши тоже. Венсану было не меньше двадцати трех – в этом Виктор был уверен, ведь редко ошибался с возрастом новых знакомых, – но при этом казался немного наивным и даже непорочным – слово всплыло невзначай, и Виктор решил, что оно лучше всего определяет Дюплесси.

Венсан густо залился краской и опустил взгляд.

– Боюсь, что нет, – ответил он серьезно. – Когда-то давно, задолго до того момента, когда я решил, что хочу стать художником, я мечтал о том, чтобы посвятить свою жизнь церкви. Признаюсь, до сих пор я страстно к ней привязан и она – моя единственная возлюбленная.

Дюплесси не ожидал, что разговор перейдет в это русло. Однако танцовщик, казалось, был совершенно не смущен столь откровенной темой.

– И правда, непорочный, – Виктор не удержался и высказался вслух. – Я понял. Простите, если смущаю вас такими разговорами. – Люмьер совершенно беззлобно улыбался. – Вы просто настолько непохожи на всех людей, с которыми мне довелось знаться, что я просто не мог не спросить. Это, пожалуй, здорово и вызывает уважение. – Люмьер взял руку Венсана в свою и вложил в нее чашку. – Ни мужчины, ни женщины у вас, значит, не было. Прикасаться к людям не страшно, и вы никоим образом меня не смутите, не стесните и не обидите, если дотронетесь.