Текст книги "Гимн Красоте (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

Элизабет со слезами удалось уговорить взять себя на работу. Им предоставили койку в тесной комнатушке с одним небольшим керосиновым светильником, кроватью и тумбочкой, но и этого было более чем достаточно. Зато теперь у них была крыша над головой, пропитание и возможность спать в тепле. Элизабет на тот момент было всего двадцать три года. Она бесконечно любила Виктора и надеялась, что все действительно началось налаживаться. Она очень тяжело пережила смерть мужа, а потому даже по истечении двух лет до сих пор носила по нему траур. Впрочем, теперь ее отвлекала и занимала работа.

Сколько же костюмов были ею украшены! Элизабет работала много и с удовольствием. Бусины и стразы, блестящие, как драгоценные камни, переливающиеся жемчужины и дорогие нити из лучших материалов, самые прекрасные и качественные ткани становились в ее руках чем-то особенным. Работа была в радость, а потому в первое время они жили достаточно хорошо и спокойно. Виктор же, по обыкновению, часто болел, но регулярное питание, хороший сон и материнская любовь позволяли ему пребывать в блаженном неведении о всех тяготах земного существования.

Поскольку Виктору особенно нечем было заниматься, мальчик был пристроен к балетному детскому классу, в котором занимались дети непутевых балерин, или дети просто работников оперного театра, которые хотели пристроить своих детей. Многие жили в оперном театре, а потому не могли оставлять своих детей где-то еще, а снующие туда и сюда шумные отпрыски только мешались за кулисами. Не дай бог, если какой-нибудь ребенок мог сорваться со стропил подвесного этажа, пропасть в подвалах или же вовсе погибнуть при неудачном падении в какой-нибудь открытый люк.

И с возрастом Люмьеру стало интересно и танцевать, и пробовать себя на прочность в столь непростом искусстве, которое достигало самых вершин изящества. И вот спустя двадцать один год он был в составе труппы Гранд-Опера, и пусть он не был этуалем – звездой театра, но занимался любимым делом, которое приносило, пускай и не слишком много, но все-таки энное количество франков в месяц, которых хватало на то, чтобы неплохо питаться и быть одетым. Конечно, в двадцать восемь лет начинало казаться, что вскоре должен был наступить конец танцевальной карьеры, потому что все травмы уже достаточно сильно беспокоили, а постоянный прием опиатов и вовсе портил последнее, и так слабое с самого детства, здоровье. Но Виктор все еще танцевал на сцене, потому что не мог не танцевать. Не стоять там, не двигаться под музыку, живя ей и сочувствуя. Театр был для него смыслом жизни.

Элизабет Люмьер вернулась в Руан, когда сыну исполнилось десять лет, а ее старая и больная мать стала совсем плоха – женщине было уже за пятьдесят, и она перенесла тяжелый катар легких, а потому ей не стоило оставаться в одиночестве. Виктор был пристроен старой опере на Ле Пелетье, а потому мог жить и работать в театре, а потому она оставила его, попросив писать ей по мере возможностей и приезжать в родной город. Впрочем, из-за постоянной работы он бывал там в юношестве разве что пару раз в несколько лет, а потом ко времени, когда работы становилось все больше, а здоровья и сил все меньше, его хватало разве что на несколько писем и несколько визитов в год.

Виктор любил и уважал свою мать, был ей благодарен, а потому, конечно, посылал немалую сумму от заработанных денег, чтобы помогать своей семье, как и полагалось достойному отпрыску. Люмьер практически не помнил отца, но мать говорила, что он был очень сильно на него похож: те же густые каштановые кудри и полупрозрачные зелено-голубые глаза, высокие же скулы и вовсе были именно чертой, доставшейся от Ива.

Каждый его день начинался со скудного завтрака и с продолжительных занятий в балетном классе. Они готовились к постановке оперы «Дон Карлос» Джузеппе Верди, и к «Коппелии». Премьера оперы на новой сцене была запланирована намедни, что едва ли у танцоров хватало времени на что-либо еще, кроме как на постоянное оттачивание поддержек, фуэте и вариаций.

По вечерам доставало времени лишь на то, чтобы прочитать несколько страниц какого-нибудь романа или помузицировать на скрипке – талант отца все-таки нашел свое рождение в Викторе. Скрипка досталась Люмьеру после смерти родителя, и он с большим удовольствием обучился игре на инструменте, попросив об этом одного из музыкантов, живущих в Гранд-Опера, чтобы тот помог ему освоить столь прихотливый инструмент.

Виктор любил танцевать, но каким же величайшим открытием в юности стало для него то, что музицирование приносит такое невероятное удовольствие, что он бы с радостью посвятил свою жизнь игре на скрипке, но нельзя было отрицать того, что Люмьер был замечательным танцором, вдохновленным и неистовым, пусть и не выбившимся в этуали Национальной академии музыки.

До начала спектакля было еще несколько часов, когда Венсан, обогнув роскошный парадный фасад, прошел сквозь боковой подъезд, которым обычно пользовались работники оперы. Сегодня он получил разрешение присутствовать в уборных танцовщиц и наблюдать за их разогревом. Перед ним стояла сложная задача сделать как можно больше набросков с как можно большим количеством деталей. Также дирекция театра предоставила ему ложу, откуда открывался прекрасный вид на сцену и сам роскошный зал. В конце вечера он должен был встретиться с заказчиком, чтобы тот мог выбрать из эскизов то, что он хотел бы видеть на законченных полотнах.

Художник заметно нервничал. Несмотря на то, что он привык работать быстро, подобный темп был ему в новинку. К тому же он слышал, что его заказчик отличается достаточно крутым нравом и, если ему что-то не понравится, он мог отказаться от всего проекта не заплатив, а деньги были очень нужны.

На пару мгновений Венсан остановился в Золотом Фойе, любуясь его торжественной величественностью и красотой форм. Пока шло строительство оперы, он внимательно следил за газетами и отзывами критиков. Когда же ему посчастливилось впервые оказаться здесь, он долго рассматривал каждую деталь, каждый изгиб, а затем в тот же вечер написал монументальное полотно этого удивительного места по памяти.

Но время шло и необходимо было приниматься за работу. Вздохнув, Дюплесси быстро зашагал по направлению к рабочим помещениям. По дороге он столкнулся с красивым молодым человеком, облаченным в трико. По себя художник отметил, его красивые черты лица и рельефный рисунок мышц и подумал, что несомненно хочет нарисовать его однажды. Смутившись этой внезапной мысли, он отвел взгляд, пробормотав неловкие слова извинения, но, к тому моменту когда Венсан осмелился обернуться, танцовщик, а это несомненно был он, уже исчез.

Оперный театр изнутри представлял собой рабочий улей, где каждый был занят своим делом: костюмеры выглаживали и вывешивали костюмы на плечики, уборщицы смахивали невидимую пыль с бархатных алых сидений, осветители проверяли фонари; танцовщики готовились к выступлению в отдельных классах, хотя кто-нибудь иной раз и пробегал мимо, гонимый срочной примеркой; оперные певцы распевались, музыканты оркестра настраивали инструмент.

Виктор вместе со своей «названной сестрой» Шарлоттой – они подружились еще в детстве, хотя она была младше на девять лет, будучи воспитанниками при старой опере, поскольку мать Шарлотты – мадам Лефевр, – была балетмейстером кордебалета, слушали наставления, оттачивали последние движения под строгим взглядом мадам, поскольку выступали чаще всего в паре, но не в этот раз.

Время перед премьерой летело стремительно, его невозможно было ухватить. Все вокруг суетилось, бежало, куда-то бесконечно неслось. В зале были проданы все билеты, полный аншлаг, и это давало надежду, что оперный театр не закроется после одного сезона. Несмотря на то, что в стране экономическая и политическая ситуация выходили из кризиса и начался ощутимый подъем, зрелищное искусство, так или иначе, приходило в упадок. Старое уже наскучило, а к новому и радикально другому публика готова не была.

Виктор по прошествии полутора часов, когда уже впустили зрителей в зал, был на высоком душевном подъеме и жаждал наконец выйти на сцену, пускай его пребывание должно было быть совсем недолгим. Он очень любил танцевать – для себя, на сцене, хоть на набережной Сены. Для него это было особенным способом самовыражения. Как, впрочем, и музыка. Ему хотелось совершенствоваться, изучать что-то другое, хотя бы даже придумывать что-то свое, но, к большому сожалению, его научили разве что красиво ходить по сцене, прыгать и поддерживать. Хотелось большего, хотя умом он прекрасно понимал, что возможностей было мало. Балет умирал, истощался за неимением чего-то нового и вдохновляющего. Кажется, если бы Виктор мог, он бы поставил что-то необычное, непривычное и новаторское. Так или иначе, он этого хотел.

До представления оставалось всего пятнадцать минут, когда все танцоры уже были готовы: напудрены, одеты и ждали начала. Сперва шел балет, потом – опера. Зрители занимали места в партере, рассаживались в ложах и на галерке. Бельэтаж, как и всегда, был полон дам в особенных вечерних нарядах и украшениях, стоимость которых было страшно представить. Президент Мак-Магон по случаю премьеры «Дона Карлоса» на новой сцене также посетил театр в тот вечер.

Ровно в семь вечера погасла люстра, заставляя зал погрузиться в темноту. Первые звуки увертюры вспыхнули, плавно возносясь под купол, обещая каждому незабываемый вечер.

Поднявшийся занавес открыл взору ярмарочную площадь маленького городка где-то в Галиции. На сцене появился профессор Коппелиус в исполнении прекрасного мимического актера Мишеля Робера. Он выглядел слегка озадаченным, но довольным. В окне его дома можно заметить его дочь – прекрасную и загадочную Коппелию. Затем легким прыжком на площадь впорхнула Сванильда. Ее роль исполняла итальянская прима балерина Лучия Романи, славящаяся на всю Францию своей точеной техникой. На несколько мгновений Венсан залюбовался ее легким и полным изящества танцем, но вовремя вспомнив, что сегодня он в театре вовсе не для услады глаз, принялся за работу. Он работал быстро и четко, легкими штрихами обозначая каждый нюанс и вырисовывая каждый изгиб. Ранее еще в своей прошлой праздной жизни он несколько раз бывал на этом балете, поэтому хорошо был знаком с его содержанием.

И вот зазвучали первые звуки мазурки. Художник встрепенулся, и его рука машинально потянулась к биноклю. В последствии он сам не мог объяснить себе, что же именно изначально привлекло внимание. Стремясь запомнить рисунок танца до мельчайших деталей, он внимательно рассматривал каждое действующее лицо. Вдруг Венсан застыл, его пальцы, еще секунду назад крепко сжимавшие бинокль, ослабли и тот со стуком упал на пол ложи. В сторону молодого человека тут же обратились несколько недовольных взглядов. Дело в том, что в первом ряду был юноша, с которым он столкнулся еще несколько часов назад. Несмотря на высокую шляпу с пером и непривычный костюм, это несомненно был он. Танцовщик умело, с легкой улыбкой на губах, вел свою партнершу, исполняя небольшую отдельную вариацию, так хорошо вписывающуюся в общую картину.

Возможно, это была лишь игра воображения, но на долю секунды Венсану показалось, что тот тоже заметил его и узнал. Чтобы отвлечься от волнующих мыслей, он постарался сосредоточиться на работе и до конца акта смог сделать еще четыре наброска.

Когда наступил антракт, художник еще некоторое время сидел в ложе, не смея шелохнуться. Как ревностный католик, он верил в божественное провидение и сразу понял, что их встреча не была случайна. Также он решил во что бы то ни стало нарисовать портрет танцовщика. Для себя. Его заказчик был заинтересован лишь в портретах балерин и общих сценах балета.

Спустя некоторое время, погруженный в свои мысли, он встал, собрав все свои рисунки в большую папку и на негнущихся ногах вышел из ложи. Все вокруг казалось чужим и далеким. В фойе Дюплесси буквально столкнулся с молодым человеком, который от неожиданности плеснул ему в лицо шампанское. Венсан начал было извиняться, когда понял, что перед ним никто иной как Жан Обер, веселый малый, его бывший однокурсник по юридическому факультету Сорбонны. Они провели немало времени, обсуждая запрещенные цензурой книги и рассуждая про новые течения в искусстве. Ни один из них не был особенно заинтересован в юриспруденции.

Молодые люди мигом простили друг другу инцидент, признав его нелепой случайностью, и незаметно для себя разговорились. Обер рассказал, что с отличием закончил университет и в данный момент находился на службе в одной именитой конторе. Венсан поведал другу, слегка приукрасив действительность, что теперь он преуспевающий художник-портретист, живет в гармонии и достатке. Постепенно разговор перешел в другое русло. Друг поведал ему, что давно был влюблен в одну из балерин и этим вечером хотел сделать ей предложение. Венсан почувствовал, как сердце учащенно забилось. Судьба посылала ему удивительную возможность, которой он не преминул воспользоваться. Художник попросил Жана позволить сопровождать его, объяснив, что в подобных вещах всегда стоит иметь рядом верного друга. Тот с радостью согласился.

Просто так попасть в закулисье театра было практически невозможно, поскольку требовалось специальное разрешение от администрации театра. Правда, для патронов и для держащих ложи делались исключения – абонементы стоили дорого, не каждый мог на них раскошелиться, а потому Опера делала особые одолжения по такому случаю. Многие богатые молодые люди любили проводить время в компании прелестных юных балерин в Танцевальном фойе, и это поощряли.

После выступления на сцену готовились певцы, исполнявшие роли в «Доне Карлосе». Они ожидали своего выхода, когда закончится пятнадцатиминутный антракт, в правом и левом «крыле». Дива, конечно, отсутствовала, считая, что имеет полное право появиться за минуту до начала представления. Артисты же расходились по гримерным комнатам, чтобы переодеться, а некоторые балерины проследовали к своим ухажерам в вышеупомянутое Танцевальное фойе. Те, кто состояли в куда более близких отношениях, могли даже уединиться в жилых комнатах, но это скорее чем-то из ряда вон выходящим. Жили в Опере от нескольких человек до десятка в одной спальне, а потому это создавало некоторую неловкость.

Кто-то под общую суету и шум напивался, но, как правило, это были осветители или горничные, которым не приходилось постоянно заниматься и быть под строгим надзором балетмейстера или хормейстера. Артисты держались за место в Гарнье, а потому старались не лезть на рожон и лишний раз не балагурить. Многие пришли в уже «почтенном» для балета возрасте работать в Национальную академию музыки, а потому потерять то, что они приобрели там, когда оперный театр открылся, было кощунством. Никто в здравом уме и твердой памяти не согласился бы променять такую жизнь на бутылку. Жизнь в недурственном достатке, в тепле и движении. В Гарнье можно было чувствовать себя стабильно и защищенно: театр давал кров, пропитание и работу, пусть и не высокооплачиваемую, но достойную, чтобы жить скромно, не прозябая в нищете.

Кругом слышались разговоры: кто-то обсуждал насколько удачно прошло представление, кто-то словно бы продолжил судачить о последних сплетнях, а другие обсуждали последние новости. Появление президента Мак-Магона не осталось незамеченным, и его имя также упоминалось. Послышался голос, который эмоционально приговаривал:

– Ты представляешь, я впервые за все это время чуть не сбился с ритма. – Человек смеялся, в его голосе слышалась улыбка. – То ли оркестр играл тихо, то ли я стал слишком чувствителен к звукам, – он засмеялся громче, когда ему кто-то ответил.

– Ах, Андре! Скажи, я ведь танцевала сегодня прелестнее всех? – Девушка кокетливо улыбнулась, протягивая руки и привлекая к себе какого-то знакомого юношу ближе.

– О, голубки, – другой мужской голос не упустил возможности прокомментировать. – Оставлю-ка я вас. Смотри, Клодетт, мадам Лефевр тебя за опоздание тростью огреет!

И ведь правда, с представлением работа не заканчивалась. Это был постоянный труд: отыграв на сцене, очень часто артисты балета отправлялись оттачивать движения в класс, если балетмейстер или хореограф были недовольны. Внутри Дворца Гарнье была своя жизнь: в ней крутились романы и велись интриги не хуже, чем в Версале при Людовике XIV. И каждый человек был частью этого совершенно удивительного мира, располагавшегося в IX округе Парижа.

Оказавшись за кулисами Венсан, быстро осмотрелся. Вокруг кипела жизнь. Танцоры, певцы, костюмеры, работники сцены – иными словами все, кто хоть как-то принимал участие в жизни театра, сейчас находились здесь. Откуда-то доносился смех, кто-то обсуждал последние сплетни, а кто-то, устало прислонившись к стене, переводил дух.

Обер, заметно нервничая, подвел его к невысокой миловидной балерине. У нее были большие карие глаза и аккуратный чувственный рот. Ее имя было Софи Равель и это был ее второй сезон в кордебалете. Обменявшись формальными любезностями с Венсаном, она бросилась на шею Жану, а тот лишь блаженно улыбался и продолжал сыпать комплиментами. Что-то в ней показалось смутно знакомым художнику, вот только он не мог понять что. Смущенный любовной сценой, невольным свидетелем которой он стал, Венсан достал эскизы, сделанные ранее этим вечером, и принялся их внимательно рассматривать. Интуиция его не обманула и точно, на одном из рисунков он явственно увидел Равель, рядом с загадочным танцовщиком.

– Софи, – внезапно для себя обратился он к балерине, – как зовут твоего партнера в сегодняшнем балете?

Балерина изумленно уставилась на него.

– Виктор Люмьер, дорогуша. Вот только не пойму, что тебе до него.

– Люмьер, – машинально повторил Дюплесси, а затем, обратившись к Жану поспешно произнес. – Дружище, я знаю, что обещал тебе быть рядом в этот вечер, но у меня есть одно важное дело, которое я должен сделать прямо сейчас.

И, не дожидаясь реакции Обера, Венсан повернулся на каблуках и зашагал прочь. Наконец, в кругу балерин он заметил знакомого молодого человека. Тот все еще был в костюме и Венсан отметил про себя, что он ему очень идет. Перехватив папку с рисунками, он приказал себе хорошенько обдумать свои дальнейшие действия. Мог ли он просто так подойти к танцовщику? Не будет ли воспринято его поведение как навязчивое или даже грубое? А что, если он не примет его приглашение? Вероятно, он так бы и стоял в стороне, мучая себя вопросами, на которые не мог дать ответа, если бы в этот момент не заметил, что танцовщик собирается уходить. Набравшись смелости, художник сделал несколько быстрых шагов вперед, оказавшись лицом к лицу с Люмьером.

– Прошу меня простить, – скромно начал Венсан, нервно убирая прядь волос со лба. – Вы – Виктор Люмьер?

Танцовщик остановился, удивленно подняв взгляд. Виктор, очевидно, не ожидал, что кто-то привлечет его внимание. Славу и обожание получали юные балерины, чаще всего прекрасные доступные или же недоступные красавицы, тонкие, легкие, совершенно очаровательные, но никак не мужчины хорошо под тридцать лет.

– Да, вроде, я. Чем-то могу помочь?

Растерянность в голосе выдавала его удивление с головой. Девушки не ходили к мужчинам за кулисы – слишком пристрастно их могли понять, а дамы, которым было все равно на репутацию, скорее предпочитали куда более интересных любовников, нежели артисты балета.

Художник смутился, но отступать уже было поздно, и сказал:

– Мы с вами днем случайно столкнулись, – начал он, внимательно изучая собеседника. Они были одного роста и даже чем-то похожи внешне. От взгляда Венсана также не укрылось, как хорошо был сложен его новый знакомый. – Я видел, как вы танцуете, и хотел выразить свой глубокий восторг.

– Благодарю вас, месье. – Виктор улыбнулся. – Я рад, что вам понравилось. – Он посмотрел на папку в руках Дюплесси, а потом добавил: – Да, я помню.

Мимо них пронеслись корифейки, о чем-то галдя, так увлеченно и эмоционально, на таких к тому же высоких нотах, что Виктор аж поморщился, а потом шагнул, сделав жест рукой собеседнику, в сторону от коридора, ведущего в гримерные, чтобы следующая такая стайка не сбила их с ног и не оглушила. Венсан послушно последовал за новым знакомым.

– Простите, я совсем забыл о манерах. Мое имя Венсан Дюплесси, – опомнившись проговорил он. – Я художник, как вы наверное уже поняли. – Потупив взгляд, он принялся крутить в руках папку. – Я бы хотел написать вас.

– Вы тот художник, который по приглашению пишет балерин? Надеюсь, вы сделаете это лучше, чем Дега. – Виктор снова посмотрел на папку в руках художника. – Если вы позволите взглянуть на наброски, я дам вам свой ответ. Я ведь не могу согласиться, даже не узнав, на что соглашаюсь. Не поймите превратно, месье Дюплесси.

– Да, да, конечно! – воскликнул Венсан, поспешно передавая папку танцовщику.

Однако он так сильно нервничал, а его руки так сильно дрожали, что папка упала на пол и листы бумаги рассыпались у ног Виктора.

– Да что же вы так трясетесь, – Виктор наклонился, и собрал листы в ровную стопку, аккуратно их поправив со всех сторон. – Неужели я вам внушаю такой ужас! – Люмьер усмехнулся, а потом вдумчиво просмотрел несколько работ, а после положил все листы обратно в папку, протягивая ее Венсану. – Я соглашусь, но только при одном условии.

Художник выпрямился и серьезно посмотрел на Виктора.

– Условии?

Полупрозрачные зелено-голубые глаза смотрели на Венсана игриво и заинтересованно. Виктор широко улыбнулся, сделал изящный жест, касаясь шеи пальцами.

– Напишите меня обнаженным.

Комментарий к Часть 1. Глава I

Vincent de la Croix – (фр.) – Венсан де ла Круа.

Слово (le) croix в переводе с французского означает «крест».

Victor Yves Lumière – (фр.) – Виктор Ив Люмьер.

Слово (la) lumière в переводе с французского означает «свет».

========== Глава II ==========

Покидая оперу в тот день, Венсан не мог поверить своей удаче. Его заказчик остался доволен набросками и, выбрав несколько, обозначил характер его дальнейшей работы. И, конечно же, знакомство с танцовщиком по имени Виктор Люмьер. Он чувствовал, что их сотрудничество будет плодотворным. По правде говоря, его слегка смутило предложение Виктора. Он не имел большого опыта в написании обнаженной натуры, однако нельзя было не отметить, как понравилась ему эта смелость нового знакомого. Если бы только он сам не растерялся таким позорным образом и не ударил в грязь лицом! Но сожалеть о содеянном уже было поздно.

Его мастерская располагалась на Монмартре. Из окна мансарды открывался чудесный вид на весь Париж. Он мог бы поселиться в более удобном месте, но раз взойдя на холм, Венсан бесконечно влюбился в захватывающий пейзаж. Его мнение, впрочем, разделяли многие художники. Здесь их было великое множество. Были даже некоторые смельчаки, кто покидал свои уютные студии и выходил на улицу писать вплоть до первых морозов. У самого Дюплесси была большая коллекция картин, запечатлевающих Монмартр при самой разнообразной погоде и времени дня.

Оказавшись у площади Клиши, он почувствовал, что его вдруг одолели сомнения. Был ли Люмьер настроен серьезно? Придет ли он в обозначенный час? Не счел ли он его предложение лишь глупым розыгрышем? Нет, он не мог допустить, чтобы подобные мысли взяли верх. Сегодня Венсан собирался отпраздновать свою небольшую победу парой стаканов дешевого вина и тёплой едой. Конечно, еда была самой простой, а вино не шло ни в какое сравнение в теми винами, которые он пил, когда еще носил фамилию де ла Круа, но все же лучше, чем ничего. Он был хозяином своей жизни, востребованным художником, а это уже само по себе что-то значило.

Виктор к тому времени уже разоблачился из костюма, сдал его, выслушал обо всех своих недочетах речь мадам Лефевр и направился на ужин, обдумывая вечернее знакомство с молодым художником. Венсан Дюплесси – он крутил в руках его аккуратную визитку – был ему незнаком как творец, и тем более как человек. Люмьер гадал, почему же Венсан выделил его из всей толпы, что выступала на сцене. Он не находил ответа, а потому решил расспросить об этом самого Дюплесси, когда представится возможность. Оказия могла подвернуться только в выходной – в понедельник, когда театр не работал и все репетиции также были отменены. Значит, через два дня он сможет задать свой вопрос.

Отужинав скромно, но вкусно, Люмьер отправился в спальню, чтобы выудить из-под кровати футляр со скрипкой отца. Ив Франциск Люмьер был очень дружен с потомком Николо Амати, который был учителем Антонио Страдивари, и потому на венчание с Элизабет ему подарили этот уникальный музыкальный инструмент. Виктор хранил ее, как зеницу ока, но старался каждый вечер заниматься, сочиняя. Он ушел в один из классов, в который мадам Лефевр, зная о слабости «названного сына», позволила приходить в любое время, но чтобы никто не замечал и не требовал объяснений. Люмьер никому не заявлял, что хотел бы стать великим композитором, чтобы его музыку играли в лучших филармониях мира, совсем нет. Ему нравилось сочинять, он попросту не мог этого не делать. Он слышал музыку в своей голове и пальцы едва ли не дрожали, когда ему хотелось ее записать или сыграть, чем он и занимался всегда, как только появлялась возможность.

Венсан, точнее его предложение, очень заинтересовало Виктора поскольку последний был влюблен в искусство во всех его проявлениях и всячески поощрял – хотя бы своим вниманием, – выставки и журналы. Он посещал гостиные, как литературные, так и музыкальные, не пренебрегал живописью, и в целом очень интересовался творчеством нынешнего времени, поскольку сам был человеком живущим в мире под названием «оперный театр». Часто в обществе складывалось мнение, что артист – человек недалекий, «прыгающий по сцене» и ничего из себя умом не представляющий, но в случае с Люмьером это было не так. Он любил узнавать и познавать новое, стремился к пониманию мира с различных сторон, пытался понять не только искусство, но и развивающуюся науку и политику, хотя в отношении последней казался до крайности индифферентным, но это было не так. Виктор предпочитал сохранять нейтральную позицию, но желал на самом деле понимать, что происходило в стране.

Но в те часы, когда Виктор занимался музыкой, все остальное не было важным. Он стоял и записывал ноты, наигрывал уже начатый этюд или приступал к сочинению нового. Он закрывал глаза и отдавался музыке, оставаясь с ней наедине. И Люмьер думал, если Венсан Дюплесси любит живопись и отдается ей без остатка так же, как и он сам отдается каждой ноте, то им, определенно, по пути.

В ту ночь художник так и не смог уснуть. Долгими часами он ходил по своей маленькой студии, внимательно рассматривал каждый из сделанных накануне эскизов, ища изъяны и неточности. Его сомнения относительно танцовщика переросли в настоящую тревогу, что тому могли не прийтись по вкусу его рисунки. Что если его обещание было лишь знаком вежливости? Возможно, Виктору постоянно поступали предложения побыть натурщиком для той или иной картины. Если подумать, он мог даже видеть несколько таких полотен, где, вероятно, был изображен Люмьер, или же это все лишь игра воображения?

Ближе к утру Венсан решил, что ему необходимо заняться делом. Схватив чистый пеньковый холст, он методично занялся его подготовкой. Сначала необходимо было проклеить холст. Для этого у него был наготове специальный клеевой раствор. Это позволяло защитить холст от вредного воздействия масляных красок и уплотнить его. Затем просушить, а только потом загрунтовать. Как правило, этот длительный этап позволял ему лучше сконцентрироваться на работе и обдумать то, что он хотел написать в мельчайших деталях. После этого можно было переходить к подготовке и смешиванию красок. Несмотря на то, что краски в тюбиках были изобретены уже более тридцати лет назад, Венсан любил сам процесс.

Два года назад, когда он только покинул родительский кров и снял эту мансарду, он долгими днями бродил по Монмартру в поисках вдохновения. И однажды он набрел на мастерскую одного старого художника, работы которого отличались поразительной красочностью и глубиной. Звали его папаша Лурье. Он был стар, ворчлив и каждый день выпивал по несколько кувшинов вина. У него была своеобразная манера общения. Венсана он называл не иначе как глупый аристократик, но в тоже время именно он преподал ему несколько важных уроков, которые Дюплесси не мог выучить ни из каких книг. Во-первых, художник должен жить своим творчеством. Только оно имеет значение. Если он не может пожертвовать ради своих картин комфортной жизнью в тепле и достатке, то он и не художник вовсе. Во-вторых, необходимо найти какую-то личную драму. Счастливый и довольный художник – посредственный и второсортный оформитель. Его картины могут украшать салоны, но никогда не будут затрагивать душу зрителя. Венсан гадал какую же драму для себя нашел папаша Лурье и решил, что, вероятно, это был его алкоголизм. И, в-третьих, настоящие краски можно только смешивать. Да, краски в тюбиках хороши, если ты привык работать на пленэре, но их часто разбавляют нечестные торговцы. Настоящий цвет можно получить, только если готовить краски самому. Венсан проработал в мастерской у Лурье долгих три месяца. Тот делил с ним хлеб и учил всему, что знал и умел. К сожалению, однажды ночью выпив лишнего, он отошел в мир иной, что положило конец их урокам, но Дюплесси постарался сохранить в памяти каждое его слово.

В отличие от набросков, которые он всегда делал быстро и интуитивно, над самими картинами Дюплесси обычно работал вплоть до нескольких недель. Он не терпел малейшего несовершенства и часто начинал сначала. Критики часто ругали его за то, что в его работах не достает души. Венсан и сам видел это. Несмотря на то, что его техника была на высоком уровне, он никак не мог отдаться полностью своему творчеству.

Весь день он исступленно работал над первой картиной будущей серии – балетным классом. Работа шла хорошо, и он практически забыл о своих страхах. Однако ночью его утомленный и измученный разум вновь одолели сомнения. Вдруг Люмьер не придет? Что если он не так хорош в качестве художника, как надеялся? Несмотря на признание со стороны публики и продажи картин, где-то в глубине души Венсан считал себя лишь сыном герцога, который решил по собственной прихоти поиграть в бедного художника. Когда первые рассветные лучи осветили его мастерскую, художник наконец-то смог забыться беспокойным сном.

Два дня в Опере прошли, как обычно. Репетиции, сплошные репетиции занимали время Люмьера. Далеко не перед всеми операми давали балеты, да и после премьеры оперы «Дон Карлос» ставку сделали именно на нее, нежели на первый акт «Коппелии», который почему-то в следующие два премьерных дня показался администрации лишним. После репетиций, чтобы не сидеть в театре, Люмьер прохаживался по Парижу, забредая в различные лавки: в галантерейных было что поразглядывать, в книжных – что захотеть прочитать, хотя Виктор редко покупал книги, в Опере стихийно образовалась библиотека, где можно было взять что-то интересное; в скобяные лавки он не заходил – не было нужды, но вот в антикварных с любопытством разглядывал побрякушки периода Реставрации, Второй республики. Как правило, дальше последних ста лет вряд ли можно было что-то отыскать.