Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"
Автор книги: Anrie An
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
– Ладно – мужики твои тебя бросили: такие же козлы, как и ты сам. Но где Алёна? Вы же вроде дружите.
– Думаешь, нужно было ей сообщить? – удивился Богдан.
– Придурок, – обругала его Вера.
Богдан сообразил, что про Алёну он просто забыл, как будто её и не существовало вовсе. Схватился за телефон, зашёл в соцсеть, набрал сообщение. Запоздало обратил внимание на уведомление о том, что «сегодня день рождения Елены Задорожных (Ивановой)». Тьфу ты! Поздравлять не стал, смотрелось бы глупо после того, что уже было отослано. Тем более, тут же получил ответ: «Мне приехать?» Напечатал короткое: «Нет». Нажал «отправить». Обернулся. Вера смотрела на него с укором.
– Ты ей нравишься, – сказала она.
– Знаю, – кивнул Богдан. – Ты расскажешь ей… про меня?
– Обойдёшься! Сам разбирайся, не маленький.
– Разберусь. Потом, – пробормотал он.
Богдан отлежался после поминок, пришёл в норму быстро благодаря Вериному чудодейственному травяному сбору, которого она оставила с запасом, доверху насыпав лиственно-цветочного крошева в коробку из-под электрического чайника. Сразу же принялся решать вопрос с увольнением.
Юлия Юрьевна, ничуть не рассердившись на искусствоведа, выдернувшего её из отпуска, подписала все бумаги и поторопила бухгалтершу, чтобы та побыстрей его рассчитала. Прощаясь, дружески похлопала его по руке чуть выше локтя (хотела, наверное, по плечу, но не дотянулась) и заговорщически спросила:
– Натворил, что ли, чего?
– Не успел, – признался Богдан. – Но дважды чуть не сорвался, вот и удираю, как заяц. Самого себя боюсь. При матери хотя бы стыдно было, а сейчас я вообще без тормозов.
– Да, будь девка – увёз бы и женился, – вздохнула Юлия Юрьевна. – А так – чёрт те что. Когда уж законы нормальные примут!
Директор художественного училища, наоборот, долго не соглашался отпускать его:
– Валерьич, без ножа режешь! Где я тебе замену найду?
– Ищи, – мрачно сказал Богдан. – Лето впереди.
У начальника челюсть отвисла от фамильярного обращения (ему можно, а подчинённому такие вольности ни к чему), но доводам о переезде в Москву и преподавании в вузе внял беспрекословно. Пожелал удачи.
– Расти, – сказал, – и развивайся. Докторскую защитишь. Помрёшь – мемориальную доску на стену училища повесим: жил, трудился и творил…
Ага, такое творил, что волосы дыбом. Буркнул: мол, помирать – это ещё нескоро; забрал документы, полюбовался в последний раз атлантами в холле, ушёл.
Светка не осталась на девятый день, заторопилась в свой американский офис, где без неё не могли обойтись. Прихватила с собой иконы и шкатулку со старинной бижутерией, ещё бабушкину.
– Тебе, братик, это всё не надо. И неверующий ты, и колечки дарить некому, – промурлыкала она.
Он бы нашёл, кому подарить. Несколько украшений были вполне мужскими, хоть и рассчитанными на более тонкие пальцы или запястья, чем у него самого. Перстень с редким зелёным гранатом подошёл бы Олегу. Только где теперь Олег, вернётся ли?.. Так что уступил сестрице семейные сокровища без боя, даже помог оформить разрешение на вывоз ювелирки и икон за границу, сам составил и подписал экспертное заключение.
В подготовке к девятому дню Богдан не участвовал. Отдал запасные ключи от подъезда и квартиры Маргарите Ивановне, предварительно набив холодильник продуктами из составленного ею списка. Конечно, собирался и в церковь сходить (хоть права сестрица, называя его неверующим, но традиции он чтит), и посидеть за столом со старушками из уважения к ним. Однако всё пошло наперекосяк. В тот день с утра ему пришлось отправиться на ещё одни похороны.
Когда позвонила Алиса Георгиевна и сообщила, что погиб Тагир Бахрамов, Богдан не хотел верить ей. Несмотря на все грёбаные предсказания. Этого просто не могло быть, потому что… не могло – и всё. Такой живой, такой юный, такой прекрасный. Почему именно он? Кому помешал тихий талантливый мусульманский мальчик?
Ничего так вопросы у вас, Богдан Валерьевич! А кому в своё время помешал Яша Тропинин, такой же спокойный и даровитый?
История была похожей. Проводив Алёшку Кострова до бабушкиной квартиры, Тигра в одиночку отправился в обратный путь. Решил скосить угол, пройти к остановке троллейбуса через двор, где живёт Колька Ястреб. Сидевшая на бортике песочницы с пивом и семечками гоп-компания узнала одного из героев интернет-ролика про акцию на ступеньках мэрии. То есть, сначала обратил внимание кто-то один:
– Пацаны, зырьте – тот пидорок из ютуба!
– Опа! Правда – он. А где его кореш – наглый такой, белобрысый? Мы с ним тут как-то базарили за жизнь и недобазарили малость, быстро смылся, сука.
– А давайте спросим. Эй, хач! Говномес! Иди сюда, есть вопросы.
О чём думал Тагир, когда не бросился бежать к спасительной остановке (там ведь наверняка были люди!), а подошёл к парням? Надеялся просто поговорить? Переоценил свои силы? Или заметил среди гопнических рож знакомое лицо?..
Когда его начали избивать, он пустил в ход нож, который всегда носил с собой. Видимо, зря. Вышибли, перехватили, и острое лезвие обратилось против своего хозяина. Вряд ли тот, в чьей руке оказался нож, стремился убить незнакомого парня. Скорее, удар в область сердца был случайным.
Примерно так всё и происходило. Может, немного иначе. Неважно. Важно то, что даже если дело не замнут, не спустят на тормозах, если будет суд, если кто-то из тех ребят не отделается условным наказанием, отсидит сколько-то лет (за убийство по неосторожности, надо понимать), – ничего не изменишь, Тагира не вернёшь.
Почему – он? Национальность, ориентация? Без разницы. Любой может нарваться на хулиганов. Или попасть под машину с пьяным вдребезги водителем; быть загрызенным волкодавом, спущенным (якобы случайно) хозяином с поводка; умереть из-за того, что бестолковый врач неправильно поставил диагноз… «Всё будет хо-ро-шо-о…» Спасибо, доктор, утешили. Нет никаких групп риска. Рискует каждый. И старики. И младенцы. И юные, семнадцатилетние. Смерть ходит за ними по пятам, смерть к ним принюхивается. Так, кажется (про шестерых ребят, а надо бы – про всех, про всех), говорил Олег. Локи.
Где он, Локи? Не было его никогда и нет. Не в этой реальности, не на этом грёбаном витке пространства-времени. Его предсказание сбылось? Да ни хера, нелепая случайность! И он не вернётся, не прикатит на смешной рыжей своей машине, не утащит в театр или за город, не подбодрит дурацкими шуточками, не испечёт пирожков по маминому рецепту. Не вытащит из вязкого кошмара про лестницу-бесконечность. Придётся как-то жить без него. Сам виноват, нехрен было привыкать к его всеохватной заботе! Нехрен было влюбляться…
Правда, что ли? Влюбился в рыжего, да? Не собирался ведь ни в кого после Яши. Хотя… сам же Олег как-то говорил, что Богдан влюбляется во всех, с кем спит. Легко очаровывается, но и так же легко забывает. Яшу легко забыть не получилось. И Олега. А Тагира? Алёшку? (С ними как раз и помнить, и забывать особо нечего, да всё равно…) А того симпатичного пражского воришку, имени которого даже не спросил? Есть они, есть – те, кого не забыть. Единственного – нет.
Наверное, честнее – когда просто секс. Никому ничего не обещаешь, никого (и себя в том числе) не обманываешь.
Никому.
Ничего.
Не умеет он так! Не хочет. Неинтересно.
Имел полное право на похороны Тагира не ходить, он теперь не куратор группы дизайнеров второго (третьего уже!) курса, не учитель, не наставник, никто. К тому же у самого горе, и дюжина печальных старух цедит по капле портвейн в гостиной. Если бы не пришёл, поняли бы, не осудили и родители Тагира, с которыми он почти не был знаком, и коллеги – так странно говорить о них «бывшие», будто и их он бросил. Взрослые. Но не пацаны. Те со своим юношеским максимализмом не простили бы, если бы не пришёл. Потому он и был здесь. В чёрном классическом костюме, который надевал и на мамины похороны; усталый, мрачный, непривычно молчаливый. Впрочем, кто много болтает в морге и на кладбище?
Попросили сказать «что-нибудь», произнёс общие слова о том, какой был Тагир талантливый, исполнительный, скромный; как ему искренне жаль… О конфликте мальчика с родителями и вообще о личном – ни слова. А тоска по тому самому несбывшемуся «личному» сжала сердце ледяной ладонью и не отпускала никак.
Девчонки, сбившись в кучку, рыдали. Угрюмый Клим стоял, комкая кепку в руках, рядом с ним загорелый по-южному Шурик гладил по спине плачущую младшую сестру и сам кусал губы, чтобы не разреветься. Никиты Ливанова не было – неудивительно, бессменный староста, похоже, давно с презрением относился к ребятам, с которыми в детстве приятельствовал. Далеко разошлись их дорожки.
Не было и Кольки, и Сенечки. По толпе прошелестело: Ястреб каким-то образом оказался замешан в истории с избиением и убийством Тагира, и родители отправили его в деревню к деду от греха подальше; Синицын вскрыл себе вены и сейчас в реанимации без сознания.
Алёшка… Он держался в стороне от однокурсников, прятался за спинами полузнакомых людей. Около морга отец Тагира выкинул его из автобуса со словами:
– Пидорам здесь не место. Это ты, сучёныш, виноват в том, что моего сына убили эти ублюдки.
Богдан, зажатый в автобусе между двумя преподавательницами, не решился возразить ему, вступиться за пацана. Побоялся скандала, таких же оскорбительных злых слов в свой адрес? Наверное. Пока ехали, подпрыгивая на каждой колдобине, упрекал себя в трусости и предательстве. Вспоминал, как его самого Вера кляла после гибели Яши.
До кладбища Алёшка добрался каким-то образом самостоятельно. Бахрамов-старший теперь не обращал на него внимания. Может быть, смирился, как с неизбежным злом.
Хоронили мальчишку, понятно, не по православному обряду, но и на мусульманский не было похоже. Что-то нейтральное, гражданская панихида. Мать Тагира позвала преподавателей и ребят на поминки – не в столовую училища, а в довольно дорогой ресторан. Богдан отказался, отговорившись усталостью и девятым днём по матери, его не стали удерживать.
Когда выходил в центре города из автобуса, директор училища ткнул ему в бок указующим перстом:
– Вовремя ты уволился. Будто знал, что так будет. После такого тебе всё равно бы у нас не работать.
Рявкнул на него:
– Поди к чёрту!
По пути домой зашёл в магазин, взял литр водки. Решил: когда божьи одуванчики разбредутся по домам, забухает в гордом одиночестве.
Всё вышло не так, как задумывал. Нет, бабули долго засиживаться не стали и даже прибрали за собой, умницы. Богдан принял душ и переоделся в домашнее, выставил на чистый кухонный стол принесённую литровую бутыль, достал из шкафчика стопку, вынул из холодильника пару тарелок с остатками старушечьего пиршества, стараясь делать всё медленно, обстоятельно и не думать ни о чём. И тут ожил сотовый, который он не успел вырубить. Чертыхнулся, но всё же ответил на звонок с незнакомого номера.
– Богдан Валерьевич, это Клим Бровкин, – пророкотал в трубке юношеский басок. – Вы дома?
– Да, Клим, – сказал, не понимая, зачем студент звонит ему.
– Откройте нам, пожалуйста, мы у подъезда.
– Не понял. Мы – это кто?
Ответа не получил; недовольно бормоча что-то себе под нос, спустился на первый этаж и открыл дверь подъезда. И… на его шее повис еле держащийся на ногах Алёшка.
– Что случилось, чёрт вас всех побери?
Тотчас же сообразил, что парень не ранен, не избит, просто пьян до изнеможения. Коротко выдохнул и поволок мальчишку вверх по лестнице. Это оказалось неожиданно тяжело: тощий, но высокий Алёшка весил, пожалуй, побольше, чем Яша или Олег, которых носить на руках было легко и радостно. Клим семенил следом.
В квартире Алёшка довольно уверенно встал на ноги и завернул в туалет, где тотчас же, обнявшись с унитазом, принялся опорожнять желудок от всего лишнего.
– Вы нас извините, Богдан Валерьевич, – сказал Клим. – Понимаю, мы не вовремя, но…
– Вовремя, вовремя, – перебил Богдан, осознав, что идея напиваться в одиночку была неудачной, что пацаны сейчас для него – лучшая компания. Вывалят свои проблемы, отвлекут от упаднических мыслей – пусть. – Клим, давай на кухню, помянем Тагира. И… маму мою помянем.
Достал ещё стопки, вилки, критически оглядел минималистский натюрморт с закуской и поставил в забытую (или подаренную?) Олегом микроволновку большую миску картофельного пюре с кусками жареного мяса.
Алёшка вошёл на кухню совсем вменяемым. Он успел умыться, его волосы были мокрыми, щёки розовыми, пухлые губы призывно яркими. Он был в чёрной футболке без рисунка, в коричневых шортах до колен. Разулся, видимо, в прихожей. Сел на кухонный табурет, вытянув безволосые голени и выставив на обозрение ступни в белых с натоптанной грязной подошвой носках.
– Костров, тебе, может, минералки? – осторожно предложил Клим.
– Не. Нормально, – Алёшка потянулся за стопкой водки.
Выпили, не чокаясь. Помолчали.
– Ребят, вы закусывайте, – засуетился Богдан.
Клима не надо было упрашивать, он налёг на салаты, мясную нарезку и горячее так, будто три дня не обедал. Алёшка пил из бутылки воду, запрокинув голову и демонстрируя красивую белую шею с едва заметным кадыком. Богдан залюбовался, судорожно переглотнул. Смутился, сжевал дольку огурца, снова наполнил стопки.
– Богдан Валерьевич, вам не влетит за то, что вы учеников спаиваете? – забеспокоился Клим.
– Не влетит, – сказал он. – Вы уже не мои ученики, я уволился.
– Из-за нас? – с тревогой посмотрел на него Алёшка.
– Нет, – соврал он. Объяснил. – Меня давно звали в Москву преподавать, я отказывался из-за мамы, она привыкла жить здесь, не хотела переезжать. Теперь вот решился.
– Нас, значит, бросили, – нахмурившись, сказал Алёшка.
– Значит, бросил, – подтвердил Богдан. Получилось жёстко. Пусть. – А вы зачем пришли – уговаривать меня остаться?
– Не, – мотнул головой Клим, – мы же не знали. И не будем уговаривать: раз вам так лучше, то пожалуйста. Мы просто… Я вам привёл этого террориста – может, он вас послушает.
– Что ещё он натворил? – слово «террорист» заставило Репина всерьёз забеспокоиться.
– Пока ничего. Но просил у меня взрывчатку. Хочет сделать бомбу и забросить в качалку, где занимаются эти… которые Тигру убили, – проговорил Клим. – Я отказал, так он говорит, что в другом месте найдёт и всё равно сделает и кинет. Объясните ему, что так нельзя: там же могут и невиноватые быть.
– Алёшка, – мягко начал Богдан.
– Да понимаю я всё, – сказал Костров. – И не буду, вы не думайте. Но Ястреба всё равно убью. Он с теми был – представляете, какая сволочь.
– Если бы он признался, что такой, как Тагир, тогда бы и его… – высказал Богдан то, о чём думал уже давно, задолго до трагедии.
– Вот я и говорю – трусливая сволочь.
– А я не верю, – вступился за Кольку Клим. – Наговорить на человека чего угодно можно. Его самого ведь никто не спрашивал.
– Спросишь его! Удрал – и всё.
– Не удрал, а родители заставили уехать. Тебе, Костров, не понять.
– Да, – тихо сказал Алёшка, – мне не понять. У меня же никогда не было родителей. Бабушка же не в счёт… А Сенечка вскрылся из-за этого гада.
– Сенечку жалко, – признал Клим. – Но он не из-за Ястреба, он из-за самого себя и дурости своей. Как и ты с бомбой этой. Так нельзя – ни в чём не разобравшись.
– Нельзя, – грустно покивал Алёшка.
– Вот Богдан Валерьевич наверняка в наши годы глупостей не делал, – уважительно посмотрел на Репина Клим.
– Делал, – Богдан загнул рукав рубашки до локтя и продемонстрировал продольный шрам на левом запястье. – Младше вас, правда, был… но такой же идиот, как сейчас Синицын. С парнем расстался, его в Израиль увозили, родители. А я… тоже не понимал, как так можно – беспрекословно слушаться взрослых. Воспринимал как предательство.
– Но вы остановились, – сказал Клим.
– Меня остановили. Мама, – объяснил Богдан. – Я был ей нужен, как оказалось. А сейчас её нет, и я не нужен никому.
– Не выдумывайте, Богдан Валерьевич, – покачал головой Клим. – Вы нам нужны.
– Я ушёл из училища, – напомнил он.
– А вы не как преподаватель, просто как человек. Кое-для кого – и не просто.
– Это для кого же?
Вопрос остался без ответа. Клим глянул на экран своего звонко пиликнувшего телефона и быстро проговорил:
– Я – домой.
– Может, тебе такси вызвать? – предложил Богдан.
– Не, меня батя встретит на машине. Это он эсэмэску прислал.
Клим обулся в прихожей и выбежал за дверь, крикнув:
– До свидания!
Богдан прошёл вслед за ним, запер оставленную неприкрытой дверь. В это время Алёшка встал из-за стола и неуверенно пошагал в прихожую. Сказал:
– Я тоже пойду.
– Куда? – остановил его Богдан.
– Домой, – проговорил он.
– Ты никуда не уйдёшь, – Богдан схватил его за плечи и буквально впечатал в стену.
Сам с трудом соображал, что делает и зачем. В его руках было такое желанное тело, и он стискивал его до синяков, накручивал на ладонь волосы, целовал, прикусывал, вылизывал лицо, шею и плечи. Запустил руки под футболку, прошёлся по рёбрам и пояснице, потом по спине вдоль позвоночника. С силой прижал его к своей груди, Алёшка вскрикнул – возможно, не от удовольствия, а от боли, это ещё больше завело Богдана. Футболку не стал снимать, задрал вверх и закрыл ею лицо парня. Тот слегка задыхался, но Богдан просто не думал о том, что ему это может быть неприятно. Подхватил его; не ощущая сопротивления, уложил на ковровую дорожку, раскатанную вдоль узкого коридора; стянул с него шорты вместе с трусами, ущипнул за ягодицы, нащупал ложбинку между ними и нежную дырочку ануса. Наскоро растянул смазанными собственной слюной пальцами. Огладил тугие яички и прикоснулся к бодро торчащему члену с обрезанной крайней плотью. Хмыкнул про себя – да, предполагал, что так… Похоже, за свою не такую уж долгую жизнь он видел едва ли не больше обрезанных членов, нежели Иоанн, крестивший толпы еврейских мальчиков в мутных водах Иордана. Приспустил резинку своих пижамных штанов, выпростал собственный возбуждённый орган – крупный, тяжёлый, бордовый. Резко вошёл, ощутив, как там, в Алёшкиной сладкой заднице, тесно и горячо. Передохнул немного, закинул мальчишкины ноги в белых носках себе на плечи и продолжил вбиваться резкими ритмичными движениями. Чувствовал, что Алёшка напряжён, каким-то краем сознания понимал, что ему больно, но остановиться не мог. Пацан не кричал, только вгрызался зубами в ткань футболки, влажную от его слюны и горячего дыхания.
Богдан не ожидал, что Алёшка кончит первым, не прикасаясь к себе руками, но так произошло. Тогда он выдернул свой член и разрядился, размазав липкую жидкость по животу парня, испытывая при этом не удовлетворение, нет, – безумное облегчение.
Отстранился от мальчишки, сорвал футболку с его лица, скомкал, отбросил в сторону. И замер, увидев на лице Алёшки выражение страха и абсолютной покорности.
– Ты что? Маленький мой…
Алёшка не отвечал, только продолжал прикусывать губы. Богдан поднял его, поставил на ноги. С лица перевёл взгляд вниз и увидел медленно скатывающуюся по внутренней стороне бедра тонкую струйку крови.
– Больно? Прости. Я не хотел.
– А я хотел, – тихим сиплым голосом выговорил Алёшка. – Знал бы ты, как давно…
И через силу, превозмогая боль, улыбнулся уголком рта.
Ругал себя: дорвался, скотина, до сладенького, всё-таки изнасиловал пацана. Да ещё в такой день… ночь, то есть – неважно. Было нестерпимо горько и стыдно. Хотелось отмотать время назад и сделать всё по-иному: медленно, ласково, аккуратно, после душа с ароматной пенкой, на чистых простынях. С презервативом (чёрт, как можно было забыть?!), со смазкой, само собой. Повторял на все лады: «Какая же ты сволочь, Богдан Валерьевич». Однако ощущать себя сволочью было приятно. Этот стремительный коридорный секс казался ему местью Алёшке за все его ужимки, поддразнивания, манящие улыбки, откровенные прикосновения, так долго не приводившие к чему-то большему.
Оправдывался перед собой: малой же сам напрашивался. И признался, что хотел. Ну, и получил, что ещё…
Он не его ученик теперь. И ему семнадцать лет, почти восемнадцать. А возраст согласия – шестнадцать, так что…
Нет, нет. Какое нахрен согласие, сам-то понимал, что это было изнасилование. Он виноват. Не перед законом – перед самим собой, это ещё страшнее.
И… что будет потом? Богдан уедет в Москву. С собой Алёшку забрать? Обуза, лишние проблемы. Квартиру можно будет продать только через полгода, когда вступит в силу завещание. Значит, придётся обитать в хостеле или снимать какой-то угол. Захочет ли мальчишка жить с ним? Возможно, предпочтёт вернуться к бабушке. Ему ещё доучиваться два года. Конечно, не вопрос перевестись в столичный колледж подобного профиля, но там ему придётся привыкать к незнакомым сверстникам, которые неизвестно, как отнесутся к парню из провинции. А здесь у него друзья.
Друзья… Один в могиле, другой на грани между жизнью и смертью с исполосованными лезвием руками. Третьего Алёшка считает предателем, хотя тут не всё однозначно. Четвёртый много лет прощал ему насмешки, а теперь всё больше отдаляется, предпочитая общество старшекурсника, сестры и симпатичных девчонок. Пятый… Вроде бы самый близкий друг, в одной песочнице выросли и вечно друг друга поддерживали в своих авантюрах, на учёте стояли и в обезьяннике сидели за компанию. Но вот… Именно Клим привёл Алёшку к насильнику. К нему, к Богдану. Своими, можно сказать, руками отдал на растерзание. Не такой уж Клим наивный, чтобы не догадаться, чем дело кончится, когда оставил его здесь на ночь.
Впрочем… да откуда же он мог знать!
Время двигалось к полудню, а Богдан никак не мог заставить себя заглянуть в спальню, куда вчера отволок потерявшего сознание Алёшку. Сам провёл полночи без сна в маминой комнате. Нервничал, думал, переживал. Пытался отвлечь себя, листая в интернете новостную ленту и бездумно шарясь по группам в соцсетях. Потом решил переключиться на дела общественно полезные: закинул в машинку свою и Алёшкину одежду; в прихожей поправил серое полотнище, которым было завешено зеркало; расставил разбросанную обувь. На кухне вымыл тарелки и вилки, сполоснул стопки, убрал в холодильник водку. Бутылка, кстати, осталась почти полной: выпили чуть-чуть, хоть и втроём старались. А он такую прорву крепкого алкоголя надеялся осилить в одиночку, идиот!
Помедлив немного, всё же решился. Приготовил бутерброды, расставил чашки-блюдца на подносе и, накинув на плечи клетчатый домашний халат, отправился к Алёшке: будить, кормить и просить прощения.
Алёшка не спал. Лежал на животе, выпростав из-под одеяла голые ноги, и без звука гонял какую-то игру в сотовом телефоне.
– Доброе утро, – сказал Богдан, ставя поднос на тумбу у кровати.
– Доброе. Это что? – спросил Алёшка.
– Завтрак. Тебе. Я не знал, любишь ты кофе или чай, поэтому принёс на выбор.
– Ой, спасибо! А можно сначала кофе, а потом чай? Очень вкусно пахнет и то, и другое.
«Это ты, моё чудо, вкусно пахнешь», – подумал Богдан. Очень хотелось прижать его к себе, зарыться лицом в растрёпанные белокурые волосы, поцеловать в искусанные губы. Не смог – застеснялся, как ребёнок. Вчера, спьяну, такой смелый был, надо же…
– Богдан Валерьевич, вы простите меня, пожалуйста. Со мной возни столько. Если я вам надоел, вы скажите, и я прям щас уйду.
– Не уходи, – попросил Богдан, испугавшись, что Алёшка тотчас же выполнит свою угрозу. – И потом… какое «простите»? Это я тебя должен умолять о прощении.
– Ничего не было, – хитро сощурившись, проговорил мальчишка.
– То есть… как это – не было? – растерялся Репин.
– Так, – Алёшка приложил ладони к глазам, потом к ушам, а затем кончиками пальцев прикрыл улыбающийся рот. – Не бойтесь, никто не узнает.
– А если я захочу ещё? – Богдан преодолел свою нерешительность: сел на край кровати и наклонился над Алёшкой настолько низко, что услышал, как колотится мальчишкино сердце.
– Всё равно никому не расскажу, – проговорил Алёшка. – А вы… правда хотите?
Вместо ответа Богдан придвинулся к нему ещё ближе и накрыл его губы своими. Уверенно и властно вторгся языком в приоткрытый от удивления рот. Вдавил парня в подушки. Оторвался, когда сам почувствовал нехватку воздуха. Алёшка смотрел на него ошалевшими глазами.
– Богдан Валерьевич, вы… вы меня поцеловали…
– А что такого, малыш?
– Но… я же хастлер. Проститутка.
– Нет, – жёстко сказал Богдан. – И никогда не будешь. И… знаешь что? Прекращай выкать и заканчивай с отчеством. Вчера прекрасно без этого обходились, а сегодня ты снова…
– Ладно, не буду. А вы… а ты тогда малышом не обзывайся, терпеть не могу.
– Не буду, – пообещал Богдан. – Ты пей чай, а то остынет.
Парень жевал бутерброды и печенье, крошки сыпались на простыню. Богдан подумал: кому-нибудь другому за такое давно бы влетело, но это Алёшка, ему можно.
– Ты знаешь, когда я в тебя влюбился? – вдруг спросил он.
– Не знаю. Постой… Ты в меня – что?
В голову не приходило. Думал – пацаном движет азарт, сумеет или нет соблазнить преподавателя. Готов был узнать, что он делает это на спор, хотя такое предположение царапало неприятно. А он, оказывается, влюбился.
– В одиннадцать лет, – проговорил Костров. – Рассказать?
– Расскажи, – Богдан был заинтригован.
– Был февраль, – начал Алёшка. – Холодища, и снегу намело мне по самые подмышки…
========== 26. Алёшка Костров ==========
Был февраль, холодища, снегу намело по самые подмышки – неудивительно, Алёшка тогда совсем мелкий был. Потом уже вытянулся. А, неважно…
Он открывал дверь подъезда и проваливался в сугроб. Снег падал по ночам, дворник начинал расчищать дорожки в светлое время суток, а мальчишка, чтобы не опоздать в художку к началу занятий, выходил из дома в половине седьмого. В школе он в тот год учился во вторую смену – значит, на рисунок, живопись и композицию приходилось бегать с утра пораньше.
Да, можно было лишний час поваляться в постели или посмотреть мультики по каналу «Дисней», а потом доехать вместе с Климом и Колькой до нужной остановки на троллейбусе. Только вот проездной, выданный в школе, был безвозвратно утерян, а сказать об этом бабушке и попросить мелочь на билеты оказалось выше его сил. Ей и так нелегко – сидит в магазине за кассой с утра до ночи, а в свои законные выходные возит тряпкой по полу ещё в двух организациях. Конечно, она отсыпала бы горсть серебрушек, даже не отругала бы, только вздохнула тягостно. Вот этих-то вздохов её и боялся, от безысходности слёзы подступали к глазам.
Если бы Алёшка ещё одет был по погоде… Но пуховик куплен, когда он был первоклассником, и сейчас превратился в короткую узкую курточку, из рукавов которой торчали красные от холода запястья. Хорошие тёплые кожаные перчатки посеял ещё в ноябре. Бабушка купила внуку вязаные рукавицы – красные с розовыми ромбами, чтобы издалека было видно, хоть на снег, хоть в грязь упадут, – но он стыдился их носить, почти всегда «забывал» дома. Его и без того часто принимали за девчонку, а тут ещё цветные варежки! Меховой ушанки у пацана не было, только лыжная шапка. С обувью тоже проблемы – вместо тёплых сапожек носил кроссовки с шерстяным носком – самое то по сугробам ходить, весь снег твой! Носки покрывались обледеневшими белыми шариками. Во время занятий прикольно было эти ледышки отрывать и швыряться ими в девчонок. Или засовывать за шиворот так удобно ссутулившемуся за мольбертом Шурику Южакову.
В общем-то, добежать от дома до художки и обратно в такой одежде – ничего страшного. Но сидеть два часа на мосту…
На занятии по композиции Юлия Юрьевна предложила тему «Родной город». Кто только такие задания выдумывает? Намного веселее рисовать цирк или спортивные состязания. Ну, или иллюстрацию к какому-нибудь рассказу. Алёшке понравился «Бежин луг» Тургенева, читал ночью с фонариком под одеялом, а потом с тем же фонариком рисовал эскизы, вот и не выспался. Пришёл, правда, без опоздания, а пока бежал по щиплющему за щёки морозцу, даже охота зевать во весь рот прошла. Показал Юлии Юрьевне наброски, она похвалила, но сказала, что сейчас рисовать надо всё-таки город, потому что тема – конкурсная, это значит, что лучшие работы повесят на стену в доме культуры и их авторам дадут грамоты и какие-нибудь призы – альбомы или шоколадки.
Идея стать лучшим Алёшке пришлась по душе, и он принялся за дело. Эскиз городского пейзажа с Казанским храмом и идущими к нему по мосту через ручей туристами набросал за пять минут. Юлия Юрьевна разрешила сразу переносить на большой формат. Но тут дело застопорилось. Приземистая церковь с пятью куполами-каплями и высокая колокольня выходили удачными, и не скажешь, что рисовал не с натуры и даже не с открытки, а по памяти. А вот с мостом было что-то не так: он походил на сказочную лестницу в небо.
– Мост у тебя, Костров, слишком на нас развёрнут, – сказала Юлия Юрьевна, постучав карандашом по Алёшкиной работе. – Надо порисовать с натуры. Иди сейчас, не теряй времени.
– Темно, – попытался отговориться Алёшка.
– Пока добежишь – рассветёт, – успокоила директриса.
– И холодно, – выдал ещё один аргумент ученик.
– Творческий человек должен уметь преодолевать трудности, – помотала пухлым пальцем перед его носом Юлия Юрьевна. – Нечего ныть, вот тебе блокнот и карандаши, действуй!
Возможно, стоило объяснить, что одежда у него хороша для пробежки, но совершенно не подходит для бездвижного сидения попой в сугробе на ледяном февральском ветру. Однако ему это даже в голову не пришло. Приказали – побежал.
У моста Алёшка нашёл в снегу картонку – наверное, кто-то катался на ней, как с горки, с крутого берега ручья да так и бросил, убежав домой. Что ж, а ему пригодилась. Сел на картонку, пристроил блокнот на согнутых коленках и принялся рисовать мост. Ну, не сразу – сначала пожалел себя немного. Бедная сиротинушка на морозе, вроде как девочка со спичками из сказки Андерсена, только мальчик. С карандашами. Вот умрёт он здесь от голода и холода, и будут всю оставшуюся жизнь грызть муки совести эту злую женщину, пославшую сюда несчастного ребёнка. А его гениальные наброски моста и храма поместят в музей. Все будут любоваться ими и восхищаться. И сожалеть: «Ах! Какой гениальный художник покинул наш мир в юном возрасте! Сколько ещё прекрасных картин он мог бы создать на радость нам, если бы не эта жестокосердная…» В общем, книжки он тогда не зря читал – и с фонариком, и без него. Мысли у него от этого формировались неплохие.
Гениальный юный художник, дыша на озябшие пальцы, сделал четыре наброска. Принявшись за пятый, начал клевать носом и сам не заметил, как задремал, уткнувшись лбом в коленки.
Снился ему тот же мост, только не снегом усыпанный, а сверкающими звёздами. Он был развёрнут вертикально, устремлялся в высокие ярко-синие небеса, и Юлия Юрьевна в этом сне не ругала Алёшку за искажённую перспективу: поняла, что сама ошибалась, ведь теперь вся эта нарисованная им красота воплотилась в реальность. По вертикальному мосту идти было невероятно сложно, ноги соскальзывали, поэтому всех, кто на него ступал, с двух сторон ухватив за бока, сопровождали ангелы…
