Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"

Автор книги: Anrie An

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

========== 1. Алёна Задорожных ==========

Штамп в паспорте и тапочки. Даже не стоптанные по-человечески. Кирилл постоянно сбрасывал их с ног где-то посередине комнаты или в коридоре и продолжал ходить по квартире в носках. Детская привычка. Говорил: мама его постоянно за это ругала. Алёна не ругала. Шипела в сторону, со сжатыми губами, раздражённо пинала попавшую под горячую ногу домашнюю обувь в тёмную глубину подкроватья, где прятался испуганный кот по кличке Зомби. «Ненавижу, – шептала она. – Не-на-ви-жу!» Впрочем, это были просто слова. Никакой ненависти. Ничего. Пустота вокруг и пустота внутри. Пустота словно вползла с улицы молчаливым серым вечером. Кирилл хватал Алёну за руку, встряхивал за плечи, кричал в ухо что-то обидное. Она отворачивалась, молчала. Продолжала молчать, когда он собирал свои свитера и книги в дорожную сумку. Кирилл уехал на свою далёкую северную родину, где бродят грациозные олени с рогами, похожими на ветви яблони. Пустота осталась. И штамп в паспорте, и тапочки под кроватью. Ну, и звучная фамилия – Задорожных. Не то, что серенькая «Иванова».

И Стёпка остался.

Почему-то Стёпка не воспринимался как частица Кирилла. Он был её собственный, как будто возник в глубине её тела совершенно самостоятельно, без Кириллова деятельного участия. Захотел появиться на свет, выбрал Алёну в мамы. А Кирилла в отцы её сын не выбирал. Может, в этом и все проблемы? Дети часто винят себя в ссорах родителей. Но это большие дети, а Стёпка в свои год и два месяца ничего такого ещё, конечно, не думал. Пыхтел, агукал и пускал слюни пузырями, сидя на руках у бабушки – Алёниной мамы.

Родители восприняли её возвращение как должное. Приняли новую Алёну с её непонятной пустотой, потухшим взглядом, с зарёванным мокрозадым Стёпкой в хлипкой коляске, складывающейся, как зонтик, и с вопящим Зомбиком в лиловой переноске. Бабушка прижала к себе внука, деду достался кот, и они потащили всё это богатство к себе в комнаты: мыть, кормить, воспитывать. Любить и радоваться.

Дети старших дочерей повзрослели, но ещё не настолько, чтобы осчастливить бабку и деда правнуками. Да и жили не рядом, в своё время Алёнины сёстры в поисках счастья отправились из провинциальной Лучни – одна в областной Славск, другая в столицу, да там и остались, обзаведясь работой, мужьями и многочисленными отпрысками. Про многочисленность не шутка: Наташа родила троих пацанов, Настя – двух девочек и ещё двух сестричек взяла из детдома под опеку. Случалось, все вместе приезжали в городок на летние каникулы, и тогда у Ивановых в их пятикомнатной квартире («склеенной» из соседствующих «двушки» и «трёшки») становилось тесно и весело. Вдвоём же в просторном помещении родителям было неуютно, и мама не раз заводила речь о том, что хорошо бы Алёне с семьёй перебраться к ним, а в однокомнатную квартиру пустить жильцов, деньги лишними бы не были. Та всё медлила, поскольку знала, что зять с его «творческими» запоями оказался бы малоприятным «подарочком» для пожилой четы Ивановых. Но, расставшись с Кириллом, решилась на переезд и дала в местную газету объявление о сдаче жилплощади. Жильцы нашлись быстро – молодая супружеская пара с пятилетней дочкой. Платили вовремя, были аккуратными и даже поклеили новые обои. Деньги действительно пришлись кстати, поскольку декретные выплаты у официально нигде не работавшей Алёны оказались копеечными, Кирилл переводов не присылал (хотя и обещал), старые картинки, заброшенные ещё несколько лет назад в художественные галереи Славска, всё не продавались, а новые и не рисовались, не до того. Отговаривалась: мол, вдыхать запах масляных красок кормящей маме вредно. Однако не бралась даже за акварель и любимые цветные карандаши.

– Просто, видимо, отвыкла, пока жила с Кириллом, – оправдывалась Алёна перед подругой Динкой. – Это же он у нас гениальный художник и матёрый человечище. А я у нас – такая специальная женщина для отмывки квартиры после его посиделок с приятелями. И для готовки похмельных супчиков. Какое уж тут – рисовать! Да и незачем, баловство всё это.

Динка качала головой неодобрительно. Ей бородатый здоровяк, рисовальщик модных «абстрактушек» Кирилл Задорожных вовсе не казался таким уж талантливым. Алёнкины загадочные картинки с множественными отражениями в зеркалах и ведущими на седьмое небо лестницами нравились ей куда больше, чем его громоздящиеся друг на друга кубы и черепахи. Обожала Динка и её летающих кошек, купающихся единорогов, танцующих парой девиц с рыбьими головами и теряющих от хохота лапти забавных домовят. Всё, что Алёна настоящим искусством не считала. Но рисовала до замужества в огромных количествах. Потому что нравилось.

Родители от Алёны особых успехов в семейной, женской жизни и не ждали. Родившаяся в ту пору, когда старшие дочери уже заневестились, эта кроха стала для них заменой давно намечтавшегося, но так и не воплотившегося мальчика. Словно откликнувшись на их чаяния, она и росла пацанкой, со всеми прелестями такого рода существования: разбитыми коленками, синяком под глазом, полученным в драке, прожжённой у костра курткой. Раз и навсегда, в ясельном ещё возрасте с рёвом отказавшись от «принцессиного» платья, она год за годом не избавлялась от казавшихся странными для хрупкой барышни привычек. Куклы старших сестёр за ненадобностью были отправлены на антресоли, Алёна требовала, чтобы ей дарили оружие. Во дворе с мальчишками фехтовала на пластмассовых шпагах. Пыталась обучить этому искусству и толстенькую неуклюжую подружку Динку, но та не любила сражений, в мушкетёрских играх предпочитая быть королевой. Алёнка же даже не Миледи хотела стать – вот ещё! Всегда – только д,Артаньяном!

Отец нередко брал младшую дочь с собой в турпоходы и на рыбалку, где его бородатые товарищи по вольной бродяжьей жизни учили смешную и смышлёную коротко стриженную девчонку ставить палатку, разжигать костёр, грести вёслами и горланить под гитару пиратские песни. Они же и прозвали её Алёшкой, на мальчишеское имя она охотно откликалась.

К тринадцатому году жизни дочери мама, правда, забеспокоилась. Помнила, что Наталья и Настёна в седьмом классе начинали уже красить реснички, носить каблуки и крутить подолами перед парнями-старшеклассниками. Ругала она дочерей за это, однако понимала: так должно быть, невесты растут. Младшая же, словно остановившись в развитии, продолжала бегать в джинсах с дырками на коленках и приносить в школьном дневнике замечания о подложенных одноклассницам в портфель дохлых мышах да о разбитых снежком стёклах. Только вместо «На острове Таити» или «В Кейптаунском порту» напевала теперь под гитару песни модного у молодёжи бессмертного Цоя. «Мм-м, восьмиклассница а-аа…» Иногда Алёна закрывалась в своей комнате с превратившейся нежданно-негаданно из пухлой малышки в фигуристую красотку из журналов Динкой. О чём-то они там шептались, сидя на диване в обнимку, сдвинув головы то над Алёнкиными рисунками, то над какой-либо книжкой. Начитавшись в журналах для родителей статей по половому воспитанию, мать как-то с тревогой призналась соседке:

– Похоже, лесбияночка у меня растёт.

– Ну, что ты хочешь, позднее ведь дитё, – разъяснила со знанием дела умудрённая опытом дама. – Не трогай ты её, не воспитывай – испортишь только. Они такими рождаются.

Соседка, как выяснилось впоследствии, была неправа, мальчиками Алёна заинтересовалась, но позже – уже поступив в Славское художественное училище. Точнее, это мальчики заинтересовались Алёной. А она лишь находила какое-то болезненное удовольствие в торопливом и незатейливом сексе то с одним, то с другим из случайных приятелей, едко высмеивая при этом тех, кто пытался за ней ухаживать «по-красивому». Все эти цветы, свечи, прогулки за руку и нежные поцелуйчики приводили её в бешенство. Зачем это? Слёзы и сопли, слюнявая романтика!

Окончив училище, Алёна ни в какой вуз поступать не стала. На несколько долгих лет окунулась в богемную жизнь Славска, снимая комнату то совместно с очередным ухажёром, то с полузнакомыми девицами и изредка захаживая к сестре Наташе на домашние обеды с борщом и пирогами. Жили весело – собирались в большие компании, где беспрерывно пили какое-то дешёвое вино, жарко спорили об искусстве, пели под гитару и снова пили… Но время от времени отрешались от этой пьяной суеты и – так же запойно, увлечённо – рисовали углём, писали маслом. Создавали шедевры. Для вечности. Для заработка же малевали открыточные пейзажи с городскими достопримечательностями и картинки с котиками, всё это хорошо продавалось на бойких местах, где вереницей ходят туристы. Рисовали портреты прохожих – там же. Денег хватало на плату квартирной хозяйке, на новые (раз года в три) джинсы да на хлеб с самой дешёвой колбасой и пачки вермишели быстрого приготовления («бэпэшки»). Остатки с гордостью пропивали. Случалось, в галереях продавалось что-то посерьёзней. Появлялся, например, богатый иностранец, ценитель современной русской живописи, и скупал оптом картины кого-нибудь из молодых. Такие деньги пропивали с особенным размахом.

Был подобный опыт международных отношений и у Алёны, только высокому белокурому немцу с ехидно-обаятельной улыбкой и до белёсой прозрачности светлыми глазами, похоже, не столько картины понравились, сколько сама художница. Генрих показался ей непохожим на типичного бюргера, пиву он предпочитал кофе из маленьких чашек в уютных забегаловках, был нежаден и искренне романтичен. С ним Алёна, наконец, поняла вкус поцелуев под дождём и всю прелесть любования звёздным небом с крыши девятиэтажного здания. С ним же ощутила и сладкий ужас рискованных игр с наручниками и плёткой. Всё, о чём он просил, – то ласково, то приказным тоном, – исполняла без удивления и робости, словно под гипнозом. Пожалуй, если бы он потребовал, без слов надела бы и неудобные туфли на высоком каблуке, и розовое платье. Но Генриху этого было не надо, русская девушка нравилась ему именно такой, как есть, – коротко стриженой, в джинсах и клетчатой рубашке или в шортах и майке – похожей (в свои двадцать семь!) на шестнадцатилетнего мальчика. Особенно со спины.

Генриху нужно было возвращаться домой. Влюблённая Алёна засобиралась на ПМЖ в Германию. Размечталась, ага.

Кроме Генриха, был ещё и Кирилл – человек на двадцать два года старше Алёны. Лучший на тот момент друг и самый прекрасный в мире художник, толстый бородатый Кирюха в моряцкой тельняшке, похожий одновременно на лидера питерских «митьков» Шагина, на косматого геолога из песни «Агаты Кристи» и на всех папиных походных товарищей сразу. Всё закончилось короткой и безжалостной кровавой дракой в коридоре коммунальной квартиры, где из каждой двери торчала голова какой-нибудь любопытствующей тётки или бабушки. Генрих ушёл с разбитой физиономией и больше в Алёниной жизни не появлялся. А она сама так и осталась в Кирюхиной комнате, откуда уже через пару недель её увезла в больницу вызванная сердобольной бабушкой-соседкой «скорая». Мальчик, родившийся на шестом месяце, прожил всего два часа. Писать заявление в полицию, на чём настаивал увидевший лиловые гематомы на её теле врач, Алёна не стала. Нет, нет, она вешала шторы и упала с подоконника. Сама. Да, шесть раз.

Зарегистрировали брак в районном загсе без всяких свадеб. Никаких белых платьев, букетов, лимузинов – боже упаси! Никаких банкетов на полсотни родственников. Даже сестре Алёна не сказала и Динке не позвонила. Родителей поставила в известность уже потом, когда приехали они с Кирюхой в Лучню и заселились в квартиру, оставленную младшей племяннице в наследство одинокой престарелой двоюродной тётушкой. Прошло два года, и родился Стёпка. Ещё через год с небольшим Кирилл уехал – просто уехал, разводиться он и не собирался.

А тогда, в Славске, отпраздновали бракосочетание графином ледяной водки с немудрёной закуской в компании Кирюхиного институтского друга Димы и Диминой жены Лены. Потом продолжили (благо лето, тепло) на скамейке в парке с малознакомыми личностями бомжеватой наружности. Кирилл напился до безобразия, орал на всех, попрекал Алёну ребёнком от немца и прочими грехами. Алёна тоже напилась и на его выпады не реагировала. Никак. Пустота в тот момент уже, видимо, начиналась. Потом она стала разрастаться, как опухоль, всё больше и больше. И сделалась беспредельной.

От пустоты спасти пыталась Динка. Напрашивалась на прогулку: Алёна везёт Стёпку в коляске, подруга удерживает на поводке рыжего кудлатого пса Кузю самой загадочной в мире породы. Выдавала в безумных количествах какие-то идеи. То предлагала познакомить Алёну с каким-то симпатичным юношей:

– Ну, и что, подумаешь – замужем! Что там осталось от твоего «замужа» – пшик один.

То рекомендовала обратиться в детский садик, куда поставили Стёпку на очередь, с творческим предложением:

– Скажи, что разрисуешь им стены Чебурашками и Винни-Пухами, они ж обрадуются!

Одна из таких идей поначалу даже показалась Алёне интересной. У Динки был маленький бизнес – она выпекала на заказ торты и украшала их фигурками из мастики.

– Ну, подумай сама, что я могу слепить? – вздыхала она. – Клубнику там, цветы. Я же одну несчастную художку окончила, а ты – ещё и целое художественное училище. Ясен пень, у тебя фантазии больше! Напридумываешь эльфов, гномов, сказочный лес. Ты только эскизы в цвете рисуй, а лепить я сама буду. Стоить такой торт будет дороже, разница – твоя.

Алёна подумала-подумала… И поняла, что Динка сочинила эти эскизы специально, чтобы чем-то занять затосковавшую подругу. Картинки с какими хочешь персонажами можно ведь найти в интернете. Так зачем Алёниных рисунков ждать, которые неизвестно ещё, получатся ли да понравятся ли взыскательному клиенту? И отказалась.

Сейчас Динка пришла к ней, пила чай с сырными крекерами и скользила пальцами по экрану телефона, пытаясь отыскать для неё что-то интересное и важное во Всемирной паутине.

– Вот, смотри. Союз художников проводит какой-то форум молодёжный. До тридцати лет. Тебе подходит.

– Какое подходит? Мне уже тридцать один почти.

– Хм, почти. Давай посылать тогда быстрей, пока не исполнился.

– Да что посылать-то?

– Картинки же!

– Динка! – грустно сказала Алёна. – Ты забыла? Я сто лет ничего нового не рисую.

– Ну, уж и сто! Давай старые пошлём, они хорошие.

– Ой, прямо! Ерунда всякая.

– Ничего подобного. Давай мне Степашку, а сама полезай на антресоли и доставай те, где Алиса с Чешириком, лестница в небо, ещё дети какие-то со шпагами и барабанами. Не помню, иллюстрации к Крапивину, что ли? Или это просто про то, как мы в мушкетёров играли. Помнишь? Всё тащи! Сейчас выберем, я сфоткаю на телефон и отправлю сразу на «мыло». Пригласят, съездишь на два дня, развеешься, пообщаешься с людьми, познакомишься с мальчиками.

– Придумала, блин! Какие два дня? Я кормящая мать, Степан Кириллыч каждые четыре часа, как по расписанию, молока требует.

– Обойдётся твой Кириллыч. Ишь, требовательный какой, весь в папашу. Да нас пора от титьки отучать, мы уже вон какие зубастые, человеческую еду только так трескаем. Степаш, хочешь печеньку? – засюсюкала Динка, беря малыша на руки.

– Э-эй, Динища! Не давай ему крекер свой, это химия. Возьми вот эти лучше, – Алёна протянула ей детское печенье в коробке с танцующими бегемотами.

– Будто это не химия! Ты бы Алён, испекла что-нибудь своё, фирменное.

– Вдохновения, Дин, нету.

– Вдохнове-ения… – протянула подруга. – Влюбиться тебе надо, сестрица Алёнушка. Вот тогда и картины, и печеньки с пирожками, как из рога изобилия посыплются. Да ещё и вот ту штуку доплетёшь за один момент, – Динка кивнула на брошенный в стадии полуготовности коврик из пёстрых лоскутков.

– Ты соображаешь, что говоришь, Динистая? – фыркнула Алёна. – Я сроду не влюблялась. Не умею. И учиться уже поздно.

– Так и не влюблялась? Да ну тебя, Алёнишна! А в Кирюху своего ненаглядного?

– Ненаглядного, скажешь тоже! Нет. Это… так, просто.

– А как же этот… немец твой? Герман?

– Генрих.

– Он самый. Что – тоже так просто? Не верю.

– М-мм… не, не так, – Алёна задумчиво улыбнулась. – Но – тоже просто. Представь себе, на уровне инстинктов.

– Да ну тебя! – обиженно произнесла Динка. – Инстинкты у неё. Пещерный человек. Пяти-кантроп.

– Четырёх-с-половиной-кантроп, – вспомнила Алёна школьную шутку и расхохоталась.

Пока болтали и пересмеивались, времени даром не теряли. Алёна принесла рисунки, забрала у Динки сына, а та быстро отщёлкала десяток работ, составила от имени выпускницы Славского художественного училища Задорожных Ал. письмо в Союз художников и отправила по указанному электронному адресу.

– Всё, Алён! Ушла твоя заявка.

– Чего? Куда ушла? – испугалась Алёна. – Верни назад быстро, я не хочу!

– Поздно. Жди ответа теперь.

– Никуда я не поеду! – завопила она.

– Поезжай, Алёнушка, я со Степашкой посижу, – сказала прибежавшая на шум из кухни мама.

– Все против меня! А-аа, ладно! Может, ещё и не пройду, может, им не понравится.

– Да ты что! Такая красота – и не понравится? – всплеснула руками мама, глядя не на картинки с путаницей зазеркальных миров, а на саму раскрасневшуюся Алёну.

Картинки понравились. Через две недели Алёна Задорожных получила приглашение принять участие в слёте молодых художников, который будет проходить в детском лагере «Алые паруса»…

========== 2. Богдан Репин ==========

…В детском лагере «Алые паруса»! Богдан недовольно фыркнул, читая на мониторе сообщение. Он ничего не имел против Грина, любил даже кое-что у него. «Фанданго», например. Это ведь там, кажется, герой через картину попадает в параллельный мир. (Что, кстати, случается. Он знал, с некоторыми картинами – так). Беда была в том, что опошлили, растащив «на сувениры», гриновские имена и названия. Гостиница «Ассоль», кафе «Зурбаган»… Розовые сопли. Помнится, Крапивин этим возмущался. В каком вот только произведении? Вылетело напрочь из головы. Впрочем, лагерь – это ещё ничего. Детям романтики как раз не хватает. Они сейчас рано становятся циничными. «Мы такими не были», – не в первый раз подумал он. А какими – были? Кто – мы?

Город за Уралом, географически – уже Азия, да и судя по нравам и порядкам – далеко не Европа. Впрочем, в некоторых смыслах у нас и Москва не Европа, и дивный Славск с его древнерусским колоритом. И окно в неё, родимую, град Петров. Окно – но не она сама. Вы уж определитесь, ребята, распахните его, впустите свежий ветер перемен и осознайте, что всё теперь не так, как вы привыкли, или же закройте форточку – дует. Нет. Ладно. О другом думается совсем. Или всё о том же. Хватит.

Город его детства. С целыми кварталами деревянного зодчества, музейных экспонатов, в которых живут и живут себе люди. Без моря, но с корабликами на старинных флюгерах. С оврагами, заросшими высокой травой, в одиночку лазить по которым было жутко, а вдвоём – жутко и радостно, как передвигаться по джунглям в поисках приключений. С заброшенными рельсовыми путями, ведущими, наверное, в какие-то незнакомые миры – так и не удалось до конца пройти и проверить, потому что всегда до темноты надо было вернуться домой, где ждала мама. С музыкальной школой, где учился лучший на свете человек – Мишка Вельтман. Тонкорукий и тонконогий, всегда подпрыгивающий при ходьбе и размахивающий руками при разговоре, он был похож на кузнечика из мультфильма, особенно со своей блестящей лаковым боком скрипкой. Богдан тогда, помнится, выучил расписание его занятий и приходил к обозначенному в нём времени, каждый раз делая вид, что – случайно. Шёл от бабушки. Ходил в аптеку. Просто гулял. Просто… Иногда нарезал круги вокруг музыкалки целый час, потому что Мишку оставляли что-то досдавать, или доучивать, или на репетицию с ансамблем. Ансамбль этот терпеть не мог – после репетиций Мишка шагал домой в компании двух толстощёких горластых девчонок. Они держали его за локти и всю дорогу громко хохотали – то ли Мишкиным шуткам, то ли от избытка хорошего настроения. Богдан тогда крался за ними по улице, прячась то за телефонную будку, то за угол дома, то за тётку с сумками, старался казаться незаметным. Практически человеком-невидимкой. Правда, иногда Богдану казалось, что Мишкины подружки разглядели и ржут как раз над ним, высоким и нескладным парнем в потрёпанной школьной форме и грязных кедах. Порой думалось, что и Мишка над ним посмеивается. Конечно, у Богдана не было модных шмоток, какие можно было в те времена привезти из загранкомандировки или купить втридорога у спекулянтов. Их с сестрой растила без отца мама-библиотекарша, на её маленькую зарплату многого нельзя было себе позволить. На самом деле Мишка вовсе не чувствовал превосходства над другими только из-за того, что папа – главный инженер большого завода – баловал сына подарками. Выходя во двор в новых джинсах «Монтана» и кроссовках «Адидас» или с маленьким японским магнитофоном в руках, он смущённо дёргал плечом: мол, я не просил, он сам – чего уж, не отказываться же теперь. И, шастая вместе с Богданом по пустырям и заброшенным домам, не жалел новых штанов и обуви, лез прямо в грязь и колючки.

Богдан часто украдкой (в открытую – стеснялся) внимательно рассматривал Мишку, словно старался заучить наизусть каждую его чёрточку. Себе он это объяснял так: «Хочу нарисовать его портрет. Потом, когда совсем научусь, как следует – тогда уж…» У Мишки были живые и выразительные карие глаза, красивые длинные ресницы, и даже выдающийся нос, который был явно великоват для его узкого лица, ничуть не портил его. Предметом зависти Богдана были Мишкины волосы – тонкими аккуратными чёрными завитками они спускались на лоб и уши. У самого Богдана волосы в раннем детстве были белыми, а к восьмому классу сделались какими-то бесцветными, и их не брала никакая расчёска, лежать ровно они не желали, топорщились смешными вихрами. Раз он пытался призвать их к порядку, примазав позаимствованным у старшей сестры лаком для укладки. Но та заметила, подняла крик. Возмущалась не из-за того даже, что нахальный братец хватает её вещи без спроса, а потому что: «Мальчикам такими вещами заниматься неприлично». Какими? Нормально выглядеть – это теперь у нас неприлично? Сама же когда-то учила, что нужно быть аккуратным. И Богдан, сердито (по-Мишкиному!) дёрнув плечом, вышел из комнаты.

Мишка, Мишка… До сих пор Богдан вспоминал его с какой-то странной нежностью, что ли. Они «случайно» встречались у музыкалки: то у самых дверей, то чуть в стороне, на тротуаре или на пешеходном переходе. И Мишка каждый раз удивлялся:

– Богдаха, опять ты! Какими судьбами?

Тот бормотал в оправдание очередную наспех придуманную версию, почему внезапно мимо проходил. Но ему думалось: Мишка знает, что он здесь неслучайно, и ждёт этих встреч.

Чаще всего Мишка говорил, что ему надо домой, срочно, и тогда они шли в сторону новых многоэтажек, где Вельтманы недавно получили новую квартиру, по пути наскоро болтая о каких-то необязательных вещах: задачках по геометрии, фильмах про индейцев и ковбоев и песнях группы «Битлз». Пересказывали смешные случаи с уроков: они были одного возраста, но учились в разных школах, Мишка – в английской, а Богдан – в обыкновенной. Провожал его: если повезёт – до подъезда, если же Мишка был не в духе, то мог на полдороге и на полуслове буркнуть: «Ну, пока!» И тогда Богдан не смел догонять его, смотрел вслед, спокойно и печально. Но случались совсем волшебные дни, когда Мишка мог гулять допоздна где вздумается, и его ничего не стоило увлечь в путешествие по окраинам города. Богдан брал у Мишки из рук папку с нотами. Скрипку тот всегда носил сам – не доверял. Тёплой осенью они обошли все окраины, карабкались по отвесным склонам оврагов, любовались последними баржами на реке. Когда сидели – плечом к плечу – на прогретых солнцем рельсах, Мишка рассказал о поезде, идущем на станцию Мост. Это была первая история о множественности миров, узнанная им. Уэллс с зелёной дверью в белой стене и Кинг с Тёмной башней пришли позже, как и Грин с его «Фанданго». Уже в десятом классе заинтересовался фантастикой, зарубежной, но её в библиотеке было мало, зато на дальних полках наткнулся на томик Крапивина и с удивлением узнал в «Голубятне на жёлтой поляне» сюжет Мишкиной сказки. С удивлением – потому что до той поры считал, что Мишка сам всё это выдумал.

Там же, на рельсах, Мишка впервые за историю их совместных прогулок расчехлил скрипку и долго играл что-то протяжное и печальное, отчего сладко кололо в груди и на глаза наворачивались слёзы. Но это было уже в мае. А до того они всю зиму кружили по заснеженным тёмным улицам. Замёрзнув, забегали греться в библиотеку к Богданкиной маме. Там, в тишине читального зала, подолгу листали массивные альбомы с античным искусством и осознавали, что оба стремятся поскорее и с некой брезгливостью перелистнуть страницы с пышногрудыми Венерами, зато подолгу задерживают взгляд на Давидах и Аполлонах. Богдан не выдерживал напряжения, захлопнув фолиант, выскакивал из-за стола, хватал пальто с вешалки, забыв про шапку, и вылетал на улицу. Мишка догонял его, толкал в сугроб, сам падал рядом, они барахтались в снегу и хохотали, а мимо шли прохожие.

Художку в тот год он забросил: не успевал на занятия, они пересекались с Мишкиным расписанием. Но в основной школе дела шли на удивление беспроблемно, если учесть, что об уроках Богдан и не думал. Каким-то образом и он, и Мишка сдали экзамены за восьмой класс без троек, впереди брезжил девятый.

Они не виделись всё лето, а первого сентября Мишка сам разыскал Богдана, подошёл к нему после школьной линейки. Оглядел его, вытянувшегося за лето, в новом «взрослом» костюме, в белой рубашке и при галстуке.

– Ух, ты какой!

Взял, не стесняясь, за руку.

На них смотрели.

Мишка почти не вырос, но как-то повзрослел, что ли. Хотя одет был совсем по-ребячьи, или по-курортному – в коротких шортах, в пёстрой рубахе. По-южному дочерна загорелый, с проволочным колечком в правом ухе.

– Ну, пойдём.

– Куда? – растерялся Богдан.

– Ко мне.

– Зачем?

– Ну, у тебя и вопросы! – расхохотался он. – Найдём, чем заняться. Видео посмотрим. Например.

Жутко и радостно было идти вот так, взявшись за руки, при свете дня и у всех на виду, идти туда, где ожидает их какое-то сногсшибательное сумасшествие, которое поможет им стать ещё ближе друг другу. Хотя куда ещё, и так – уже…

Жутко и радостно. Было. А потом сразу стало – никак. Потому что у гаражей им заступила дорогу компания.

Парни не выглядели особо здоровыми и накачанными. Обычные. Такие же, как и они, наверное, девятиклассники. Хотя, возможно, и пэтэушники. Один только казался постарше. Он и окликнул парочку лениво, вынув изо рта сигарету:

– Эй, пидоры!

Богдан притормозил, но Мишка потянул его за руку:

– Идём, ну их. Не обращай внимания, ничего они нам не сделают.

Сделали. Потом уже Богдан рассуждал: среагируй он быстрее, ударь кого-либо из них первым – и у них с Мишкой было бы преимущество. А так… Пока Богдан отмахивался от двоих, трое неторопливо, со знанием дела били упавшего на землю Мишку. Ногами. По животу, по лицу.

Какой-то дядька, выгуливавший овчарку на поводке, спугнул их. Собака зарычала, кто-то из парней пробормотал: «Шухер!» – и компания исчезла за гаражами. Богдан помог Мишке подняться. На него было страшно смотреть: лицо в крови, земле и слезах.

– Больно? – спросил Богдан.

– А ты как думаешь? – усмехнулся он. – Да ладно. Я привык, меня часто бьют. За то, что еврей, и вообще. А, главное – руки целы. Я боялся, что руку сломают, как в четвёртом классе, я тогда долго играть не мог. Нос разбили, сволочи, распухнет теперь, как чёрт знает что. А у меня завтра концерт. Блин!

– Надо холодное приложить, – посоветовал Богдан. – Можно мясо из холодильника. Идти сможешь? А то давай на руках понесу.

– Вот ещё! – фыркнул Мишка и попытался дёрнуть плечом, но резкие движения, видимо, вызывали боль, и он поморщился. – Дойду. Жаль, не получилось у нас с тобой сегодня.

– Ничего, – сказал Богдан. – В другой раз. Вот гады ведь, да? Если бы не мужик с собакой, они бы тебя совсем покалечили. Могли и насмерть. А ты слышал, как этот нас назвал?

– Ага. А что, мы и есть… Теперь все будут против нас, – произнёс он с какой-то тайной гордостью. – Может, ещё и в тюрьму посадят. Я про такое читал.

Богдан вздохнул и сказал невпопад:

– Меня мать за костюм убьёт.

Не убила, конечно. Пришила к пиджаку рукав так, что и незаметно. Вычистила брюки. Ужаснулась «фонарю» под глазом, и тут же выдала стакан какой-то холодной жидкости и кусок марли – мочить и прикладывать. О драке рассказал без подробностей. Шёл из школы, привязались хулиганы. Кто их знает, отчего. Может, настроение у них плохое было. Или деньги хотели отобрать. А какие у него деньги? Правильно, никаких.

– В милицию ведь надо, – неуверенно сказала мама.

– Не надо, мам. Очень прошу – не надо, – как-то совсем по-взрослому, грустно и убедительно сказал он.

Милиции пришлось бы рассказать всё, как есть, и тогда, думалось ему, не хулиганам, а им с Мишкой пришлось бы отбывать срок. А Мишке в тюрьму нельзя.

– Мам, я сам. Я их разыщу и каждому морду набью. По одному.

– Не вздумай! – испугалась мама.

– Не вздумаю, – пообещал Богдан. – Но тогда и ты ментам не звони. И не рассказывай никому. Хорошо?

Мишка с родителями скоро уехал на ПМЖ в Израиль.

Шёл 1985-й, первый год перестройки и гласности.

– Богдан! – позвала из кухни мать. – Обедать иди. Заработался…

Он встряхнул головой, возвращаясь в реальность. Заработался, как же! И не начинал даже. Собрался было просмотреть списки этих юных художников, его настойчиво приглашали почитать творческой молодёжи лекции по истории искусств. В том самом лагере, в «Алых парусах». Бывает же – какая-то деталь, два слова, и унесёт в размышления и воспоминания (он взглянул на время в углу монитора) часа на полтора. В лучшем случае. И ведь всё равно не поедет он на этот слёт. Придётся отказаться. Потому что на те же числа назначена конференция в Дрездене, приглашение на которую пришло месяц назад. И к которой тоже надо готовиться, чёрт!

– Богдан!

Пришёл в кухню, присел на табурет, погрузил ложку в сдобренное сметаной варево.

– Мама, что за суп? Грибной? Откуда…

– В морозилке разбирала, нашла. Из тех запасов, что вы тогда с Яшей…

Ч-чёрт. Не надо. Вот это уж совсем ни к чему.

Последняя их с Яшей Тропининым осень. Палатка в лесу. Яша писал акварелью этюды в жёлто-красных тонах, восхищаясь «марсианскими» деревьями. Вечером сидели у костра, тесно прижавшись друг к другу, накинув на плечи одну на двоих тёплую куртку. Никто не беспокоил. Как умудрились ещё грибов набрать и привезти домой – невероятно. Казалось, не до того было. Полтора года назад всё это происходило, в сентябре-октябре. В ноябре Яши не стало.