Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"
Автор книги: Anrie An
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
– А на пятёрку тогда что?
– Ха, чтобы пятёрку у него получить, это надо быть Лёхой Костровым.
– В смысле? – не поняла Алёна.
– Дополнительную литературу читать. Килотоннами и мегабайтами. И всё время перебивать и с места выкрикивать. У другого препода за такие дела замечание схлопотать можно, а Богдан пятёрку ставит. За работу на уроке называется.
– А учебник при этом можно вовсе не зубрить, – добавил сам Алёшка. – Что у тебя, Климушка, за дурная привычка про меня сплетничать?
– Я про учёбу всего лишь. Ты представь себе, Костров, Алёна про нашего Богдана никогда не слышала. Что за дыра эта их Лучня?
– Между прочим, я там всего два года обитаю, до этого жила в Славске. И всё равно не в курсе.
– И не читала? – уточнил Алёшка. – У него же статьи в журналах, в московских. В «Вопросах искусства», в «Художнике России». И в интернете много всего.
– Под статьями же не пишут «Богдан Валерьевич», верно? – съязвила Алёна.
– Под статьями пишут «Бэ Репин», – милосердно разъяснил Алёшка.
Ледяной шквал, горячее дыхание пустыни, землетрясение, цунами, прибытие НЛО и ведро помоев на голову. Если всё названное возможно одновременно, то именно это почувствовала сейчас Алёна. Потому что…
– Это же… «Ренессанс. Двадцать первый век», да? И «Синдром Малевича»? И…
– Да. Да.
– Блин! Гос-споди…
Искусствоведческие журналы в бумажном виде в руках не держала. Да и где их взять? Если по подписке, через почту, то дорого очень. И в библиотеке подобных изданий нет. А вот интернет-версию читала с удовольствием. Особенно те статьи, что написаны живым языком, а по содержанию такие… спорные весьма. Ссылки на них есть в социальных сетях, и под ними всегда сотни комментариев. Не раз она оставляла и свои. Под ником «Лена Иванова», именно так она звалась в фейсбуке. Материалы Репина были как раз из самых любимых, а фамилия врезалась в память из-за его очерка «Чудаки на Волге». Ещё один однофамилец известной личности, как и Тропинин. Кстати, о Тропинине был нехилый абзац в этих «Чудаках». Но ведь…
– Ребят, я же не знала, что он в Славске, да ещё и преподаёт. Думала – в Москве. Или вообще за границей. На немецком много его публикаций.
Немецкие ресурсы пролистывала, втайне надеясь узнать что-то о Генрихе. Честно говоря, отслеживала нагло и бесцеремонно. На искусствоведческие эссе Репина наткнулась нечаянно, удивилась: надо же, и здесь тоже. Причём, переводчик не указан, у большинства текстов нет оригинала на русском, то есть он пишет на немецком сразу. Ничего себе!
– В наше время, – глубокомысленно произнёс Клим, – можно жить даже в лесу, лишь бы там был вай-фай.
– Вай-фай в лесу – это из области фантастики, – высказался догнавший их и не слышавший начала разговора Южаков.
– Шу-урик, – нежно протянул Алёшка, – ты человек рассеянный. Здесь вай-фай ловится. А мы в лесу.
– Ловится, правда? – удивился Южаков.
– Ага, и без пароля. Только не везде. Места знать надо.
– В теремке точно ловится, – заметил Клим, первым поднявшись по ступенькам, ведущим к двери клуба. – Только нам сейчас будет не до него, ребят. Разберут нас, ох, разберут. По косточкам. И кровь всю выпьют.
Алёна вздрогнула. Вдруг поняла, что ей уже не всё равно, что предстоящее обсуждение волнует её. Ой, что будет! Да, и ей тоже придётся что-то говорить о чужих работах. Справится ли она, не опозорится ли?
– Кровь, скажешь тоже! – фыркнул Ястреб. – По головке погладят и отпустят. Богдана нет, Алисы нет… Георгиевны. Некому особо злобствовать. Юрьевна добрая, как рождественский ангел. Зильберштерн тоже.
– Зильберштерн? Павел Иосифович здесь? – Алёна подпрыгнула и захлопала в ладоши, как детсадовка. Надо же! – Я ведь у него училась.
– Ты училась? – опешил Алёшка.
– Да, в училище, как вы. Только много лет назад.
– Ох, извини, я не подумав ляпнул.
– Ничего. Извиняю.
Алёшка обернулся к Ястребу
– Коль! Колюня!
– Чего тебе?
– Почему ты решил, что Юрьевна – ангел?
– Разве нет?
– Злыдня. Ведьма. Ты просто не знаешь, тебя она на мороз без рукавиц не выгоняла.
– Ох, это когда было-то! Ни фига себе, ты злопамятный.
– Ага. Я такой.
Алёшка крутанулся на пятке, прыгнул вверх через все ступеньки и, мягко отстранив Клима, вперёд него проскочил в дверь клуба. Тигра скакнул тем же манером, догнал его. Когда Алёна вслед за остальными мальчишками вошла в просторный прохладный холл, этой парочки там уже не было. Объявились они в зале с опозданием, когда обсуждение работ кого-то из третьекурсников с фамилией на букву «А» шло полным ходом. Поздоровались, извинились, тихо встали в сторонке. Раскрасневшиеся, такие довольные оба. У Алёшки джинсы в пыли, на воротнике рубашки и в волосах – паутина.
Третьекурсника на букву «А» отпустили с миром.
– Бахрамов Тагир, ты готов? – спросила Юлия Юрьевна.
Тигра кивнул. Они с Алёшкой уже прикрепили к планшетам его работы, странные и притягательные, с исчезающими отражениями в чёрных зеркалах. А заодно и картинки-плакаты Клима, ему ведь тоже в первых рядах обсуждаться.
Планшеты расставляли вдоль стены, между двух окон. Обсуждаемый (так и хотелось сказать – подсудимый) становился рядом и покорно выслушивал замечания сначала от народа, а в завершение процедуры – от мэтров. Народ расположился на стульях, а кому не хватило – на потрёпанных гимнастических матах или просто на полу, на корточках. Мэтры восседали в продавленных креслах с разномастной обивкой. Их было трое, кроме Юлии Юрьевны и худощавого седовласого Зильберштерна, сидел нога на ногу не старый ещё бородатый дядька – Иван Дмитриевич Посередов из Союза художников. Сначала высказывались «народные» оппоненты, назначаемые Юлией Юрьевной, она строго следила за тем, чтобы никто не отмалчивался. Потом добавляли свои соображения «господа желающие», чаще всего не терпелось поделиться мнением вежливо-высокомерному Никите Ливанову, полной девице с косой до пояса (Юрьевна называла её Маней) и (кто бы сомневался!) Алёшке Кострову. Оценки последнего разительно отличались от тех, что давали Ливанов и Маня; поначалу Алёне казалось, будто он из одной лишь вредности переворачивает всё с ног на голову, но потом она сообразила: это у него такое своеобразное видение, и ведь в большинстве случаев он прав. Итог подводили мэтры. Зильберштерн чаще всего был краток и каждому желал творческих удач. Юлия Юрьевна выплёскивала многословные монологи, обобщая сказанное молодёжью. Посередов время от времени произносил нечто непредсказуемое, не несущее в себе, пожалуй, никакого разумного понимания в данном контексте. Алёне показалось: он и не пытается сказать нечто конкретное о работах, что у него перед глазами; его цель – удивить слушателей броскими фразами, для того и пришёл. Поговорили о грустных пейзажах перепуганной до полуобморока Ирочки Ветровой, и Иван Дмитриевич, развивая мысль, провозгласил:
– Краски русской природы так тусклы и невыразительны, что даже живопись на Руси переродилась в иконопись.
Если бы Алёна не сидела на мате, привалившись спиной к стене, а стояла, то она, наверное, села бы на пол от изумления.
– Это как? – громким шёпотом обратилась она к мальчишкам, ко всем сразу. – Он в окно хотя бы смотрел? Сосны красные, берёзы белые, трава зелёная, мать-и-мачеха вон сияет. Где тусклы, где невыразительны, вы что? И потом… иконопись разве не прежде светской живописи появилась? Тем более – пейзажной.
– Не обращай внимания, – успокоил Клим. – Это же Посередов.
– Вася в прошлом году такие фразы за ним даже записывал, – поделился Южаков. – Потом надоело.
– Подожди, он ещё про небесный комп расскажет, так ты вообще в осадок выпадешь, – хихикнул Алёшка.
– Не выпаду, – пообещала Алёна. – Я теперь ко всему готова.
Обсуждение шло медленно, к обеду остановились на букве «Д». Тигра шагал в столовую повеселевшим, для него самое страшное закончилось. Клим был недоволен – ожидал большего. Алёне, Алёшке и Сенечке предстояло пройти испытание после обеда.
– А меня, похоже, на завтра задвинут! – возмущался Ястреб. – Как всегда! Кто вообще придумал этот алфавит?
– Кирилл и Мефодий, – развёл руками Сенечка.
Перед Южаковым тоже маячила перспектива обсуждаться на второй день, но он не огорчался:
– Ничего, зато будет время продумать «последнее слово подсудимого».
– А его надо готовить заранее? – удивилась Алёна. – Я думала… это же ответ на критику, а откуда же ты можешь знать, что тебе скажут, пока не сказали?
– Обычно говорят одно и то же, – вздохнул Южаков.
Алёна пообещала рассмотреть его работы внимательней и высказать мнение, отличное от других.
– А мои? – ревниво потребовал Алёшка. – Кстати, про Тигрины ты вообще ничего не сказала.
– Тагир, хорошие у тебя картины, молодец, – исправила свою ошибку Алёна. – Такие они… завораживающие. Будто страшная сказка в самом начале, ещё никаких ужасов нет, но ты знаешь, что они будут, и замираешь.
Выслушав похвалу, Тигра улыбнулся смущённо:
– Спасибо.
В столовой на этот раз обошлись без выслушивания торжественных речей. Ну, и правильно, сколько можно. Съели салат из огурцов, помидоров и крупно нарезанного лука, щедро залитый сметаной, и горячий ароматный борщ. Принялись за остывшее второе. Алёна заметила, как Тигра отдал Алёшке котлету, а тот сгрёб на его тарелку со своей картошку. Алёшка оглянулся на неё виновато и объяснил:
– Он у меня мусульманин. А в котлете свинина.
И вывалил в Тигрину тарелку поверх пюре прибережённую порцию салата.
За компотом (с остатками утреннего печенья) вновь заговорили о картинах, своих и чужих.
– Тот парень, которого последним обсуждали, – заметил Клим, – неплохие вещи рисует. Графика такая… довольно жёсткая.
– Да, мне он тоже понравился, – сказал Алёшка. – Павел Дарницкий, кажется? Видел я его где-то… Не помню. Хочу его к нам позвать. Тигра, ты не против?
– Только посмей! – угрожающе произнёс Тагир Бахрамов.
– Да я про пьянку вечером. А ты что подумал, чудо полосатое? – расхохотался Алёшка. Тигра смущённо фыркнул в чашку с компотом.
Послеобеденное обсуждение шло немного быстрее, но при этом спокойнее утреннего. Алёна была первой, ругали её не очень злостно. Про небрежность сказали, так этот грех она и сама за собой знала. Вторичность… А как книжная иллюстрация может не быть вторичной? Слишком наоригинальничаешь, так герои будут непохожими, неузнаваемыми, снова не то и не так. Хвалили же сухо и неинтересно, даже Алёшка, хоть и был многословен, отделался общими фразами. Притомившиеся мэтры обо всех высказывались предельно кратко. Только неугомонный Посередов продолжал выдавать восторженные тирады ни о чём. Видимо, из любви к искусству. Своему. Ораторскому. Услышала Алёна и рассмешившую Алёшку теорию о небесном компьютере. Надо, мол, нам, творческим людям, суметь к нему, всемогущему и всеведущему, подключиться, обманом выведать пароль и качать, качать, качать неведомую доселе информацию. Во как! Техногенный вариант божественного дара. В скандинавских мифах Один мёд поэзии воровал, а Иван Дмитриевич предлагает небесным хакерством заняться. Очень так по-молодёжному. Весело. Самое странное, что он-то не шутил, весьма серьёзно всё это излагал, с неким пафосом.
В целом же царила дремотная атмосфера. Или это от духоты в зале клонило в сон? Впрочем, дважды Алёне пришлось встряхнуться и немного повоевать, защищая тех, на кого единодушно накинулись Маня, Никита и расхрабрившиеся Смирнова с Ольховской. В первом случае это была девочка-анимешница: даже не студентка училища, а школьница, совсем ребёнок. Во втором – Алёшка, к которому господа поборники православной нравственности прицепились из-за ненадлежащих сюжетов его работ. Сатанизм в них усмотрели и всякое такое. А в грустных артах девочки Коваленко – видимо, тлетворное влияние Запада. Востока, то есть, Япония же, мать её. Такое вот «не наше» это всё.
Тут Алёна и подскочила. Какое «не наше», если собственное, родное, наболевшее из души прёт? Хандра Онегина, «пустыня отрочества» у Толстого – тоже не хрен собачий. И хихикать не надо, пожалуйста, а то она вместо огородно-зоологического ка-ак скажет прямым текстом, вот они тогда попляшут все.
– Что привязались к ребёнку? Ребёнок свои эмоции выплёскивает в творчество. Да, вот такое клише выбрала. Чужеродное. Не всем девиц в красных сарафанах с морковкой в руках изображать. Да, унесло в огородную тему, а кто виноват, что вокруг сидят овощи безмолвные, одна я заступаюсь. Ладно, не совсем одна. Секунду. Я договорю. Это ведь не копии, это арты. Собственное творчество, только в стиле… вот в таком. Так почему нельзя-то? Почему в стиле русского лубка или советской новогодней открытки – это ах, как здорово, а так, как у неё… Да ну вас!
Вот как-то примерно так и было. Буря эмоций и ни одной разумной мысли. Почти. Но она и вправду была не одна, это радовало. После неё в защиту анимешницы Коваленко выступили Алёшка и (вот удивительно!) робко молчавший до этого Сенечка. А за обвинённого в сатанизме Кострова вперёд Алёны (пока та собиралась с мыслями) вступился тот самый красавец, из-за которого у Алёшки с Тигрой чуть не вышла размолвка. Павел Дарницкий. Был он, похоже, ровесником Алёны или помоложе на год-два. Ростом пониже, чем Алёшка и Тагир, но выше Клима и остальных ребят. Накачанный – рельеф мышц заметен под обтягивающей футболкой. Немного похож на Кирюху, как подумалось ей поначалу. В молодости, пока тот не обрюзг, не растолстел. На самом деле, если присмотреться, – нет, борода только похожа, а черты лица совсем другие. Показалось. Вспомнился Кирилл, может быть, вот и…
У Алёшки же появился повод зазвать Дарницкого на вечеринку. Потому что «нам понравились ваши картины, и мы хотим поговорить о них с автором» – это не повод. А в авантюре «наша девушка хочет с вами познакомиться» Алёна отказалась принимать участие. Правда, это был бы для неё шанс выполнить Динкину программу-максимум. Но не хотелось почему-то. Возможно, если бы Павел первым подошёл, что-нибудь из этого и получилось бы. А так… навязывать человеку своё общество… ну уж нет! Однако теперь это было не нужно, поскольку Алёшка выловил Пашу на выходе из зала, чтобы сказать спасибо за поддержку, разговорился с ним, и за ужином тот уже сидел рядом, а насчёт вечеринки… да просто не о чем говорить, всё решилось само собой.
Паша оказался обладателем бесценного сокровища – трёх бутылок водки. У ребят была только одна, что на большую компанию, как они считали, маловато. Ястреб уже подбивал Алёшку отправиться в экспедицию – в ближайшую деревню за самогоном. При этом денег ни у того, ни у другого не было, как они собирались выкручиваться – уму непостижимо. Так что благодаря Паше рискованное мероприятие отменилось. Алёна была этому рада, честное слово.
Оказалось, что у Алёшки есть какие-то тайные связи с работницами кухни. Во всяком случае, когда он привёл туда Тигру и Алёну, тётеньки в белых халатах обрадовались, что он жив, посетовали, что до сих пор такой тощий, и вручили ведро картошки и крупную луковицу. Всё это Алёна с мальчишками в три ножа быстро почистили-нарезали, промыли как следует и высыпали на большую сковороду с кипящим подсолнечным маслом. Кроме того, им были выданы буханка чёрного хлеба, пакет майонеза, букет гнутых алюминиевых вилок и баллон (так в Славске называют трёхлитровые банки) яблочного компота. Под шумок Алёна выпросила кружку для сцеживания молока (груди набухали всё ощутимее), и ей принесли алюминиевую, литровую, взяв с кормящей мамы обещание непременно вернуть вещь перед отъездом. То же относилось и к вилкам. Более никакой посуды выдано не было, ибо она предмет хрупкий и в черепки и осколки легко превращаемый. На что Алёшка радостно сказал, что стаканов полно пластиковых, а тарелки и вовсе не нужны.
В коридоре спального корпуса Колька Ястреб перебрасывался с двумя третьекурсниками капюшоном от куртки Южакова. Сам Шурик бегал между ними, подпрыгивал, тщетно пытаясь вернуть предмет одежды. Алёшка, со звоном роняя вилки, кинулся на Кольку, чтобы отнять капюшон. Они сцепились, упали и покатились по полу. Проходивший мимо Зильберштерн артистично схватился за голову и крикнул в ухо своей выпускнице, безошибочно распознав в ней старшую:
– Задорожных! Угомоните свой детский сад!
Алёна метнулась в комнату ребят, бросила на стол хлеб и майонез, схватила веник и вернулась в коридор – угомонять. К счастью, применить оружие не пришлось, вероятно, вид разъярённой Алёны с взлохмаченным веником в руках сам по себе был устрашающ для нарушителей порядка.
– Ну-ка, марш по комнатам! И чтоб тихо мне!
Все моментально разбежались, исчез и Южаков вместе с капюшоном.
Оставив веник, Алёна отнесла кружку к себе и вернулась в комнату мальчишек. Заставила Тигру нарезать хлеб, а Ястреба – вскрыть консервы. И всё. Стол накрыт. Осталось только найти стаканчики (они оказались в полупустом пакете Клима) и сполоснуть под краном в туалете поднятые с пола вилки. Паша пришёл, нежно прижимая к груди обещанные три бутылки. Появился Сенечка с гитарой. Затем Алёшка притащил и грохнул на середину стола горячую сковороду с картошкой.
Алёну захлестнула тёплая волна ностальгии. Студенческая пьянка, надо же, совсем как в молодости. Правда, кое-что её смущало, конечно. Например, количество спиртного. Если учесть, что некоторые вообще пить не собирались, то на остальную часть компании – не многовато ли? И то, что большинству собравшихся нет восемнадцати, тоже нехорошо. Правда, в годы её молодости официально пьянствовать дозволялось с шестнадцати. Современные дети взрослеют позже, видимо. Или, наоборот, раньше? Фиг поймёшь. Они разные все. Сенечка вообще похож на пятиклассника, тихого и старательного. Настраивает гитару, пользуясь какой-то программой в телефоне, подтягивает струны, склонив голову набок и высунув кончик языка от усердия. Тигра забился в угол кровати, тоже с телефоном. На экране на желтоватом фоне сплошной текст. Книгу, что ли, читает? Ястреб с Алёшкой двигают ближе к столу вторую кровать. Клим сосредоточенно выпрямляет вилки, и ему это неплохо удаётся.
А Паша… О чём он думает? Не о том ли, о чём и она, – что человек, проживший три десятилетия, достигший порога зрелости, в окружении юных существ ощущает себя поначалу таким же, как они… На какое-то время. Недолго. А потом, как снежная лавина, обрушивается на забитую ненужным опытом голову и опустившиеся под грузом повседневных забот плечи осознание того, что жизнь проходит. Проходит! Мы никогда не станем прежними: свободными, открытыми миру и способными развиваться. Тридцать – это предел. Планка, которую не перепрыгнешь. Мы не можем создать ничего нового, мы будем теперь только бесконечно повторять то, что уже было придумано когда-то. Нами или не нами. Мы, тридцатилетние, – не художники, а машины по производству многочисленных копий. Живые ксероксы. И небесный комп тут ни при чём, своего хватает, заглючившего, – того, что в голове. Если не сумеешь добавить мудрости и глубины понимания, то останешься в круговороте этом навеки. Вот почему молодой художник может быть гениальным, старый может. Первый в силу жизненной энергии, второй – благодаря той самой мудрости. А тридцатилетний – нет. Но если зачатки мудрости имеются в тебе, ты не станешь завидовать бурному творческому росту таких вот ребятишек, не станешь препятствовать их развитию, в какую бы сторону оно ни шло, пусть даже совсем для тебя неприемлемую. Не будешь крылья им подрезать на свой манер, потому что твои коротки, а они, маленькие засранцы, затеяли выше тебя лететь. Наоборот, беречь их станешь и уничтожишь всякого, кто посягнёт на их свободу. Да, Паша? Поэтому мы здесь, ты и я?
Или нет? Она-то – да, а вот он… Загадка.
Павел стоял посреди комнаты, задумчивый такой, сложив руки на груди по-наполеоновски. Смотрел… не на неё, нет. На неё – как-то вскользь. На пацанов – несколько внимательнее. На всех по очереди. Пожалуй, не выделяя никого особо.
Мальчишки придвинули кровать так, что её край стукнулся о ножки стола, и всё стоящее на нём подпрыгнуло. Хорошо, что не разбилось и не пролилось. Алёшка плюхнулся на матрас навзничь, пружины взвизгнули и застонали под тяжестью его тела. Колька Ястреб тут же упал на него. Гос-споди! Дурачатся, или?.. Или. Ястреб пытался поцеловать Алёшку, тот поначалу уворачивался, а потом вдруг расслабился, притих, подчинился. Тигра… казалось, он так увлечён чтением, что ничего не замечает вокруг. Ага, как же! Быстро и аккуратно отложив телефон, нырнул под стол (это был кратчайший путь), добрался до Ястреба, схватил за плечи, встряхнул изо всех сил. Развернул к себе лицом, посмотрел в его шалые глаза и сказал на удивление спокойно и серьёзно:
– Ястреб, я тебя убью. Если ещё хоть раз… я тебя точно зарежу, обещаю.
Отпустил его, обошёл стол и вернулся на своё место.
Паша коротко усмехнулся, покачал головой. Никак не прокомментировал ситуацию. Просто сел рядом с Сенечкой и покровительственным тоном предложил:
– Давай помогу настроить.
Тот охотно отдал ему гитару.
Алёне сделалось не по себе, и она заторопила всех за стол. Клим открыл бутылку, разлил водку по стаканам. По чуть-чуть. Алёне и Тигре как непьющим были презентованы три литра компота, но тотчас же щедрый дар был отобран – понадобилась запивка для Сенечки.
Выпили «за встречу» и «за нас, таких талантливых», и вдруг Клим сказал:
– Люди, а где Южаков? Птицы, куда вы Шурика дели, признавайтесь!
– Не знаю, где он, я здесь был всё время, – буркнул Ястреб.
Сенечка Синицын сказал:
– Шурка отказался идти, у него обсуждение завтра.
– У меня тоже обсуждение. Но я здесь, – резонно заметил Колька.
– Обсуждение после обеда, с утра пленэр, и его можно проспать, – объяснил Алёшка. Похоже, в здешних порядках он разбирался лучше всех.
– Пленэр, здорово! – обрадовалась Алёна. – Я пойду. Только я не знала, и у меня с собой ни красок, ни бумаги.
– У меня в рюкзаке возьмёшь, – расщедрился Алёшка. – Там карандаши, акварель и кисточки. Бумагу Юлия Юрьевна выдаст. А я с утра буду дрыхнуть, пожалуй. Что я – пленэров не видел?!
– Так что с Южаковым? – напомнил Клим.
– Мне кажется, он обиделся, – предположил Сенечка. Вы его всё время обижаете.
– Я – нет, – сказал Клим.
– Ладно. Иду извиняться, – решился Алёшка. – Коля, пойдём со мной. Ой, нет, с тобой по тёмному коридору… Тигра, давай лучше ты!
– А мы пока выпьем, – схватился за бутылку Паша.
– Нет, выпьем, когда все вернутся, – пресекла незаконную деятельность Алёна. – И руку не меняем, примета плохая. Пусть Клим разливает.
Поставила перед Сенечкой свой стакан компота, а содержимое недопитого, в который Паша влил добрых полтораста граммов водки, демонстративно выплеснула в открытое окно, на клумбу с маргаритками. Вот зачем он так, а?
За окном сумерки сгущались и переходили в ночь. Вдалеке, за соснами, двигалась цепочка жёлтых огней. Поезд? Да, там железная дорога, переезжали же её, останавливались у шлагбаума. Электричка, наверное. На Москву. Или из Москвы. Алёна вдруг осознала, что не может определить направление. В какой стороне Москва? Славск? Её городок, где, наверное, уже десятый сон видит Стёпка? Что она делает в этом пионерлагере с гриновским названием, в компании пьяных подростков? Надо домой, к маме, к Стёпке. Нафиг эту компанию, нафиг это творчество! Нафиг эту жизнь.
В дверь постучали. Алёна собралась было открыть, но Клим её опередил. В комнату вкатилась, как колобок, пухленькая девчушка.
– А мне Алёну Задорожных. Ой, добрый вечер! Это вы?
Алёна даже не поняла поначалу, кто это, но когда девочка начала её благодарить за слова на обсуждении, сообразила: Коваленко, анимешница с причёской в сиреневых тонах. Инна, кажется. Или Ира?
– Я сначала заглянула в ту комнату, в конце коридора. А там эти сердитые тётки. Они сказали, что вы здесь, – тараторила она. – Я попрощаться зашла. Сейчас уезжаю, за мной папа на машине…
Стоп. Это уже интересно. Машина до Славска. Если попросить подбросить до автовокзала, то на последний автобус до Лучни можно успеть. Сердце стукнуло невпопад, и грудь затяжелела от молока. К Стёпке! Алёна метнулась за сумкой, благо та стояла неразобранная у кровати. Торопливо зашагала вслед за девочкой к воротам лагеря. По мокрой от вечерней росы траве. Ира болтала всю дорогу о том, как много для неё значит уметь рисовать, а потом побежала к серебристой «ауди», заскочила на заднее сиденье. Её отец открыл переднюю дверь.
– Садитесь. Сумку можно в багажник, если хотите.
– Ничего, я так.
Окинула грустным взглядом лагерь в последний раз. В последний? Неужели она покинет его, как дезертир, даже не попрощавшись с ребятами? С Алёшкой… Вчера ещё не знала, что этот пацан существует на свете, а сегодня за день вдруг прикипела к нему, будто он был всегда. Будто младший братишка, которого у неё никогда не было. Или старший сын. А что? Эрик стал бы таким, если бы вырос. Через тринадцать долгих лет. Если бы…
– Ну, что?
– Я не поеду, – сказала Алёна. – Извините.
Порывисто обнялась с высунувшейся из машины Иркой, развернулась на сто восемьдесят и пошла обратно.
В конце концов, Стёпка с бабушкой и дедом. Позвонила ведь, пожелала спокойной ночи. И вдруг приедет после двенадцати ни с того ни с сего. Будет топать по комнате, греметь чайником на кухне, будить всех. Оно надо? Ничего со Стёпкой не случится. А вот с Алёшкой – может. И с Сенечкой. С Сенечкой!.. Кстати, она ведь так и не услышала его песни. И не узнала, удалось ли ребятам вымолить прощение у обиженного Шурика. Ну, и как бы она уехала? Только извелась бы. Ведь даже телефонов ни у кого не взяла, думала: успеется, два дня впереди. Ну, вот они и впереди. Вернулась же.
Смирновой и Ольховской её прогулка с вещами по территории лагеря показалась дикой. Ребята же отнеслись к этому спокойно. Ну, подышала свежим воздухом, заодно и сумку со свитером проветрила. С кем не бывает? Когда она вошла, Клим и Колька сидели на подоконнике, курили. И Паша курил, стоя рядом. Дым улетал в окно. Сенечка перебирал струны гитары, наигрывая что-то вроде «Кузнечика» всем известного.
Почти сразу шумно ввалились в дверь Алёшка и Тигра. Втащили за собой Шурика. Южаков был замотан в одеяло и походил на кокон, с одной стороны из которого торчали голые ноги в тапочках, с другой – кудлатая голова на тонкой шее. Лицо его и даже уши и шея покраснели (видимо, от смущения). Он сопротивлялся, но как-то лениво.
– Ястреб, извиняйся давай, твоя очередь! – крикнул Алёшка.
Колька швырнул окурок за окно, сделал шаг в сторону Южакова.
– Шур, ты меня прости. А капюшон я пришью, если что.
– Да он пристёгивается. Ладно, Коля, всё норм. Я пойду? – обратился он к Алёшке.
– Куда ты пойдёшь? Тигра, давай его наверх, пока не сбежал!
Алёшка и Тагир приподняли стыдливо запахивающего одеяло Шурика и посадили его на шкаф. Туда же ему подали стакан водки, налитый до краёв (штрафную!), ополовиненную банку мясной тушёнки, в которую насыпали ещё и картошки, маринованный огурчик и ломоть хлеба.
– За примирение! – выкрикнул Алёшка. – Пьём за всеобщее примирение!
– И за мир во всём мире, – пробубнила себе под нос Алёна, чокнувшись с Тигрой стаканом воды из-под крана, так как компот неожиданно закончился, в банке остались только яблоки.
Болтали о живописи, о кино и музыке, обо всём на свете, перебирали яркие моменты прошедшего дня, вспоминали приколы из интернета (многих шуток Алёна не понимала, но разъяснений не требовала, улыбалась из вежливости). Сенечка взялся всё-таки за гитару и сыграл «Восьмиклассницу» Цоя и «Батарейку» группы «Жуки». Пел он хорошо, правда, тихо, почти шептал. Зато подпевали хором так, что стёкла дребезжали. Затем Паша отобрал гитару и запел подходящее к случаю:
Ну-ка мечи стаканы на стол,
Ну-ка мечи стаканы на стол,
Ну-ка мечи стаканы на стол
И прочую посуду.
Мне говорят, что пить нельзя,
Мне говорят, что пить нельзя,
Мне говорят, что пить нельзя,
А я говорю, что буду.
И этим снова напомнил Алёне Кирюху. Он любил эту песню Бориса Гребенщикова. На гитаре, правда, не играл. Алёна вот играла, но сама считала, что «не очень», потому и не признавалась. От Кирюхи мысли покатились к Стёпке снова. Как он там, маленький, в первый раз без мамы? И тут Алёна ощутила, что молоко подступило – дальше некуда. Пора идти цедиться, иначе она умрёт прямо здесь.
– Ребят, извините. Мне надо, – пробормотала она.
– Но ты вернёшься? Ты не насовсем? – забеспокоился Алёшка.
– Я быстро, – пообещала Алёна. И пошла вначале в туалет, руки помыть, а потом в комнату к «сердитым тёткам» и удобной литровой кружке.
Алёшка тоже вышел в коридор.
– Я покурить, – сообщил он.
– Да дыми в окно, чего ты! – сказал Клим.
– Не. Я на крыльцо. Мне надо побыть одному.
========== 9. Алёшка Костров ==========
– Мне надо побыть одному, – сказал Алёшка, и это была правда. Ему, болтливому и компанейскому пацану, иногда позарез требовалось отдохнуть от общества. Хотя бы несколько минут. Целительный глоток одиночества. В детдоме, когда припирало, уходил за сарай, там сразу накатывали слёзы. А потом не стало слёз. Совсем. После того, как… А, неважно! Завидовал Тигре: тот иногда плакал, как ребёнок, наверное, ему становилось от этого легче. У него же, у Алёшки, казалось, так с тринадцати лет и застрял в горле солёный комок.
Вышел на крыльцо, вдохнул захолодевшего уже к ночи воздуха с лёгкой примесью запахов сосновой смолы, сырой раскопанной земли и костра из прошлогодних листьев. Постоял немного, прислонившись к деревянной крашеной стене. Вынул сигареты, похлопал по всем карманам, пытаясь найти зажигалку. Её не было. Видимо, выронил где-то. Скорее всего, в коридоре, когда вместе с Тигрой волокли завёрнутого в одеяло Южакова. Чудак он такой, действительно, как студент Шурик из старого кино. Блин! Воздух – это хорошо, но уже зябко как-то, а вышел без куртки, в одной рубашке. И курить охота. Сейчас. Чуть-чуть постоять – и обратно: накинуть куртку, попросить у кого-нибудь из ребят спички или зажигалку. Лучше у Клима. У Ястреба не хотелось одалживаться даже такой мелочью, ну его.
Раздался лёгкий щелчок, сверкнул огонёк перед глазами.
– Закуривай, растяпа. Что бы ты без меня делал?
Паша? Надо же!
Алёшка жадно затянулся. Отдал пачку Паше, тот вынул себе сигарету, тоже закурил. Стояли рядом, молча, и Алёшка так благодарен был ему за несколько минут тишины. Знать бы заранее, что будет дальше! Он такого развития событий просто не ожидал.
Уронил окурок в траву, стоял, запрокинув голову, смотрел на половинку луны, запутавшуюся в верхушках сосен. Думал, что это можно нарисовать. Ветка сосны, луна, ничего больше, пусть зритель сам догадывается, что это значит. Каждый по-своему.
Растерялся, не смог вырваться, когда Паша навалился на него всем весом своего тела, буквально вдавил его в стену и страстно, с явным желанием причинить боль впился губами в его шею чуть повыше ворота рубашки. Одной рукой в это время ухватил за волосы, другой сквозь плотную ткань джинсов сдавливал и щипал его ягодицы. Оторвался на мгновение, чтобы спросить:
