Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"

Автор книги: Anrie An

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Выступления были разные. Остроносая девица в джинсовом сарафане (научная сотрудница музея) живенько, с юмором обрисовывала дворянские традиции и крестьянский быт. Лысеющий дядька с этакими поэтическими завываниями читал стихи собственного производства. Потом московский профессор с седой шевелюрой, как у Эйнштейна, вдохновенно пересказывал биографии родственников здешних Вершининых – генералов и композиторов. Наконец, вышла девочка с русой косой до попы, одна из тех школьниц, что веселились на заднем сиденье автобуса. Рассказала, как с друзьями из краеведческого кружка отыскала служившую фундаментом деревенского сарая гранитную могильную плиту. Алёна представила себе детские руки, с трудом выкапывающие из-под земли тяжеленное надгробие. По спине мурашки пробежали. Молодцы, конечно, девочки-мальчики, настоящие патриоты. Только взрослые-то где были? Не седенькая хрупкая учительница, которая сейчас с умилением взирала на девчонку, а мускулистые дядьки с мозолистыми лапищами. Неужели ни одна зараза не помогла? Эх…

И всё-таки от монотонного бубнения докладчиков Алёна начала задрёмывать. Сидела на школьном стульчике, выпрямив спину, держала в руке звукозаписывающее устройство, глаза не закрывала, но в то же время видела сон наяву. Сон о том, как много лет назад (в конце семнадцатого века, наверное) большой надел земли достался предку того самого дружелюбного помещика. То ли он этот участок в карты выиграл, то ли в подарок получил неизвестно за какие заслуги. Долгое время земля существовала как пустошь. Только сын первого хозяина основал здесь поселенье крестьянское, а затем обустроил помещичий двор. И зажило селение под именем погоста Вершининского. Вскоре погост стали называть селом, и сделалось оно родовой усадьбой Вершининых. Как-то так.

Босые крестьянские девушки в сарафанах шли гурьбой через двор с корзинами в руках. Странно, зачем им – до ягод и грибов ещё долго, а ландыши уже отцвели.

– Пойдём… те. Сейчас будут крест освящать, про это обязательно написать надо. И сфотографировать.

Алёна подскочила, перепугалась. Неужели уснула, и это было заметно всем?

– Скорей, скорей!

Дорожка вела вверх, подниматься по ней было тяжеловато. Храм стоял на пригорке и был виден издалека. К нему и шли. Рядом – некрополь, там и крест соорудили в память о тех, кто похоронен в этой земле.

Сначала спешили, потом пошагали медленней, позволив краеведам и учителям обогнать себя. Рыжая Танюша тоже топала где-то далеко впереди. Ярцева расспросила Алёну о Стёпке. Потом принялась показывать в телефоне фото своих детей. Алёна увидела крупную брюнетку лет двадцати в венке из жёлтых одуванчиков и белокурую малышку немногим старше Стёпки.

– У вас такие разные дочки, – удивилась Алёна. – По возрасту…

– Да уж, – засмеялась Ярцева. – Мелкую, когда я ходила с коляской, все за внучку мою принимали. Ну, теперь знают, привыкли. А тогда очень обидно было. Внучка, надо же!

– Обе милые, – сказала Алёна. – Их отец, наверное, очень рад? Или он хотел сына?

– Отцы у них ра-азные, – пояснила Ярцева. – И… никто никого не хотел. Я живу одна.

– Извините, – Алёна смутилась.

– Ничего. Вы же не зна-али.

– Я тоже одна, – зачем-то призналась она. – То есть не одна, конечно: с сыном, родителями и котом. Но вы поняли, о чём я.

Алёна вдруг вспомнила, что она сюда вообще-то работать приехала.

– Алина… ой, извините, как вас по отчеству?

– Если с отчеством, то надо «Алевтина», как в паспорте, – сказала пресс-секретарь. – А я этого не люблю, так что пусть будет просто Алина.

– Хорошо. Алина, вы мне посоветуете, у кого брать интервью?

– Непременно. Так, пока идём, ловите вон ту даму в сером платье.

– В шляпке?

– Да. Это праправнучка здешних Вершининых.

Старушка в шляпке оказалась весьма словоохотливой, натараторила ей на диктофон двадцать пять минут восторга нынешней встречей, которая прошла «с поистине вершининским гостеприимством». Понятно, что надо будет из этого выбрать две-три толковых фразы. Вот как раз про гостеприимство можно оставить.

Алёна подняла глаза к небу. Утром высокое и светлое, сейчас оно потемнело. Сползались со всех сторон серые тучки. Солнце било лучом в просвет между ними. «Хлынет, – подумала Алёна. – Вот как пить дать… И, как нарочно, зонт не взяла». Праправнучка Вершинина мелкими шажками заторопилась к кресту у стен храма, рядом с которым стоял приготовившийся к обряду толстенький священник. Ярцева тоже была на вершине холма в компании мэрши в брусничном костюме и незнакомого молодого человека… или не очень молодого, но весьма моложавого… лет тридцати… ой, нет, скорее, сорока с небольшим, кажущегося тридцатилетним благодаря прекрасной осанке и спортивной (но не перекачанной) фигуре, светлым волосам без седины и покрытой лёгким загаром гладкой коже. На минуточку показалось, что она видит Генриха. Сердце заколотилось о грудную клетку, словно норовя покинуть её и выскочить на свободу. Конечно, всего лишь из-за того, что Алёна резко взбежала на этот холм, вот и всё. Нет, не Генрих, просто все высокие голубоглазые блондины похожи друг на друга. Алёшка повзрослеет – будет таким же. Если получится у него. Потому что у Алёшки, несмотря на всю его нахальную решимость вырвавшегося из клетки зверька, в глубине глаз такая отчаянная тоска, такая забитость-зажатость, что смотреть страшно. А этот… похоже, он, как и Генрих, как и Паша Дарницкий, – этакий хозяин жизни. Он никому не подчинится, а вот ему – всякий и запросто. Такой поманит – и побежишь за ним босая на край света. А не поманит, так всё равно пошагаешь в железных башмаках с каменным хлебом в заплечном мешке, как та третья сестра в сказке. Она, Алёна, – младшая, третья сестра. Никогда о себе не думала в таком вот ключе, не сравнивала себя со всеми этими сказочными Золушками, Настеньками. Не привозил ей в детстве отец из командировки ни цветочка аленького, ни пёстрого пёрышка Финиста – ясна сокола. Может быть, зря. Возможно, сейчас это было бы кстати. Любая подростковая глупая неразделённая влюблённость в анамнезе была бы кстати. Как прививка. А то слишком сладко и слишком страшно в тридцать лет в первый раз ощущать такое, когда смотрят безразличным взглядом – на тебя, насквозь и дальше, будто тебя просто нет, будто ты стеклянная. Не стеклянная – ледяная, таешь под этим взглядом и растекаешься мутной лужицей. Снегурочка, ага. Именно так. Растекаешься и застываешь снова, ибо ты уже не человек, не женщина, ты ледяное крошево, которое придавили ногой, не заметив, как хрустнуло под подошвой.

Всё, нет никакой пустоты. А-а-а, где она, привычная и уютная?! Её место заняла боль. Раз и навсегда. Наверное.

– Алёна, Алёна-а! – потрясла её Ярцева за плечи. – Что с вами? праправнучка заговорила до полусмерти? Она мо-ожет… Алёна, мнение вот этого человека очень важно. Познакомьтесь же! Это искусствовед из Славска. Преподаватель художественного училища. Кандидат наук. Богдан Валерьевич Репин.

Что-о?!

Алёну заколотило, бросило одновременно в холод и жар.

Это – Репин? Вот эти два метра красоты, это голубоглазое загорелое чудо – Богдан Валерьевич? Не-ет! Он не может быть так невыносимо прекрасен.

Он есть.

И ничего не поделаешь, пазл сложился. Ироничный мудрец из фейсбука, препод из училища, сегодняшний красавец, от одного вида которого у Алёны подгибаются коленки и сносит крышу – одна и та же персона. Он. Богдан. Богом данный. Эх, Алёна! Да богом ли?

В момент разверзлись хляби небесные, и хлынул на землю ливень. Стоявшие вокруг креста люди занырнули в храм, под крышу. Священник с кадилом в руках зашустрил в первых рядах. Все в храм, все в храм. В таких делах, как начало строительства, или школьный выпускной бал, или свадьба, или спуск на воду корабля, дождь – добрая примета. Так говорят. Кто? Да все. Кто – все? Так сказал отец Алёны, когда они с Динкой в мокрых насквозь платьях, с испорченными водой причёсками и размазанной по щекам тушью с ресниц вернулись домой с выпускного в девятом классе. Возможно, он эту примету выдумал, чтобы успокоить дочь. Но Алёна в неё поверила. И верила до сих пор.

Люди стояли очень плотно, почти прижавшись друг к другу. Мужчины, женщины, подростки, старики. Все. Это было какое-то… единение, что ли. Очень по-хорошему было. И не случилось бы такого, если бы не дождь, который шумел за стенами храма.

========== 18. Богдан Репин ==========

Дождь шумел за стенами храма. Внутри было сухо. И тепло. И так по-доброму. Все эти странные люди: краеведы, учительницы какие-то, московская старуха в шляпке, сельский батюшка… Богдану нравились небольшие городки и посёлки, где чудаку чудака издалека высматривать не надо, все на виду и все перезнакомились между собою едва ли не в песочницах ещё до школы, а ежели приезжал из большого города какой-нибудь артист, писатель или живописец, то и его непременно затягивали в свою чудаковскую компанию. Так было сегодня и сейчас, так было с незапамятных времён. По крайней мере, в бытность того самого падкого на знакомства со столичными знаменитостями и всякого рода чудаками помещика Вершинина, ради памяти о котором вся эта дивная тусовка здесь и собралась, – уж точно. Об этом он говорил вчера, выступая с докладом, то же самое сказал коротко стриженой и в джинсу одетой местной корреспондентке, которую буквально с помощью пинков и тычков развернула в его сторону давняя знакомая Алина Ярцева.

Алька несколько лет назад работала на областном телевидении: сначала новости вела, потом ток-шоу, куда Богдана приглашали несколько раз, когда тема касалась культуры и искусства. Там и познакомились. Общались некоторое время довольно тесно, с Алькой было забавно поболтать. Точнее, трепался всё время сам, она же заинтересованно слушала, время от времени подкидывая вопросы. Журналистская привычка, видимо. Несколько раз пили с ней кофе в «Якорном поле» и даже сводили совместно в зоопарк её пухленькую темноволосую дочку, которая радостно прыгала у вольеров и, казалось, готова была обнять и затискать каждое более-менее пушистое существо, от ламы до леопарда.

Потом всё как-то сошло на нет. На пару приглашений (инициатором встреч всегда была Алька) ответил отказом, сославшись на тотальную занятость. Для совместного распития кофе у него тогда уже был Яша, вот поэтому. Она вернула книги, которые брала почитать, – даже не лично, принесла в художку, когда Богдана там заведомо не было, и оставила у Юлии Юрьевны. Кто-то из знакомых журналюг насплетничал, будто Ярцева вообще-то «по девочкам», а знакомые мужчины ей нужны исключительно для продолжения рода. Не поверил. Чушь какая-то. Досужая выдумка какого-нибудь наглого самца, обиженного отказом. Или завистливой тётки, страдающей от мужского невнимания, в то время как вокруг этой провинциальной мамы-одиночки так и вьются все, кому не лень. Вскоре услышал новую информацию: Ярцева уволилась с телевидения и вернулась на свою малую родину рожать второго ребёнка. К этим сведениям также отнёсся скептически, но… вот она, Алька Ярцева, собственной персоной, прыгает резвой козочкой (что довольно смешно при её пышной фигуре) перед престарелой начальницей; демонстрирует ему и всем вокруг фото младшей дочери, белокурого ангелочка, в телефоне и недвусмысленно обнимает за плечи бестолковую корреспонденточку, с какого-то перепугу позабывшую все вопросы. Как будто не прошли семь (или восемь уже?) лет без неё, и вообще как будто не было между ними никакого кофе с леопардами.

Кстати, корреспонденточка вовсю пялилась на самого Богдана. Тоже, скажем так, недвусмысленно. И даже весьма откровенно. Так, что ему вдруг сделалось не по себе. Хотя, возможно… просто померещилось.

Они шагали втроём, увязая по щиколотку в жидкой грязи, в которую превратилась казавшаяся до дождя довольно твёрдой и проходимой дорога. Основная масса разновозрастных краеведов-любителей устремилась вниз с холма, как только кончился ливень, – их ожидал бесплатный обед в школьной столовой, такое разве пропустишь. Вот насчёт того, что кто-то из этой компании настойчиво рвался посмотреть запланированный на послеобеденное время концерт детской и старушечьей самодеятельности, Богдан крупно сомневался. Но придётся, придётся…

Градоначальницу вместе с кем-то из её замов (по культуре или по туризму) усадили в машину с другой стороны холма и отправили в объезд по хорошему асфальту. Собственно, из-за того и задержались, что Алька пошла проводить леди босса, Богдан решил её подождать, а девица эта (Алёна, кажется) снова пристала к нему с вопросами, так и не сумев их сформулировать толком. В итоге наговорил на диктофон своих сумбурных размышлений, а та сказала спасибо раз пятнадцать, будто все остальные слова разом из памяти вылетели. Немудрено, при виде такого-то красавца. А что? Он, Богдан Репин, весьма скромен и самокритичен.

Алька, распрощавшись с начальством, вернулась, тогда и двинулись они вперёд и вниз по коричневой жиже, мерзко хлюпавшей под ногами. Вдобавок дождь зарядил снова, и если большей части краеведов и краеведш было в тот момент рукой подать до спасительной школьной крыши, то перед ними лежала ещё как минимум треть пути. Алёна эта в своих тряпичных полукедах-полутапках на резиновом ходу скользила-скользила по размытой дороге, да вдруг не удержалась на ногах и шлёпнулась самым прелюбопытнейшим образом – на четвереньки. Ладонями и коленками вмазалась в грязь и проехалась по ней, эффектно оттопырив обтянутую джинсами задницу. Куртка задралась, сверкнула белая полоска голой кожи. Богдан метнулся помогать – то ли приступ альтруизма с ним случился, то ли… чёрт знает что. Нагнулся, подхватил её, приподнял. Почувствовал ладонями упругие выпуклые грудки и растерялся. Не то чтобы неприятно, но… непривычно. А она повернула к нему лицо и посмотрела помутневшими, ошалелыми глазами. Рот у неё приоткрылся, заалели щёки. Разжал руки сразу же, сделал шаг в сторону – по сути отшатнулся.

– Вот чучело! – воскликнула Алька, бросаясь к Алёне с выуженной из сумки пачкой влажных салфеток. – Тебе хорошо, Богдан, ты вон в каких сапожищах. Везде сменку таскаешь, предусмотрительный ты наш.

Сама она скакала по грязи на двенадцатисантиметровых шпильках, удерживая равновесие, видимо, с помощью магии, не иначе.

– Мама у меня предусмотрительная, перед любой поездкой по провинции напоминает о резиновых сапогах, – объяснил Богдан.

Не стал уточнять, что на этот раз про обувь для хождения по легендарным русским дорогам напомнил Олежка. Разумеется, перебрасывавшийся накануне сообщениями с его мамой. В одноклассниках, где же ещё. Подхватил под руку застывшую, как соляной столб, Алёну и потянул её за собой. Обед ждать не будет.

Сели за столик втроём, четвёртое место осталось незанятым. Алька раздражала: всё время ёрзала, вертелась. То пыталась дотронуться до Алёны, передавая ей хлеб или поправляя мокрую чёлку, то впивалась сквозь стёкла очков недобрым взглядом в спину рыженькой библиотекарши, вовсю кокетничавшей с молодым сельским учителем. Довольно симпатичным, кстати, длинноногим брюнетом. Чёрт! Вот уж совсем сейчас ни к чему подобные мысли. И не потому что в глухой провинции полно нетолерантных людей, а темноволосый красавчик – явно натурал, тут Богдану точно ничего не светит. Нет, просто он уже знает, что у здания мэрии городка под названием Лучня, где остановится автобус с участниками конференции, его будет ждать в оранжевой машине его рыжее солнце. Олег. Олежка. Нахальная сволочь. Самая милая нахальная сволочь во вселенной и её окрестностях.

На время мероприятий Богдан всегда отключал телефон. Переступив порог школьной столовой, вернул к жизни средство связи и обнаружил, что его ждёт десяток голосовых сообщений. Выйдя под предлогом помыть руки, прослушал их все. Понял, что соскучился. Кажется, рыжий начинал занимать в его сердце место Яши – так же, как Яша когда-то избавил его от многолетней привычной тоски по уехавшему в Израиль Мишке. И это совсем Богдану не нравилось, потому что маячил на горизонте вылет Локи в Аргентину, откуда тот неизвестно когда вернётся, да и вернётся ли вообще – неясно. Он уверенно говорит: «Мы встречаемся». Сумел обаять маму и как-то успокоить, примирить с вдовьей участью Веру. Стал для Богдана нянькой, поваром, личным водителем. И личным клоуном, если уж на то пошло, постоянно пытается поднять ему настроение. Ну, и… не только настроение, само собой. И в то же время: «Я не твоя судьба, жаль. Расстанемся скоро». Конечно, такие заявления прибавляют остроты чувствам, но… лучше бы без них. Локи этого не понимает. Или, наоборот, понимает слишком хорошо и дразнит этим Богдана, давит на больное место. А ещё постоянно накручивает его фантазиями на тему, как он затащит Алёшку в их общую с Богданом постель, смакуя мельчайшие подробности и хихикая над тем, как Богдан злится и умоляет прекратить глупую болтовню. И не скажешь, что это не заводит их обоих, – ох, не скажешь. Вот ведь сволочь рыжая!

Богдан поболтал ложкой в столовском борще, разбивая кляксу сметаны на его поверхности на миллион крошечных клякс.

– Борщ находится в уборщице, – сказала вдруг Алька.

– Что за чепуха?

– Так Дана, мелкая моя, шутит, – рассмеялась Ярцева. – Борщ в уборщице, суп в супермене, рис в Ларисе Борисовне аж два раза, это её воспитательница в садике.

– Каша в кашалоте, – включился в игру Богдан.

– Это классика, – усмехнулась Алёна. – Главное – не показывайте ей котлету.

– Почему? – не поняла Алька.

– Кот внутри еды. Если у ребёнка живое воображение… уснуть же не сможет.

– Я теперь тоже не смогу, – признался Богдан. – Буду пытаться представить, как это выглядит.

Алёна вытащила блокнот, шариковую ручку и быстро изобразила тарелку с вилкой, воткнутой в горку риса, и двумя округлыми битками, в каждый из которых был вписан кот. Один из усатых-полосатых дремал, не забыв насторожить ухо, второй грациозно потягивался и мотал пышным хвостом.

– Ловко у вас получается, – заметил Богдан.

– Лучше, чем интервью, да? – поняла она. – Неудивительно. Репортёрствую сегодня в первый раз. А рисую всю жизнь.

Богдан подумал, что где-то он подобное видел. Не саму картинку, а вот эти характерные кошачьи хвосты-уши. И ещё показалась странной… или нет, просто знакомой манера рисунками в блокноте, пристроенном на приподнятом колене, восполнять несказанные фразы. Так делал когда-то Яша. И кто-то из студентов не записывал, а зарисовывал его лекции по истории… Синицын, конечно же! Алёна показалась ему немного похожей на того и другого – хрупкой фигуркой, лёгкой сутулостью, тёмными волосами, которые, подсохнув после дождя, превратились в милые завитушки. Ч-чёрт! Как так? А лицо… Вот ещё раз – чёрт! Если приглядеться внимательно, девушка весьма отчётливо напоминала Алёшку. Особенно когда она отвлеклась от рисунка и, устремив на Богдана свой затуманенный взор (вот именно!), принялась задумчиво водить колпачком ручки по нижней губе. Юноша выводил его из себя, раз за разом делая так на лекции. А когда принимался посасывать колпачок, Богдан не выдерживал и, извиняясь перед аудиторией, вылетал в коридор, чтобы, вдавившись лбом в холодную стену, отдышаться. Вот и сейчас… Давно ли стал так реагировать на девчонок? Впрочем… нет никакой реакции. Просто интересно наблюдать за этой Алёной. Возможно, неплохо было бы с ней поболтать за чашкой кофе или сводить её в театр, а потом прогуляться по набережной, обсуждая спектакль. Пообщаться – как когда-то с Алькой, как время от времени с Верой (она неплохая, если не истерит и не злится), как с незнакомками с автобусных экскурсий. Неправда, что геям не нравятся женщины. Нравятся, они забавные или по-своему мудрые… иногда. С некоторыми из них интересно дружить. Ими можно любоваться, как картиной, цветком, птицей. Только… не стоит на них.

Молчание затянулось. Богдан снова взглянул на рисунок Алёны. Вроде бы глупая почеркушка, но даже по ней заметно, как уверенно автор ведёт линию, как выстраивает композицию – ничего лишнего.

– Вы где-то учились? – поинтересовался он.

– Окончила художественное училище в Славске. Десять лет назад.

– Десять? Наверное, я у вас ещё не преподавал.

– Точно нет. Вас бы я запомнила, – сказала она – похоже, без тени кокетства, искренне.

– Я мог где-то видеть ваши работы? – поинтересовался Богдан.

– В салоне Серёжи Соломатина, – сказала Алёна. – Только их там давно нет, галерист из Германии выкупил – Генрих Герхарт.

– Знакомая личность, – хмыкнул Богдан. – Жулик ещё тот.

– Соломатин или немец? – уточнила девушка.

– Оба хороши.

Знакомство с тем и другим было связано с продажей картин Яши. Будь наследником он сам, а не Вера, всё было бы намного проще. Может, вообще не стал бы заморачиваться с вывозом за границу. Всё в музей – и точка. Но Вере нужны были деньги. А кому они не нужны, собственно?

– А ещё, – смущаясь непонятно из-за чего, добавила Алёна, – вы видели иллюстрации, которые я посылала на молодёжный форум, и гриновские эскизы для лагеря.

Грин, точно! «Алые паруса». Бородатый моряк с кошкой. Вот почему рисунок показался знакомым – коты узнаваемые, авторские, её. Улыбнулся.

– А как ваша фамилия, напомните.

– Фамилия, ох… Те работы, что были у Соломатина, подписаны Ивановой. А на форуме я регистрировалась как Задорожных.

– А, точно. Кирилл Задорожных – ваш родственник?

– Муж, – просто сказала она. Полюбовалась его растерянной физиономией и успокоила, так же коротко добавив. – Бывший.

И вправду полегчало, сбившееся было дыхание пришло в норму. Что это – минутный приступ ревности? Дурость какая. Почему-то неприятно было осознавать, что девочка Алёна может оказаться замужней дамой. Хотя то, что у неё есть ребёнок, ничуть не расстроило, наоборот. Вспомнил племянника Алекса, Алькину старшую дочку Таню… Они смешные, когда маленькие.

Может, действительно – бросить всё, уехать с Олегом за границу, усыновить ребёнка?

Что его держит в России, в Славске?

Мама. Память о Яше и все эти музейные хлопоты. Алёшка.

Алёшка!

Как же всё-таки Алёна похожа на Кострова, чёрт…

Не помнил, о чём ещё лёгком и незатейливом болтал с Алёной и Алькой за обедом, какими ироничными эпитетами награждал бабушек в кокошниках, певших на импровизированной сцене в школьном спортзале, как добрался до автобуса – снова по грязи, но теперь без приключений. Наконец, усевшись в кресло, просто уснул до тех самых пор, пока автобус не затормозил в центре городка. Сквозь сон ощущал, как щекочет его чей-то пристальный взгляд. Впрочем, возможно, это было частью сновидения, сумбурного и невнятного, сладкого и тревожного, с участием Алёшки и то ли Тагира, то ли Сенечки, то ли девушки с короткими тёмными волосами, неважно. В итоге забыл всё, занырнув в салон оранжевой машины и вплетая пальцы в растрёпанные рыжие кудри, накрыв своими губами знакомые губы, тёплые и податливые. А когда с сожалением оторвался от них, услышал:

– Богдан, представь себе, целых два дня и целая одна ночь, как же это невыносимо долго – без тебя.

Не выдержал после этих слов: притиснул сидящего на водительском кресле Олега к себе со всей силы, ладонью провёл с нажимом по обтянутой белой тканью рубашки спине, по выступающему позвоночнику – от шеи до ягодиц. Локи зашипел, выскользнул из его объятий.

– Ч-шш, не сейчас. Не смогу скрыть от людских глаз нас вместе с машиной в центре города, хоть и небольшого. Конечно, я всемогущий, но не до такой степени, знаешь ли.

Богдан тихо засмеялся, откинулся на спинку кресла, привычно пристегнув ремень, и снова уснул – до самого Славска.

Лестница не была ни сном, ни воспоминанием – просто лестницей вне времени и пространства, на которую каким-то образом забросило его. Впрочем, прототип в реальности имелся – похожая бескрайняя лестница в Нижнем Новгороде – Чкаловская. Там был ещё памятник знаменитому лётчику, имя которого она носила. Вверху – памятник и кремль, внизу – Волга. Посередине эта сумасшедшая, сминающая пространство в гармошку лестница, соединяющая Верхне-Волжскую и Нижне-Волжскую набережные. Самая длинная в России. В форме знака бесконечности, и пусть кто-нибудь попробует убедить его, что это банальная восьмёрка, – как же! Он уже тогда почуял её неземную сущность. Никому не сказал, конечно. Вера бы только посмеялась, она всегда уверенно стояла на земле обеими ногами. Яша, наоборот, зачастую витал в облаках, и если бы добавилась ещё одна мистическая составляющая в его личную и так ни на что не похожую реальность, у него могла бы совсем съехать крыша. Приходилось его беречь и любые чудеса выдавать малыми дозами. Вот Олегу можно было бы сказать. Но ни с ним, ни с Сашкой, Богдан тогда не был ещё знаком по-настоящему. Бог с этим Сашкой, Олег отказывался говорить о нём, и Богдан так до конца и не понял, был это обыкновенный симпатичный парень или же наваждение, затянувшее Яшу в свои сети. В тот день, когда они попросили случайного прохожего сфотографировать их впятером на ступеньках, он не знал и кто такой Олег на самом деле. Впрочем, этого он не понимал и сейчас. Не принимать же всерьёз версию о том, что опальное скандинавское божество решило развлечения ради прожить очередную жизнь в субтильном теле рыжеволосого юноши еврейско-финского происхождения.

Обнаружив себя сидящим на той самой (или просто похожей) лестнице, Богдан решил поднять зад со ступеньки и шагать. А что ещё делать? Сидеть и ждать – не вариант. Выбор можно сделать между двумя способами движения: вверх и вниз. Лестница же! Богдан шёл вверх, с отчаянием замечая, что никакого заметного продвижения не происходит, высокое небо не становится ближе. А, кроме неба, там, кажется, ничего и нет. Ни кремля, ни площади, ни памятника лётчику, ни самого города. Потому что это вовсе не та лестница, чёрт побери!

Было ощущение, что он идёт по кругу. Или по восьмёрке? Двигался вперёд и вверх и вдруг осознавал, что снова в самом низу, и вот она, Волга, – плещет волнами о берег, рукой подать. Хотя… какая, к чертям, Волга! Это не Нижний Новгород и, конечно, не Славск, и не Фёдоровское, и не тот маленький город, где живут его давняя подруга Алька и новая знакомая Алёна, никогда не мог запомнить его название, что-то похожее на «луч» или «ключ», неважно. Это вообще не планета Земля, если уж на то пошло. Непохожие ни на что, незнакомые созвездия высоко над головой и глубоко под ногами, алые звёзды на тускло-зелёном небе. Возможно, всё-таки сон. Но где вы видели сны, в которых пересыхает в горле, ломит спину и резко колет в правом подреберье от тщетных усилий подняться по ступенькам… Куда? Он не знал этого. Просто шёл вперёд и вверх. И это «вперёд и вверх» превращалось в «назад и вниз» раз за разом.

Устал, ноги гудели, как проклятые. Подступала головная боль, пока ещё не явная, не острая, но уже выматывающая до основания – свинцовая тяжесть в висках. Подкатывала тошнота. Захотелось остановиться, отдохнуть. Краем сознания понимал, что нельзя этого делать, но всё же притормозил, огляделся. Вокруг была (плыла, кружилась) какая-то серая мгла. Сквозь ступени прорастали знакомые по прежним сновидениям якоря и цепи. Сел, расслабился, сменил позу – теперь он почти лежал, вдавившись боком в холодный камень. Впрочем, вскоре он уже не чувствовал ничего – ни холода, ни боли, ни усталости. Улыбался, разглядывая свою руку, которая постепенно становилась прозрачной. Сквозь тонкую сероватую кожу легко просматривались на запястье голубые вены (как реки на географической карте!), упругие мышцы, тонкие лучевые кости. Понимал, что вот так же сделается прозрачным, а потом и вовсе исчезнет он весь. Не только тело – весь, полностью. Не останется ни мыслей, ни эмоций, никакой бессмертной души, в которую зачем-то верят даже те, кто не верит в бога. Всё это не пугало ничуть. Пусть не останется ничего, даже памяти, даже всех этих сделавших его известным научных статей и популярных эссе об искусстве, набирающих тысячи лайков в фейсбуке, обрастающих, как бородой, многослойными комментариями – и гневными, и восторженными. Пусть ничего не будет с самого начала. У мамы не родится сын, хватит с неё и Светки, а уж как та будет рада – всегда мечтала быть единственным ребёнком, чтобы никогда ни с кем ничем не делиться. Художка, училище? Да вообще не вопрос, найдут другого безотказного преподавателя на все предметы, мало ли способных и безработных. Всё равно собирался увольняться. Каждый год собирается бросить всё и уехать в Москву, давно зовут преподавать в один из университетов, не МГУ, но всё же… Там, кстати, была бы возможность доработать и защитить залежавшуюся диссертацию. Теперь уже не будет. Кому она нужна?

Кому нужен он сам, Богдан Репин? Не только в училище – вообще в жизни… Мальчишкам? На кой он им сдался, взрослые, самостоятельные все. Думал, что поддерживает неприкаянных пацанов, а на самом деле… Не он ли испортил им жизнь? Не с него ли брали пример и выросли такими, какие они есть, Алёшка, Тагир, Коля, Сенечка… И не надо успокаивать себя фразами, которые придумали ничего не понимающие в реальной жизни дамы-психологини: «Они такими родились»; «Они были бы несчастны, если бы не…» Сейчас они счастливы, что ли?! Алёшка, которого били в школе и насиловали в детдоме, который сейчас торгует своим телом – вряд ли по собственному желанию, скорее от безысходности. Тагирка, которого выгнал из дома родной отец. Коля, которого ждёт то же самое, если узнают родители. А от сверстников-соседей он скрывается ещё пуще, чем от родных, потому что там – совсем мрак, подпитывающееся уголовной романтикой дремучее средневековье, и при малейшем намёке… Да им будет плевать, что это тот самый Колян, с которым они в четырнадцать лет пили пиво на скамейке во дворе, а в четыре в том же дворе сообща строили город будущего из песка и фанеры. Арсению, кажется, легче, чем остальным. Мать приняла новость о его нетрадиционной ориентации спокойно: все семнадцать лет ожидала, что её тихоня-сын что-нибудь подобное учудит; не девчонка, в подоле не принесёт, ничего страшного – лишь бы жив был, и здоров, и счастлив, и не один. Счастлив? Не один? Приятелей у Сенечки и в детстве не было. Не от жгучего ли одиночества он кинулся в эту бездну, не искал ли в Кольке всего лишь друга?

Не о чем беспокоиться, да и некому – раз его не будет, раз его уже нет, почти…

Вспышка яркого света, импульс боли, холод и жар в одно мгновение. Что ещё? зачем? Так было хорошо – исчезать.

– Ты что удумал? Ну-ка прекрати. Не смей, слышишь!

Сон, дурной сон. Олег разбудил его. Никакой лестницы, никакого зелёного неба с алыми звёздами. Он в своей спальне, в окно светит оранжевый уличный фонарь. Олег плотно сидит на его бёдрах, с плеч свисает старинный плащ… Или это одеяло всё-таки?