Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"
Автор книги: Anrie An
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Честное слово, легче было поверить в мифическую «тётеньку», чем признать причастность к спасательной операции Олега. То, что он поздним вечером умчался с фаерщиком, а утром привёз Елену Владимировну из санатория, успев заехать за Верой, ни о чём не говорит. Сущая ерунда для того, кто умеет вязать петли из нитей времени и нанизывать на них сотнями разноцветных бус события. У рыжего какая-то своя игра, и неясно, на пользу она Богдану или во вред. И, несмотря ни на что, Богдан понимал, что Олежка нужен ему.
Да, чёрт побери, оба ему необходимы, и всё тут. Хоть напополам разорвись! Причём, если болезненную страсть к Алёшке можно объяснить банальным влечением к молодому, красивому телу, то одержимость Олегом никак логически и объективно не растолкуешь. Ну – симпатичный, остроумный, в постели хорош – много таких. Что притягивает к нему – его магия? Чушь, мало ли у кого какие таланты. Назойливая забота? Да на такой крючок ловятся семнадцатилетние девушки-сиротки, а не мужики, которым через четыре года полтинник стукнет! Память юности, та короткая встреча в девяносто первом? Да ведь не помнил ни черта, пока не вытряхнул случайно из «Отрочества» Льва Толстого чёрно-белую фотографию. Была она там раньше? или кусок картона с мальчишеской физиономией материализовался в тот момент, когда родилось в его мозгу (и в мамином одновременно) это ложное воспоминание? Возможно, именно так – остро и неуклюже – пыталась втиснуться в его ровную-гладкую биографию альтернативная реальность.
Вспомнил, как Олег поначалу отшучивался: мол, много вас таких в то лето у меня побывало, всех не упомнишь. Но однажды, когда гуляли вдвоём по вечернему Славску и болтали обо всём, вдруг сказал:
– Правда, Богдан, – была у нас с тобой такая ночь. Потом искал тебя по всей столице.
– Что, так понравился? – обрадовался было Репин.
– Не то слово. Убить тебя хотел.
– За что? – растерялся он.
– За всё хорошее, – хмыкнул Локи. – Что ты хочешь от подростка? Обида, злость, ненависть. Ты хоть понял, что сделал тогда? Ты же бросил меня, сука! Для тебя – потрахушки на одну ночь, а у меня это, может, первая любовь была. Ну, не первая, ладно.
– Теперь-то не убьёшь? – с улыбкой спросил Богдан, обнимая Олежку за плечи и прижимая к себе – такого родного, близкого, тёплого.
– Теперь – нет. Но мстить буду.
Местью стал его демонстративный уход. Возможно, это было спланировано заранее. Решил бросить его на пике развития отношений, в один из самых счастливых дней, да? Богдан вспомнил, как ради Олега терпел массовые увеселения, давился фаст-фудом, мечтал быстрее оказаться дома… Ладно, хорошая месть, всё в порядке, получил по заслугам, сам виноват. Теперь понял, раскаялся, пора бы коварному Локи и вернуться. Но он в Аргентине. Олег в Аргентине, в Аргентине Олег, и на сообщения не отвечает, и даже по скайпу не звонит, зараза такая.
Не судьба, говоришь? Ну, посмотрим. Может быть, странная редактура прошлого – это и есть попытка Олега поспорить с судьбой, насильственно втиснуться в жизнь Богдана, где не было для него места прежде, а вот теперь вроде бы появилось.
Вроде бы.
А как же Алёшка?
И эта Алёна ещё. Вот ведь – взялась откуда-то на его голову. Точнее… ну, не на голову совсем. Неплохая девчонка, жалко отпускать, только… что с ней делать? Дружить. Как в детском саду: гулять за ручку, смешить, удивлять, хвалить за её картинки. Так ей не это нужно. Сбежит, как сбежала когда-то Алька. Они чем-то похожи, кстати. Даже имена созвучны: Алина, Алёна. Алёшка, Олег.
Долго держались молочно-белые сумерки, а ближе к полуночи резко сгустилась тьма. По лиловому небу ветер погнал длинные серые облака, не забывая трепать, как распущенные волосы девчонок, макушки деревьев. Дым от костра то рвался в небо, то начинал стлаться по земле, притворяясь утренним туманом. Никто ему не верил, до утра далеко ещё. Сосновые чурбаки горели медленно и ровно.
За ужином, состоявшим из зажаренных на решётке кусков курицы, чудом не сгоревшей картошки и салата из помидоров, огурцов и большого количества разнообразной огородной зелени, взрослые, сгрудившись над столом, разлили по пластиковым стаканчикам привезённую Посередовым водку. Студенты, взяв миски с едой и рассевшись у костра на пенках и пледах, тоже пили в своём кругу какой-то алкоголь. Преподы на это смотрели сквозь пальцы: одним «деткам» восемнадцать уже, другим – почти; разумные, самостоятельные, и всё равно считай под присмотром – далеко не убегут, глубоко не заплывут, пусть. Кстати, к реке молодёжь и не торопилась. Купаться в Волге, разогревшись спиртным, отправились Фёдор и Ольга Георгиевна. Вежливо послушав Зильберштерна, который, утрированно грассируя, рассказывал анекдоты про «Абггама и Саггочку», молодые преподавательницы сбежали к студенческому костру, где звенела, переходя из рук в руки, гитара и звучал дружный гогот над шуточками, которые выкрикивал время от времени Алёшка.
В итоге Богдан сделал пару шагов в сторону и, чувствуя себя весьма неловко, присел на пенку рядом с ребятами. Ему тут же кто-то вложил в руку пластиковый стаканчик с тепловатым от костра высокоградусным пойлом и ломтик круто посолённого помидора на закуску. От яркого пламени перед глазами замелькали зелёные пятна. Он не видел гитаристов, но по голосу и по песням легко угадывал, кто солирует на этот раз. Хрипловатое с подвыванием повествование о том, как «рыбачил апостол Андрей, а Спаситель ходил по воде», – это Вася с третьего курса; чуть-чуть ломающийся, но вполне детский, как из хора мальчиков-зайчиков, голосок, распевающий об алюминиевых огурцах на брезентовом поле, – Сенечка Синицын. А вот довольно низкий, тихий и словно бархатистый вокал был в новинку. Не поймёшь сразу, мужской или женский. Песня, правда, была явно девичья – из репертуара «Белой гвардии», не знал бы об этой группе, если бы в «Якорном поле» её альбом не крутили время от времени.
Когда ты вернёшься – всё будет иначе,
И нам бы узнать друг друга.
Когда ты вернёшься, а я не жена
И даже не подруга…
Сдвинулся чуть влево, чтобы огонь не мешал разглядеть поющую. С удивлением узнал Алёну. Надо же! Хорошо поёт. Душевно и со смыслом. Но это ничего не меняет.
Некуда ему возвращаться и незачем.
Что в день последней их встречи вызвало у него отторжение? Её излишняя напористость, спешка. Хрен знает для чего надетая ею короткая юбка: в джинсах девушка выглядела намного привлекательнее. Казалась похожей на мальчика. Со спины. Вроде бы он даже шутил на эту тему, и Алёна адекватно этот его специфичный юмор воспринимала. В какой-то момент был готов ей открыться. Теперь не станет. Не решится, не сможет. О дружбе тогда сказал, осторожничая, опасаясь за почти готовый буклет: побоялся – вдруг взбрыкнёт и бросит работу. Мало ли – у них, у девочек, такое бывает. Особенно, когда «эти дни».
Да, самым ужасным в тот момент, когда Алёна нагло уселась на него верхом, было то, что он почувствовал запах. Тяжёлый, душный, сладковатый ароман близкой менструации. Почти открывшейся, готовой хлынуть кровавым потоком. Запах злой, обиженной на весь мир сестрицы Светки, вот в чём дело. Возможно, барышня в тот момент сама не подозревала о сюрпризе её организма. Узнала где-то через полчаса, наверное. Вероятно, если бы не гормональный взрыв, связанный с этим делом, она не стала бы домогаться постороннего мужика. Который никакого повода к этому не давал. Ну, немножечко так. И то потому, что она похожа на пацана. На Алёшку Кострова. Даже практически тёзка – сама рассказывала, как её, маленькую пацанку, друзья отца называли Алёшкой. Ох, если бы не разница в росте, была бы копия, один в один. И у них могло бы что-нибудь получиться. Вот с Алькой Ярцевой – определённо нет, а с этой при подходящих обстоятельствах, пожалуй, вышло бы. Стоило попробовать, чтобы понять, действительно ли все люди бисексуальны.
Ничего теперь не выйдет. Так и будет угнетать его либидо этот злосчастный менструальный дух.
А поёт она неплохо. Как и рисует. Машину водит, правда, ужасно, но сам он и так не умеет, так что грех жаловаться. И ещё она милая и смешная. Была бы парнем – цены б ей не было.
Богдан снова посмотрел на Алёну. Допев, она без сожаления отдала гитару Василию, а сама устроила лохматую голову Алёшки, одетого в тёплый разноцветный свитер, у себя на коленях и принялась медленно перебирать его длинные волосы. Что она делает? Косы ему плетёт, что ли? Богдану стало нехорошо от царапнувшей изнутри ревности. Понятно, что Костров на неё не поведётся: он не бисексуал, это точно – стопроцентный гей. Однокурсницы-ровесницы, которые вешались пацану на шею и тискали его, как плюшевого мишку, никогда не вызывали у Богдана опасений. А вот видеть, как взрослая баба гладит и щупает его мальчика, было неприятно. Впрочем, если присмотреться как следует, можно было понять: ласкает она его по-матерински. Ничего страшного, уф, отлегло.
Успокоился, расслабился, слушая гитарные переборы, глядя на трепещущую на гнезде из брёвен и веток жар-птицу костра. Вдруг почувствовал, что кто-то жмётся к нему с правой стороны. Тагирка! Вот нечаянная радость. Притиснул пацана к себе покрепче, укрыл полой куртки, зарылся лицом в его густые волосы. И вдруг ясно ощутил: неважно, получится ли что-то с Алёшкой, но эту восточную сказку он точно сегодня затащит к себе в палатку. Потому что… от Тагира пахло Олежкиным любимым одеколоном, вот почему. И ему было всё равно, откуда взялось это, до боли знакомое, – хотелось лишь вдыхать его, смешанное с ароматом молодого тела, с запахами дыма, сосновой смолы, близкой речной свежести.
Богдан почувствовал, что скоро начнёт клевать носом. Побоявшись уснуть у костра, он нехотя поднялся, оставил куртку Тигре и, шепнув ему: «Извини, малыш», – ушёл спать в свою палатку. Втискиваться в спальный мешок не было сил – расстегнул, укрылся им, как одеялом. Вырубился мгновенно. Спал крепко. Не разбудили ни пение громким хором под развесёлые три аккорда; ни дружный девичий визг, выражающий не то испуг, не то восторг; ни рокот грома и шум ливня.
Вздрогнул и открыл глаза от скрежета молнии – не грозового отсвета, а металлической змейки, на которую был застёгнут вход в палатку. Увидел Алёшку – всё в том же свитере с яркими полосками, с влажными от дождя волосами.
– Я вашу куртку принёс, – тихо сказал он.
– Кидай в угол, она мокрая, наверное, – так же негромко произнёс Богдан.
Алёшка послушно швырнул куртку в сторону, а сам нагнулся, расшнуровал кроссовки, стряхнул их с ног и плюхнулся справа от хозяина палатки.
– Ты что вытворяешь? – сердито прошипел Богдан.
– Я не буду приставать. Я помню, что обещал, – шепнул мальчишка ему на ухо.
Не будет он, как же!
Следом в палатку вполз Тагир, тоже разулся и пристроился с левой стороны.
– А вот я ничего не обещал, – проговорил он. И торопливо полез холодными лапами Богдану под футболку. Он дёрнулся – скорее, от щекотки, чем от возбуждения. Проворчал:
– Не думал, что ты такой нахалюга, Бахрамов. А ведь какой скромный мальчик был!
– Он курсы прошёл, – захихикал Алёшка. – Повышения квалификации.
– Ребятки, – пробормотал Богдан, – милые мои! Очень хочу вас обоих. Но чую, что не справлюсь: слишком пьян, и годы не те. Делайте, что хотите, а я – спать. Только не говорите никому. Ладно?
– О чём не говорить? – съехидничал Алёшка. – Что вы не смогли?
– Нет. Что хотел. Потому как не-пе-да-гогично. Поняли?
Погрузился в сон, даже не договорив, до такой степени воздействовали на него и алкоголь, и усталость. Грезилось что-то эротическое, возможно, половина казавшегося сном происходила на самом деле. Спросить бы потом непрошеных гостей, что они тут вытворяли. Так ведь ни за что, паршивцы, не сознаются!
Окончательно пробудился, когда рассвело. Точнее, рассвет был раньше, а сейчас прекратился дождь, ветер разогнал клочья ночных туч, засвистели и защёлкали лесные птицы. Стенки палатки сделались прозрачно-розовыми, сквозь них проступали теневым узором сплетающиеся ветки деревьев.
– Солнышко встало, и не только оно, – себе под нос пробормотал Богдан, решив поделиться с окружающим миром единственной пришедшей на ум и довольно пошлой мыслью.
Мальчишки свернулись в клубок, как два замёрзших котёнка. Богдан осторожно, чтобы не потревожить и не разбудить, укрыл их расстёгнутым спальником, поверх него кинул подсохшую за ночь куртку.
Болела голова: сам виноват, нехрен было напиваться. Ломило руки и спину – переусердствовал с непривычки с дровами, а до этого потаскал тяжёлые пакеты с продуктами: от дороги, где остановился автобус, до «стойбища» было не меньше трёх километров, а они с Фёдором оказались основной движущей силой. Богдан выбрался из палатки, застегнул молнию на входе, чтобы ребят не потревожили комары. Обуваться не стал, подвернул спортивные штаны почти до колен и босиком по мокрой траве пошагал к Волге – решать проблему утреннего стояка с помощью холодной воды.
Долго плавал вдоль берега. Действительно, помогло. Да и головная боль слегка отступила. Вышел из воды, чертыхнулся, вспомнив, что не захватил полотенце. Как всегда! Вытерся кое-как футболкой, надел её, мокрую и мятую, понадеявшись, что высохнет и расправится. Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, натянул трусы и штаны. Огляделся по сторонам и тихо выругался снова: неподалёку Юлия Юрьевна и Синицын чистили прибрежным песком котёл. Та-ак… Подслеповатая женщина могла и не заметить его, плескавшегося в волжских водах совершенно обнажённым. А вот глазастый Сенечка наверняка рассмотрел всё, что надо и не надо. Впрочем, больно нужно тихому воспитанному Сенечке глазеть на голого преподавателя! Ему никто, кроме ненаглядного Кольки, неинтересен. В последнее время очень уж примагнитились друг к другу эти две противоположности – уличный Гаврош и комнатное растение мамы-одиночки.
Хотя… не такое уж Синицын и растение. Стал он вроде бы посмелей, начав встречаться с Колькой Ястребом, и как-то чуть-чуть повзрослел, что ли. А его картины – особенно те, что написаны после майского форума, – до боли напоминают пейзажи Тропинина. Да, Яша, не было у тебя при жизни учеников, так пусть хоть после ухода твоего в мир иной появятся последователи.
Подумал, что следовало бы выпросить пару Сенечкиных работ для музея Тропинина. Нет, не только его – это будет слишком нарочито. Надо сделать небольшую галерею молодых пейзажистов со всей области. Конечно, прежде с Верой нужно посоветоваться, а то очень уж она не любит, когда Богдан самостоятельно что-либо связанное с музеем решает. Она же у нас хозяйка-барыня.
Войдя в лес, Богдан услышал тревожный гул голосов. Повернул в ту сторону, откуда он доносился, и увидел сбившуюся вокруг одной из палаток толпу. Растолкал ребят и учительниц, сделал ещё шаг вперёд. И замер в ужасе. Палатку придавило, расплющило здоровенным упавшим деревом. Под стволом и растопыренными ветками проступали бесформенные комья – возможно, фрагменты изуродованных тел. С краю высовывалась белая тряпка, густо покрытая красно-бурыми кляксами. Кровь?
– Кто? – осипшим голосом спросил Богдан.
– Костров и Бахрамов, – тяжело выдохнула Алиса Георгиевна.
Что-о? Кто же тогда к нему пришёл во время грозы и остался дрыхнуть в обнимку – бесплотные призраки, плод его воспалённого воображения?
Чушь.
Богдан присел на корточки, протянул руку к белому полотенцу, окунул палец в размазанное по нему вещество и облизал. На него смотрели, как на ненормального.
– Идиоты! – рявкнул он. – Это кетчуп.
Дерево сдвинули в сторону, разворошили пострадавшую палатку – в ней оказались скомканная одежда, нераскрытые спальники, шерстяное одеяло, рюкзак. Ни одной живой души, ни одного мёртвого тела.
Обернулся и увидел виновников переполоха, стоящих позади взволнованной толпы. Тагир выглядел смущённым, слегка виноватым. А вот с Алёшки можно было рисовать иллюстрацию к книжке Марка Твена. Этакий малолетний авантюрист Том Сойер на собственных фальшивых похоронах, он явно кайф ловил от происходящего.
У Богдана вдруг скрутило желудок от запоздалого страха. Не оставь он ребят у себя на ночь, «тростиночка» рухнула бы не на пустую палатку. «Смерть ходит рядом с ними», – вспомнил он предсказание Олега. Кто-то из шестерых? Нет, скорее всего, кто-то из этих двоих. Почему-то ему так показалось. Ничего сделать нельзя. Ни отменить, ни исправить.
========== 24. Алёна Задорожных ==========
Ни отменить, ни исправить. Ни пролистать назад страницы недавнего прошлого, чтобы как следует поработать ластиком. А было бы неплохо стереть лишнее, нелепое, дурное. Сделать так, чтобы не было, не было, не было ничего.
Глупо. Стыдно. Досадно.
Очень неловко.
Столько времени прошло, не дни – недели, а Алёна всё жалела о своей торопливости. Нельзя так было. Нельзя…
– Дурища ты, Алёнища! – добавила Динка своё полешко в разгоревшийся костёр её стыда. – Девушка же должна быть скромной.
– Это стереотип, – отмахнулась он неё Алёна, отбирая у Стёпки круглый камень, который тот норовил засунуть в рот, и усаживая сына рядом с собой на качели. – Никто никому ничего не должен.
– Ага, ты это на своих онлайн-курсах по современной психологии расскажи, – хихикнула Динка. – Тебе за это лайк поставят. В реальной жизни всё равно стереотипы властвуют, никуда не денешься. Тем более, Богдан твой – взрослый человек, его жизненные принципы ого когда сформировались, при Советском Союзе ещё. Тогда секса не было.
– Конечно! – засмеялась Алёна. – А детей в капусте находили, на колхозных полях. Младенцы с розовыми пятками лежали меж кочанов стройными рядами и вместо «агу-агу» кричали: «Слава Ильичу!»
– Ты скажешь! – фыркнула подруга. Даже на пару минут прекратила толкать качели, так её эта информация впечатлила. – Картину такую нарисуй. Будет мило. Сейчас как раз в моде советская ностальгия.
– Это не ко мне. Климкина тема.
– Ну, предложи ему тогда. Между прочим, – заметила Динка, – я до десяти лет верила в эту капусту. У нас же фотография есть, где я лежу на весах с во-от таким кочаном. На самом деле это снимали, когда маму из её института посылали работать на овощную базу. Называлось – шефская помощь.
– Весело наши родители жили, – позавидовала Алёна. – Шиза полная.
– Сейчас ещё шизее, – вздохнула Динка. – Нормальной работы нет, делаешь какую-то дебильную фигню, и тебе за неё платят деньги. Люди дураки или как?
– Это ты про свою свадебно-кремовую жуть?
– И про твои наскальные росписи.
Наскальные! Алёна расхохоталась так, что чуть не уронила Стёпку с качелей. Он, странный ребёнок, не заплакал, а тоже начал громко смеяться, демонстрируя рядок новеньких белых зубов. Видимо, решил, что так и надо: падать – это весело. А дело было в том, что хозяйка салона, где Алёна делала татуировку, заказала ей рекламные картинки в первобытно-пещерном стиле. Брутальные мужики с каменными топорами в мускулистых лапищах, длинноногие девицы с волосами до колен в лифчиках из шкуры свежеубитого леопарда, все дела. В общем, забавные и более-менее прилично оплачиваемые шабашки откуда-то брались, грех жаловаться.
– Алён, ты нить разговора не теряй, – Динка взялась за цепи, на которых держалась люлька качелей, и нависла над Алёной, как неотвратимая угроза. – Решай, что делать будем.
– Ничего, Дин, не надо. Оставь меня в покое, пожалуйста, – умоляюще пролепетала Алёна.
– В покое, надо же, – хмыкнула Динка. – Можно подумать, ты его сразу разлюбила, когда он тебя послал.
– Нет, и он меня не посылал. Предложил остаться друзьями.
– Пошла нафиг во френдзону, да? И что – тебя это устраивает? Или всё же будешь его добиваться?
– Добиваться – звучит-то как… Не хочу я. Лень. Сама говорила – быть скромной. Вот и буду.
– Ты, Алёна-краса, прямо из крайности в крайность. То виснешь на нём, то вообще никак.
– Почему никак? – удивилась Алёна. – Мы общаемся.
– Вы по работе общаетесь, каталог свой обсуждаете, знаю я.
– Буклет.
– Да, его. Ты даже, – Динка сделала «страшные глаза», отчего Стёпка снова засмеялся, – в походе этом вашем с ним не разговаривала.
– В походе, к твоему сведению, я ему серенады пела, – состроила мрачную рожицу Алёна.
– Да? Если даже это его не проняло, грош ему цена, твоему Репину.
– Дин, в том-то и дело, что проняло. Но он как-то сразу сбежал в палатку.
– Надо было тебе за ним двинуть.
– И где тут скромность?
– Сама же рассказывала, что ливень был, ветер, гроза, – припомнила Динка. – Сказала бы ему, что боишься. Мужчинам это нравится.
– Хм, когда пищат и ноют?
– Когда к ним за помощью приходит слабое существо.
Алёна соскочила с качелей, подхватив на руки Стёпку, покрутилась перед Динкой:
– Ну, и что? И где? С какой стороны я, по-твоему, похожа на слабое существо?
– Ни с какой. Коня, блин, на скаку и в горящую избу без скафандра. Но… это видимость. Я же тебя с детства знаю, Алёнишна! Ты не хочешь, ты не можешь доминировать. И на равных – это не твоё. Ты очень легко ведёшься на принуждение. Правда-правда. Ты ведь этого от него ждала?
– Да, Динуля, психолог у нас – это ты, – вздохнула Алёна. – Видишь ли, когда я на него напрыгнула… это не так уж и спонтанно было. Прокручивала в голове два варианта развития событий: либо он перехватит инициативу, либо разозлится и выгонит на хрен. Может, ударит даже. И того, и другого хотелось в равной мере. А он, блин, – «давай дружить», как в детском садике. Обидно.
– Алён, а когда ты сама – помнишь? – Клима во френдзону отправила… думаешь, ему не обидно было?
– Нет. Там – спьяну, под влиянием момента. Никакой любви или влюблённости, боже упаси. Вообще, – улыбнулась Алёна, – я думала, ты про другое скажешь. Про нас с тобой в наши школьные годы чудесные.
– А, ты вот о чём. Знаешь, когда ты отказалась тогда со мной встречаться, я на тебя до-олго дулась, как мышь на крупу. Минут сорок. Я тогда влюблялась со скоростью света во всех подряд: и в мальчиков, и в девочек, и в учителей. Но дружба… Понимаешь, это намного круче. Не приятельство какое-нибудь, не хиханьки, а по-настоящему, как в старых кино и книжках.
– Или как в песне, да? «Хлеба горбушку – и ту пополам». Но, Динка! Такая дружба – и есть любовь. Разве нет? Без секса только. Или с ним, если очень надо, – какая разница.
– Ты, Алёна, мне сейчас рассказываешь мою же теорию про три кита, – покачала головой Динка.
– А ведь точно, её. Гос-споди! Хорошая теория, складная такая. А всё же чего-то в ней не хватает, разваливается она.
– Практики не хватает! – уверенно сказала Динка. – Практика – это такая полезная вещь, которая всё цементирует. Так, вот что! Дай-ка мне свой телефон.
– Зачем? – не поняла Алёна.
– Для практики. Нет, серьёзно! – взвилась Динка. – Ты же будешь незнамо сколько тянуть время и тихо страдать. А я сейчас тебе наберу его номер, и никуда ты не денешься, скажешь ещё раз, что его любишь, и на своё тридцатиоднолетие пригласишь. А что такого? Пусть с родителями твоими знакомится и со Стёпкой. Так, Степашка, бери ведро и лопатку, пойдём делать большой именинный кулич, а у твоей мамы сейчас будет очень важный разговор. И пусть только посмеет увильнуть! Мы ей тогда устроим. Да, Стёп?
Гудки. Гудки. Гудки. Он не берёт трубку. Может быть, и не возьмёт. Пусть. Хорошо, если так. Выдумывает Динка-чудинка разговоры какие-то. Ни к чему это. Всё уже сказано. Что можно придумать? Что нового услышать в ответ? Ничего. Ничего. Ничего. Гудки. Гудки…
Ой!
– Слушаю, – голос, от звучания которого хочется немедленно упасть в обморок.
– Богдан, привет! – заторопилась она. – Это Алёна Задорожных. У меня день рождения через неделю, хотела тебя пригласить… Да, в Лучню. Что? А, понятно. Жаль. Нет-нет, не всё! Я уже говорила – может быть, ты не понял… но это серьёзно. Я люблю тебя. Очень. И делай с этой информацией, что хочешь. Тебе решать. Да. Поняла. Хорошо. Хорошо. Пока. Буду ждать.
Динка, оставив Стёпку в песочнице, подскочила к ней. Любопытство подругу переполняло: казалось, оно сейчас брызнет фонтаном из её ушей.
– Ну, как?
– Ты же слышала.
– Ничего я не слышала. Что такое «буду ждать» – он приедет?
– Нет. Он пришлёт мне письмо. То есть сообщение вконтакте, в личку. В нём подробно всё объяснит. Что, почему и как.
– Ух ты, здорово! Расскажешь потом?
– Расскажу, если не тайна. Тут, видимо, что-то такое… Он здорово растерялся.
– Может, твой Репин – американский шпион, – предположила Динка.
– Скорее, германский тогда, – уточнила Алёна. – С его знанием немецкого – в самый раз. А, неважно! Дождусь и узнаю. Пойдём домой, поздно… Ох, Стёпка-Стёпка! Это кто же тебя научил песок в панаму накладывать?
Шли дни, сообщения от Богдана не было. И от студенческой компании – почти никаких новостей. Общение в чате сделалось не таким бурным, как в мае-июне, изредка кто-либо из ребят кидал на просмотр остальным смешные картинки или видео. Каникулы у них, других дел полно – может быть, поэтому. Шурик и Ксюша Южаковы съездили с родителями в Крым на неделю и выложили сотню пляжных снимков. Клим сфотографировался на садовом участке с голым торсом, с похожим на питона шлангом на плечах. Алёна ездила с родителями поливать грядки и с Динкой на городской пляж, фотографировалась в соломенной шляпе, чёрных очках от солнца и белом бикини, но закинуть такие откровенные кадры на свою страничку постеснялась. Выложила только фото, где она в той же шляпе, джинсах с дырками на коленках и майке со Спанч-Бобом. И ещё одно – в пёстром сарафане со Стёпкой на руках. Порадовалась лайкам, на комментарии типа: «Вах, красотка!» поотвечала скромно: «Спасибо за комплимент».
Не забывала и о работе. Буклет музея в Фёдоровском довела до блеска (как ей самой казалось), исправила орфографические ошибки, замеченные внимательной Верой Тропининой. Пещерные картинки начала переносить карандашом на большие листы картона, которые потом вставят в рамы и развесят на стенах тату-салона. По заданию редактора газеты написала заметку о ремонте дорог и очерк про деда-пчеловода из деревни Нарываевки и его городскую внучку.
Письма не было. Алёна по нескольку раз в день пролистывала предыдущие сообщения от Богдана: замечания по буклету; информацию, полученную перед походом, – что с собой брать и какую сумму на карту Ольге Георгиевне К. переводить. И самое первое, в котором он сообщал свой домашний адрес, завершающееся загадочной фразой: «Домофона нет, звонить с вокзала». Вот уж действительно – шпионские хитрости! Оказалось, что всё проще некуда: дверь подъезда запиралась по-старинке на ключ, и гости должны были предупреждать хозяина о своём визите заранее, чтобы спустился и отпер. Ну, и заодно был морально готов к появлению чужих. Не любил Богдан неожиданностей, поэтому и звонить требовал именно с вокзала, то есть за десять минут до появления под его окнами. Алёна послушно проделывала это каждый раз, хотя и считала странностью. Ладно, довольно милой странностью, пусть.
Не было, не было, не было письма. Прошли долгие, наполненные работой, разговорами, рассматриванием чужих и своих фотографий, зарисовками в блокноте и много чем ещё, но всё равно нескончаемо долгие воскресенье, понедельник, вторник, среда… четверг, пятница… половина субботы…
В субботу с раннего утра Алёна кидалась на писк телефона, её трясло от каждой цифры, оповещающей о количестве новых сообщений в ВК. От каждой грёбаной единички, мать её бесконечность!
Просто поздравления. От всех. От кого угодно. Открытки, смайлики, стикеры.
Не от него.
Не от Богдана Репина.
Снова – нет.
Отвечала: «Спасибо», «Большое спасибо», «Очень рада». Рассылала чмокающие смайлики. Неправда. Всё неправда. Никакой радости. Механическая вежливость, не более.
«Спасибо», «Благодарю», «Очень признательна».
«Спасибо, солнышко!» – это Алёшке, за открытку с парусником и смешным зайцем в матроске.
«Поздравляю!» – «Спасибо»; «С ДР!» – «Спасибо»; «С днём варенья, Алёнка!» – «Спасибо, спасибо, спасибо».
Сообщение от Богдана пришло поздно вечером. Никаких картинок. Строгий текст.
«Алёна, прошу извинить, мне ни до чего сейчас. У меня умерла мама».
========== 25. Богдан Репин ==========
…Умерла мама. Утром ещё выходила на прогулку, купив по пути в аптеке леденцы от кашля. Почему-то легкомысленно решила, что давящая, но не очень сильная боль в груди вызвана небольшой простудой, а ведь это был первый звоночек второго инфаркта. Не всполошился, не вызвал «скорую», дурак.
Поверил её беззаботному:
– Всё хорошо, всё хорошо, Богдаша.
Прошлась по всем комнатам с тряпкой, смахнула пыль, пожурила сына за разбросанные вещи.
Гремела посудой на кухне, сварила гречку на молоке.
Причесала седые волосы маленьким пластмассовым гребешком.
Прилегла на кровать, долго собирала с себя и с одеяла какие-то невидимые ниточки.
Попросила поставить фильм «Гардемарины, вперёд!», и Богдан принёс в её комнату ноут с большим экраном, нашёл в интернете и включил первую серию. Сел с ней рядом и сам посмотрел, украдкой пуская слюни на молодого Харатьяна в роли Алёшки Корсака. Похож на его Алёшку, да. Худенький, светловолосый, чуть что – сорвался с места, помчался куда-то…
Мать попросила чаю с лимоном. Поставил на паузу, принёс, отпила чуть-чуть. Убрал чашку на подоконник.
На титрах её начало клонить в сон, и вторую серию смотреть она отказалась. Богдан выключил и унёс компьютер. Поправил подушку.
– Спокойной ночи, мам.
Погасил свет.
Подумал: какой был хороший день. Как в детстве. Почти.
Подумал: завтра досмотрим фильм.
Не было никакого «завтра». Ночью мамы не стало.
«Скорая» приезжала дважды. В первый раз высокая неулыбчивая женщина сделала Елене Владимировне укол и пообещала, по-деревенски окая:
– Всё будет хо-ро-шо-о…
Поверил ей. Успокоился. Ненадолго.
Приехавший со следующим экипажем усатый мужичок зарегистрировал «смерть до прибытия».
Богдан смотрел на зарёванное лицо Светки на экране ноутбука и сам едва сдерживал слёзы.
Организацией похорон и поминок занялись деловитая Вера и бойкая старушка Маргарита Ивановна. От него самого требовали только ставить на каких-то бумагах какие-то подписи и за что-то расплачиваться то кредиткой, то наличными. Посередов приезжал вместе со своей матерью и пытался напоить Репина, впрочем, тот и в одиночку прекрасно с этим справлялся.
Светка на кладбище не успела, появилась только на поминках, под которые была отдана столовая училища. Сходу начала всем подряд жаловаться на Алекса: для парня отдых в компании приятелей и чернокудрой Джессики оказался важней похорон бабушки – которую, впрочем, он и видел-то пару раз в детстве. Вера и неизвестно откуда взявшаяся Алька Ярцева увели её от большой компании незнакомых ей старух и преподавателей в какую-то тайную комнату отпаивать настойкой пустырника.
Вера вернулась, вытащила Богдана из-за стола и, дыша ему в лицо смесью запахов портвейна и селёдки под шубой, сердито прошипела:
