Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"
Автор книги: Anrie An
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– Алёшка, у тебя температура, – обернувшись к нему, зашептала Алёна. – Шёл бы ты в комнату.
– Дождусь, когда Колюню откритикуют, тогда уж, – тихо отозвался он.
Ястреба обсуждали последним, перед ним шли брат и сестра Юрченко, на работы которых Алёна даже не смотрела, поминутно с тревогой оглядываясь на Алёшку. Как он? Ничего – стоял, ждал. Он терпеливый.
На Колькины работы (как и на Алёшкины вчера) накинулись адепты воинствующего православия. Без Смирновой и Ольховской не обошлось. Ох, как не хотелось Алёне с ними спорить! И вообще хоть как-то контактировать. Однако пришлось поделиться мнением, тем более что Тигра настойчиво толкал её в бок. Встала, сказала защитную речь. Хотя от Колькиных рисунков была не в восторге. Слишком много, на её взгляд, громоздилось на них уродливой обнажённости. Об этом тоже упомянула. Ну, вот такой у человека взгляд на мир. И мир неидеален. Надо ведь об этом говорить вслух? Идти к доброму и светлому через мрак и омерзение, выставляя их напоказ и тем самым отвергая их. «Он проповедует любовь враждебным словом отрицанья». Некрасов, кажется? С классиком же спорить не будете? Или как?
Села, выдохнула. Колька от таких слов смутился, пожалуй, не меньше Шурика. Стоял у своей мини-выставки, теребил подол чёрной футболки и не решался что-либо ответить. В точку, значит? Клим с довольным лицом по-братски похлопал её по плечу и поднял вверх большой палец. Сенечка, дожидаясь, пока Ястреб, огибая стулья и перешагивая через ноги сидящих, проберётся на своё место рядом с ним, уткнулся лбом в коленки, и поди пойми, какие там эмоции отображались на его милой мордашке.
Юлия Юрьевна поднялась с кресла, внимательно оглядела слегка поредевшие ряды молодых художников и сообщила, что об итогах форума будет объявлено за ужином. В столовой всех ждут через час, и пусть только попробует кто-либо опоздать или вообще не прийти.
========== 13. Алёшка Костров ==========
…Опоздать или вообще не прийти. Звучало заманчиво. Алёшка довольно бодро дошагал до спального корпуса, но как только переступил порог комнаты, так сразу и рухнул на кровать. Лицом в подушку.
– Тигра, – жалобно попросил он, – ты мне что-нибудь пожрать принеси.
– Фиг тебе! – неожиданно заявил Тагир.
– Ты решил уморить меня голодом, друг мой? – со всей язвительностью, на которую был способен, поинтересовался он.
Тигра сарказма, видимо, не уловил. Спокойно сел на край кровати и заявил, что с места не сдвинется. А еду из столовой пусть тащат другие. Клима можно попросить или Алёну. В общем, привычно покладистый Тигра неожиданно заупрямился.
– Я тебя одного не оставлю!
– Блин, Тигра! Да что мне сделается?
– Утром ты так же говорил.
– Тигра, ну… прости, – выдавил из себя Алёшка.
– Ага, теперь – прости…
– По-другому не мог, пойми.
– Ты Алёне эти сказки рассказывай. Про то, какой ты, сука, благородный, вместо Синицына подставился.
– Но это правда.
– Правда, конечно. А мне как с такой правдой жить?
– Ох, не начинай…
Переругивались вполголоса, но всё равно было ощущение, что это разговор на повышенных тонах. Алёна и Клим, занятые перекладыванием каких-то предметов из пакета в сумку и обратно, поминутно на них оглядывались.
– На ужин собираетесь? – поинтересовался Клим.
– Нет, – быстро сказал Тигра, и Алёшка не успел ему возразить.
– Принести вам макарон в кармане, что ли?
Тигра фыркнул. У Алёшки не было сил даже засмеяться как следует, в других обстоятельствах он непременно сострил бы в ответ. Впрочем, в других обстоятельствах он бы от ужина не отлынивал.
– Юрьевна вас поубивает, – предупредил Клим. – Она же собрание на ужин перенесла, велела всем быть. Не слышали?
– Отстань он них, – Алёна отмахнулась от Климки, как от надоедливой мухи, – Пусть здесь побудут. У Алёшки жар, может, что-то инфекционное, позаражает ещё всех. Алёш, сейчас я аспиринку тебе дам, я нашла.
В полупустой своей сумке нашла? Алёшка думал, там только свитер, а оказалось – целый склад добра.
Алёна скептически осмотрела хлипкий пластиковый стаканчик, понюхала, отставила в сторону. Вылила остатки родниковой воды из бутылки в литровую кружку, бросила шипучую таблетку, поболтала, чтобы лучше растворилась, и отдала посудину Тигре в протянутые руки.
– Держи, напои его. Ещё бы антибиотик…
– Нету у меня заразы, – пробубнил Алёшка. – Антибиотиков мне не хватало. С ними алкоголь нельзя.
– Фига себе! Ты пьянствовать собрался? Больной называется.
– Все собрались, – сказал Клим. – Вчера как-то дебильно вышло. Сегодня хотелось бы посидеть без приключений.
– Чаю попьёте, – решительно сказала Алёна. – Без приключений. У вас же больше и нет никакого алкоголя, весь вылакали, пьяницы малолетние.
– В деревню хотели, за самогоном, – напомнил Клим. – Мы с Шуриком сходим. У него деньги есть, оказывается. Сам предложил.
– Ага, щас! Чтобы ещё и Южаков вернулся с битой мордой, как у всех вас, расчудесные.
– Между прочим, у меня с мордой всё в порядке, – уточнил Тигра.
– Между прочим, ты и не пьёшь.
– Да ну, – Клим задумчиво потрогал свою гематому на лбу. – Нас там не побьют. Не верю.
– А вдруг?
– И что делать тогда? Не пить? Глупо.
– Я с вами пойду, раз вы такие алкаши неразумные.
– А смысл? Охрана из тебя хреновая, – рассудительно заметил Клим. – Из меня самого охрана хреновая.
Алёна вроде бы даже не обиделась, оценив его самокритичность. Алёшка слушал её перепалку с Климом не без интереса. Что ещё она выдумала? Действительно ведь, переться в деревню с красивым названием Светлово было рискованно. Когда выезжали сюда же вторым и третьим курсами в новогодние праздники, они с Колькой и Климом ходили в это самое Светлово через лес – к родственнице одной из поварих лагерной столовой за самогоном. Вечером, в темноте, с фонариками – романтика! Но зимой в деревне были одни старики и старухи. Или это им так повезло в тот раз? Да, кажется, старушка-самогонщица тогда говорила, что вся их молодёжь ушла за десять километров в посёлок, на дискотеку. Вся – это, наверное, и есть те четыре пацана, которые его сегодня утром отметелили? Младше него, школота, класса из девятого, наверное. Может, даже из восьмого. Возвращались откуда-то, из клуба, что ли. Из клуба! Сельского. Дома культуры, блин. Почему они такие? Не изощрённо-жестокие, а тупо злые. Озлобленные. Против кого, чего? Людей, всего мира вокруг? Да, мир неласков, и с этим трудно смириться. Возможно, у них тоже подростковый этот синдром: «Обратите на нас внимание, любите нас!» Но как-то уж… слишком… Странно, жестокость ради удовольствия Алёшка мог понять. Сам такой. Понимал же он Пашу. Ненавидел, боялся, но чувствовал и осознавал, что им движет. А эти… похоже, они никакой радости от избиения не получили. Сделали, потому что «так надо». Будто скучное школьное задание выполнили. Как так?
Тем временем Алёна объясняла Климу:
– Если ты пойдёшь туда со следами побоев на лице, непременно к тебе привяжутся. Знаю я их психологию, деревенская гопота ничем от городской не отличается. До Шурика тоже могут докопаться, вид у него такой… интеллигентный. А вот если я пойду вместе с вами, они драку затевать не решатся. Может, и вообще не подойдут. Потому что девушка – она закричать может, завизжать. Шум поднять на всю деревню. Родители прибегут с ремнём, бабушки скандальные откуда-нибудь выскочат. Оно им надо?
– Не верю, – сказал Клим. – Ты не способна завизжать.
– Они же этого не знают. У них мышление стереотипное.
– Алён, а как они со своим стереотипным вообще поймут, что ты девушка? – усомнился Клим. – Ты же выглядишь, как мы.
Действительно, в джинсах и с короткой стрижкой она смотрелась по-пацански. Со спины была вообще очень похожа на Сенечку, но у того волосы длиннее.
– Подождите, – сказала Алёна.– Сейчас. Только отвернитесь, пожалуйста. А ты, Клим, лучше вообще в коридор выйди.
Клим послушно удалился. Алёшка отвернулся к стене, закрыл глаза. Почувствовал, как Тигра перебирает его волосы, целует в шею. Находит языком то самое местечко между шеей и плечом, от прикосновения к которому у Алёшки мурашки бегут по всему телу.
– Сейчас все уйдут, – щекотно шепчет на ухо Тигра.
– И что будет, Тигрёнок? – со всей нежностью, на какую способен, откликается Алёшка.
– И я тебе минет сделаю
Ну, ни фига себе… В кои-то веки сам предложил, обычно приходится упрашивать.
Неожиданно прилетела подушка, шмякнулась о стену.
– Хватит обниматься, смотрите на меня! Клим, заходи, можно!
Клим застыл на пороге.
– Алёна, это ты? Не верю. Блин, как ты это сделала?
Ага, девочки – они такие девочки. Загадка природы. А вот Алёшке всё понятно, он сам так умеет, если что. На Алёне вместо кроссовок – бежевые балетки. Мешковатые джинсы те же, но подвёрнуты до колен, сияют молочным светом незагорелые икры. И округлые плечи сияют под тонкими лямками открытого топа. Который, кстати, подчёркивает грудь, тогда как прежняя широковатая одежда, наоборот, её скрывала. Ну, ещё волосы: чёлку зачесала назад, закрепила то ли пенкой, то ли лаком. Макияж – чёрным карандашом подвела глаза, розово-коричневатой помадой мазнула по губам, нанесла лёгкий румянец на скулы. Или нет – румянец собственный, натуральный.
Алёна, конечно, молодец. За пять минут преобразилась. Выглядит женственно, но не вульгарно, так мало кто умеет. Неудивительно, что Климка на неё так залип. И заглянувший в комнату через его плечо Южаков. И… вот гадёныш! Наобещает всяких приятных вещей, а сам…
– Тигра, ау! Вернись в реальность.
– Алёш, извини. Я нечаянно. Засмотрелся просто.
– Иди тогда с ними. В столовую. И в деревню. Я один побуду, не надо со мной нянчиться.
– Нет.
– Да мне правда легче стало после аспирина. Пойди, проветрись.
– Алёшка, не прогоняй меня. Пожалуйста, не прогоняй, – заныл Тигра.
Ну, начинается… Снова, как всегда.
– Да не прогоняю я тебя, что ты. Ушли все? Запри дверь и иди ко мне. Тигрёнок мой…
Тигра – лучший, это Алёшка знал и не стеснялся говорить вслух. Лучший вообще, по жизни. Но не в сексе, нет. По этой части у Алёшки был огромный, как он сам считал, опыт. Было с кем сравнивать. И, конечно, сравнения оказывались не в пользу Тагира Бахрамова семнадцати лет. Кое-чему Алёшка сумел его научить за те три года, что они вместе, но всё равно… Тут талант, что ли, нужен. К тому же, как понял Алёшка, по сути своей Тигра был такой же гей-пассив, как и он сам. Только в их отношениях он с самого начала в основном выполнял роль актива. Иногда. А чаще парочка обходилась вовсе без анала. Так сложилось.
Сложилось как-то само.
Вырвавшись из детдома, Алёшка надеялся: всё, что с тем периодом жизни связано, прошло и скоро забудется, как страшный сон.
Поначалу так и было. Вспоминать не хотелось – ну, и не вспоминал. Ни о плохом, ни о хорошем. Случалось и хорошее, не весь год, проведённый в детдоме, состоял из ужасов и мерзостей. Тот же театр, например. Здорово же было! Но и его надлежало вытравить из памяти, потому что как раз после новогоднего представления произошла встреча, которую очень хотелось забыть.
Спектакль состоял из нескольких не связанных между собой сценок. То есть объединённых только тем, что всё это сказки, которые старшая сестра рассказывает младшей. В самой пьесе были, правда, бабушка и внук, но Алевтина Владимировна (директор детдома и руководительница театрального кружка в одном лице) поменяла этих персонажей на двух девчонок. Тем более, что роли действительно исполняли родные сёстры, им даже ничего почти играть не пришлось, просто разговаривали между собой, как в жизни, вот и всё. Даже ссорились немного (по сценарию, а не по-настоящему), и это у них смешно получалось. Алёшка в этом спектакле был сразу тремя персонажами: бродячим котом, ведьмой и капризной принцессой. Ну, кошак – ещё куда ни шло, а вот почему ему снова достались две девчачьи роли, было непонятно. Девчонок к началу репетиций новогоднего спектакля набралось много, для некоторых пришлось новые роли придумывать, и всяких принцев и охотников изображали не мальчишки, а рослые старшеклассницы. Правда, ведьме полагалось скакать по сцене верхом на метле, а принцессе – падать на спину и колотить по полу ногами, требуя у мамы-королевы звёздочку с неба, от подобных действий пышные юбки задирались до ушей, вот девчонки и стеснялись. В школьных коридорах они бойкие и развязные, а на сцене перед незнакомыми зрителями впадают в ступор – и всё тут. Алёшка же не смущался совершенно. Он-то не девчонка.
Представлений было несколько. Дважды выступали днём – для малышей из детского сада и для первоклашек из той школы, где учились ребята из детдома. А в субботу вечером перед самыми каникулами назначили показ для почётных гостей. Артистам разрешили пригласить знакомых и родственников, у кого они были. Алёшка никого не ждал. Друзей позвать не решился: вот странно, на посторонних ему было наплевать, а перед ребятами из художки скакать на сцене в девчачьем наряде было почему-то стыдно. Особенно перед Колькой. Заметил однажды, что тот на него поглядывает… ну, почти как Гена Ласочкин.
Обмолвился как-то Гене об этом, тот зло сощурил глаза:
– Чё, по зубам ему врезать?
– Геночка, не надо! – взвизгнул Алёшка, испугавшись, что его защитник и покровитель перейдёт от слов к делу. И спокойней уже добавил. – Он мой друг.
– Знаем мы друзей таких, – ухмыльнулся Гена. – Ты с ним осторожнее, не успеешь оглянуться, как он тебе в штаны полезет.
– Кто бы предупреждал! – огрызнулся Алёшка. В последнее время он, хоть и побаивался по-прежнему Ласочкина, начал время от времени хамить. Что он ему сделает? Хуже не будет всё равно.
Через пару лет на своей шкуре почувствовал, что «хуже» бывает, и ещё как, нет предела совершенству. Просто у Гены на такие вещи не хватало ни опыта, ни фантазии.
Между прочим, Алёшка пригодился Гене не только для постельных развлечений. Ласочкин задумал после девятого класса поступать не в обычный колледж (бывшую пэтэушку) в Славске, а в училище в Костромской области, где готовили дизайнеров-ювелиров. А там школьного аттестата и результатов ОГЭ было недостаточно, проводили ещё экзамен – рисунок. Вот Алёшка и обучал Гену правильно держать в пальцах карандаш и выстраивать на бумаге осевые линии чашки и стакана. Ну, или банки с пивом, которую Гена покупал в «Ашане» (выглядел он довольно взрослым, и кассирши паспорта у него не спрашивали), а мелкий Костров беспалевно проносил под курткой мимо дежурного воспитателя. Распивали её на двоих только после того, как натюрморт был закончен. И всё остальное – тоже после. Вот Геночка и старался. Педагог из Алёшки получился неплохой, метод отложенного поощрения работал безукоризненно. Заодно Ласочкин и школьные предметы подтянул, закончил полугодие с одной только тройкой – по химии. Учителя дивились.
Гена, тем не менее, к Алёшке относился, как к своей собственности. Так что приглашать ребят на территорию детдома он не хотел ещё и из-за этого рабовладельца. Мало ли! А бабушка в субботу работала в магазине в вечернюю смену, но спектакль пропускать не хотела, посмотрела его в среду утром вместе с дошколятами. Пришла в восторг. Мечты её сбывались – внук в государственном детском учреждении рос творческой личностью.
В общем, никакие гости Алёшку после спектакля не ждали, потому он и не торопился на торжественное чаепитие. Сел на табурет в каморке за сценой, сбросил с ног неудобные туфли и задумался – обо всём сразу и ни о чём конкретно, как это с ним часто бывало. Не ожидал, что кто-то зайдёт, поэтому от скрипа открывающейся двери вздрогнул, подскочил даже.
– Боже, Костров, что ты так испугался? – удивилась Алевтина Владимировна. – Пойдём скорей, тебя Виктор Львович хочет увидеть. Ему понравилось, как ты играешь.
– Какой Виктор Львович? Не пойду я никуда, – пробубнил Алёшка.
– Что ты, как маленький? Виктор Львович из мэрии, он нас перед началом праздника поздравлял. Ждёт тебя в моём кабинете. Приходи туда. Можешь прямо в сценическом костюме, ничего страшного.
Алевтина Владимировна закрыла за собой дверь и ушла: каблуки цок-цок по коридору. Алёшка вспомнил – действительно, выходили на сцену и дарили детдому цветной принтер строгая коротко стриженая блондинка из департамента образования и улыбчивый дядька – грузный, как Илья Муромец из мультика про богатырей, ему бы ещё кольчугу вместо трещащего по швам на широких плечах пиджака, шлем да окладистую бороду, точная копия будет. Вот, значит, кто… Зачем ему Алёшка? Похвалить за хорошую игру на сцене? Клим сказал бы: «Не верю», – уже тогда появилась в его лексиконе эта присказка.
В сценическом, конечно, не пошёл. Что он, ненормальный – бегать по коридору в юбке и колготках? И в рыжем парике с прицепленной короной, ага, щас. Не дождётесь. Скинул девчачьи шмотки, натянул футболку и штаны от спортивного костюма, торопливо зашнуровал кеды. Было ему как-то не по себе. Но двинулся всё-таки в кабинет директора, куда деваться.
Гость вальяжно развалился в директорском кресле, а Алевтина Владимировна с прямой спиной сидела на стуле для посетителей. Бумаги были сдвинуты, на столе стояли две чашки с утопленными в них чайными пакетиками, коробка конфет и вазочка с печеньем. Был «богатырь» без пиджака, в рубашке с расстёгнутым воротом, и Алёшка, несмотря на смущение и перепуганность, сумел разглядеть, что он хоть и крупный, но не жирный, а мускулистый, накачанный. Мужчина поманил мальчишку, пошевелив толстыми, как сосиски, пальцами: подойди, мол, поближе. Алёшка подошёл, опёрся о край стола поясницей и принялся отвечать на вопросы об учёбе, о театре.
– А ещё чем увлекаешься?
– В художественную школу хожу.
– У нас к каждому ребёнку индивидуальный подход, все грани талантов развиваем, – влезла со своей репликой директриса. Гость никак на её слова не отреагировал, обратился снова к Алёшке:
– А какой предмет больше нравится? В художественной школе.
– История искусств, – с вызовом сказал он.
Виктор Львович хмыкнул и посмотрел на мальчишку ещё внимательней. Улыбнулся не по-хорошему.
– Алла Владимировна, – начал он.
– Алевтина, – поправила директриса.
– Да. У вас дела, наверное. Вы идите. Мы тут побеседуем.
Она резко встала, чуть не смахнув широким подолом чашку со стола. Вышла из кабинета. Виктор Львович неожиданно резво для своей комплекции поднялся из кресла, метнулся к двери, запер её. Возвращаясь на место, утянул за собой Алёшку. Сел в кресло снова, поставил пацанёнка между своих великанских ног, сдавил бёдрами. А ручищами полез под футболку. Ой, мамочки… Алёшка сам не понял, как получилось, что он выгнулся дугой и тихо застонал.
– Ты мой сладкий, – прошептал Виктор Львович, обслюнявив ему ухо и шею. – Хочу тебя. Но нельзя, маленький ты. Порву ненароком. И скандал будет. Тебе сколько лет?
– Двенадцать, – осипшим от волнения голосом признался Алёшка.
– Совсем ребёнок. И тощий какой, не кормят здесь тебя, что ли. Ты вот что – расти давай. А потом я тебя найду.
Говорил ласковым шёпотом, но звучали слова, как угроза. Алёшке хотелось убежать и спрятаться, он не отпускал. Усадил на колени, ерошил волосы, целовал. Потом вдруг посмотрел на часы, засуетился, поставил Алёшку на ноги, поправил сбившуюся одежду (его и свою), пошарил в портфеле и, выудив плитку шоколада, протянул ему.
– Награда тебе. За хорошее поведение.
– Спасибо большое, – сказал Алёшка.
– Вежливый какой, – засмеялся Виктор Львович. – Иди-ка сюда.
Снова прижал его к себе, пропихнул мальчишке в приоткрытый рот указательный палец правой руки, велел облизать. Затем приспустил его штаны вместе с трусами, раздвинул плотно сжатые ягодицы и ввёл обслюнявленный палец в анус.
– Хотя бы так, – усмехнулся. – Обозначить моё имущество.
Алёшка вдруг испугался, что он догадается: «имущество» давно уж принадлежало нетерпеливому Генке. Может, и понял что-то, но виду не подал. Отпустил, звонко шлёпнул по заднице: беги!
Мальчик поддёрнул штаны левой рукой (из правой не выпускал шоколадку) и не стал задерживаться.
Гена сидел в спальне, свет не включал, гонял какую-то игру на планшете. Соседей забрали на выходные родственники, они с Алёшкой оставались на ночь вдвоём – делай, что хочешь. Алёшка вбежал, запыхавшийся, отдал ему плитку шоколада, принялся сбивчиво рассказывать о произошедшем. Гена, не дослушав, стянул с него штаны, поставил на четвереньки. После богатырского пальца и растяжка не понадобилась. Вошёл относительно легко (хотя Алёшка всё равно морщился от дикой боли), оттрахал его со всей грубостью, на какую был способен, кончил быстро, и Алёшка – сразу после него, почти не притрагиваясь руками к возбуждённому члену. Первый раз так вышло. До того никакого удовольствия от наглых Генкиных вторжений на свою территорию он не получал, только терпел и молил про себя, чтобы не очень больно и побыстрей всё закончилось. А тут вдруг – такое…
Шоколадку разломали пополам и умяли, сидя полуодетыми на разобранной постели. Вспомнили про чай, перебрались на кухню, только пить пришлось уже с сахаром и печеньем, которые нашлись в шкафу. Прихлёбывали молча, глядели друг на друга. Алёшка поёрзал на табуретке – сидеть было неудобно и больно. И внезапно выдал:
– Ген, мы с тобой, как семья совсем.
– Скажешь тоже, – сердито фыркнул Гена. – Была бы тебе семья, если бы ты с чужими мужиками по углам не обжимался. За шоколадку. Проститутка ты, Костров.
Алёшка обиделся:
– Я, что ли виноват? Он сам.
– Вывернулся бы. От меня раньше выворачивался.
– Он вон какой здоровенный, попробуй вывернись.
– А тебе и понравилось. Что здоровенный. Да? У него небось и там, в штанах, побольше, чем у меня.
– Не знаю, не мерил, – огрызнулся Алёшка. Не хотелось ему ссориться с Геной, но как-то само собой получалось.
– Я, может, ещё с девкой познакомлюсь, – словно добить его решил Гена. – И будет у меня семья взаправду. А ты таким и останешься. Всё ясно с тобой, ты, Костров, настоящий пидорский пидор. Да ещё и проститутка.
– Вовсе нет, – попытался возразить Алёшка. Слёзы закапали из глаз, он вытер их ладонью и размазал тушь с ресниц.
– И глаза у тебя накрашенные, – заржал Гена.
– Это для спектакля, я просто умыться забыл.
– Забыл он! – фыркнул Ласочкин. – Как дышать, ты не забыл?
– Забыл, – сказал Алёшка, и это была почти правда. Из-за слёз он дышал тяжело и прерывисто.
– Вспоминай давай и иди спать, – приказал Гена.
– Не, – мотнул головой Алёшка.
– Чего ещё за «не»? Иди давай. Или… хочешь, я тебя на руках в кровать отнесу?
– Хочу, – сказал Алёшка.
Гена неловко поцеловал его в угол рта, сгрёб в охапку и потащил в спальню.
– К тебе или ко мне? – спросил, дурачась.
– Чего?
– На какую койку тебя сгружать, на твою или на мою?
– А, понял. Давай на мою, на твоей сыро же.
– Ага. Сейчас и на твоей так же будет. Потому что я опять хочу тебя выебать. Потерпишь?
– Какое «потерпишь», Генка! Я тоже хочу, чтобы ты… Мне понравилось, знаешь ли.
На зимние каникулы бабушка забрала Алёшку домой. Сама почти всё время пропадала в магазине – работникам торговли долгих выходных не полагалось, наоборот, праздники – горячая пора, покупатели так и бегут за продуктами и подарками. Сидел он в квартире один, точнее, почти всё время они были втроём, с Климом и Колькой. Смотрели фильмы, объедаясь чипсами и попкорном, тайком от соседей курили на балконе, разговаривали о компьютерных играх и о современной музыке, о том, что рок лучше рэпа, но и некоторый рэп тоже ничего так. Ну, и носились по заснеженным улицам, конечно, как без этого. Как-то вечером выбрались на городской каток, где играла музыка, их сверстники проезжали по льду шумными пёстрыми стаями, толкаясь и хохоча, а студенты со студентками красиво двигались по кругу парами. А однажды, когда катались на лыжах с большой горы, встретили Шурку Южакова с родителями и сестрой.
Дома было нежарко, батареи грели так себе, но Алёшка отчаянно пытался попасть бабушке на глаза в безрукавой майке. Пусть заметит, что он тощий, что весь в синяках, и не отправит после праздников обратно в детдом. Не вышло. А когда в последний день не выдержал и разревелся, умоляя оставить его дома и вернуть в прежнюю школу, строго велела прекратить нытьё и пригрозила, что в весенние каникулы брать его домой не станет, чтобы не расслаблялся. Прекратил. Набрался терпения в ожидании последней декады марта.
С летними каникулами, самыми длинными в году, такой фокус не прошёл: Алёшка отправился не к бабушке, а вместе с другими детдомовскими ребятами в лагерь «Алые паруса» на все три смены. Там было… ну, не то чтобы замечательно, но хотя бы спокойно. Никто к нему не лез, никто не мешал делать, что нравится. А нравилось ему бродить в одиночку по лесу или сидеть в прохладном зале библиотеки, листая подшивки пионерских журналов прошлого века. Походил немного в изостудию, но быстро бросил, молодая преподавательница ставила им простые и скучные натюрморты (кувшин, стакан и яблоко) и задания по композиции придумывала какие-то детсадовские. Среди ребят он приятелей не нашёл, да и не нуждался в них. Зато сдружился с тётушками, работавшими в столовой. Они, да ещё тихая седая библиотекарша, прямо-таки воспылали к тощему белобрысому пацану материнскими (и бабушкинскими) чувствами. Алёшка рассказывал им о своей нелёгкой сиротской жизни (опуская интимные подробности последнего года, разумеется), а они наперебой жалели его, наливали лишний стакан компота и подкармливали домашней выпечкой.
Гена Ласочкин приехал навестить младшего товарища в начале июльской смены. Похвастал, что поступил в училище. Экзамен по рисунку он сдал на твёрдую четвёрку благодаря Алёшкиному репетиторству. Угостил дешёвым лимонадом и чипсами. И, конечно, зашептал на ухо, что очень соскучился, затащил в лесную чащу и там на радостях оттрахал по полной программе, так что Алёшка потом два дня ни нормально сидеть не мог, ни в туалет сходить по-большому.
В следующий раз Гена должен был объявиться не раньше новогодних каникул, и Алёшка, хоть и пообещал скучать по нему, обрадовался, что его мучителя в одной с ним спальне больше не будет. Знал бы он…
Оказалось, что молчаливый нейтралитет соседей по блоку держался лишь на авторитете Генки-Геноцида. Не стало его – и на Алёшку посыпались тычки, плевки и подножки похуже, чем в школе. Ему запретили пользоваться посудой на общеблоковой кухне. Пришлось покупать для чая одноразовые стаканы. Но скоро выяснилось, что электрический чайник – тоже посуда, так что на кухню лучше было вовсе не заходить. С привычкой оставлять блокнот для рисования или книгу под подушкой пришлось распрощаться – пацаны нагло рылись в его вещах и всё бумажное рвали в клочья. Прежде чем лечь в кровать, следовало проверить, нет ли под простынёй чего лишнего. Время от времени там оказывались блюдце с водой, накрытое фольгой, украденный со школьного подоконника кактус или содержимое лотка уборщицыной кошки.
Новенький, занявший с сентября Генкину койку, поначалу относился к Алёшке доброжелательно, но затем ему, видимо, что-то рассказали, поскольку он однажды без всякой видимой причины начал шарахаться от него, как от заразного.
Отдушиной оставалась художка, но и там сделалось тоскливо. Богдан Валерьевич уехал за границу – в Чехию. Историю искусств вместо него временно вела рыжая девица – пятикурсница педуниверситета. Рассказывала она скучно, а за выкрики с места не то что не хвалила, а ставила в журнал единицы. Карандашом, правда, но всё равно обидно.
Самое ужасное произошло в ноябре, когда Алёшка притерпелся было к новым обстоятельствам и опять привычно думал, что хуже уже не будет.
Перед сном соседи по комнате (их имён он так и не запомнил) трепались о всяких пустяках. В том числе вспоминали, как в осенние каникулы им удавалось пробраться во вторую половину здания, в спальню к девчонкам, и те для них делали какие-то приятные вещи. Не только чаем угощали, ага. А теперь проход в тот самый коридор, кроме дремлющей в кресле дежурной воспитательницы, сторожит долговязый охранник. Оружие у него для вида, но ведь поймает и уши надерёт. Алёшка не спал, слушал внимательно. Дело в том, что в тот коридор он тоже пытался пробраться. На девчонок с их секретами ему было наплевать, а вот высокий светловолосый охранник интересовал его чрезвычайно. Конечно, сам понимал, что это свинство: Богдан Валерьевич в Праге, Ласочкин в училище, а он тут на посторонних мужиков заглядывается. Но… он же ничего не делал, даже познакомиться не пытался, смотрел просто. К тому же, может быть, у охранника девушка есть или…кто-нибудь, как у Богдана. А Гена… Гена даже сообщений в соцсетях не писал и фотку его последнюю не лайкнул.
Задумавшись, Алёшка не сразу сообразил, что пацаны говорят уже не о девчонках и не об охраннике. Звучала его фамилия.
– Говорю вам, раз с девками облом, давайте Кострова попросим нам отсосать, – сказал один из них. – Ему не всё ли равно, кому…
Ах, вот, значит, как они о нём думают…
– Просить его ещё, – фыркнул второй. – Поставим перед фактом. Не хочет по хлебалу получить – пусть делает, что скажем.
– Пацаны, а давайте его в жопу выебем, – предложил первый. – Только чтобы Савельев не отлынивал, а тоже участвовал. А то вечно ты, Савельев, в стороне.
– Ребята, может, не надо, – пискнул новенький.
Его никто уже не слушал.
Алёшка понял: если сейчас подчинится им, то это – всё. Конец всему. Его самоуважению – в первую очередь. Потому что…
Потому. Что.
Он отбросил одеяло, высвободился из чьих-то цепких рук, ударил кого-то в лицо. Беззащитный, отчаявшийся. Вскочил на подоконник. Ничего, что третий этаж, что за окном промозглый ноябрь, а он в трусах и майке. Ударил плечом и локтем в стекло. Осколки прошлись по коже, кровь потекла по руке, по спине. Боли не чувствовал почему-то. Зато остро ощутил обиду и растерянность, когда понял, что всё зря. На окне – решётка, которую не выбить. И что – сейчас они подойдут, схватят за руки и за ноги, стянут с подоконника?.. Ну уж нет!
Взял один из осколков, крупный, кривой, как турецкая сабля. Ухватил покрепче. Разрезал ладонь, кровь закапала на белый подоконник крупными кляксами. Наплевать.
– Только подойдите. Только подойди, сука. Горло перережу.
Сказал тихо, без крика, без надрыва. Но они поняли, что не врёт. Что он правда может. И не подошли.
На ладони с тех пор так и остался тонкий белый шрам. Словно ещё одна линия жизни.
Тогда на шум прибежал охранник – тот самый. Мгновенно разобрался в ситуации, шагнул к окну. Алёшка бросил кусок стекла на пол, прыгнул вперёд, повис у парня на шее, пачкая кровью его форму. Подумал ещё: не страшно, на чёрном не видно.
Что было дальше – не помнил. Наверное, потерял сознание. Пришёл в себя уже в больнице, после которой в детдом не вернулся.
…Холодные губы касаются влажного от пота лба, тонкие пальцы скользят по щеке и зарываются в волосы. Хорошо так. Знакомо.
