Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"
Автор книги: Anrie An
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
А если это будет Алёшка?
Если. Это. Будет. Алёшка.
Нет!
Почему – нет? Вполне. Станут общаться – с её же, Алёниного, материнского разрешения. Стёпка вырастет бойким и любопытным парнишкой, он и сейчас такой, характер с возрастом не меняется. Только портится. У некоторых. Иногда. Неважно! Алёшка в свои (приблизительно) тридцать останется порочно красивым, не потеряет своего обаяния и приобретёт ещё больший жизненный опыт (которого у него и сейчас, в семнадцать, хоть отбавляй). Что помешает ему соблазнить Стёпку?
Не что, а кто. Она, Алёна, – мать.
Но они же не братья, чёрт побери!
Они. Не. Братья.
Поэтому пусть делают, что хотят.
Тем более, что… Ну, она в самом деле, как та дурочка из сказки, что разрыдалась над грязной шваброй в чулане: вырастет сыночек, пойдёт на реку мыть швабру и утонет. Да пока он вырастет, швабра сломается или река пересохнет!
Они, может, ни разу и не пересекутся, когда Стёпка вырастет. Алёшка ведь за границу собирался. Жаль. Не из-за Стёпки, конечно. Причём тут Стёпка? Просто действительно она привязалась к Алёшке больше, чем к другим ребятам из этой компании. Сложно объяснить, кем мальчишка для неё стал. Другом? младшим братом, которого у неё никогда не было? приёмным сыном взамен неродившегося Эрика? Всё не то, не так. Алёна думала иногда: можно было бы предположить, что она в него влюбилась, если бы такое понимание её к нему отношения не было бессмысленным по причине его возраста и… сексуальной ориентации, само собой. Впрочем, не с чем ей было сравнивать: никогда не влюблялась, лишь позволяла себя любить.
Любить? Или же пользоваться собою, как вещью; приручать себя, как дикого зверька?
Те чувства, что Алёна испытывала к Богдану, были чётко определены, как «любовь обыкновенная, одна штука», внесены в реестр, запечатаны розовым сургучом и установлены на главную полку её личного мысленного архива, прикрытые от пыли алой, как те самые паруса, шёлковой тряпицей. Всё ясно, всё просто… казалось бы. До полного понимания происходящего было очень далеко. Ясным, как божий день, всё виделось Динке, прочитавшей тонны макулатуры в мягких корках, вроде той, что помогала отцу Алёны в больнице коротать время. Только картинки на обложках её любимого чтива были другие – не вооружённые бандиты и менты с одинаково зверскими рожами, а холёные мужчины и полногрудые женщины на фоне куста роз или морского пейзажа. Динка и жизнь подруги своей хотела прочесть, как сентиментальный дамский роман со счастливым финалом, и даже побыть в роли автора. Ну, самую чуточку!
– Любовь, Алён, имеет три составляющих, вроде как три кита, – уважение, дружбу и телесное влечение, – разъяснила однажды Динка. – Это не я сама придумала, это всё восточные мудрецы в интернете написали.
– Ох, Динуль, – вздохнула Алёна, перебирая детали развивающей игры, купленной для Стёпки во время последней поездки в Славск, – это какой-то конструктор эмоций для больших детей получается. Или мозаика. Собери правильное чувство из элементов по картинке. А если всё не так? Допустим, чего-то не хватает, маленьких таких деталечек…
Три кита плывут по солёному океану невыплаканных слёз и никак не хотят превратиться в одну большую черепаху – куда уж им землю держать.
– Ты творческая личность или что?! – гневно спрашивает Динка. – Ты художник или как? Не хватает запчастей для твоего пазла – нарисуй.
Дурацкий совет на самом деле. Сколько ни пририсовывай блестящим, мокрым и чёрным, тёплым и словно резиновым китам рога и крылья, усы-лапы-хвост и другие неоспоримые аргументы, быстрее плыть они не станут. Или станут, но двинутся не друг другу навстречу, а продолжат всё те же хаотические метания в первородном океане.
Любит ли её Богдан?
Разговаривает с ней по телефону до трёх-четырёх часов ночи… ох, нет – утра. Брезжит рассвет, мама-жаворонок заходит на кухню, а там дочка-совушка с блаженной улыбкой на лице и мобильником около уха, дурацкой подростковой серьгой украшенного, привалилась спиной к холодильнику, вытянула ноги, перевернув Зомбину кормушку; сама, как зомби, как загипнотизированная вся…
Звонит обычно она, но Богдан заставляет её сбрасывать вызов и сам перезванивает. Или потом кладёт деньги ей на телефон.
Богдан вызывает её в Славск или Фёдоровское поговорить о буклете для музея, но о делах они как раз беседуют очень мало, в основном, как и по телефону, – о каких-то посторонних вещах. В «Якорном поле» с Богданом Алёна побывала раньше, чем с Алёшкой, первым пообещавшим ей это удовольствие, так что тот даже слегка на неё обиделся.
Что ещё? Иногда во время разговора Богдан брал её за руку и тихонько большим пальцем щекотал запястье; эта невинная ласка доводила её до ошеломления, почти до обморока. Один раз, в Фёдоровском, он подхватил её за спину и под коленки и перенёс через большую лужу. Случалось, гладил по волосам и вдруг, словно чего-то пугаясь или смущаясь, отдёргивал руку. Целовал на прощание в щёку – всегда как-то быстро, смазанно, будто торопился поскорей её выпроводить и заняться чем-то более интересным. Познакомил с самыми близкими ему людьми – мамой и вдовой погибшего друга (того самого Якова Тропинина!) Верой. Интересовался Стёпкой, покупал для него недешёвые книжки с картинками и сладости.
В общем, Алёне казалось, что Богдан ухаживает за ней, как робкий интеллигент, не решающийся признаться в своих чувствах. Об интимной стороне жизни он не заговаривал: то ли не хотел торопить события, то ли не стремился к близости вовсе, будто игра двух вхрослых людей в этакую школьную полувлюблённость-полудружбу его вполне устраивала.
Ответа на вопрос о любви его действиях не было.
Как ни странно, в таком неопределённом, подвешенном состоянии Алёна ощущала себя комфортно. Словно и не надо большего. А если вдруг почувствует, будто чего-то не хватает, – что ж, всегда есть пятнадцать-двадцать свободных минут перед сном, тёплый душ и собственные пальцы.
Любит ли сама она Богдана?
Динка говорит – да. Собственная личная жизнь у неё не сложилась, и она искренне радуется за подругу, на которую вдруг в тридцать лет нахлынуло большое, светлое и чистое. И никаких отмытых до блеска слонов!
Алёшка говорит – да. Он влюблён немножко в Тагира и очень-очень – неизвестно в кого, а Алёна – родная душа, сестра, подружка, его зеркало, и он хочет и для неё той сладкой муки, какую сам испытывает ежедневно, ежечасно, ежеминутно.
Мама говорит – сдурела баба на старости лет, лучше бы ребёнком как следует занималась. И не торопилась второго заделывать от постороннего мужика.
Ах, мама! Как ты не понимаешь, мама, – твоя дочь действительно взрослая тётка и прекрасно знает, откуда берутся дети. Не от поцелуев, мама, они зарождаются во чреве; не от чашки кофе, не от ночных разговоров по телефону, не от торопливой мастурбации в ванной с тихими, сквозь сжатые зубы, стонами и яростным журчанием проточной горячей воды.
Алина Ярцева говорит – ты сама решай. И зовёт к себе на дачу, на шашлыки, чтобы легче решалось. И Динка радостно хлопает в ладоши: «Едем, Алёнишна, едем! Будет весело». Алёна соглашается и почти уже едет, но почему-то в последний момент, скомкав листок из блокнота с маршрутом, как добраться до Алининой дачи, снова берёт билет на автобус до Фёдоровского.
Вера говорит – всё будет хорошо. Она такая уютная, с большой мягкой грудью, в которую Алёна утыкается лицом и плачет, не стесняясь. Вера гладит её по стриженым волосам по-матерински нежно.
Вера говорит – пей чай, бери мармеладку. Жёлтые мармеладки с кислым лимонным вкусом, красные – со сладким малиновым, зелёные – с не-поймёшь-каким. Чай травяной успокаивает и бодрит одновременно; сушит слёзы, делает глаза блестящими, а щёки – горячими и алыми. Напиток богов!
Вера говорит – трудно тебе будет. Он человек непростой. Мне с Тропининым тяжело было, а с этим ещё хуже, у него вообще всё запущено. Ох, и не спрашивай. Вырастешь – поймёшь. Но ты попытайся, вдруг что у тебя и получится.
Алёна прихлёбывает чай из большой кружки, которую держит двумя руками. Напиток обжигает губы, но аромат мяты ледяной стрелой проникает в мозг. «Всё будет хорошо» и «У тебя получится» – она слышит только эти слова. Остальное не укладывается в голове – и ну нафиг. Никаких вопросов.
Всё. Будет. Хорошо.
Всё. Будет.
Всё.
Только неясно с этой любовью, хоть на ромашке гадай. Любит, не любит. Лепесток туда, лепесток сюда. Правда, цветочное гадание – чтобы чужие чувства понять. А свои – как? Любовь, не любовь. Если не было её никогда, если даже кино про неё всегда на другой канал переключала и в книжках скучные страницы с этой самой любовью пролистывала, как тогда догадаться, она это или что-то другое?
Они говорят… но со стороны разве видней?
Мама Богдана отправилась на прогулку с такими же, как она, бабулями в смешных шапках на седых кудряшках, в шерстяных кофтах и с зонтами наперевес в солнечный день. Богдан попросил Алёну помочь с уборкой, она заключалась в том, чтобы горы брошюр, журналов и какой-то бумажной мелочи поднять с пола в гостиной, перенести в спальню и сложить там. Однозначно, тоже на полу, аккуратными кучками; ни в какие шкафы и тумбы всё это полиграфическое разнообразие просто не лезло. Потом они сдёрнули с окна и простирали в машинке пёстрые шторы, словно сотканные из луговых цветов, и Алёна полезла развешивать их на верёвках, натянутых, как струны, на балконе. Она нарочно долго балансировала на тонконогом табурете, тянула руки с прищепками вверх, и её юбка эффектно задиралась, открывая острые коленки и худые бёдра. Самой себе Алёна казалась в этот момент невероятно сексуальной, но почему-то Богдан на это не реагировал. Никак.
Будь на его месте Кирюха, давно бы принялся придерживать её, дабы не загремела с балкона, а то и схватил в охапку, утащил в спальню. А Богдан… то ли он стеснялся, то ли думал о чём-то своём, то ли сама Алёна именно сегодня сделала что-то не так. Не плясали весёлые чертенята в его глазах, как тогда, когда они лазали по заросшим нежно-зелёной травой оврагам в окрестностях Фёдоровского. Что не так, чёрт побери?! что не так?
Со шторами было покончено, теперь влажные полотнища пёстрой ткани хлопали по стёклам, потому что поднялся ветер.
Они пили чай с печеньем из двух половинок, склеенных между собой кремом из масла и сгущёнки, Богдану оно нравилось, и Алёна пекла и привозила его уже не в первый раз. Сидели не на кухне, а в гостиной, придвинув к широкому мягкому креслу небольшой круглый стол. За разговором Алёна потихоньку перебралась со стула на подлокотник кресла, в котором удобно устроился Богдан. Не решаясь заглянуть ему в глаза, смотрела на сухие розовые губы, на шею с острым кадыком, на просвечивающие сквозь надетую на голое тело белую рубашку крупные тёмные соски. Ощущая сладкую дрожь во всём теле и опасную тёплую влагу в промежности, Алёна сползла с подлокотника и, согнув ноги в коленках, плотно уселась у Богдана на бёдрах. Её юбка задралась, приоткрыв треугольник красных шёлковых трусиков.
– Что вы себе позволяете? – ровным голосом произнёс Богдан. Лицо его не выражало ни удовольствия, ни возмущения. Было на нём полное равнодушие плюс капелька… брезгливости, что ли.
– Богдан Валерьевич, вы мне нравитесь, – пролепетала Алёна, надеясь, что эти слова что-то изменят. А ни фига!
– Перестаньте, – он отстранился от неё, пытающейся обнять его за плечи и положить его ладонь на свою грудь; резко дёрнул подбородком, уклоняясь от поцелуя.
– Я… вас люблю, – в отчаянии выдохнула она.
– Не надо, – тихо сказал он. – Всё это… ни к чему не приведёт. Бессмысленно.
Она уже и сама это понимала. Ощущала. Вернее – не ощущала никакого набухания или шевеления. Что там должно быть у нормального, здорового и не старого ещё мужчины, когда на нём сидит верхом симпатичная молодая женщина?
Или она, Алёна, не так уж и привлекательна?
– Слезьте с меня, пожалуйста, – попросил Богдан.
Алёна послушно вскарабкалась снова на подлокотник. Когда Богдан встал, скатилась на его место, сжалась в комок, уткнулась лицом в мягкий плед, покрывавший спинку кресла. Пушистая ткань пахла Богданом – его терпким парфюмом, солоноватым мужским потом, его любимой заваркой – чёрным чаем с яблоком и шиповником. Он ушёл куда-то – может быть, в ванную, в туалет, на кухню, в пустую мамину комнату – неважно. Оставил её одну: видимо, решил, что так будет лучше. Алёна разревелась – тихо, без истеричных всхлипываний, просто тепловатые и странно густые слёзы (возможно, заражённые остатками догнивающей в её теле пустоты) хлынули из глаз, и она долго промокала их мягким, как шкура плюшевого мишки, краем пледа.
Богдан вернулся в комнату, когда Алёна, наплакавшись вволю и приведя в порядок одежду, чинно сидела на краю кресла.
– Я пойду? – спросила она, словно ученица, оставленная преподавателем после уроков и выполнившая уже все, какие надо, задания. Хотя его ученицей она никогда не была. Даже на форуме – не довелось. Общались с самого начала на равных; непонятно, почему ей пришло в голову такое сравнение.
– Подождите, – остановил её Богдан. – У нас с вами проект не завершён. Нет времени искать другого дизайнера.
– Знаете, я не из тех, кто смешивает личную жизнь и работу, – обиделась Алёна. – Всё сделаю, как надо, не беспокойтесь.
– Спасибо, – облегчённо выдохнул Богдан.
– Богдан Валерьевич, – набралась смелости Алёна, – а можно я буду вам иногда звонить… ну, как раньше? Нет, если вы против, то я не буду.
– Да почему же? Звоните, Алёна, вы интересный собеседник. И в соцсетях пишите, и вообще… давайте будем друзьями. Согласны?
– Хорошо, – растерянно кивнула Алёна. – Давайте будем.
– Только пообещайте мне две вещи…
– Одна – больше вас не домогаться, да? А вторая?
– Не домогаться – смешно. Я об этом не подумал. Как раз это можно не обещать, вы и без того не станете.
– Тогда – что?
– Во-первых, зовите меня без отчества. Просто Богдан. Я ведь ещё не старик, да и вы не моя ученица.
– Я поняла… Богдан. А ещё?
– Когда-нибудь испеките снова такое печенье, оно восхитительное.
Печенье, надо же. Вот не думала Алёна, что он такой сладкоежка. Взрослый ведь мужик.
– Ладно. Скоро поход, испеку на всю компанию и возьму с собой.
– Нет, для похода, пожалуйста, – что-нибудь другое. А это – для меня лично. Договорились?
– Ага, – быстро закивала Алёна. И заспешила к выходу. А то вернётся старушка-мать, и молодая женщина будет весьма неловко чувствовать себя в её присутствии.
Алёна вышла из подъезда, прислонилась лопатками к холодной стене и достала из сумки телефон. Вот именно, из-за дурацкой юбки пришлось брать с собой сумку. Кто придумал юбки без карманов? Руки б ему оторвать.
Набрала номер Алёшки. Помнила, что их с Тигрой жильё где-то в этом же районе, но никогда не была у них. Следовало это исправить и напроситься в гости. Отвлечься от всего. Не собиралась ребятам жаловаться на жизнь, вообще рассказывать о произошедшем не хотела. Все эти мифы о том, что геи для несчастных барышень – лучшие подружки… Ну, нафиг! Лучшая подружка – седобородый дядька с женой и детьми (желательно – взрослыми дочерьми). По крайней мере, любой из старых друзей отца Алёны не был бы шокирован ни девичьей истерикой по поводу неразделённой любви, ни внезапно к ней нагрянувшей менструацией.
Ох ты ж…
В общем, в комнате, которую снимали её друзья, Алёна оказалась нескоро. Сначала добрела до «Пятёрочки», где накупила прокладок и влажных салфеток, потом в туалете автовокзала долго приводила себя в порядок. Затем снова метнулась в сетевой магазин и, наконец, явилась в виде доброй крёстной феи с подарками.
– Ух, наконец-то! – обрадовался Алёшка. – Проходи.
Алёна скинула у порога туфли, с удовольствием освободив отёкшие ноги. Скользнув взглядом по захламлённому столу, по раскрытым книгам, мятым тетрадям и скомканной одежде, брошенным на широкую незаправленную постель, заметила:
– А говорят, что геи – аккуратные ребята.
– Врут, – развёл руками Алёшка, пытаясь босой ногой задвинуть одинокий грязный носок под кровать.
– Пиво будешь? – спросила Алёна.
– Буду, – обрадовался парень. – Я знаешь сколько времени без алкоголя продержался? Три недели.
– Ого! – оценила Алёна. – Молодец! Из-за экзаменов?
– Не, лекарство принимал. Несовместимое с алкоголем.
– Ох… ты болел? И ничего не сказал.
– А зачем? – хмыкнул Алёшка. – Ты бы приехала за ручку подержать? Так тут хватало держальщиков и без тебя. Давай пиво своё!
Алёна протянула ему запотевшую, не успевшую нагреться после магазинного холодильника банку и пакет солёных орехов, себе взяла тот же набор и села на край кровати, поджав под себя ноги. Алёшка устроился рядом, обложившись подушками.
– С тобой классно пить, – сказал он. – Покупаешь мне пиво и ничего взамен не требуешь.
– Бедный ребёнок, измученный товарно-денежными отношениями, – Алёна дотянулась и провела ладонью по его волосам. – Неужели все вокруг такие корыстные твари? А как же Клим?
– Ему тоже всегда от меня что-нибудь надо, – сказал Алёшка и, с удовольствием наблюдая, как у Алёны лезут на лоб глаза и приоткрывается рот, добавил. – То доклад по истории ему напиши, то жалобы выслушай, отчего да почему его девушки не любят…
В этот момент Алёна окончательно передумала делиться с ним историей про Богдана. Быть бескорыстной ей понравилось, и превращаться в унылую жалобщицу не хотелось.
– Алёшка, я пойду, – заторопилась она, – а то на последний автобус опоздаю и до утра не уеду.
– Так оставайся до утра! – радостно предложил Алёшка. – Попозируешь мне для одной работы, давно хотел тебя попросить.
– А что за картина?
– Про Средние века, как ведьму сжигали.
– Спасибо, Алёшка. Я ещё и ведьма, – Алёна хлопнула его полупустой банкой по плечу.
– Я же в хорошем смысле, – смутился он. – Может, она народная героиня, как Жанна дАрк.
– А, ладно тогда. Ты сейчас будешь рисовать? – уточнила она, увидев, что мальчишка потянулся за карандашом и блокнотом. – Мне встать в какую-то позу?
– Не, сиди, как сидишь. Можно двигаться, разговаривать.
– Алёшка, я ведь тоже тебя рисовала, – призналась Алёна. – И Тигру. Вы такие классные Арлекин и Пьеро.
– Блин, никогда об этом не думал, а ведь правда должны быть похожи, – Алёшка задумался, провёл карандашом по губам. – Покажешь потом?
– Конечно. Ой, – спохватилась она, – а где Тигра? Он скоро вернётся?
– Утром, – Алёшка сердито дёрнул плечом. – Или никогда. Не знаю.
– Подожди… а он где? Помирился с родителями?
Надеялась, что так.
– Нет, – неохотно выдавил Алёшка. – У него типа свидание.
– В самом деле? И что – девушка симпатичная? – улыбнулась Алёна.
Была уверена, что Алёшка шутит; что на самом деле Тагир действительно у родителей. Ну, или у Клима, у кого-то из приятелей в гостях засиделся, мало ли.
– Не девушка, парень, – мрачно произнёс Алёшка. – Огонь просто. Высший класс.
– Ты хочешь сказать, – удивилась Алёна, – что он тебе изменяет, а ты… ничего не делаешь?
– А я должен что-то делать? – сердито фыркнул Алёшка. – Может, морду этому типу набить или патлы рыжие повыдергать? А на фига? Всё равно будет, как он хочет.
– Во что ты опять ввязался, горе моё? – испугалась Алёна. – И Тагира втянул. Сам теперь маешься. Мёдом вам намазано в этой мэрии?
– Алёна, ты чего! – обиделся Алёшка. – Он не оттуда вовсе, наоборот… так помог, что эти долго теперь не полезут. И Тигра с ним сам, не по принуждению.
– Но всё равно неприятно, да?
– Ага. Теперь зато понял, каково Тигре было, когда я на заработки уходил. Примерил его шкурку. Ничего, сегодня последний день. Ночь, то есть.
– Почему?
– Завтра этот мужик едет в Москву, а оттуда на самолёте – в Буэнос-Айрес. По работе, что ли. Всё и решится. Либо Тигра полетит с ним, либо вернётся ко мне. Я бы на его месте не возвращался.
– Ясно, – вздохнула Алёна. – То есть рисунок – это был предлог, чтобы я с тобой посидела.
– Ага, – обрадованно кивнул Алёшка. – Одному тошно, сил нет. Если бы не ты, меня бы уже унесло на какие-нибудь приключения.
– Давай спать, приключенец, – Алёна потрепала его по плечу. – Только кинь мне тряпку, какую не жалко, или полотенце старое, а то я простыни испачкаю.
– Чем? – не понял Алёшка.
Алёна сделала страшное лицо и прорычала:
– Кр-ровью своей!
– Тьфу! Ну, почему у вас, девчонок, всё не по-людски устроено?
– У вас будто по-людски! Кое-кому кое-что вообще укоротить бы не мешало – глядишь, и неприятностей было бы меньше.
– Мне уже подрезали, – захохотал Алёшка. – В раннем детстве. Не помогло.
– Ты о чём вообще, мелкий извращуга? Я про длинный болтливый твой язык говорила.
Мальчишка заржал ещё громче, и Алёна, выдернув подушку у него из-под задницы, опустила мягкий валик ему на голову:
– Тиш-ше! Соседей разбудишь.
– Ну их! Баба Люба глуховата, потому и спит крепко. А остальных не жалко.
Убаюкала его, как Стёпку, нашёптывая на ухо слащавую рифмованную чушь. Сама почти не спала. Ранним утром после манипуляций с влажными салфетками над коммунальным унитазом (в грязную ванну лезть не решилась) тихо выскользнула в подъезд, где столкнулась со смущённым и растрёпанным Тигрой. Шепнула:
– Иди быстрей к своему чуду белобрысому. Ждёт.
========== 23. Богдан Репин ==========
Ждёт… Всегда он чего-то ждёт. От жизни и вообще… Как так можно в солидные сорок шесть?
Сверстники давно взвалили себе на согбенные спины и волокут через годы тяжкий груз: постылую, но для чего-то им необходимую семью; неинтересную, но денежную работу. Ничего не ждут, ни на что не надеются, ни о каком чуде не мечтают – всё сами, сами. Карабкаются по карьерным ступенькам. Словно фишки в игре, меняют метки своего благополучия – квартиры, машины, ноутбуки и сотовые телефоны. Удивляются, когда Богдан говорит им, что у него нет телевизора, что он не собирается покупать автомобиль, дачу. Недоумевают, когда вместо ответа на их: «Почему?» произносит своё: «А зачем?»
Впрочем, если бы мама попросила садовый участок – приобрёл бы, не раздумывая. Но она не стремилась копаться в земле; даже фиалки в горшке, подаренные кем-то из знакомых, подчас забывала поливать.
Ждёт он, ждёт – сам не знает, каких подарков от жизни. На работе – каверзных ребячьих вопросов, на которые интересно было бы ответить. После каждой публикации – откликов, пусть негативных – жаркие споры в сети приятно щекочут нервы. В поездках – новых встреч, необычных впечатлений. Всегда получает, что хочет. Всегда этого мало. Всегда сразу же начинает желать большего. Надеяться, мечтать. Ничего такого особого для этого не делать. Не суетиться. Ждать. Само придёт.
Обычно приходит, куда деваться. Уходит так же легко, выскальзывает из рук, не пытающихся удержать. Деньги тратятся на какую-то ерунду, награды и почётные звания достаются другим, люди… с людьми то же самое, черт побери!
Не в творческой работе тут дело. И не в сексуальной ориентации – уж точно не в ней.
От похода Богдан ждал – сам не знал, чего. Привычное, казалось бы, дело: составить списки, заказать транспорт, договориться с руководством стадиона о прокате палаток-спальников-пенок, сходить с компанией незамужних преподавательниц училища и художественной школы в «Ашан» за тушёнками-сгущёнками… Каждый год этим занимался, кроме него – некому: у всех семьи-дети, тёщи-огороды. Каждый год… А вот на этот раз как-то по-иному всё воспринималось: и сгущёнка, и прокат, и автобус. Очень нервным казалось ожидание. Было тревожно и сладко. Отчего? Сам не знал.
Знал. Старался не думать. Тщательно скрываемое выплывало из подсознания безумными снами – влажными и горячечными.
Алёшка ещё в начале июня подошёл к нему за подписью в зачётке, уронил ручку, нагнулся за ней. Рубашка поползла вверх, джинсы – вниз, открылась широкая полоса белой кожи пониже спины и та самая татуировка – маленький ящер, или дракон, или дух огня – саламандра, не поймёшь. Пока преподаватель тихо сходил с ума, студент деловито подал ручку и спросил:
– Богдан Валерьевич, а вы с нами в поход идёте?
– Иду… Еду, то есть, – промямлил он. – А почему ты спрашиваешь?
– Ну, мало ли… вот, на форуме вас не было.
– Не смог. Видишь ли, была очень важная поездка за границу, а потом мама слегла с инфарктом, – зачем-то заоправдывался Богдан.
– Знаю, – кивнул Алёшка.
Знает он! Откуда, интересно, такая осведомлённость?
– Если ничего не случится, – сказал Богдан, – я поеду с вами.
– Пообещайте, – потребовал Алёшка.
– Хорошо, – кивнул Богдан. – Только ты тоже мне пообещай кое-что.
– Всё, что пожелаете, – нахально улыбнулся Костров и невзначай (возможно, и нарочно) придвинулся к нему поближе, ещё чуть-чуть – и усядется на колени.
«Что пожелаете», надо же! Знал бы он, чего на самом деле хочет Богдан Валерьевич… Впрочем, Алёшка знает. Все, что происходило в машине тогда, в День города, было более чем… В его утомлённом мозгу замелькали пошлые картинки. Он мысленно встряхнулся, заставил себя быть взрослым и благоразумным.
– Обещай, что то, что было в машине, не повторится.
– А что было-то? – невинно захлопал ресницами Алёшка. – Ничего же и не было.
– Костров! – рявкнул Богдан.
– Ладно, обещаю, – нехотя протянул студент. И попросил. – Богдан Валерьевич, поцелуйте меня, пожалуйста. Пока никто не видит.
– Ни в коем случае, – сердито сказал он. – Иди, Костров, иди. Не мешай работать.
Придумал тоже! Заманчивая перспектива. Но Богдан понимал: поцелуем дело не ограничится, он не выдержит и разложит мальчишку прямо здесь, на парте в кабинете истории искусств. И не факт, что сообразит запереть дверь.
– Уходи, Костров, я приказываю! – рыкнул он.
Алёшка испуганно и понятливо кивнул, схватил зачётку, выскочил за дверь. Ах, вот какое обращение мы понимаем! Ну-ну. Стоило, вообще-то, раньше догадаться. Выдрессировали пацана, сволочи!
В походе Алёшка был прежним – весёлым и хулиганистым большим ребёнком, любо-дорого посмотреть. Дразнил Южакова, кидался в девочек сосновыми шишками, выпрашивал у Ольги Георгиевны «хоть две ложечки» сгущёнки перед обедом, уверяя, что его аппетит от сладкого не пострадает, и он готов поспорить, что съест двойную порцию супа. И ведь поспорил, и (всё по-честному!) получил выигрыш – ещё одну банку белой тягучей сладости, которую поделил по-братски с Климом и Тагиром. Кстати, под шумок стянул в личное пользование пластиковый пакет кетчупа и припрятал в палатке. Богдан любовался парнем издали и вспоминал его другим: то развратно облизывающимся, выпрашивающим поцелуй, то неожиданно послушным в ответ на жёсткое: «Я приказываю». Или бледным и серьёзным, с выступившей на лбу испариной, с закушенной губой и побелевшими костяшками пальцев, сжимающих бумажный радужный флаг – на видео в ютубе. Рядом с ним Тагир, угрюмый и решительный, с плакатом о равенстве. Их странная акция на ступеньках мэрии. Зачем они это сделали? Чего здесь больше – искреннего протеста против социальной несправедливости? эпатажа? личной обиды? Такие мальчики делали революцию. В семнадцатом. Тысяча девятьсот. И сейчас сделают, дай им волю. Отчаянные и безжалостные. Эх, зря вы, ни разу не уважаемый Виктор Львович, попытались превратить ясноглазого мальчишку в покорного раба. Из озлобленных невольников, знаете ли, самые жестокие бунтовщики получаются.
– Богдан Валерьевич, принесите нам дерево! – громкий крик физкультурницы Ольги Георгиевны оторвал его от размышлений. Ну, и хорошо.
Он поднялся с пледа, расстеленного у входа в его собственную (Яшину!) палатку, которую установил в стороне от основного лагеря, и отправился на заготовку дров. Приволок сухой сосновый ствол, отобрал у Фёдора бензопилу и нарезал коротких толстых чурбаков для ночного костра. Потом взялся за молоток и гвозди, отремонтировал и укрепил сколоченные ещё в прошлом году стол и скамейки вокруг него. Тяжёлый физический труд разгонял дурные мысли и сбивал сексуальное напряжение.
Место для палаточного лагеря было выбрано несколько лет назад и оставалось неизменным. Неподалёку располагались и те самые «Алые паруса», где в начале мая проводили форум, а в первые две недели июня дизайнеры со второго и третьего (теперь уже третьего и четвёртого) курсов расписывали стены морскими сюжетами по эскизам Алёны Задорожных.
Алёна, Алёна!.. Вот зачем ты, глупая женщина, устроила это дикое представление? Будто без тебя проблем мало…
В «Алых парусах» началась первая смена, студенты с утра пораньше с разрешения начальника лагеря сходили туда полюбоваться на дело рук своих (и показать красотищу тем, кто в работе не участвовал), а заодно забрать огромную корзину столовских пирожков с курагой. Варить суп с рыбными консервами и макароны-ракушки на второе предпочли самостоятельно – в пятнадцатилитровых котлах, на костре, с дымком. Правда, заниматься костром и готовкой пришлось в основном троим: физкультурнице Ольге Георгиевне, прикладнику из школы-художки Фёдору Юрьевичу и историку Богдану Валерьевичу. Студенты и молодые педагоги под руководством Зильберштерна и Ольгиной сестры Алисы проводили практически всё светлое время суток за набросками и этюдами в лесу и на берегу Волги. В общем-то, пленэр и был основной целью этого необязательного для учащихся, но любимого многими из них продолжения летней практики. Не все студенты соглашались на такой вид досуга, кое-кто считал, что лучше сидеть дома за компьютером. Но никто никого не заставлял ехать, потому и недовольных не было. В этом году не появился Никита Ливанов. Сказали: отправился с родителями на испанские пляжи. Кажется, ребята не были этим расстроены. Даже Настенька Корзун не выглядела опечаленной. В данный момент она очаровательно хихикала, вместе с подружками оборачивая фольгой картофелины, подготовленные для запекания в золе. Обычно Ольга Георгиевна заранее проделывала над клубнями какие-то манипуляции, после которых печёная картошка становилась рассыпчатой, благоухающей ароматами чеснока и растительного масла. Однако иногда клубни превращались в круглые угольки – известно, что раз на раз не приходится.
Девчонки были не на пленэре, потому что отбывали дежурство по графику. Мальчишки до этого натаскали целое море воды из Волги (для мытья посуды) и из родника (для питья, а также на суп и чай), а юные барышни помогали теперь кухарничать, всё по справедливости. Вместе с ними трудилась добровольная помощница – десятилетняя Ульяна, дочка Посередова. Стоп, а откуда взялось милое дитя? А, всё понятно – вот и отец-художник пробирается через разбросанные вперемешку дрова и утварь с этюдником через плечо.
– Репин, у тебя такое зверское лицо, когда ты с этой бензопилой, – заметил Иван Дмитриевич. – На маньяка похож.
– Может, я он и есть, – усмехнулся Богдан.
Вспомнил: на днях ему привиделся сон: он гонялся по какому-то недостроенному зданию с коридорами-лабиринтами за Алёшкой, хотел его изнасиловать и убить – чтобы больше никому не достался. Сновидение было тягостным и очень достоверным. Очнулся в холодном липком поту; осознал, что всё неправда; вздохнул с облегчением. Кошмар отражал жуткую реальность – как раз перед этим он узнал, что Дарницкий с приятелем в ночь после Дня города что-то вроде того и проделали с его мальчиком. Вряд ли по указке Виктора Львовича – скорее, по собственной скотской инициативе. К счастью, Алёшка выжил. Более того – сдал без троек экзамены, провёл сумасшедший пикет в защиту прав ЛГБТ и теперь носится по лесу, карабкается на высокие сосны, как на корабельные мачты, и хохочет, как пиратский юнга, впервые глотнувший крепкого ямайского рома. (Интересно, почему именно такие ассоциации? Гриновские картинки Алёны тому виной или то, что Алёшка с Тагиром одеты на этот раз в полосатые майки, похожие на тельняшки?..) Узнав, казнил себя за то, что отпустил тогда ребят, не удержал, и радовался, что всё-таки жив Костров, хоть и досталось ему. Помогли добрые люди, спасибо им. Хирург, который зашивал Алёшкины раны, счёл своим долгом сообщить о случившемся Репину. Как преподавателю и куратору группы, в первую очередь. Ну и, наверное, догадывался о его личном интересе к пацану. Того, кто вызвал его, доктор не выдал. Возможно, правильно сделал, заметив, что Богдан ощущает не столько благодарность, сколько ревность и даже ненависть к неизвестному спасителю. Вот странность. Мечтать расправиться с насильниками – нормально. Но этот-то, добрая душа, чем виноват? К тому же, это вполне могла быть сердобольная тётенька. Ага, и позвонила не в «скорую», а именно этому врачу. Тут явно человек «в теме». Или тётенька оказалась родственницей кого-то из «своих». Случайно попала в нужное место в нужный час с телефоном того самого доктора в записной книжке. А что, бывает и такое.
