Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"
Автор книги: Anrie An
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
– Света звонила, – сказала мать.
Сестрица жила в Штатах, поначалу с мужем Ричардом, а теперь уже и без него – самостоятельная, в маму. Работала в букмекерской конторе, честно говоря, Богдан не особо вникал, чем там занимаются. Зарабатывала на жизнь. Делала деньги. И ладно. Племянник Сашка (по-тамошнему – Алекс) учился в колледже, мечтал стать юристом. Или не мечтал, а просто готовился, собирался, планировал – так надо сказать? Умеют ли они вообще мечтать, эти прагматичные американские мальчики? Есть понятие «американская мечта», ключевое слово – «американская». Делаешь карьеру – упорным трудом и всякими хитростями добиваешься высокой должности. Карьера приносит деньги. Деньги приносят удовольствие. Всё. Понятие «для души» в этой схеме отсутствует. Душа бывает у бродяг, поющих блюз в «предбаннике» нью-йоркского сабвея, и у безалаберных русских искусствоведов. Богдан не понимал Светку, Светка не понимала Богдана. Она считала младшего брата неудачником (лузером!), хотя по меркам Славска (да что там – и Москвы тоже) он был довольно известным, успешным и обеспеченным. Занимался тем, что нравится: преподавал, писал статьи, организовывал выставки. Ввязывался в любой проект, который был ему интересен, не думая заранее, принесёт это ему деньги или окажется очередной благотворительной затеей. Путешествовал по стране и ближнему зарубежью (изредка заглядывая в дальнее) с тем же азартом, что по запутанным улочкам города своего детства. В Славске, куда позвали рассказывать студентам (а заодно ребятишкам художественной школы) о мировой культуре, недолго ютился в общежитии, почти сразу взял в ипотеку трёхкомнатную квартиру и перевёз к себе мать. На неё же и оформил собственность, расплатившись с кредитом досрочно. Года через два после его переезда, помнится, прикатила единственный раз заокеанская гостья сестрица Светка с Алексом (тогда ещё белобрысым пацаном одиннадцати лет). Раскритиковала и высмеяла всё, что находилось в зоне видимости. Племянника от Богдана, смешно сказать, прятала, полагая, что развратный дядюшка непременно научит ребёнка каким-нибудь гадостям. Это помня о Мишке и о его мимолётных студенческих увлечениях, про Якова она не знала тогда.
– Как у неё дела? – спросил Богдан. Из вежливости. Дела сестры его не очень-то интересовали.
– Всё по-прежнему, – ответила мать. – Сашка познакомился с девушкой.
– Ну, наконец-то! – искренне порадовался Богдан за племянника. И за Светку, которая изводила себя опасениями, что из Алекса вырастет «такое же чудовище, как мой ненормальный младший братец».
– Её зовут Джессика, – сказала мать. – Нерусское какое-то имя.
– Это Америка, мам. Там все нерусские. Даже наша Светка там не Светка, а Стелла, если помнишь.
– Она еврейка.
– Кто, Светка?
– Не иронизируй. Джессика, конечно.
– И что, теперь моё дурное влияние – вот в этом? В стремлении к… общению с представителями рассеянного по миру народа Израиля? Да?
– Нет. Я просто так сказала.
– Ничего и никогда, мама, не говорится просто так.
Он поставил пустую тарелку в мойку. Приоткрыл стоящую на плите сковородку, посмотрел на котлеты. Закрыл. Налил чаю, намазал тонким слоем масло на хлеб.
– Тебе надо жениться, Богдан.
– Мама! Ты же знаешь…
Она знала, и тем не менее где-то раз в каждые два дня разговор на эту тему возникал в той или иной форме.
– Знаю. Но я не собираюсь жить вечно. А ты не должен оставаться один. Женись на Вере.
Что-о? Вот ещё новости!
– Мама, что ты выдумываешь! Вера меня терпеть не может. И потом… кажется, ей нравится быть вдовой Якова Тропинина. И наследницей. Особенно после того, как за границей возник спрос на его картины. До чего они там любят мёртвых российских художников, это же уму непостижимо!
– Богдан, я разговаривала с Верой, она звонила вчера, когда ты…
Да, когда он весь свой свободный от лекций вторник бездарно потратил на поездку в Фёдоровское. Могила Яши, коньяк и слёзы. Всё. И никаких переговоров с местной мэрией об организации дома-музея. Хотя обещал Вере, что этим займётся. Чёрт, и ведь бродила в глубине сознания заманчивая идея: жениться на Вере, убить её и остаться единственным наследником Яшиного дома в Фёдоровском и всех его картин. Чёрт, чёрт и чёрт!
Он встал, взял кружку, забыв про бутерброд, и вернулся в комнату, к компьютеру.
Молодёжный слёт. Участники. Список. Просто чтобы занять себя хоть чем-то. Отвлечься. От мыслей. От всего.
Большинство фамилий были ему знакомы. Училище, второй курс, группа «Д» – дизайнеры. Помнил их ещё по художке, девятиклассниками, смешные были, все разные, всё время спорили, дрались даже. Да и сейчас… Мальчишки, целый класс одних мальчишек – может, поэтому и запомнился этот выпуск. Нет, кажется, были там и девочки, но до того неяркие (в творческом плане, конечно), что не зафиксировались в памяти. Распрощался с ребятами в июне, а в сентябре встретился почти в полном составе в аудитории училища – нечаянная радость.
Шурик Южаков – небольшого роста, круглолицый, курчавый, легко краснеющий. Вечный объект для розыгрышей и подколов. Доверчивый и, кажется, необидчивый. Картины его похожи на ребусы, такие чудные и несерьёзные абстракции.
Никита Ливанов – аккуратный юноша, такое ощущение, что он и в детсаду на горшке сидел в пиджаке и при галстуке. Староста курса. Воплощение правильности и безупречности. Родись ровесником Богдана, был бы комсоргом, а ещё на десяток лет раньше – успел бы сделать карьеру по партийной линии. Впрочем, и сейчас можно, только партия у власти уже другая. А рисует, как ни странно, вовсе не в классической манере. Впрочем, не странно. Ничуть.
Настенька Корзун, единственная девочка в этой компании. Девушка Никиты. Отличница, разумеется. Техника живописи на высоте, но всё у неё как-то… безжизненно, что ли.
Синицын Арсений, Сенечка – тихий задумчивый мальчик, темноволосый, с удивительно чистым лицом и ясным взглядом. Да, тихий. Но, пожалуй, он один, когда дразнят Южакова, может твёрдо сказать: «Ребята, не надо!» Пишет городские пейзажи, реалистичные, но не без грустноватой сказочности.
Коля Ястреб – внешность под стать фамилии, есть в нём что-то от хищной птицы. У него странно притягательные и в то же время отталкивающие авангардистские полотна – обнажёнка в серо-синих тонах.
Клим Бровкин – полноватый улыбчивый паренёк, кажется неловким и малоподвижным, но на самом деле это не так. Анархист или что-то вроде того. Вполне может удрать с занятий, чтобы попасть на акцию протеста. Кажется, даже в Москве его знают. А работы его похожи на «Окна РОСТа», и ничего удивительного.
Фамилии в списке шли не по алфавиту, он двигал курсор вверх-вниз по строчкам, выискивая то, что хотел увидеть.
Да, вот и они, конечно! Этих двоих Богдан воспринимал только так – в вечной связке друг с другом. Тагир Бахрамов и Алёшка Костров. Они то вместе с Бровкиным участвуют в пикетах и митингах, то сами что-нибудь выдумывают. Пришлось ему однажды вызволять их из полицейского «обезьянника», куда ребят забрали после одной из таких общественных акций протеста. Заплатил штраф – наличкой, без всяких квитанций, по сути дал взятку. Ребята порывались вернуть долг – запретил. С первого курса (возможно, со школы даже) они жили вдвоём, снимали комнату. Ушли от родителей. Как зарабатывали на еду и жильё – для большинства преподавателей это была тайна, покрытая мраком. Расклейка объявлений, попрыгушки по улицам в костюме гамбургера, рисование портретов на местном «Арбате» – всё это не могло дать и половины необходимой для нормальной жизни суммы. А они одевались ярко и модно, недавно у них появились телефоны последней модели. И на недешёвую выпивку ребята складывались, не отрываясь от компании. А там ведь были детки обеспеченных родителей. В основном. Кроме Арсения и Коли – первого растила мама-одиночка, у второго «предки» работали на заводе, где подолгу задерживали зарплату. В общем, был у этой парочки некий незаконный, а потому – секретный источник дохода.
Честно говоря, Богдан завидовал смелости, с какой Тагир и Алёшка не скрывали своих отношений. Они ведь этим бравировали даже – эпатаж такой, всё напоказ. Многие преподаватели подобных вольностей не одобряли. Особенно предподавательницы, те, которые в возрасте, ещё советской закалки. Но, ничего не поделаешь, принимали как данность. Двадцать первый век на дворе, нечего держаться за патриархальные устои, к тому же творческие люди во все времена отличались чудачествами и свободой нравов, что спрашивать с молодёжи, когда и из более старшего поколения кое-кто не без греха. И косо поглядывали на яркого представителя того самого «греха» в безгрешном в целом преподавательском коллективе – известного искусствоведа Богдана Валерьевича Репина. Поглядывали, однако помалкивали. Директор считал кандидата наук (у которого и докторская диссертация была на подходе), имеющего публикации в зарубежных изданиях и носящего святую для каждого отечественного живописца фамилию, ценным приобретением для провинциального учебного заведения. А чем он там занимается дома под одеялом – его личное дело. Лишь бы к студентам не лез. Особенно к несовершеннолетним.
Он и не лез. Однако в последнее время всё чаще ловил себя на том, что с интересом посматривает в сторону Тагира и Алёшки. Нравились оба. Смуглый, высокий, тоненький и гибкий Тагир – с чуть раскосыми карими глазами, носом с небольшой горбинкой и тонкими губами. В его тёмных волосах сверкают рыжиной несколько обесцвеченных прядок, как полоски. Не за это ли его приятели прозвали Тигрой? Или кличка появилась раньше, ещё в художке, и была образована от имени? Не помнил. Неважно. Алёшка – тоже высокий, но черты лица у него совсем детские, особенно когда улыбается. Иногда он корчит такую умильную физиономию, что делается похожим на пятиклассника (и, возможно, тогда у тётушек-преподавательниц возникает желание накормить его мороженым и отругать за двойки), а иногда словно превращается в девочку-подростка, очаровательную в своей неловкости и угловатости. Он говорит громко и резко, но может внезапно перейти на манящий полушёпот. Мило картавит, заменяя обычный звук «р» чем-то невообразимо гортанным. У него, у Алёшки, длинные ресницы и светло-серые широко распахнутые глаза. А ещё – светлые волосы, которые он то собирает махрушкой в хвост на затылке, то распускает по плечам, пухлые губы, крепкие белые зубы, чуть оттопыренные уши (правое проколото, в нём – серьга, серебряное колечко), длинные музыкальные пальцы и узкие, но, похоже, сильные ладони (на правой – тонкий шрам, будто вторая линия жизни). Он резок и порывист в движениях, но при этом у него изумительная осанка (говорят, в детстве занимался бальными танцами), возможно, чуть широковатые для такой изящной фигуры плечи, обтянутые узкими джинсами красивые ноги; у него татуировка – дракончик на пояснице – и небольшой аккуратный зад. Но это ничего не значит. И то, что иногда, поймав своего преподавателя за пристальным разглядыванием, Алёшка выжидающе смотрит ему в глаза и нахально проводит по чуть разжатым губам кончиком языка – тоже, в сущности, ничего не значит. Это юное прекрасное существо не для тебя, старый развратник, а для другого такого же юного и прекрасного существа – например, для Тагира. И тебе, уважаемый Богдан Валерьевич, тут ничего не светит. Потому что тебе, дряхлой развалине, уже сорок шесть лет, а этой несказанной прелести, чёрт побери, семнадцать. Семнадцать! Так что нечего и думать, нечего облизываться, как кот на сметану.
Отругал себя – и сразу стало как-то легче. Можно продолжить размышлять о живописи. Кстати, студенты Бахрамов и Костров потрясающе талантливы, без шуток. Хоть сейчас в какой-нибудь музей современного искусства Тагиркины картины с тёмными силуэтами, множащимися в проваливающихся друг в друга зеркалах, и Алёшкины – кладбищенские, кровавые, натуралистичные до жути, но вызывающие почему-то не отвращение, а пронзительную печаль, оттого что все мы смертны.
Следовало бы взглянуть и на работы «не своих» авторов – так называемый «самотёк», присланный по объявлению. Конечно, его коллеги отсеяли явную любительщину, какой было немало. Но всё же файлы, подписанные «Смирнова» и «Ольховская» он раскрывал с опаской. В первом оказались скучные серенькие пейзажи и похожие друг на друга портреты девушек и женщин (возможно, одной семьи). Во втором – базарные котики и лошадки (одно оправдание – довольно высокого качества, профессионально, так сказать, исполненные). В папке, обозначенной «Коваленко Ира, 15 лет» скрывались довольно неплохие анимэшные арты. Напоследок он оставил подборку «Задорожных Ал.» – и не прогадал. Работы оказались любопытными. Хотя это была ни разу не живопись – скорее, книжная иллюстрация. Или кадры из сюрреалистических, совсем не детских мультиков по мотивам Кэррола и Туве Янсон. Возможно, Киплинга. Возможно, Грина и Крапивина, о которых он вспоминал сегодня. Совпадение показалось неслучайным, а фамилия художника – знакомой. Задорожных… Слышал ведь о нём что-то. Работы вряд ли видел. Такое бы запомнил. Особенно ту, где большая зеленоватая луна над городом и мальчишки на рельсах, будто он и Мишка. Наверное, всё-таки фамилия всплывала в разговорах между преподавателями в училище или в Союзе художников. Или их даже знакомили. Смутно припомнил грузную фигуру бородача в тельняшке. Да нет, вряд ли это он.
– Мам! – крикнул Богдан.
Вот кто у нас активный посетитель вернисажей и внимательный читатель каталогов.
– Что, Богдаша? – откликнулась мать. Уже не из кухни, а из своей комнаты. Видимо, устроилась в кресле с книгой или с вязаньем.
– Ты помнишь такого художника – Задорожных?
– Был такой. Вроде бы уехал куда-то на север… точно не знаю.
– Мама, а как его зовут?
– Кирилл.
– Кирилл? Ты уверена? Не Александр, не…
Почему-то «Алексей» не смог произнести, горло перехватило. А какие ещё могут быть имена на «Ал»? Альберт, Альфред…
Набрал: «Задорожных художник Славск» в «Гугле». Вылезло: «Кирилл». И картины совсем не те. Не такие.
– Богдан, я уверена, – сказала мать, появляясь на пороге комнаты. – Кирилл Задорожных. Он даже был у нас в гостях один раз. С той компанией бородатых чудаков. Когда ты… Ну, ты помнишь.
Он помнил. Те художники, которые познакомили его с гением-пейзажистом из Фёдоровского. С Яшей Тропининым. Конечно, тогда он никого, кроме Яши, не видел. Весь мир вокруг перестал существовать. И напились они страшно…
Может быть, таинственный «Задорожных Ал.» – сын или брат того бородатого Кирилла? Впрочем, есть смысл заглянуть в текстовый файл, там ведь наверняка анкетные данные участника слёта.
Заглянул. Поморщился. Задорожных Алёна Васильевна тридцати лет. Тьфу ты, баба! И будто померкло всё. Иллюстрации сразу перестали казаться такими уж расчудесными. Вторичны, подобного много кочует по Интернету. И чисто технически придраться есть к чему: перспектива нарушена, штриховка небрежная.
========== 3. Алёна Задорожных ==========
…Перспектива нарушена, штриховка небрежная. Складывая оформленные, как для выставки, работы в папку (велено было на слёт привезти оригиналы), Алёна видела все недочёты. И понимала, что при обсуждении её просто раскатают по асфальту в тонкий блин. Но всё же настроилась ехать. Не с той, конечно, целью, на какую намекала Динка. Ни с кем она знакомиться не собиралась, ни с какими симпатичными мальчиками. Посмотрела список участников на сайте: большинство действительно мальчики и девочки школьного возраста.
Были, правда, кроме неё, ещё две солидные тридцатилетние тётки. Поразговаривать с ними о пустяках или пожаловаться на жизнь – самое то. И пустяки, и жизнь у всех тёток этого возраста одинаковые. Да, в сущности, из пустяков и складывается жизнь. А как ещё?
До отъезда следовало, кстати, заняться одним пустяковым делом. Сущей ерундовиной. Попробовать устроиться на работу.
Накануне Алёна побывала в центре занятости – на «бирже», как назвала это учреждение её мама. Во времена молодости маминой бабушки (то есть сразу после революции) подобные конторы именовались гордо – «биржа труда». Потом они исчезли за ненадобностью: безработица была побеждена, в стране Советов выпускники пэтэушек, техникумов и вузов вместе с дипломом получали распределение. И это была такая всесоюзная лотерея: кто на завод через дорогу от дома попадёт, а кто поедет в дальние края – во Владивосток или, возможно, в степи Казахстана. Или в почти европейскую Литву, кому как повезёт. Например, Кирилл Задорожных в своё время именно так попал в Славск – его прислали художником-оформителем на один из крупных заводов. (Как будто местных не нашлось!) И не его вина, что после перестройки новому руководству предприятия наглядная агитация стала не нужна. Как и медпункт, и ведомственный детский садик. Да и рабочие не очень-то надобны были, чего уж! Кирилл тогда, как он рассказывал Алёне, между делом (по правде говоря, между взлётами и падениями, первые рождали замечательные картины, вторые сопровождались запоями) получил высшее образование. Диплом юриста остался приятным сувениром на память о бесславно потраченных времени и деньгах (обучение было платным). Нет, конечно, года три он успешно проработал в частной юридической фирме, о чём любил упоминать в разговорах за выпивкой. При этом должности своей не называл, якобы коммерческая тайна. Служил он охранником.
Юрист – охранник, экономист – кассир в магазине, это у нас называется работа по специальности. Что она хочет со своим дипломом художника-оформителя, а?
На «бирже» тихая старательная девушка направила её с документами в три адреса. По первому находился дом культуры. Там художник был очень нужен!
– Но – смотрите, милочка, – говорила ей полная улыбчивая женщина с русой косой, закрученной вокруг головы. – У нас ведь декорации, они тяжёлые. Принести, поставить, поднять, передвинуть. То есть художник – это ещё и грузчик. Потом, компьютер…
– «Фотошоп», «корел», – воодушевлённо перебила Алёна. – Вёрстка афиш, да? Умею. Могу ещё какую-нибудь программу освоить. Если надо.
Женщина с косой посмотрела на неё всё ещё не без улыбки, но, похоже, с презрением и жалостью.
– Компьютер ломается. Его надо будет ремонтировать постоянно.
– Справлюсь, – сказала Алёна, но уже не так уверенно.
Стёпка, дремавший в «кенгурухе», видимо, начал просыпаться, беспокойно заёрзал, и она почувствовала, как тяжелеет грудь, – подступило молоко.
– Вот, опять же, ребёнок, – сказала работодательница, словно только что заметила малыша. – Куда вы его денете?
– С бабушкой! – выпалила Алёна. – Она, правда, работает, но там сутки через сутки, и дедушка поможет, посидит, он пенсионер. А скоро и в садик очередь подойдёт.
– В садике вы у меня на больничный будете уходить каждые две недели, – женщина грустно вздохнула.
– Не буду! – клятвенно заверила Алёна.
– Это вы сейчас так говорите. И опять же… Про декорации я говорила?
– Говорили. Не проблема. Вы на рост не смотрите, я пауэрлифтингом занималась. Правда-правда!
– Несерьёзно, милочка. Давайте обходной лист, я подпишу.
– В смысле?
– Подпишу отказ. Ещё две-три организации обойдёте – и вернётесь в центр занятости за пособием. Поверьте, для вас это идеально.
Алёна протянула ей бумагу. Стёпка зашевелил ручками-ножками, захныкал.
– Просила же их, как людей, – бормотала женщина с косой, разыскивая в ящике стола печать. – Мне художник нужен – мужчина, а они присылают барышень да мамочек.
Алёна вышла из кабинета молча и даже дверью не хлопнула. Наоборот, прикрыла как можно аккуратнее, чтобы не дай бог… Поднялась по лестнице, в буфете заказала стакан чаю без ничего и уселась, наконец, в удобное кресло. Вытащила Стёпку из «кенгурухи», расстегнула блузку, осовободила левую грудь. Сын присосался, сглотнул быстро и жадно, капля молока потекла и размазалась по щёчке, по шейке ребёнка. Алёна взяла со стола салфетку, промокнула. Этим же бумажным комочком вытерла слёзы, ресницы были накрашены, чёрное проступило на белом. Машинально взяла ещё салфетку, розовую, приложила скомканную к ней, как печать. Раз, два. Чёрные розы на розовом фоне. Три…
Дальше было уже проще. В редакции местной газеты, куда она пришла проситься верстальщиком («Корел», «фотошоп». «Индизайн»? Освою. Если надо), объяснили, что брать никого не планируют.
– Но если наш сотрудник уйдёт в отпуск, мы вам позвоним. Вызовем на замену. На месяц. Или на две недели, – пообещал худощавый, похожий на юношу, но с лёгкой сединой в волосах редактор.
– Я ещё заметки могу писать и фотографировать! – в отчаянии выпалила Алёна.
– Приносите. Почитаем. Посмотрим. Но обещать ничего не могу. Только вне штата, по договору. Вакансий у нас нет.
– Совсем никаких? – на всякий случай переспросила Алёна.
– Водитель нам нужен, – задумчиво сказал редактор. – Водитель у нас уходит. Но это так, размышления на тему. Это не для вас.
– Почему? У меня есть права! – вскинулась она.
– С личным автомобилем нужен водитель. Кроме того… газета в пачках, загрузил-выгрузил, они тяжёлые. Сами понимаете.
Про пауэрлифтинг она и говорить не стала. Несерьёзно, милочка!
В центре творчества школьников вакансии имелись, но у Алёны Васильевны Задорожных не было ни опыта работы с детьми, ни педагогической специальности в дипломе. Впрочем, этот вопрос можно было бы как-то решить, если бы… Если Алёна была не Алёной, а каким-нибудь Митрофаном.
– Техническое творчество позарез нужно. Авиамоделирование, компьютеры – вот этого не хватает. Для мальчишек, – посетовала похожая на повзрослевшую «спортсменку-комсомолку» директриса.
– Компьютерную графику – я могу… – начала Алёна и осеклась, словно ударившись о тяжёлый взгляд собеседницы.
– Мужчины-педагоги нужны, – мечтательно проговорила «комсомолка». – В семьях – безотцовшина, хорошо, если дедушка есть; в школе – бабье царство. И у нас… Три мужичка на коллектив: турист, шахматист и сторож. Все пенсионеры. Не идут в педагогику мальчишки, зарплаты у нас маленькие. А если и появляются, то такие расчудесные, что лучше бы и не надо.
– Пьющие? – с сочувствием спросила Алёна.
– Это ещё наилучший вариант, – хмыкнула директриса, подробностей проблемы не раскрывая. – Знаете что, Алёна… Васильевна! Давайте я вам обходничок подпишу. Сейчас апрель, нет смысла что-то решать в конце учебного года. Вы отдохните, а в августе, если не передумаете, загляните ко мне. Поговорим с вами о компьютерной графике.
Алёна вышла на улицу. Действительно, последняя декада апреля, а она в своём «пустотном» состоянии как-то даже не осознавала этого. Весна… Кажется, должны набухнуть почки на деревьях, рассыпаться по нежной зелени жёлтые веснушки мать-и-мачехи, а ветер просто обязан принести лёгкий запах… Вот блин, – костра, в котором сжигают скопившийся за зиму мусор! Хорошо ещё, не чего-нибудь похуже.
Она медленно шагала по набережной Волги. Стёпка заснул в «кенгурухе», склонив головку набок, его ножки и ручки болтались, как тряпочки. Что ж, при трёх отказах два обещания («позвонить когда-нибудь» и «поговорить в августе») – неплохой результат. Обещания можно не считать, а бумажки с отказами обменять на пособие по безработице. Идеально, милочка!
В Алёнином детстве набережная была аллеей из двух рядов побеленных «до пояса» лип, густо-зелёных летом, золотых осенью и графичных чёрно-серебряных зимними вечерами. В зимнюю пору с берега можно было наблюдать фигурки рыбаков на льду. Они сидели группами, неподвижно, а если и переходили от лунки к лунке или устремлялись к берегу, то шагали вперевалку, и маленькая Алёна, насмотревшись передач про Антарктику, довольно долго считала, будто на середине Волги дядьки в ватных телогрейках превращаются в пингвинов, а на берегу снова обретают человеческий облик. Летом же у старого дебаркадера швартовались теплоходы, и местные жители торопились побывать на них, чтобы в судовом буфете купить шоколад, апельсины и жевательную резинку, – всю эту роскошь в магазинах Лучни тогда не продавали. Вдоль берега стояли в линейку чугунные столбы, каждый с шаром на макушке, будто вросшие в землю якоря, и от одного к другому тянулись толстые якорные цепи. На этих цепях всегда сидели и качались дети и влюблённые. Когда Алёна вернулась в городок после десяти лет, проведённых в Славске, столбов и цепей уже не было. Не было и ближнего к берегу ряда деревьев, их спилили. Появилась зато гостиница с нездешними башенками, вдоль Волги протянулась стандартная ограда со стандартными же фонарями, а не так давно на набережной возникли два массивных и неуклюжих льва с брезгливой миной на блестящих мордах. Подрастало поколение детей, не знающих ничего об удивительных цепях набережной, их сажали на спины львов и фотографировали, будто так и надо.
Время от времени Алёна видела странные сны, в которых якорные столбы никуда не исчезали, так и стояли вдоль берега, прозрачные и призрачные, с тихим скрипом покачивая прозрачными и призрачными цепями. Нет, по-разному было: когда стояли, а когда и выворачивались неторопливо из земли и оказывались настоящими корабельными якорями, живыми. Они стряхивали с чугунных лап траву, листья и налипшую вязкую глину, отшвыривали в сторону круглые белые камушки и шагали куда-то вперёд и вдаль, скованные одной цепью, как в песне группы «Наутилус Помпилиус». Деревья тоже выворачивались и шагали, пружинисто подскакивая на корнях и бережно придерживая тонкими ветками-пальцами свитые в их кронах птичьи гнёзда. Тогда Алёна осознавала, что грачи и галки вместе с их потомством не умерли, что липы не превратились в безжизненные обрубки, а столбы и цепи не попали в переплавку. Они целы, они живы, они тихо ушагали в какое-то другое, более спокойное место на берегу реки. Возможно, в параллельную реальность. И, просыпаясь, ещё минут пять Алёна в это верила.
Время от времени призраки столбов с цепями она наблюдала и наяву. Ну, или в каком-то полусне, в который впадала иногда совершенно неожиданно для себя. Дремотное состояние могло прийти в любой момент, и тогда падающие из скучной серой тучи дождинки окрашивали протянутые к небесам ладони золотым и алым; из соседнего подъезда выходил на задних копытах олень в клетчатом пиджаке, гордо неся вишнёвое дерево на макушке; в забитых фанерой окнах заброшенного дома открывались порталы в другие миры, а застолье с малознакомыми людьми превращалось в безумное чаепитие у Мартовского зайца. Алёна в Стране чудес! Многие из её рисунков, которые так нравились Динке, рождались именно так. Она ничего специально из головы не выдумывала, изображала то, что видела, – чистой воды реализм.
Картины с цепями на набережной у неё не было, их наблюдать начала уже в послекирилловский период, когда перестала рисовать. Вот и сейчас. Алёна шла по асфальтовой дорожке вдоль берега, умаявшийся за день Стёпка сладко дремал, плотно придавленный к её телу мягкой материей «кенгурухи». А у неё к горлу подкатывала несусветная жуть, потому что слева, в паре шагов (видела боковым зрением) покачивалась, касаясь травы, массивная цепь. На толстых звеньях сидел белоголовый мальчик лет четырёх и улыбался.
Про первого своего ребёнка Алёна думала часто. Отмечала про себя: вот ему исполнился бы год… полтора… два… В магазинах заглядывала в те отделы, где торгуют товарами для малышей, засматривалась подолгу на крохотные ботиночки или шапку со смешным меховым шариком, на яркие игрушки. Придумывала колыбельные. Родился Стёпка, и какие-то из Алёниных задумок осуществились для него. Но младший сын не стал заменой старшему, она прекрасно понимала, что у неё могло быть двое малышей. И продолжала считать годы и месяцы. Сейчас старшему было бы четыре. В этот момент она могла бы вести его за руку. И вела. Он вырывался, капризничал, а она отчитывала его громким шёпотом, уговаривая не шуметь, не будить маленького Стёпу. Потом его ручонка всё-таки выскользнула из её руки, мальчик прыгнул в сторону, зашагал по бордюру, взмахивая руками: «Мам, смотри, я канатоходец!» Вчера ходили с ним в приехавший на гастроли цирк-шапито, ребёнок был в восторге от рискованных номеров. Вот он соскочил с бордюра, добрался до столбов и стал изображать циркача уже на цепи. «Осторожно, Эрик, упадёшь!» «Не-а!» И свалился в траву. Но не заплакал. «Я ведь уже большой, правда, мам? Это Стёпка всё время ревёт, так он маленький». Сел на цепь, оттолкнулся ногами от земли, закачался. «Ну, вот, сначала ботинками прошёлся, а теперь уселся жопой в белых штанах, всё в земле, да и от травы будут полосы, отстирывай их… – привычно ворчала про себя Алёна. – А, ладно. Придумаю что-нибудь». Эрик раскачался на цепи посильней, помахал ей ладошкой и улыбнулся.
…Какой Эрик? Какие цепи? Алёна мотнула головой, всё пропало.
Может быть, не стоило давать имя нерождённому младенцу? Тогда исчез бы, забылся, остался где-то в глубинах памяти бесплотный дух. Но имя придумалось сразу, как только она поняла, что беременна. Эрик. Универсальное имя, на все случаи. И в Германии мальчишке с ним жилось бы нормально, и в нашей стране «Эрик Иванов» звучало бы… ну да, немного экзотично, но не слишком. На Германию она особо и не рассчитывала. Готова была вернуться к маме, протянуть ей пищащий свёрток и зарыдать от облегчения. Так, в общем-то, и произошло, только уже со Стёпкой. И без рыданий. С бессмысленной пустотой внутри, с пьяными воплями обозлённого Кирюхи в памяти. Не стереть, не забыть.
Подумала: если бы остался Эрик, не было бы скандалов с Кирюхой. Потому что и самого Кирюхи в её жизни тогда бы не было. И пусть. Что хорошего она от него видела? Да, без Кирюхи она бы, пожалуй, не познакомилась с такими замечательными суровыми бородатыми дядьками из Союза художников и с другими людьми, не художниками, но тоже классными, не было бы философских разговоров за полночь и позабытых со времён походов с папой песен под гитару. Если бы не Кирюхина раздолбанная «Лада», на которой колесили по окрестностям Славска в поисках подходящих мест для этюдов, Алёна никогда бы, наверное, не решилась сесть за руль и не узнала бы, что такое мощь и скорость автомобиля. Хотя, какая там у «Лады» мощь и скорость – смешно! Но всё равно именно для того, чтобы не позволять Кирюхе пьяным садиться за руль, отучилась в автошколе, получила права – и привозила его после всех загулов и вечеринок домой. Машины сейчас нет, у родителей никогда не было никаких «колёс», кроме велосипедов, на которых ездили на садовый участок, но права остались и когда-нибудь пригодятся. Может быть. Она вспомнила скептическую усмешку редактора газеты в ответ на её желание поработать водителем и вздохнула. «Это не для вас!» Ну, почему же? Работают женщины таксистами, например. В Славске ей такие попадались. Редко, правда. Можно будет попробовать. Когда-нибудь, когда-нибудь.
