Текст книги "Богдан и Алёшка (СИ)"
Автор книги: Anrie An
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
– Костров, ты чего это историю искусств загибаешь? – поинтересовался Клим в понедельник на живописи: их мольберты оказались рядом, около натюрморта с кувшином в лиловых и зелёных драпировках.
– Тебе какое дело? – ощетинился Алёшка.
– Мне – никакого. А Богдан Валерьевич по пять раз за урок спрашивает, куда же Костров подевался.
– Так уж и по пять?
– Может, меньше, я не считал. Говорит: какие же вы товарищи, у человека трудная жизненная ситуация… у тебя, то есть. В общем, предатели мы все, во как!
– Это как-то уж… совсем.
– Да чего там, прав он. Бросили мы тебя. И вообще… какой-то он нервный стал. Орёт на всех.
– Клим, да он всегда орёт, – напомнил Алёшка.
– Всегда – на девчонок, а теперь вообще на весь класс. Тупые мы. Сидим, как пни с глазами, ничего не воспринимаем. Это потому что никто с места не выкрикивает и дурацкие вопросы не задаёт.
– Не так уж я и выкрикивал, – смутился Алёшка. И замолчал, задумался. Это что же получается – ему не всё равно, что ли?
В среду опоздал на композицию. Все места были заняты, за свободными мольбертом и табуретом потащился в соседнюю аудиторию, к первоклашкам. Потом долго разыскивал тяжёлый фанерный планшет со своей прикреплённой почти законченной работой. Наконец, нашёл, приволок, взгромоздил на мольберт. Обернулся. И увидел его – высокого, широкоплечего, светловолосого, в клетчатом пиджаке и чёрных джинсах.
– Ну, привет, прогульщик!
– Здрасте, Богдан Валерьевич. А чего это я прогульщик? Я не прогульщик. А где Юлия Юрьевна?
– Я за неё, – усмехнувшись, ответил учитель фразой из старой комедии про студента Шурика. – Знаешь что? Пойдём-ка со мной.
Не спросил, зачем. Алёшка пошёл, с волнением и радостью. А как ещё? По пути зацепил коленом Климкин табурет. Раскатились по полу банки с гуашью, разлилась накрашенная вода. Ой…
– Иди уже, я сам уберу, – буркнул Клим.
Девчонка с длинными волосами, не то Снежана, не то Кристина (Алёшка никак их имён не мог запомнить, и вообще какими-то одинаковыми они все ему казались), накручивая локон на палец, томным голосом спросила:
– Богдан Валерьевич, а мне можно уже раскрашивать?
Раскрашивать, ха! Детский сад.
– Работать в цвете, Петрова. Давно пора. Приступай, – резко сказал преподаватель и вышел в коридор. Алёшка двинулся за ним. Что там за сюрприз ещё?
Сюрпризом оказался включённый компьютер в кабинете истории искусств. На экране – начало теста: картина, вопрос по ней, четыре варианта ответов.
– А, зачёт за полугодие, – догадался Алёшка.
– Представь себе. Все сдавали в прошлую субботу, пока ваше высочество где-то болталось. А ты что подумал – я на свидание тебя приглашаю?
А он так и подумал. Балда. Идиот.
Вопросы в основном оказались лёгкие, он с ними справился быстро. На некоторые ответа не знал, и тогда просто выбирал цифру наобум, особо не задумываясь. Покончив с тестом, решил не спешить, взял с полки полистать журнал «Юный художник». И задремал, положив голову на страницы.
Проснулся не от звука, не от прикосновения – от взгляда. Или показалось? Богдан Валерьевич сидел за соседней партой и смотрел на него очень внимательно.
– Наконец-то, – сказал он. – Ты, Костров, похоже, не высыпаешься в детдоме своём. Забрать бы тебя оттуда в тихое место на недельку.
Так заберите, Богдан Валерьевич! На неделю, на год, навсегда. В плен, в рабство, на необитаемый остров. Только чтоб вы и я, никого больше.
Вслух не сказал, конечно. Попробуй скажи такое!
– Богдан, ты скоро? – раздался голос из коридора.
– Через пару минут, Яшенька, – откликнулся Богдан Валерьевич. – Ты заходи, не стесняйся.
Заглянул в дверь небольшого роста человек в длинном пальто, с тёмными вьющимися волосами до плеч и узкой бородкой, с меховой шапкой в тонкой руке, украшенной перстнями. Посмотрел на Богдана Валерьевича смущённо, а тот на него – нежно и требовательно. И сразу Алёшке стало ясно, что есть с кем Богдану Валерьевичу отправиться, если что, на необитаемый остров. «Вот, значит, как это бывает – по-настоящему», – подумал он. Совсем не подходили к этим двум до изумления красивым людям, к их таким добрым и трогательным отношениям те грязные слова, которые слышал Алёшка от Гены Ласочкина. Было что-то невыносимо прекрасное в том, как эти двое смотрели друг на друга. Алёшка чуть не разревелся.
Впрочем, вряд ли все эти мысли в тот миг пришли в голову двенадцатилетнему мальчишке. Скорее, додумал, дофантазировал уже потом, когда стал повзрослей, поопытней и много раз прокручивал в памяти произошедшее. Не событие даже – слова, жесты, взгляды. Тогда же сидел, съёжившись, за партой, и искренне не понимал, почему Богдан Валерьевич избегает прикосновений. Погладить по голове, дотронуться до плеча, хлопнуть легонько по спине, чтобы не сутулился, – все учителя так делают. Все, но не он. Не в этом году. Что изменилось за год, чем хуже стал он, Алёшка Костров?
Недоумевал тогда. Годам к шестнадцати, наконец, сообразил: да он просто боялся! И сейчас боится. Тогда, видимо, опасался преждевременно разбудить в мальчишке нездоровую сексуальность. Откуда ему было знать, что – уже?.. Сейчас… сейчас, видимо, осознавал, что не сможет себя контролировать. Алёшка был бы не против, если бы так случилось. Потому и провоцировал его всячески. Приставал, можно сказать, почти в открытую. Почти. Подойти и признаться – не мог. Стеснялся. Сложно поверить: болтливый, наглый, развратный Алёшка Костров до дрожи в коленках стеснялся повиснуть на шее у своего преподавателя. А возможность представлялась, и не раз! Было и ещё одно обстоятельство. Прекрасно осознавал: он, Алёшка Костров, не только студент художественного училища, но ещё и хастлер – всеми презираемое существо, предлагающее свои услуги за деньги. Иногда и за банку пива, это уж как повезёт. Высококлассный мастер минета, блин! Нужен ли Богдану Валерьевичу он – такой вот?
– Алёшка! Костров! Ну, Алёшка же!
– Что? Что такое?
С двух сторон его трясли, тянули с пригретого места Клим и новая знакомая – Алёна.
– Алёшка, уснул, что ли? Приехали уже.
Действительно, задумался и задремал в автобусе. Детство вспомнил. Блин! Лучше б не было такого детства. Жаль, время назад не вернуть.
Выпрыгнул из автобуса, потянулся, подвигался, разминая затёкшие мышцы. Тихо охнул, схватился за поясницу.
– Опять спина? – забеспокоился Тигра.
– Отстань, нормально всё, – огрызнулся он.
Ценил его трогательную заботу, нуждался в ней, но говорил ему об этом очень редко. Чаще фыркал: «Чего привязался? Я тебе кто – девчонка, или бабушкин внучек? Отцепись, сам справлюсь». Понимал, что Тигре невмоготу слышать такое, но ничего не мог с собой поделать. Доводил до слёз. Сам же успокаивал – одному ему доступным способом.
Наверное, всё это были вещи одного порядка – срывать уроки, жестоко дразнить Южакова, изводить придирками беззащитного Тигру. Однажды стал случайным свидетелем разговора двух учительниц. Точнее, кусочка разговора. Они сидели рядом в маршрутке, рассуждали о своём и совершенно не обращали внимания на подростка, который подслушивал их беседу.
– Откуда, откуда в современных детях столько немотивированной жестокости? – вопрошала одна. А вторая сказала:
– Знаешь, может быть, это их своеобразный сигнал миру, окружающим людям, нам: «Любите меня, пожалуйста!»
Алёшка почти ничего не понял тогда, но ненароком зафиксировал в памяти, а сейчас вот примерял на себя сказанное и думал, что, наверное, это как раз про него. Только он, Алёшка, обращается с посланием не ко всему миру, а к одному-единственному человеку. «Богдан Валерьевич, пожалуйста! Любите меня».
– Что стоим? – раздался над ухом голос бессменного старосты. Со знакомыми такими нотками презрения и превосходства. – Время не тяните. Бегом, бегом – работы несём в клуб, личные вещи – в спальный корпус, а сами – в столовую. К двенадцати ноль-ноль. Разъясняю столь подробно исключительно для барышни, которая здесь в первый раз. Остальные должны бы знать уже. И шевелиться, а не стоять, как…
– Как что? – ехидно спросил Алёшка.
Бессменный староста не удостоил его ответом. Гордо прошествовал в сторону клуба. Его догнала маленькая белокурая Настенька, взяла за руку.
– Что это было вообще? – с недоумением произнесла «барышня», пытаясь вытащить свою сумку из-под горы в спешке выброшенных из автобуса рюкзаков.
– Сударыня, можно я не стану называть его имя, поскольку… – церемонно начал Алёшка.
– Поскольку слов у него нет, одни эмоции, и те нецензурные, – перебил Клим. – Никита Ливанов это. Юный бюрократ и порядочная сволочь.
– Поняла, – кивнула Алёна. – Рассказывали же про выставку. А порядочная сволочь – это вообще как? Звучит, как «белый желток», оксюморон какой-то.
– Видишь ли, Алёна, – глубокомысленно произнёс Клим, – бывает сволочь непорядочная. Или беспорядочная. Это, к примеру, как…
– А чего сразу я? – дурашливо отмахнулся от указующего перста Алёшка.
– Вот-вот, – усмехнулся Клим. – Он сдуру чего-нибудь натворит, а потом головой о стенку бьётся.
– Когда это я бился?
– Всегда. Молчи. А Ливанов – он… ну, не бывает у него угрызений совести. Если он кому-нибудь гадит, то специально, а не по вдохновению. У него всё наперёд рассчитано. Не люблю таких, знаешь ли.
– А ещё он вечно строит из себя самого главного, – вмешался тихий Сенечка Синицын. – Чего вообще командует? Здесь не училище, здесь он не староста. Правда, Клим?
– Правда, Сеня, – согласился тот. – Только… действительно, пойдёмте вещи отнесём – и в столовую. Время поджимает.
Клим говорил без командирского тона. Не давил, не приказывал. Может быть, именно поэтому подчиняться ему было легко и приятно. Идеальный лидер. Только в формальное «начальство» он не лез ни в школе, ни в училище. Не торопился. Как будто чувствовал, что всё у него ещё впереди.
– Зачем в столовую? – спросила по пути незнакомая со здешними обычаями Алёна. – Нас будут обедом кормить? Вот прямо сразу, не успели приехать?
– Обед будет в три часа, – разъяснил Алёшка. – А сейчас по стакану чая с пирожком выдадут, что тоже хорошо.
– Но главное не это, – добавил Клим. – За чаем прозвучит эпохальная речь на тему: «Как здорово, что все мы здесь…». Это такая традиция.
– А кто будет речь говорить? – спросил Южаков. – Богдана Валерьевича нет, а в прошлом году он…
– Богдана нет? – удивился и даже вроде бы обрадовался Колька Ястреб. – Вот счастье-то привалило. Куда он подевался?
– На конференцию в Германию поехал, – сказал Шурик Южаков. – Так совпало. Да, Костров?
– Чего Костров? Сторож я ему, что ли? – раздражённо выкрикнул Алёшка. Отошёл в сторону.
Богдан Валерьевич не в Германии, а в Славске, приехал позавчера. Это Алёшка знал точно. Но на форуме он не появится, и это тоже точнее некуда. У него была свежая информация из первых уст. Или рук. Как правильно? Неважно. Главное – информация была всегда, полная и достоверная. И стоило ему это всего две тысячи в месяц, точнее – пятьсот рублей в неделю.
Сначала Алёшка сталкерил самостоятельно. Это было прошлой осенью. На второй день его раскрыли. Подошла смуглолицая пигалица и укоризненно покачала головой:
– Мальчик, следить ты не умеешь, тебя очень заметно. Причём, не только мне заметно, но и бабушкам, а это уже вообще ни в какие ворота.
Алёшка ошалел от такого напора и совсем по-детски спросил:
– А что делать?
– Смотря какой результат нужен. Если ради практики, то подумай: возможно, это не твоё. Если же нужна информация, то можешь нанять меня. И нечего ржать, – обиженно произнесла она в ответ на его тихий ироничный смешок. – Я не работаю в детективном агентстве только потому, что мне нет восемнадцати. В смысле, официально не работаю. Но это не мешает мне брать частные заказы. Так что, решайся.
– Хорошо, я тебя нанимаю, – серьёзно сказал Алёшка. И не пожалел ни разу.
Сабине было тринадцать лет, она пересмотрела массу остросюжетных фильмов и сериалов на русском и английском языках и прочла все детективы, найденные в шкафу у папы. Кто такой Ниро Вульф, она знала, одно это уже внушало уважение. Сабина взялась за работу серьёзно. Пожалуй, слишком серьёзно: про другие заказы, наверное, она присочинила, и Алёшка был у неё единственным клиентом, иначе не нашлось бы у девчонки столько свободного времени для него, ведь ещё и уроки учить когда-то надо. Раз в неделю назначались время и место (кафе, спортивный клуб, гостиница, библиотека), где какая-нибудь доброжелательная тётенька вручала ему флешку с фотографиями и текстом отчёта, забирая взамен конверт с чистой флешкой и деньгами. Иногда на месте оказывалась Сабина собственной персоной, требовала мороженое и выдавала кучу дополнительных подробностей.
Так и на этот раз выяснилось, что «бабушку, которая мама объекта, увезли на «скорой»; приехала блондинка из Америки – его сестра; объект вернулся раньше времени из Германии и почти всё время сидит в больнице, а бабушке вроде уже лучше».
– Понятно, – рассеянно кивнул Алёшка, слушая, как тараторит Сабина, не забывая черпать из вазочки пломбир с вишнёвым сиропом. Они сидели в кафе «Якорное поле» недалеко от дома Богдана Валерьевича, часто встречались именно там.
Было в этой кафешке всегда темно и прохладно, вместо невнятной современной попсы звучали то «Сплин», то «Мельница» и «Обе-рек», а модели парусных кораблей, расставленные в застеклённых нишах, можно было разглядывать часами. Были тут и большие корабельные якоря с цепями, стояли на полу, и Сабина, влетая в кафе, обязательно спотыкалась о какой-нибудь из них.
– И ещё один момент, – сказала юная агентесса. – Ты слушай, пожалуйста, внимательно, потому что на флешке этого нет, что я сейчас скажу. Фоток тоже нет, не получились. И не потому что темно, раньше же снимала здесь, и всё было нормально.
– Здесь? – переспросил Алёшка. Просто чтобы доказать, что он – внимательно, а как же…
– Да, в этом кафе. Вон за тем столиком, самым дальним. Предполагаю, тебе важно это знать, хотя и неприятно. Видишь ли, объект вчера здесь встречался с парнем. С рыжим таким, волосы кудрявые, вот по сих пор, длиннее, чем у тебя.
– Та-ак, – мрачно протянул Алёшка. – А с чего ты взяла, что для меня именно это важно… да ещё и неприятно?
– Наблюдаю за ним. Наблюдаю, извини, за тобой. Проанализировала, сделала выводы. Ты не говорил, зачем тебе информация, а мне было нужно знать, на чём делать акцент. На шантажиста ты не похож. Я и не стала бы помогать, если бы это не совпадало с моими моральными принципами. Я подумала… он тебе нравится, да?
Алёшка кивнул. Сделал большой глоток минералки из стакана, как-то сразу резко пересохло в горле.
– Откуда ты знаешь про такое? – осипшим голосом спросил он. – Ты же… маленькая ещё.
Не обиделась, не разозлилась, как бывало часто, когда он, посмеиваясь, упоминал о её возрасте. Поняла, что сейчас не дразнит. Ответила спокойно и серьёзно:
– Видишь ли, я яойщица. Не говорила раньше, потому что… такие, как ты, не любят таких, как мы.
Ну, почти так. Не то чтобы не любил, просто не понимал школьниц, сходящих с ума по японской анимации про однополую любовь. Фильмы такого рода, на его взгляд, были жалостными, слащавыми и не имеющими ничего общего с реальной жизнью. Впрочем, он, конечно, не все видел. Но малявкам-то это зачем, тем более – девчонкам? Смотрели бы «Тоторо» лучше. Последнее, видимо, произнёс нечаянно вслух, потому что Сабина сказала:
– Нельзя же всё время смотреть «Тоторо».
– Ну, ладно, пусть, – смирился с её культурным выбором Алёшка. – Скажи тогда, а обо мне ты что знаешь?
Подумал: сейчас как выдаст, что ей известно всё, совсем всё, и ему останется только от стыда провалиться сквозь землю, прихватив для лучшего ускорения пару чугунных якорей. Потому что многие детали его биографии – совсем не для учениц седьмого класса.
– Знаю, что ты художник. И что живёшь с кавказским мальчиком… в одной комнате. Но вы же просто друзья, да? – испуганно уточнила она.
– Да, мы друзья, – соврал Алёшка. Впрочем, почему соврал? Друзья и есть. – А что с тем рыжим? – перевёл разговор он.
– Ох, тут такое! Знаешь, со мной в первый раз подобный обломистый облом приключился. Фотки, я уже говорила тебе, – тёмные, совсем никого не видно. Диктофон ничего не записал, одно шипение. И вообще… Я не могу сказать, что я невидимка, но раньше никто не догадывался, что я наблюдаю. Сидит ребёнок, пьёт сок, мало ли… А рыжий заметил. И прогнал.
– Так прямо и прогнал?
– Как раз не прямо. А гипнозом. Типа: девочка-девочка, а у тебя дома утюг не выключен. Ну, я встала и ушла. Хотя какой там утюг, я и не включала.
– Нихренассе, – пробормотал Алёшка. – Слушай-ка, а ты не сочиняешь?
– Зачем бы я стала выдумывать? – обиделась она.
– Опасный, значит, тип, – сделал вывод Алёшка. – И как теперь?
– Это ты меня спрашиваешь?
– Нет, сам себя. Сабин, а ты уверена, что между ними что-то есть? Если ты ничего не видела…
– Видела. Иначе не говорила бы.
– Что конкретно-то? Целовались они, что ли?
– Ага, – выдохнула девочка.
– Понятно, – мрачно сказал Алёшка. – Без шансов, значит. Откуда он только взялся?
– Алёш, я тебе ещё одну вещь скажу, – Сабина отставила в сторону вазочку с мороженым и посмотрела на собеседника очень внимательно. – Только обещай не смеяться и не говорить снова, что я сочиняю.
– Ладно.
– Он мне приснился, рыжий этот. И сказал… во сне сказал… Передай, говорит, Пажу Кубков… это он про тебя… что всё будет хорошо. Не сразу, но будет. И когда всё срастётся, как надо, он отойдёт в сторону и не будет мешать.
– Врёт, – сказал Алёшка.
– Что?
– Он врёт, что в сторону. А в сны такие я верю. Случается, что они сделаны даже из более плотного вещества, чем реальность. Из них потом картины хорошие получаются. Сама же говоришь, что художник, – грустно усмехнулся он. – И рыжего я видел во сне, недавно.
Тот сон был похож сначала на обычный сумбурный полукошмар: с погонями, лабиринтами. Какие-то пересекающиеся, протянутые в воздухе цепи, похожие на те, что здесь, около, якорей, только не обрывки, а длинные, каждая, как дорога почти. Потом – вспышка молнии, прыжок с высоты и дальше то, что снилось очень часто, в той или иной интерпретации, с одиннадцати лет, после той самой случайной встречи на мосту. Случайной ли? На этот раз всё было до странности реалистично, и Алёшка успел подумать: наверное, это из того рода снов, которые видят двое одновременно. Немного испугался даже. И взмолился: не исчезай и не прекращай того, что делаешь. Продолжай, продолжай, продолжай… И только когда повалился на траву, счастливый до невозможности, увидел невдалеке рыжего. Он был в белой футболке и джинсах, босой. Волосы на макушке завязаны в узел, но несколько кудрявых прядок выбились и падали на лоб. Сидел парень на детских качелях. Раскачивался тихонько вперёд-назад и нахально ухмылялся. Всё, значит, видел, гадёныш!
Разумеется, не стал рассказывать Сабине всех подробностей. Хотя, наверное, она и не такое видела в своём аниме. Самое странное, что и Тигре не пересказал этот сон. Прежде с удовольствием делился с ним подобного рода историями. Тот, правда, особого интереса к ним не проявлял. Точнее, делал вид, что нелюбопытно ему. На самом-то деле всё это ого как заводило тихого Тигру! Но на этот раз – не стал, застеснялся почему-то. Может, из-за рыжего?
– Костров, почему сегодня ты зависаешь каждые пять минут, как неисправный компьютер? – спросил Клим.
– Зависаю, да? – удивился Алёшка. – Это я просто… почему-то вспоминается всякое. Из жизни.
– Расскажи, – подлез с хитрой физиономией Колька, – из жизни твоей что-нибудь. Интересно же.
– Вечером расскажу, – пообещал Алёшка, – но самого интересного не будет, потому как… – он многозначительно кивнул на мелькающую уже далеко впереди светло-серую, почти белую куртку Алёны.
– На фига ты вообще её позвал? – спросил Колька, сердито сплёвывая жвачку на обочину.
– Надо! – отрезал Алёшка.
Он сам не знал, зачем.
С девчонками ему было легко болтать о пустяках, но ни с одной из них нормальной дружбы не получалось. Казались они ему каким-то глупыми, что ли. Сабина не в счёт: во-первых, малявка совсем, как бы ни старалась говорить мудрёными фразами, чтобы казаться взрослой, а во-вторых… она всё же за деньги с ним общалась, он-то понимал, как это. Подружки из соцсетей тоже не в счёт, живут в далёких городах, где время на два, три, пять часов отличается от здешнего, поэтому даже переписываться не всегда удобно. К тому же для некоторых из них он не Алёшка Костров вовсе, а Машенька Корнева (с фотографией Климкиной двоюродной сестры, если она узнает – убьёт). То есть игра, тот же театр, в сущности. А иногда хотелось, чтобы какая-нибудь из них была рядом. Как сестра или (такое он не то что вслух произнести, подумать боялся) – как мама!
Мать не помнил, бабушка рассказывала, что та уехала, когда ему ещё и года не было. Лет ей было бы сейчас побольше, чем Алёне. Ненамного, но побольше. Тридцать четыре вроде бы. Судя по оставшимся фотографиям, была она высокой длинноногой блондинкой с броским макияжем. Конечно, низенькая, с коротким ёжиком тёмных волос Алёна на неё не была похожа. Может быть, чуть-чуть: вздёрнутый нос, пухлые губы. И ещё что-то было в ней такое, что напоминало о маме. Может, запах? Какой-то неуловимый аромат духов или шампуня для волос? Нет, другое. Алёшка размышлял об этом, но как-то не решался остановиться на одной из версий. А она, скорее всего, и была верной. Запах грудного молока напомнил ему о маме. Грудью кормила его, а когда бросила, бабушке пришлось приучать кроху к жидким кашам из бутылочки. Алёна же вся, вплоть до волос и одежды, пахла материнским молоком, которым кормила своего Стёпку.
Смешно, конечно. Какое молоко, парню семнадцать лет, почти восемнадцать, скоро можно своих детей заводить. Ну, понятно, что не будет их никогда, но теоретически-то… Не сказал никому, даже сам для себя мысленно не сформулировал такую догадку, однако беспокоило его это всё ужасно. Оттого и начинал то на людей бросаться, то задумываться о прошлом до полного замирания жизнедеятельности. Вот именно.
– Костров! Алёшка, эй!
Да что им всем надо-то?
Пришли.
========== 8. Алёна Задорожных ==========
Пришли. Сели за длинный стол, уставленный вазочками с сахаром, корзинками с печеньем, тарелками с пирожками. Дешёвый чай в пакетиках? Ну и пусть, зато атмосфера душевная. Детство вспомнилось. Лагерь «Чайка». Думала, терпеть его не может со школьных лет, а вот поди ж ты. Ностальгия!
Лагерь «Алые паруса» оказался очень похожим на «Чайку», в которую её каждый год отправляли то на одну смену, а то аж на две. Неудивительно, их ведь по типовому проекту строили. Столовая, почти вся состоящая из огромных окон, напоминающая теплицу в родительском огороде; клуб – деревянный терем-теремок из сказки; домик администрации с флагом у входа; длинные спальные корпуса. В последних приятно удивили туалеты и душевые: хоть и не при комнатах, но всё-таки под той же крышей, в том же коридоре. В «Чайке» такой роскоши не было, мылись в бане, а по большой и малой надобности бегали через всю территорию лагеря, за полкилометра. Если же ночью приспичит, то терпели до утра, потому как боязно было выходить.
Не было в «Чайке» и корабля такого. Здесь деревянный парусник стоял на постаменте недалеко от доски «Наши достижения», тянулся мачтами к высокому апрельскому небу. Почти майскому, тридцатое число ведь. Без парусов: их, наверное, натянут, когда приедут «хозяева лагеря – дети», для форума художников незачем стараться. Впрочем, и без них здорово – корабль же.
А ещё сосны. Господи, сосны! Тонкие красноватые стволы в зелёной дымке. Ветка с пучками длинных тёмных иголок качается у самого лица, рассматривай, сколько хочешь. Круглые сухие шишки перекатываются под ногами. Алёна сразу подобрала полдюжины, рассовала по карманам: Стёпке поиграть, Зомбику погонять по полу. И больше на шишки не обращала внимания, пока одна из них не прилетела ей в спину. Клюнула, и ощутимо так, между лопаток. Правильно, нечего убегать вперёд и выставлять себя мишенью в светлой курточке. Алёна подняла с земли шишку и обернулась, вглядываясь в компанию ребят. Попыталась вычислить «террориста». Алёшка с Тигрой шли, взявшись за руки, оба задумчивые такие. Колька Ястреб тянул за капюшон Шурика Южакова, тот неумело вырывался, а Сенечка прыгал вокруг них и махал руками, видимо, стараясь освободить пленника. Детский сад! Клим шагал в стороне от них и хитро прищуривался. Ага, попался! Алёна кинула шишкой в него. Промахнулась.
– Ты чего? – рассмеялся он.
– А кто первый начал?
– Да это не я в тебя кинул. Это… Южаков.
– Да? – угрожающе произнесла Алёна, нагнувшись за новой шишкой. Бросить не успела, Шурик не без помощи Сенечки вырвался, оставив в руках Ястреба капюшон, и бросился вперёд, чтобы спрятаться за спину Алёны.
Так шли в столовую, а до того забросили вещи в спальный корпус, где их ждали комнаты с заправленными кроватями, по три в каждой. Наверное, рассчитаны они были на вожатых или старшеклассников; ребятишек, насколько помнила Алёна, обычно размещали в палатах по два десятка. Ей выпало поселиться со сверстницами Таней Ольховской и Нелей Смирновой. Долго болтать с ними не стала, побежала догонять мальчишек. Вот и теперь сидела за столом рядом с этой шумной компанией, смеялась шуткам ребят, отчитывала Алёшку, потянувшегося раньше времени за печеньем:
– Не торопись, кипяток по чашкам разольём, тогда уж…
Ольховская и Смирнова поглядывали в её сторону с явным неодобрением и перешёптывались. Возможно, говорили про неё, Алёну, какие-нибудь гадости. Ну и пусть.
Речь была действительно из серии «как здорово…», пафосная очень. Скорее, не речь даже, а монолог, сошедший бы за очень затянувшийся тост, если бы на столе вместо чая стояло что-то покрепче. Женщина в возрасте, наверное, Алёниной мамы (то есть чуть-чуть за шестьдесят), полная, но в то же время лёгкая и подвижная, будто её сложили из воздушных шариков, говорила о том, что молодые таланты – это дуновение свежего ветра, который так необходим в кладовой искусства, увешанной затхлыми и пыльными портьерами. Молодые таланты хихикали. Ольховская и Смирнова неодобрительно поглядывали уже во все стороны.
– Юлия Юрьевна сегодня прямо Цицерон, – прошептал Алёне на ухо Алёшка. Не понять, то ли искренне восхитился, то ли это у него сарказм такой.
– Преподавательница ваша? – тихо спросила Алёна.
– Директор художки.
Начала вновь вслушиваться в то, что говорила Юлия Юрьевна, и поняла, что упустила момент, когда та от общих фраз перешла на личности. То есть начала рассказывать об известных художниках Славска. Об одних Алёна имела какое-то представление, о других слышала впервые и воспринимала речь несколько рассеянно. Но, услышав одну из фамилий, вздрогнула. Яков Тропинин. Однофамилец известного портретиста, пейзажист. Не из Славска даже, а из небольшого посёлка под названием Фёдоровское. На выставках у его пейзажей Алёна замирала, почти не дыша, словно приклеивалась взглядом. У этих картин было второе дно, которое мало кто видел. Пейзажи, да? Если это был лес, то в чаще сверкали глаза мудрого серого волка, а по макушкам деревьев скакал лёгкий на ногу бородатый леший. Если берег реки, то из воды хитро посматривали юные русалки. Если город, то становилось понятно, за каким из мерцающих оранжевыми огоньками окон старого дома творится волшебство. Всего этого не было на картинах. Всё это видела на них Алёна. И можете считать её после этого сумасшедшей, пожалуйста!
Сама она так не умела. В её рисунках незримые странности мира делались видимыми для зрителя, пугали или смешили каждого. Создать полотно, тайна которого раскрывалась лишь избранному, Алёна не могла. И не знала, сможет ли. Не понимала даже, что это – мастерство, талант?.. Может быть, колдовство. Феномен Якова Тропинина.
Художник погиб в тот год, когда родился Стёпка. Подробностей трагедии она не знала. И Юлия Юрьевна их не касалась. «Безвременно ушедший» – и всё. Свои поняли, чужим ни к чему. Вот о творчестве – пожалуйста. Ну и правильно, ну и молодец, Юлия Юрьевна. А то больно уж Ольховская со Смирновой ушки насторожили. Фиг им, а не повод для сплетен. О творчестве, да.
– Конечно, будь на моём месте наш Богдан Валерьевич, он бы больше рассказал. Нет, не так; может быть, не больше, а как-то по-иному, что ли. Он о Тропинине статью писал для газеты «Культура», три года назад, ещё при жизни его. А сейчас ведёт переговоры о создании музея в Фёдоровском. Конечно, Яша человек был неординарный, своеобразный…
Юлия Юрьевна назвала Тропинина уменьшительным именем. Яша… Будто маленького мальчика. Будто знала его с детства. А что? По возрасту подходит. Может быть, она его учила. Или это присуще всем взрослым тётенькам – тех, кто им годится в дети по возрасту, всю жизнь считать таковыми. Ну, или не в дети, а в младшие братья. Вот Алёна через десять лет сможет ли добившегося всемирной славы художника Кострова назвать при всём честном народе «Алексеем Ктототамовичем» или чем-то другим в этом духе? Нет. Он так для неё Алёшкой и останется. Только не пришлось бы ей речей произносить по такому печальному поводу. Не дай бог. А Юлия Юрьевна, говоря о своеобразном Яше, бросила взгляд в сторону Алёшки и Тигры. Они это заметили и как-то посуровели, насторожились оба.
– Ты знал его? – тихо спросила Алёна.
– Нет, – ответил Алёшка. И Алёна почувствовала: соврал.
– Мы все его знали, – зашептал Клим. – Он к нам в художку приходил, –наткнулся на тяжёлый Алёшкин взгляд и добавил. – К Юлии Юрьевне, он же её ученик… был.
Вот как, правильно догадалась. А у Алёшки странное такое выражение лица сделалось. Подумалось ей: похоже, будто художник Тропинин был ему не то кровный враг, не то родной брат. Или то и другое вместе. Решила: расспрашивать не будет. Незачем. Захочет – сам поделится. Нет – ради бога.
Но один вопрос она решила ребятам всё-таки задать. Потому что очень уж любопытство разбирало. Спросила по пути из столовой в клуб, куда потянулись длинной вереницей на обсуждение привезённых работ. Обратилась правда, не к Алёшке.
– Клим, а кто такой Богдан Валерьевич?
– Серьёзно, ты не знаешь? – изумился Бровкин. – Не верю! Он же известный очень. Эксперт по всяким раритетам, по двадцатому веку, в основном.
– Я думала, он ваш преподаватель…
– И преподаватель тоже. В художке вёл историю искусств, в училище – её же и обычную историю ещё. И обществознание. Иногда и специальные предметы: рисунок, композицию. Если кто-то из преподов болеет, он заменяет. Рассказывает безумно интересно, прямо как кино смотришь. Но и спрашивает… Ух, и боятся его все, особенно девчонки.
– Вредный? Придирается?
– К каждой мелочи, просто ужасно. И оценки занижает. То есть, так думают… некоторые. На самом деле у него просто высокие требования. Чтобы Богдан четвёрку поставил, это надо очень постараться. Учебник наизусть вызубрить плюс по каждому факту высказать своё мнение. Ну, или не своё, тоже можно.
