Текст книги "Зажечь свечу"
Автор книги: Юрий Аракчеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)
– А! Давай поищем, – устало вздохнув, согласился Никонов и поднялся. – Пошли.
Они втроем прорубили еще с десяток лунок и просидели часа два. Никонов пригрелся на своем стульчике, старался дремать.
К деревне шли быстро, резво. «Как аргонавты в старину, покинем мы свой дом… Как аргонавты в старину, покинем мы свой дом… Как аргонавты в старину… – в такт шагам повторял Никонов тоже по старой памяти. Из Джека Лондона. И получалось здорово. – Как аргонавты в старину…»
– Если бы сейчас и водочки… – вырвалось неожиданно. – У Леньки наверняка есть, хорошо… Что, пойдем к ней же? – спросил Никонов, повеселев.
– Можно, – согласился Василий Семенович.
– Черти, молоко без меня пили! – с опозданием обиделся Леонид Николаевич.
Хозяйка обрадовалась им.
– Ночевать будете?
Зачем пришли, уже досадовал Никонов, глядя на то, как Ленька деловито достает бутылку из рюкзака.
Сняли шубы. Было тихо, только тикали ходики. Висел старый продавленный репродуктор, молчал. Сердце заныло. В избе, где он так часто бывал в те годы, висел точно такой же, только без конца говорил – хрипло и еле слышно. Откуда он здесь, старый? И почему молчит?
Выпили.
– Ребята, на плотах поехали вместе, а? Летом! По Сибири! – громко заговорил Никонов, жуя. – Как, старики, а? Тряхнем?!
– Можно, – сказал Ленька, польщенный.
«За что они уважают меня?» – подумал Никонов, мрачнея опять.
– А сейчас – домой! Идет? – сказал он зло и усмехнулся криво.
– Что?! – с дурашливым недоумением Ленька.
– Почему?.. – мягко и искренне Вася.
Не ожидали. Разумеется. Для них он, Никонов, странен. Странен, зол, капризен.
У Василия Семеновича был такой обескураженный вид, что казалось, он вот-вот заплачет. Большой сорокалетний мужчина с пухлым лицом. И пошутить нельзя… А Леонид Николаевич?.. Ленька наклонился и принялся искать что-то в своем мешке. Обиделся. Хотя возражать не собирается тоже.
– Ты что, серьезно? – спросил наконец Ленька, придя в себя и подняв голову. Глаза его были грустны.
– А что? Все равно не берет ни черта. Да и ветер… – убежденно заговорил Никонов.
– Нет, я так… – негромко сказал Ленька. – Нелепо все же. Впрочем, я понимаю тебя. Я тебя понял. Работа, да?
«Неужели?! – мысленно воскликнул Никонов. – Ты понимаешь меня? Ах, какой же ты молодец. Ты, выбравший себе тишайшую гавань, оградивший ее молами-шлюзами, не замечающий океанских кораблей, которые по ночам светят своими… Что это я вдруг? Высокопарно так…» – остановил сам себя. Глаза наполнились слезами – луком закусывали.
«Ну откажитесь, скажите, что вы остаетесь! – чуть не закричал Никонов. – Хоть это вы можете?! Скажите, что я ничтожество да с претензиями еще, что не оправдал, что вы зря верили, что…»
– Почему же нелепо? – сказал вслух спокойно. – Клева нет, погода портится, видели, снег пошел? Вась, ты как?
– Не знаю. Не понимаю я тебя что-то, – искренне недоумевая, ответил Вася. – Какой снег? Но если ты…
– Нет, я пошутил, ребята. Не обижайтесь. Если вы не хотите…
И он тяжело вздохнул.
– Давайте-ка еще по одной. За погоду!
– Я остаюсь, ты как хочешь, – сказал Ленька, бойко хрустя огурчиком.
«Ну и черт с тобой», – выругался Никонов про себя.
Потом пили чай.
«Мой милый, мой князь, мой жених, ты печален в цветистом лугу», – вертелись в голове стихи Блока. При чем тут?..
– А я ему говорю: ты что же это, хороший человек, делаешь, а? Не стыдно, говорю, тебе, а? – все жаловалась хозяйка.
Никонов громко прихлебывал чай из блюдечка.
Стемнело.
Никонов поднялся и вышел из избы. Ярко, во всю мощь светила луна. Было так тихо, что слышались какие-то шорохи со стороны Волги. Над избой мерцал Орион, любимое созвездие. Повеяло таким покоем… Никонов вздохнул и закрыл глаза. Нет, это невыносимо. Что надо сделать? Сейчас, теперь, немедленно. Министерство, бумаги, утонул в бумагах, а время летит, и молодость скоро…
Стукнула дверь, кто-то вышел в сени. Никонов повернулся и направился в избу, столкнувшись в дверях с Васей.
– Ребята, я поехал, вы как хотите, – сказал он, распахнув дверь. Сказав, почему-то почувствовал себя легче.
– Черт с ним, я тоже. Клева нет, правда, – сказал Василий Семенович, робко топчась на пороге.
– Вы серьезно? – спросил Леонид Николаевич, подняв глаза от своих мормышек.
Василий Семенович, ища поддержки, посмотрел на Никонова.
– Да, – сказал Никонов. – Сегодня буду в Москве. Надо, понимаешь. Дела, ты верно сказал…
И принялся одеваться.
Он теперь, как когда-то, шел впереди. За ним – Василий Семенович, третьим – Леонид Николаевич, который в конце концов решил ехать тоже. Хотя и недоуменно хмыкал теперь по дороге.
«Чепуха какая. Бессмыслица! – думал Никонов, с наслаждением шагая. – Но они-то, они-то. Мужики, называется, господи…»
Поезд подходил, когда они были метрах в пятидесяти от платформы. Пришлось бежать. Никонов пропустил своих спутников вперед и вскочил последним. «Предательство! – резануло вдруг. – Предательство… За что я с ними так… Самого себя я… Да и других тоже. Я виноват во всем, а…» В один миг представился ему простор Волги, завтрашний погожий день, белое солнечное великолепие. Каким мог бы быть этот день, если бы… Ослепительным, счастливым. Восторженным. Было когда-то, мечтал… «Пересмотреть все к чертовой матери, начать сначала! – Задохнулся от этой мысли, как от удара. – Что я делаю?!» – промелькнуло панически.
С ужасом понял он, что вот сегодня, только что, дан был ему еще один шанс. Еще один. Может быть, последний. Распахнулось нечто – какая-то ясность необычайная, и увидел, и понял, и если бы теперь…
Инстинктивно Никонов рванулся назад, к выходу из вагона, столкнулся с кем-то в проходе, хотел крикнуть своим друзьям, заставить и их вернуться… Но тут же ощутил мягкий толчок оттого, что поезд тронулся.
– Поехали, – сказал он Василию Семеновичу, который уже с готовностью на него смотрел. – Поехали, слава богу, – повторил он, уже как будто бы искренне радуясь. – Успели.
И, глубоко вздохнув, сел на свободное место.
ЛИСТЬЯ
Летний солнечный день. Загородное шоссе: горячий сухой асфальт с россыпями щебня по обочинам – от него хрустит под ногами, – редкие автомашины, что с шумом деловито проносятся мимо нас, навстречу и обгоняя, маленькие дачные домики по обеим сторонам шоссе, глубокая яма справа, плавные подъемы и спуски, овраг с ручейком и мостиком впереди.
Нас трое: Рита, Светлана – «Светик», Славкина подруга, – и я. У Риты ярко-красная юбка, белая блузка и туфли на высоком каблуке. Они подворачиваются, когда кусочки щебня попадают под ноги, и Рита морщится, смеется, я вижу, что она устала, и мне хочется нести ее на руках.
Мы приходим на недостроенную Славкину дачу – Славка встречает нас, – начинаются обычные, долгие и нескладные хлопоты дачников-горожан: ходим за водой, разжигаем примус, зачем-то ставим кипятить чайник, который не понадобится. Спускаемся в овраг к ручью, чтобы умыться, налаживаем магнитофон. Мы садимся за стол, нас пятеро, пятый-лишний – Алик, Славкин брат, – пьем вино из чашек и стаканов, потому что рюмок нет, подшучиваем друг над другом, смеемся.
Потом мы шумно собираемся гулять по оврагу – овраг большой и глубокий, он весь порос густыми, труднопроходимыми зарослями осины, ольхи, орешника и большими деревьями – сосной, березой, – в пяти шагах там ничего не видно. Первыми уходят Славка со Светиком, затем куда-то таинственно скрывается Алик, а Рита почему-то остается, садится на кровать и говорит, что у нее кружится голова, но «это сейчас пройдет», и тогда она найдет нас.
Она не смотрит на меня, отворачивается, закрыв руками лицо. Может быть, она на меня обиделась? За что? И я сажусь рядом и участливо спрашиваю, что же с ней такое. Она не отвечает, я сижу с глупым видом, не зная, что делать. Потом наконец она встает и мы идем.
Мы идем по тропинке, которая вьется по склону среди бугров и берез. Рита ведет себя опять непонятно, и, когда я показываю ей кривую березу, один из стволов которой, седой и толстый, повис горизонтально над склоном, – она смеется странно и говорит, что у нее в туфлю попал камешек. Она решительно спускается к ручью, пока я чинно сижу у кривой березы. Наконец слышу, как она зовет меня от ручья, но почему-то не двигаюсь – почему она от меня убежала? – и вот уже ее не слышно, а когда, продравшись сквозь заросли, я подхожу-таки к ручью, ее там уже нет. Теперь я кричу, но она не отзывается.
У меня немного болит горло – недавно болел – и чуть-чуть кружится голова, потому что давно не был за городом; день жаркий, солнце россыпью ложится на листья кустов – это напоминает мне что-то, сказку из сна, и вот я уже отрешенно бегу по берегу ручья, продираюсь сквозь кусты напролом, пригибаюсь, где нужно, прыгаю через склоненные ветви – и листья шумно и хлестко бьют меня по лицу, мне уже тяжко, больно дышать, и передо мной то вспыхивает солнце на ветках, то веет угрюмой сыростью из-под густоты кустов, и в ярко-зеленые пятнистые полосы сливается множество пахнущих, хлещущих и щекочущих, жестких и мягких, зовущих, пьянящих листьев.
Я бегу долго – и тайна ручья раскрывается мне. Вижу, как кончаются густые заросли по его берегам – он течет уже по равнине, на том берегу его – большие засеянные поля, на этом, моем берегу – длинное здание фермы, домик, где живет, вероятно, сторож, и стадо коров. Я нашел себе какую-то палку и теперь иду, словно странник в незнакомой стране, опираясь на посох, смотрю по сторонам, вижу небо и солнце и жду чего-то. И хотя все еще прерывисто вздыхаю от бега и от непонятной обиды, в груди печет, болит горло – я счастлив. Смело прохожу сквозь коровье стадо и с сознанием собственной значимости, бывалости, постукиваю палкой по дороге.
Навстречу идут люди. Кто они, откуда? Они проходят мимо, но я слышу их разговор и догадываюсь: торопятся на электричку. Разочарование… «Какая здесь станция поблизости?» – спрашиваю вдогонку. Они отвечают, и я понимаю, что пробежал совсем немного – меньше одной остановки поезда… Вновь ныряю в зеленые заросли, в листья, бегу назад по ручью вприпрыжку и пригибаясь, где нужно. И опять все забыто, и я, кажется, пою что-то – песни, которые приходят сами собой. Летят мимо меня листья зеленой пятнистой полосой, они хлещут и гладят меня по лицу…
Но в глаза мне сверкает красным. Рита. Она сидит в своей красной юбке на пенышке у края оврага и спокойно, с улыбкой смотрит на меня.
Останавливаюсь нехотя, взбираюсь по крутому склону, цепляясь за корни, и сажусь недалеко от нее, на траву. «А я думала, уж не медведь ли. Такой треск стоял…» – говорит Рита. «Как видишь, не медведь», – отвечаю хмуро. Мы сидим некоторое время молча. Потом поднимаемся и вместе идем на дачу. У тропинки нам встречается маленький шалаш, крытый еловыми ветками. Я останавливаюсь, заглядываю в шалаш, пробую его прочность. «Какая прелесть! – говорит Рита. – Правда?» – «Хороший шалаш», – говорю я угрюмо, и мы идем дальше.
Мы приходим на дачу – Славка со Светиком уже здесь, к Алику тоже приехала его подруга, Соня, – и мы все теперь играем в волейбол на поляне. У Сони каштановые густые волосы и голубые глаза, красный гребень постоянно падает в траву, волосы рассыпаются и мешают ей играть, она разрумянилась от игры и от солнца, и, поправляя гребень, она улыбается смущенно, словно ей неловко, что у нее такие густые хорошие волосы. Рита красиво играет в волейбол – она спортсменка, – мяч мягко и послушно отлетает от ее рук, но она не смотрит на меня, играет серьезно, сосредоточенно, закусив губу. Может быть, я опять обидел ее?..
Вечером мы едем в электричке – мест нет, вагоны набиты битком, и мы стоим в тамбуре. В тамбуре полутемно, тускло горит одна небольшая лампа, вагон мягко покачивается, постукивают колеса, в двери без стекол веет прохладный ветер – и проносятся мимо домики с освещенными окнами, еле видные в сумерках поля и деревья. Деревья, кусты… Мы молчим, и глаза у Риты блестят, она смотрит на меня долго и странно, она ждет от меня чего-то. Придвигаюсь к ней ближе – я вижу, что ей холодно, мне становится жалко ее, – она кладет голову мне на грудь и всхлипывает, вздрагивает от чего-то.
От вокзала провожаю ее домой. Мы едем в метро, потом пересекаем людную площадь, идем по темному переулку – под ногами распластались красивые черные тени, а по краям переулка яркие фонари просвечивают сквозь нежно-зеленые неподвижные листья деревьев. Мы долго и молча стоим у ее подъезда. Я говорю «до свиданья», поворачиваюсь, иду. «Не уходи», – говорит она тихо. Останавливаюсь, послушно возвращаюсь, целую ее вздрагивающие губы и ухожу тотчас. Ведь именно уходя я чувствую себя суровым и сильным…
Ночью во сне я тоже вижу ярко-зеленые пятнистые полосы листьев. Они летят мимо меня и трогают, и гладят мое лицо, нежно и ласково, бережно…
Повести
ПЕРЕПОЛОХ
ГЛАВА IНефедов хотел уже разорвать и выбросить этот листок – взял его тремя пальцами левой и тремя пальцами правой руки посредине, но остановился. Вообще он терпеть не мог анонимок.
Все-таки перечитал еще раз.
Было совершенно ясно, что автор анонимки не «рабочие», как было подписано, и не рабочий, а конечно же кто-то из инженерно-технического состава. Человек сведущий. А если так, то зачем же старательно подделываться под «рабочих»? И печатать на пишущей машинке, чтобы скрыть почерк?.. Эти умышленные ошибки… Неужели он не понимал, что тем самым выдает себя с головой?
Нефедов поерзал на стуле, пристраиваясь поудобнее, и задумался. Он не так уж много времени работал здесь, а уже успел начитаться таких писем. За большинством из них, как правило, стояли чье-то оскорбленное самолюбие, ущемленные интересы – желание отомстить. Да, бывало, что затрагивались и более важные проблемы, но как-то неумело, неумно – так, что в большинстве случаев все сводилось к кухонным дрязгам.
Почему-то все-таки он не стал рвать эту анонимку и отложил в сторону, к делам.
На время забыл о ней, однако к концу дня вспомнил. Перечитав, нашел ее даже забавной. Автор все же не был очень умным человеком и не обладал чувством юмора. Действительно, неужели он не понимал, что так издеваться над грамматикой – это уж слишком? Ну и трус, должно быть.
Бахметьев, Бахметьев… Нефедов постарался припомнить. За полгода работы он знал уже почти всех в лицо. Строительное управление № 17 – озеленительное. Ба, неужели Бахметьев – это тот самый здоровяк в свитере, о котором с такой теплотой отзывался как-то Пантелеймон Севастьянович? Да, да… Нефедов вспомнил, когда он видел его. Накануне Первомайских праздников, на вручении переходящего знамени. Ведь это им, озеленителям, вручали знамя… И он, кажется, приходится родственником самому Ивану Николаевичу. Да, об этом были разговоры.
Теперь Нефедов уже другими глазами взглянул на анонимку. Может быть, все-таки порвать?
Странно: неприятное сомнение зашевелилось в его мозгу, подсказывая, что обвинения эти не напрасны. К тому же, если не обращать внимания на умышленные ошибки, текст анонимки очень даже толковый. Вот и цифры точные по каждому кварталу…
Это – первый экземпляр, но жалобщики, как правило, печатают под копирку. Вдруг второй экземпляр послан куда-нибудь еще?.. И если там имеют зуб на Бахметьева…
В остроносом личике Нефедова было что-то крысиное. Казалось, когда-то взяли его за кончик носа и сильно потянули. Потом отпустили, но все черты лица так и остались вытянутыми вперед. Всякий раз, когда нужно было принять решение, на удлиненном лбу Нефедова с глубокими залысинами выступала испарина. Приняв решение, он мог действовать быстро и оперативно – он считался энергичным работником, но был таким до тех пор, пока новое серьезное препятствие не заставляло его лоб покрываться потом. Мысли его тогда начинали метаться без всякого порядка и метались до тех пор, пока чья-то чужая сильная воля не указывала, в каком направлении нужно действовать. И тогда мозг его опять функционировал подобно хорошо отлаженной кибернетической машине.
Нефедов вытащил из кармана брюк платок, казавшийся огромным по сравнению с его маленьким лицом, вытер лоб, встал, опершись на стекло письменного стола, и, аккуратно вложив анонимку в красную папку, с которой всегда бывал на приемах у вышестоящих лиц, направился к Хазарову.
– Можно войти, Пантелеймон Севастьянович? – спросил Нефедов, приотворив дверь.
Совершенно лысый, округлый и черноглазый Хазаров плотно сидел в своем полукресле.
– А, Сергей Петрович! – сказал он весело. – Давай заходи.
«Настроение хорошее», – отметил тотчас Нефедов.
Увидев в анонимке имя Бахметьева, Хазаров почувствовал острый интерес. Он знал Бахметьева… Так, так, еще Барнгольц. Соломон Иванович Барнгольц, приходилось встречаться, как же… Фамилия главного инженера Нечаевой сначала ничего не сказала ему, но когда он вспомнил… Да-да… Так, значит, она любовница Бахметьева, вот как! Ну это еще надо доказать… Цифры… Видимо, автор кое-что знает. Так или иначе… Бахметьев, Бахметьев… Да-да, опасно, конечно, но ведь если…
Однако со стороны ничего нельзя было заметить. Со стороны казалось, что Пантелеймон Севастьянович небрежно, с некоторой брезгливостью даже читает эту безграмотную писанину, чуть прищурив черные глаза и слегка покачивая лоснящейся головой.
– Что ж, Сергей Петрович, – сказал наконец Хазаров с прежней приветливостью, – посмотрим, что с этим делать. Дрянь, конечно, бумажка, но вот цифры конкретные.
– Да-да, Пантелеймон Севастьянович, на это я и обратил внимание, потому вот я вам и…
– Ты прав, как всегда, прав, Сергей Петрович. Но ведь коллектив заслуженный, трудно поверить. Просто трудно поверить. Трус писал какой-то. Ишь ты, ошибок-то навертел… Ну, ладно, оставь, я посмотрю. Что у тебя еще?
Выпроводив Нефедова, Хазаров приказал никого не впускать и задумался. Факты, приведенные в письме, по всей вероятности, не вымышлены. Писал, видимо, не дурак. Его, Хазарова, уже давно интересовали эти озеленители… Бахметьев, конечно, ерунда – безграмотный выскочка, но вот Мазаев… Рискованная игра! Нефедов глуповат, может не туда повернуть, и все же…
Хазаров снял трубку и вызвал Нефедова.
– Сергей Петрович? Зайди на минутку.
Он говорил о другом и лишь в конце, как бы между прочим, сказал:
– Да, с этим… Знаешь, организуй комиссию все-таки. Что-то цифры меня беспокоят. Уж больно точные. Только так, без шуму. А в председатели возьми этого самого… Нестеренку. Знаешь такого?
– Это который из четырнадцатого, бывший начальник участка?
– Вот-вот. Персональный пенсионер, старый партиец. Ну, так?
– Так, Пантелеймон Севастьянович. Я постараюсь.
– Давай не мешкай.
Нефедов почувствовал себя намагниченным. Сам Хазаров поставил перед ним задачу. И задачу ответственную! Вернувшись в свой кабинет, он не мог усидеть спокойно. Он и не ожидал, что дело обернется таким образом. Это была удача, огромная удача. Недаром он чувствовал, что за этой безграмотной писаниной что-то кроется. Но раз Хазаров дал свою санкцию и поручил ему, Нефедову… Наконец-то повезло, наконец-то можно заняться делом, настоящим делом…
Хазаров же, отпустив Нефедова, вдруг почувствовал страх. Он потер свою голову, ощутив теменем прохладу ладоней, поднялся и заходил по огромному кабинету. Мазаев, Мазаев… Опасным вдруг стало это имя, опасным было и то, что он, Хазаров, вот так, на свой страх и риск фактически, затеял это неприятное дело. Хотя бояться-то было вовсе нечего вроде бы, и сам Мазаев очень удивился бы, если бы узнал, что он, Хазаров, вот так сомневается и боится, боится… Но, нет, нет! Он привычно помахал руками, стараясь хоть этим развеять неприятные мысли.
В течение вечера и ночи Сергей Петрович Нефедов, охваченный желанием немедленной деятельности, наметил состав комиссии.
Он рассуждал так. Раз Пантелеймон Севастьянович приказал организовать комиссию и сказал: «Давай не мешкай» (эти слова и сейчас звучали у Нефедова в голове), – значит, он в этой проверке заинтересован. Нужно сделать все наилучшим образом. В комиссию должны войти люди такие, чтоб уж они смогли докопаться до сути. Вот только Нестеренко… Кандидатура эта не нравилась Нефедову, тем более на пост председателя, но раз Пантелеймон Севастьянович сказал… И он подобрал четырех человек – таких, чтобы они не только смогли разобраться в деле, но и как-то уравновесили Нестеренко.
Хазаров поморщился от первой кандидатуры, одобрил вторую и третью и решительно возразил против четвертой, предложив свою.
– Итак, пять. Достаточно?
– А ты сам-то? – удивился Хазаров. – Ты что, себя забыл?
О господи, действительно про себя-то совсем забыл Нефедов.
Состав комиссии был определен.
