Текст книги "Зажечь свечу"

Автор книги: Юрий Аракчеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

2

А было вот как.

Неделю назад, в поезде, едва войдя в почти полный уже плацкартный вагон, пробираясь к своему месту, находясь в унылом, усталом, мрачном от неудач последнего времени состоянии, – их, неудач, было немало, ах как немало! – желая сейчас больше всего на свете лишь одного – забыться, отвлечься, – Голосов привычно отметил среди пассажиров сначала одну чем-то привлекательную девушку, за ней другую… То, что он машинально отметил их, было вполне естественно и не стыдно, однако со всегдашней своей раздвоенностью чувства и мысли он подумал: странно, наверное, выглядит со стороны взрослый тридцатилетний человек, едущий в серьезную командировку и тайком пялящий глаза на девчонок…

Вопрос этот для Голосова был всегда трудный. Сам факт противоестественного разделения людей на две крайности в связи с полом казался ему нелепым. Главную горечь, печаль вызывало вот что: почему человек в многочисленных и разнообразных моральных установках так упорно, так последовательно, хотя в общем-то безуспешно старается идти против природы? Сколько нелепых правил ввели мы именно в этой сфере человеческой жизни! Настоящий лабиринт. А в чем причина? Не в паническом ли страхе перед живой, естественной, полной хотя и страданий, но ведь и несомненных радостей жизнью? И не в старом ли, как мир, чувстве собственности, из-за которого одни люди пытаются во что бы то ни стало подчинить себе, закрепостить других? Хотя ведь и чувство собственности происходит все от того же – от страха жизни.

Так думал Голосов теперь, но не сразу, ах как не сразу пришел он к этим размышлениям. Сколько было метаний от одной крайности к другой…

Он отыскал свою полку и хотел уже бросить на нее портфель, однако сидевшие внизу женщины попросили его поменяться – перейти в соседнее отделение плацкартного вагона, чтобы им, женщинам, ехать вместе.

Голосов, разумеется, немедленно согласился и даже порадовался, потому что в соседнем отделении было пока что пусто. Он сел к окну и умиротворенно принялся наблюдать сверкание сначала медленно проплывающих, а потом уже проносящихся огней – поезд набирал ход. Наконец-то, наконец-то выехал, думал Голосов с удовольствием, радуясь тому, что можно пока забыть о суете последнего времени, пустых хлопотах, мучительных размышлениях, спорах с редакторами, поисках темы…

Здесь тоже был лабиринт. И серьезный. Окончил ВГИК с отличием, снял первый фильм – документальный, о неофашизме, – получил премию в ГДР, обласкан вниманием, но потом… Вот уже несколько лет бесплодные попытки найти сценарий, который удовлетворил бы и его, и руководство студии, нежелание заниматься халтурой… Да, лабиринт был серьезный, и из него Голосов пока что не выбрался. Но какие-то признаки верного пути все же были. Несомненно были! Вот что он начал понимать: как ни странно, два лабиринта – предыдущий и этот – крепко связаны. В жизни вообще все связано, одно зависит от другого. И в частности, отношение между полами, которое для некоторых представляется хотя и важным, однако все же не слишком, из области «этакого», о чем и говорить-то всерьез не стоит, на самом деле определяет очень во многом поведение каждого человека. Хотя как раз об этом всерьез почему-то никогда не говорится. Все как-то с подмигиванием, недоговариванием, между строк… Но именно потому Голосов считал извечную проблему особенно важной, вдвойне. Он видел, что здесь – полная неразбериха и она очень мешает людям. В последнем Голосов убеждался все больше и больше. А потому трудно было даже сказать, какой из двух лабиринтов важнее.

Да, многое еще предстояло решить для себя, во многом разобраться, и то, что он ехал сейчас в командировку, было очень кстати, потому что один из способов осмыслить свое положение как раз и был в том, чтобы отвлечься. Разумеется, потом придется вернуться на круги своя, однако идти будет легче и ясней станет верное направление. Это уж несомненно.

Не успел Голосов насладиться одиночеством и покоем, как на местах рядом появились ребята, как видно студенты. Они, едва положив свои немудреные багажи, достали две бутылки портвейна и принялись их распивать. Голосов пересел на боковое место, освободив им поле деятельности, и заранее огорчился, представив беспокойную душную ночь в подвыпившей говорливой компании. Но через некоторое время, глядя на ребят, успокоился: они, кажется, были из тех, кто даже в подвыпившем состоянии ведет себя в рамках.

А минут через пятнадцать после отправления поезда в вагон вошли еще двое – мужчина средних лет и красивая молодая девушка, светловолосая, стройная, в джинсовом модном костюме. Проводница, которая вела их, указала на свободные полки. Полка девушки оказалась как раз под полкой Голосова, а полка мужчины, ее спутника, – рядом.

С первого взгляда девушка очень понравилась Голосову. Даже сердце защемило. Хотя он конечно же старался этого не показать.

Она села за тот же столик – напротив Голосова – и, достав журнал, тотчас погрузилась в чтение. А Голосов смотрел на нее все чаще и чаще, и все больше и больше она нравилась ему. Густые, чуть рыжеватые волосы, огромные серо-зеленые глаза, небольшой милый носик, маленькие, но очень пухлые губы, красивые нежные руки… Внешность выражает ведь суть человека, и что-то давнее было в ее облике, казалось Голосову, из девятнадцатого века, или восемнадцатого даже, из портретов Боровиковского и Рокотова, но и налет современности был на ее лице в то же самое время. Смелость, порывистость, уверенность в себе удивительно сочетались с нежностью и женственностью. Как это сочеталось, трудно было понять, но это сочеталось и создавало странную двойственность, а потому и особенную таинственность. Да, при всей нежности и застенчивости, была, казалось, в ее лице, в фигуре, в движениях искушенность и смелость. Голосов, осматриваясь вокруг, недоумевал: как могут мужчины оставаться спокойными в ее присутствии? Ребята распивали свой портвейн как ни в чем не бывало, спутник девушки принялся что-то читать, как и она, проходившие мимо люди тоже не обращали на нее особенного внимания. Удивительно! Или Голосов, как часто с ним бывало, просто фантазирует, приукрашивая и как бы совершенствуя своим воображением действительность?

Ему и в голову не пришло пытаться знакомиться с ней. Хотя в принципе он был бы, конечно, не против. Да, тут тоже был его принцип: он считал, что знакомиться люди должны уж совсем запросто. Надуманное равнодушие, с которым принято поглядывать друг на друга в поезде, в метро, даже просто в уличной толпе, всегда злило его. В нем тоже была, с его точки зрения, привычная, застарелая ложь. Ну почему, к примеру, не улыбнуться тому, чье лицо нравится тебе? Почему не познакомиться запросто? Разве на самом деле люди безразличны друг другу? Разве не взаимоотношения людей между собой – главное на земле? Так почему же?

Но, почему-то стараясь поглядывать на девушку как можно реже, Голосов принялся отстраненно философствовать вот над чем: как, каким образом молодые красивые женщины, а в частности именно эта – на вид ей было года двадцать два, – защищаются от несомненно все же многочисленных и часто конечно же весьма агрессивных попыток встречных мужчин? Что помогает им? Напускная грубость, высокомерие? Или, наоборот, безукоризненная, обезоруживающая вежливость? И кто этот лысеющий спутник ее? Муж? Отец?

Все дальнейшее, однако же, произошло настолько просто, естественно, само собой, что Голосов, как ни старался потом, не мог вспомнить, с чего же, собственно, начался их разговор. И где был в этот момент его привычный и строгий внутренний редактор. Ведь он отсутствовал.

Проводница разносила чай, потихоньку допивали свой портвейн студенты, спутник девушки сидел тихо и читал. Все было вокруг по-прежнему как будто бы, а мир для Голосова переменился.

Сначала об одном недавнем кинофильме говорили они с девушкой, потом о другом, затем о спектаклях популярного московского театра… Выяснилось вскоре, что девушка едет в тот же город, что и он, она родом оттуда, а учится в Москве, в институте, а сейчас у нее каникулы, и она везет в подарок матери телевизор – он в почтовом вагоне, – а мужчина, который пришел с ней, ей даже не знаком. Просто кассирша, очевидно, ошиблась с билетами, и места ее и этого мужчины в соседнем вагоне оказались заняты. Поэтому они здесь оба.

Едет же она совершенно одна, и трудно ей, конечно, будет завтра с телевизором. Но ничего, справится как-нибудь. Договорится с таксистом. Красавица из восемнадцатого века с телевизором, усмехнулся Голосов про себя, радуясь этому милому образу. И очень естественно предложил ей вдруг свою помощь на завтра.

– Я в командировку еду, а учреждения открываются в девять-десять утра, поезд же приходит в семь. Время у меня будет, я с удовольствием вам помогу, – сказал он, улыбаясь.

И девушка с благодарностью это его предложение приняла. Как ни в чем не бывало.

Вот вспомнили они еще об одном фильме – это удивительно все-таки, как их мнения совпадают! – обсудили и режиссера – он и ему, и ей нравится, опять сходится! – и необычайное взаимопонимание вдруг возникло. Казалось, стоит одному из них только подумать о чем-то, как другой тотчас без слов это же самое понимает. Голосов был в волнении. И девушка, судя по всему, тоже.

Тут в их разговор попытался вклиниться один из студентов, но девушка тотчас стала острой и резкой – решительно и умело она осадила паренька. У Голосова мелькнула мысль: вот так она и защищается! Но только не от него.

Когда все вокруг уже забрались на свои полки, а свет в вагоне стал тусклым, ночным, они все еще тихо беседовали. Наконец спохватились, что пора ложиться спать, и тут выяснилось, что девушке не досталось одеяла. В вагоне холодно, Голосов слегка простужен, но он с радостью предложил ей свое. Она, конечно, отказывалась, но потом согласилась все же его взять, и Голосову было особенно приятно чувствовать, что она будет спать под его одеялом.

Несмотря на то, что вагон очень уютно поскрипывал и покачивался, а колеса так привычно стучали, Голосов долго не мог уснуть. И не от холода вовсе. Наоборот. Удивительное, неопределенно светлое чувство хрупкого счастья вдруг охватило его. Он даже согрелся под своей простыней, хотя в вагоне по-прежнему было холодно, а в окно дуло. И простуда его как-то вдруг внезапно прошла.

3

Ни нотки разочарования, ни одной досадной детали не возникло в течение всего утра, последовавшего за счастливой ночью, полной юношеских грез, светлых снов, так или иначе связанных с девушкой, которая мирно спала на нижней вагонной полке.

Часов в шесть утра они уже разговаривали в тамбуре, как старые знакомые, – девушка курила, а Голосов стоял рядом, опять чувствуя в ее словах, жестах, улыбках, в ее прекрасных зеленовато-серых глазах несомненное родство, понимание, близость. Ничего натянутого, неестественного, никакого налета игры, пустого кокетства, манерничания, никакой напряженности, недоверия – ничего постороннего не видел он в ней. Продолжалось вчерашнее!

Даже имя у нее ласковое, нежное, радостно думал Голосов. Оля! Женственное и мягко звучит. Курит – это плохо, Голосов не любил курящих, но что поделаешь, ведь век-то двадцатый. Да, представить только барышню с портрета Боровиковского или Рокотова с сигаретой «Ява» во рту! – думал Голосов, по-прежнему, однако же, любуясь ею.

Приехали наконец, вышли из поезда, выгрузили из почтового вагона картонную коробку с телевизором. Оля деловито отправилась искать такси – это ее родной город и она чувствовала себя здесь хозяйкой. Голосов стоял рядом с коробкой, к которой были прислонены чемодан и сумка, и смотрел на весь этот багаж с умилением. Вот ведь решилась же ехать со всеми вещами одна, а кажется, слабенькая такая, не побоялась. Вот она, современность.

Подкатили на такси к ее дому – «Мама будет меня ругать, вы уж, пожалуйста, извините, она не ждет, что я привезу телевизор, это подарок, но она все равно будет ругаться», – сказала Оля, и Голосов опять умилился, на этот раз ее искренности.

Выгрузили и вместе с Олей внесли в квартиру телевизор. Мама оказалась женщиной лет пятидесяти, нервная, с озабоченным строгим лицом, издерганная – вот уж чисто современный типаж! Откуда только Оля такая взялась? Действительно, мать тотчас принялась читать нотации дочери, не стесняясь Голосова, и, несмотря на предупреждение Оли, это все же покоробило его. Но и тут ему понравилось, как Оля себя вела: она слушала мать с несчастным видом, что-то безуспешно пыталась объяснить ей, но не было ответного раздражения ни в словах ее, ни в лице. «Милая, какая же ты милая», – думал Голосов вновь и вновь, сгорая от нежности.

И уже минут через десять мать смягчилась, сердечно пригласила Голосова пройти в квартиру, сесть за стол, извинилась за свой прием: «Она всегда придумает что-нибудь такое, никогда не посоветуется, всегда по-своему, всегда как сама хочет», – пожаловалась ему. На что Оля, умоляюще глядя ей в глаза, несколько раз повторила: «Не надо, мамочка, не надо, пожалуйста».

Быстро согрели чайник и выставили на стол великолепный, пышный, испеченный, как видно, специально к приезду дочери «наполеон» – и тут же для Голосова его, не колеблясь, разрезали, – а следом за ним появилась на столе тарелка со спелой, душистой, очень дорогой в этом дождливом году клубникой. И чай был свежезаваренный, индийский, очень хороший. Оля почти не пила, Голосов с удовольствием выпил стакан, а мать сидела рядом и уже хвалила дочь, расписывая Голосову ее таланты, – оказывается, она училась музыке, на виолончели, и бросила училище перед самым окончанием – «ведь как обидно, подумайте!» – а еще она пишет стихи и вообще очень способная, только вот своенравная и взбалмошная, что очень жаль. А Оля в продолжение материнской этой исповеди-жалобы опять смотрела на мать умоляюще и повторяла: «Не надо, мамочка, я тебя очень прошу, пожалуйста».

– Вот-вот, – сказала мать. – Сделает какую-нибудь глупость, а потом хлопает своими глазищами. Ну как на нее ругаться?

«Милая, – опять подумал Голосов, – ну какая же ты милая все-таки». И улыбнулся матери.

– Но это еще не все, вы не думайте, что это ей так сойдет, – не унималась мать. – Нам еще придется выяснять отношения. Подумайте: и так денег нет, кручусь-кручусь, а она – телевизор! И ладно бы цветной, а этот-то гроб зачем?

– Ну, ладно, мамочка, ну мы продадим, – хлопая глазищами, сказала Оля.

В квартире была маленькая собачка неприятной с точки зрения Голосова породы – голая, злая, упрямая, писклявая, – однако она тоже как-то очень скоро признала гостя и, чуть-чуть порычав для начала и обнюхав его ботинки, перестала обращать на него внимание. Звали ее Чуня.

– Чукоккала… – ласково тянулась к ней Оля, но и собачка ее довольно сдержанно принимала.

Голосов вспомнил, что еще утром, в вагоне, предупреждая его о возможной неласковой встрече, Оля сказала: «Мама одна живет, ей очень скучно, в прошлом году привезла ей собачку, она за нее ругалась, хотя сама потом счастлива была. Теперь вот пусть хоть телевизор смотрит».

– Вот вы мне нравитесь, вы простой, – ни с того ни с сего изрекла вдруг мать, ласково глядя на Голосова. – А то был у нее тут один аспирант, красивый, черный, но больно уж из себя важный.

– Ну вот, только еще этого не хватало! – воскликнула Оля, всплеснув руками и сверкнув глазищами в мамину сторону. – Мамочка, пожалуйста, ну я же просила!

А Голосов постарался обратить это в шутку, хотя почувствовал укол в сердце.

Потом мать ушла на работу – долго решалась, с едва заметной тревогой поглядывая на Голосова, а уходя сказала, что через полчаса обязательно вернется. И Голосов, конечно, понял. Но перед уходом она очень любезно и искренне пригласила его обязательно зайти к ним, когда он вернется из района, сказала адрес, продиктовала телефон, который Голосов, волнуясь, записал в свой блокнот.

Оставшись вдвоем с Олей, по-прежнему потягивая крепкий чай, Голосов не знал, как быть. Наступил, по всей вероятности, решающий момент, от того, как он поведет себя с ней наедине, зависит дальнейшее, но… Режиссер, где режиссер? Увы, куда-то исчез привычный режиссер самого Голосова…

В одном он почувствовал уверенность. По какому-то самому большому счету то, что происходило сию минуту, только и имело значение и было важнее, может быть, чем командировка вся, важнее всего на свете… Однако он сидел и потягивал изредка чай и не знал, не знал, как поступить.

И впервые за все, кажется, уже очень долгое время их знакомства возникло в нем ощущение границы. Он внимательно смотрел на нее, и казалось ему, что и в ней тоже как будто бы идет борьба, что она понимает происходящее, но тоже не знает, не знает, как быть.

И хотя Голосов думал, что, уйдя вот так запросто, не сказав ей обо всем том, что он по отношению к ней чувствует, не сделав чего-то решительного, он тем самым рискует – мало ли как сложится дальше, вдруг он не сможет встретиться с ней на обратном пути и потом скоро в Москве? – хотя Голосов прекрасно осознавал несомненную эту и серьезную сейчас для него опасность, он все же сидел молча и неподвижно, и даже какое-то оцепенение охватило его. Как это бывало не раз. В юности. Но теперь-то он давно взрослый. Это было странно.

– Ну что же, мне пора идти, – сказал он наконец, взглянув на часы, хотя все его существо кричало о другом: о том, что ему совсем не пора, что очень, очень не хочется ему никуда идти, что куда-то не вовремя исчез режиссер, а то бы…

– Сейчас, еще одну, ладно? – сказала Оля и, вытянув сигарету из пачки, закурила опять. Пальцы ее дрожали.

Да, она как будто бы тоже что-то решала! Еще не решила и оттягивала момент… Он очень внимательно опять посмотрел на нее. И вновь ощутил границу.

– Я много курю, да? – сказала она, глядя на Голосова большими своими глазами. – Когда музыку бросила, начала курить. И маму научила, она не курила раньше.

– А почему музыку бросить пришлось? – спросил Голосов.

– С преподавательницей конфликты были. Так уж получилось.

И она опять жадно затянулась: кончик сигареты заалел ярко.

Лицо ее после ночи в поезде было бледным, белки глаз чуть воспалены, никакой косметики не осталось, но именно в обнаженной усталости, в не стесняющейся самой себя будничности она была особенно мила и близка Голосову. И в том, что она была как будто бы вовсе не угнетена этой будничностью, не стеснялась ее, Голосов опять увидел проявление естественности и доверия.

– Приезжайте, если будет скучно. Пораньше, – сказала она вдруг. И опять заалел ярко конец сигареты.

– Приглашаете? – обрадовался Голосов, и сердце его забилось сильно. – Приеду. Обязательно! Если будет хоть маленькая возможность. С удовольствием приеду. Я вообще-то не представляю, как сложится. Сейчас – в обком, а там видно будет. Не знаю ведь даже, в какой район. К кому, не знаю. Уж как сложится, посмотрим. Мне трехчастевку надо, на полчаса, о механизаторах, но пока даже не знаю, о ком, – говорил он, не останавливаясь, пытаясь скрыть волнение. Что же это с ним, черт возьми, он давно не чувствовал себя так неуверенно, что же это…

– Гудёж, наверное, будет, – сказала Оля, сочувственно глядя ему в глаза. И стала закуривать еще одну, чиркая спичкой. – Это у нас принято. Особенно для таких людей, как вы. Режиссер кино, это ведь…

– Что поделаешь, – Голосов развел руками. – Как-нибудь отобьюсь. Придется отговариваться как-то. Или хитрить..

Это словечко «гудёж», что означало солидную выпивку, опять прозвучало диссонансом в ее устах, но почему-то еще приблизило его к ней. И опять увидел он в этом проявление естественности, доверия и сочувствия к нему.

Но он все так же неподвижно сидел, и все больше и больше охватывало его почему-то чувство потери. Почему? Сплошная путаница получалась.

Уходя, уже в дверях – она решила проводить его до автобуса и выходила вместе с ним, – он все-таки прикоснулся губами к ее теплой щеке, и это получилось неловко, неестественно… Она напряженно и как-то испуганно отшатнулась, но как было на самом деле, он не понял.

Ведя собачку на поводке, она дошагала с Голосовым до остановки автобуса и подождала, пока он не уехал. И даже помахала рукой на прощанье.

4

И – все. И не было бы ничего особенного в этой встрече и в этих не слишком заметных постороннему взгляду мелочах, если бы то хрупкое чувство, которое впервые возникло у Голосова, когда он разговаривал с ней в вагонных сумерках, когда даже и студенты уже легли (она им больше подходила по возрасту, но, видя их с Голосовым единение, они даже и не пытались перехватить ее у него, а тот, что ввязался все же в их разговор, тотчас отстал), если бы оно, это чувство, не крепло, не росло – сначала еще в поезде, потом у нее дома. И, наконец, в совхозе. Если бы не казалось Голосову, что на этот раз встретил он нечто особенное, нечто  и м е н н о  д л я  н е г о, что она, Оля, со своими глазами, губами, голосом – вся, вся она со всеми многочисленными подробностями, которые без конца вспоминались, со своей таинственной двойственностью, не вошла прочно в его внутренний мир и не проделала с ним, этим миром, нечто необратимое – так, что если они и не встретятся никогда больше, то все равно он будет вспоминать ее. И свое чувство, вызванное ею. Он сам себе нравился с нею – вот особенно важно что. Почти постоянно с нею был он самим собой.

Прекрасными были шесть дней в совхозе. Праздничными. Не праздными, а именно праздничными, что совсем не одно и то же. Потому что настоящая жизнь – это праздник, и труд – праздник. Во всяком случае, он должен быть таковым. Любимая работа – всегда праздник, даже если она тяжела. В этом он еще раз убедился, беседуя с Нечаевым и Осиповым, внимательно наблюдая, изучая этих прекрасных людей. А с ними и себя. Любимая работа – праздник, даже если она трудна, и именно так он хотел сделать фильм, и, может быть, так и назвать его: «Праздник». Праздник страды. Чтобы трудно, чтобы пыль, чешуя половы, усталость и пот, чтобы грохот комбайна, и жаркий ветер, и слипающиеся глаза, но это – праздник. Потому что ширь неоглядная, ширь родного русского поля. Потому что золотые волны пшеницы, потому что горячий живой комбайн, и наполняющийся бункер, и золотой, хотя и пыльный поток из шнека в кузов машины, и лица людей, которые тебе дороги, и обед, что принесла жена в поле, и старший сын перенимает дело твое и взрослеет на глазах, когда стоит за штурвалом комбайна, и новый дом и участок с ульями, как у Осипова, и золотистый мед и жужжание пчел, и цветы на обочине дороги, мокрые от росы, и облака, как сказочные корабли. Праздник! Праздник осмысленного, полноценного бытия.

Получилось так, что, уехав из столицы, покинув город со всеми многочисленными переплетениями долгов, обязательств, мелких обязанностей и связей – со всей этой многообразной, затягивающей суетой, Голосов вдруг оказался в мире естественном, истинном, изначальном. Потому и праздничном. Отсюда и был отсчет. А встреча с Олей в вагоне поезда была, кажется, первым впечатлением этого мира. И впечатлением, может быть, самым сильным.

В каждом человеке заложена своя «искра» – это было кредо Голосова всегда. Но вот беда: каждый ли по-человечески с ней обращается? Да и сам-то Голосов так ли уж знает, как именно с ней обращаться… Распознать свою искру, понять ее, разжигать ее, а не гасить – вот, наверное, главный смысл жизни, – так подозревал Голосов и раньше. То есть нужно быть всегда верным самому себе, не играть роль, навязанную тебе кем-то. Именно здесь, в совхозе, это и подтвердилось! Нечаев и Осипов тем и были особенно интересны, что оба они, внешне такие разные, как раз и сумели распознать свои искры, были без всякого лукавства верны им, а потому-то именно и достигли того, чего никак не могли достигнуть их соседи и сотоварищи. Особенно впечатляющим было то, что достигли они высот в своем деле безо всякого чрезмерного напряжения. То есть жили честно и просто, следуя своему предназначению, и все получалось у них как бы само собой, без натуги и жертв. Это ли не однозначное подтверждение главной мысли?

И, разумеется, не имеет никакого значения, что дело, которым они занимались, для Голосова не подходило. У них свой путь, у него свой. Какой? Вот это и надо было понять до конца.

В один из дней в совхозе у него оказалось свободное утро, а погода была хорошая, и Голосов получил возможность остаться наедине с собой. Он отправился из села по дороге через поле, дошел до леса, углубился в него, вошел в цветущую благодать поляны, лег в цветы, и ему казалось, что жизнь изменилась отныне и поездка его конечно же знаменательная. Точнее будет сказать так: жизнь не изменилась, а именно вернулась на круги своя. Он понял направление. Он многое окончательно понял.

Он вспоминал и встречу в поезде, милую девушку Олю, чистое создание, занесенное в суматошный век. «Милая, ах какая же ты милая все-таки», – вновь и вновь думал он, перебирая в памяти каждую минуту их встречи, и опять чувствовал себя переполненным благодарностью. Да, он, к сожалению, не сказал ей того, что думал, не смог, не успел. И она не сказала ему. Формально они этого не сказали, но на самом деле… Ведь как здорово, как прекрасно все произошло у них, как естественно и быстро! Не важно, что они так мало были вместе, не в этом дело. Важна суть. У него было такое чувство, что он знает ее хорошо и давно, и почему-то ему казалось, что у нее к нему тоже такое чувство. Не могли лгать ее глаза! Естественность – вот что самое главное в ней, а значит… Все будет в порядке.

Да, так и нужно, так и нужно жить – как Нечаев и Осипов! – радостно думал Голосов. Бесстрашно и честно, не опасаясь без конца всевозможных мелких последствий, не рассчитывая каждый свой шаг, а – отдаваясь жизни. Прекрасный пример эти сельские труженики. Отличное подтверждение! Простота, и верность себе, и естественность, безоглядность чувств. Именно это понравилось ему в Оле, именно этим пленили его Нечаев и Осипов.

И, лежа в цветах поляны, Голосов смотрел на пронизанные солнцем венчики ромашек и колокольчиков, наблюдал с умилением за хлопотливой работой пчел, шмелей, бабочек, ощущал жаркие прикосновения лучей, трепет легкого ветра и, отдаваясь всему этому с восторгом, упоенно думал: вот и это, и это – извечное, родное, первоначальное – тоже суть, тоже смысл, мы забываем природу, детские ощущения, а ведь в них – истина, «блаженны дети»… Не случайно Нечаев с Осиповым так любят природу, не случайно очеловечивают, оживляют железные свои комбайны и думают в первую очередь не о себе – о других, понимают, что все, все на свете имеет душу свою, а жизнь не только в тебе, но и вокруг. Ты лишь часть бесконечной, окружающей тебя жизни. И если ты не понимаешь других, значит, твоя собственная душа умерла. Счастливые, счастливые люди эти комбайнеры, они сразу поняли главную истину, и жили по ней, и не суетились из-за наград, признания, вот он и результат…

И наступило 14-е. И Осипов на своем «Москвиче» утром вез Голосова в город и в пути разговорился особенно откровенно. Внимательно слушая его, Голосов еще раз убедился, что не ошибся. Они с Осиповым были так разны, жили в разных местах, и жизнь у каждого была своя, не похожая на жизнь другого. Но так в сущности одинаково думали они о самых важных, жизненно важных вещах! И это было очередным подтверждением. Значит, правильно Голосов понял их. И правильно понял себя. Фильм он, конечно, постарается снять во что бы то ни стало, но поездка дала ему гораздо больше. И дело, само собой, не в том, что в городе жизнь неправильная, а здесь, в сельской местности, правильная. И там, и там жизнь может быть как правильной, так и неправильной. Дело не в месте. А просто ему повезло, что встретил он людей настоящих. Суть не в том, чем они занимались, А в том, как. На таких людях воистину держится человечество, хотя – вновь и вновь Голосов удивлялся – никакой жертвенности не было в них, даже наоборот. Они жили гораздо более свободно, гораздо более интересно, наполненно и – счастливо, чем те, кто в работе не отдавал себя до конца. Они успевали больше, и жизнь их в большей степени, чем жизнь других, была праздник. Парадоксально, казалось бы. На самом же деле нет. Они пели свою песню, играли свою, а не навязанную им кем-то роль. И не боялись этого. В том-то как раз и была разгадка.

Очевидно, что Осипов почувствовал отношение к нему Голосова, потому-то и был с ним весьма откровенен. Гораздо более откровенен, чем просто с режиссером кино. Из какого-то юношеского озорства Голосов даже решил проверить Осипова и сказал, что познакомился с девушкой в поезде по пути сюда, увлекся ею и теперь ждет не дождется встречи. Не осудит ли его Осипов – хоть взглядом, хоть интонацией – за «легкомыслие», «несерьезность»? Нет! Понял его примерный семьянин, комбайнер! Понял в главном. И предложил ему даже позвонить ей до того, как Голосов пойдет в обком, чтобы заранее знать, нужна ли будет гостиница и на сколько. И машину остановил у телефонного автомата. «Спасибо, друг! – не в первый раз уже подумал Голосов. – Ты понял меня».

Стараясь быть как можно более спокойным, глубоко вздохнув несколько раз, Голосов набрал номер, который помнил конечно же наизусть.

Тотчас она взяла трубку, как будто ждала его.

– Оля, ты? Здравствуй, – сказал Голосов. – Это Владимир. Я вернулся из района, уже в городе. Мы сможем сегодня увидеться?