Текст книги "Зажечь свечу"

Автор книги: Юрий Аракчеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Та, что спала, принялась вдруг громко храпеть, ее толкнули, и она утихла тотчас. Разговор продолжался. Наконец исчерпали все темы, разговор стал было затихать, но потом нашлась и еще одна тема, философская. Общим вниманием овладела та, что сидела напротив, – разбитная бабенка, имеющая заметную привычку поджимать губы, охать, качая головой и уперев щеку в ладонь, и, округляя губы буквой «о», вытирать их концом платка.

– Я, бабоньки, так скажу, – говорила она, не обращая внимания на то обстоятельство, что так же внимательно, как бабоньки, слушал ее и утконосый мужичок. – Я так скажу: семейная нонче жизнь никуда негодная пошла. А все почему? А потому, я вам скажу, что баба теперь мужика не боится. Раньше, бывалоче, муж как на свою жену прикрикнет да как ее за косу оттаскает – так сразу неповадно будет и не захочешь на сторону глядеть. Порядок был! А теперь девки только по сторонам и зыркают.

– Верно говоришь, верно, – серьезно закивала та, что сидела слева от меня. – Баба должна своего мужика чтить. Дай я скажу, дай… Меня как муж держал? Строго! Так я ему ни в жисть не изменяла. А теперя вон посмотри: муж в армию ушел, а девка года не дождалась – по парням шастает.

– Правильно говоришь, правильно. А я про что? Я про то вам и говорю. Вы, бабоньки, послухайте…

Только мужичок, слушая ее, подмигивал, посмеивался, а когда я посмотрел на него, подмигнул и мне. Но я вообще-то старался уснуть, хотя, сидя в духоте, уснуть было не так-то просто.

Подошел поезд. Платформ не было, затащить велосипед помог мне какой-то мужчина. Вагон был почти пуст. Я пристроил своего «конька-горбунка», задрав переднее колесо на пустое сиденье, и мирно погрузился в сон.

Разбудила меня чья-то настойчивая грубая рука, охватившая цепкими пальцами мое плечо. Я мгновенно проснулся, открыл глаза, но не сразу разобрал, что к чему, – было темно, вагонные лампы едва тлели. Рука все еще трясла меня, слышались какие-то слова, угрозы, было неприятное ощущение чьей-то рассерженности. Наконец я понял, что это пришел ревизор, сопровождаемый проводником, они спрашивают с меня билет и требуют, чтобы я перебирался со своим велосипедом в багажный вагон.

Я еще до конца не проснулся, еще только едва сообразил, что нужно дернуть плечом для того, чтобы рука перестала терзать меня, но уже понял, что то, что они мне предлагают, совершенно бессмысленно и, в сущности, никому не нужно. Во-первых, я спрашивал начальника станции, и он сказал, что с велосипедом садиться в вагон можно, во-вторых, свободных мест все равно вокруг полно, в-третьих, нет совершенно никакой возможности перебираться с велосипедом в багажный вагон – велосипед тяжелый и большой, платформ на станциях нет, перехода из обычного вагона в багажный – тоже… Было ощущение насилия и, главное, его полной бессмысленности. Они кричали в два голоса, особенно отличалась маленькая горластая проводница. Не давая опомниться, они с двух сторон теребили меня, дергали велосипед, который едва не загремел на пол вместе с рюкзаком, запчастями и флягой, а то, что они взяли меня врасплох, спящего, казалось, только придавало им силы. Хотя стоило мне слегка прийти в себя, дернуть плечом, закричать на них тоже – как ревизор тут же сбавил тон и заявил, что в любом случае я должен уплатить штраф.

Уже когда я протянул деньги и ревизор выписывал квитанцию, проводница все еще никак не могла успокоиться, она словно бы даже хрипела от невылившихся до конца чувств и все уговаривала, чтобы ревизор взял с меня побольше штрафа, чтобы он взял не за одно место, а за два, а еще лучше за три. Уже и ревизор замолчал и что-то успокаивающе сказал ей, а она все металась вокруг него, заглядывала через плечо, что он пишет, и уже его теперь порицала за то, что он взял с меня все-таки за два лишних места, а не за три.

– Из-за тебя меня премии могут лишить! – выкрикнула она по моему адресу несколько раз в течение этой невыносимо долго длящейся сцены, и я, уже окончательно пришедший в себя, уже пытающийся понять, осмыслить, что происходит, особенно запомнил именно эту фразу.

Наконец они с ревизором ушли, а я стыдился поднять глаза и встретиться взглядом с молчаливыми окружающими. Но проводница вдруг вернулась, вернулась теперь одна – для того чтобы взять с меня еще какой-то штраф – пятьдесят копеек.

– Из-за тебя меня премии могут лишить! – повторила она, все еще неспокойно дыша. – Плати!

Я заплатил…

Вот такие воспоминания оставил по себе поселок, затерянный в чаще Брянского леса.

НА ПРОСТОРЕ

В Брянске я решил устроить суточный отдых с купаньем в реке Десне. И выезжал через сутки с намерением к вечеру быть в Трубчевске – около ста километров.

Солнце продолжало безотказно светить, и я выезжал из Брянска, оставляя позади все неприятное – и унылый поселок, и письмо, которое получил «до востребования» на центральном почтовом отделении Брянска. Письмо было от женщины, которая осталась в Москве и которой я назвал все-таки перед отъездом свой маршрут. Удивительно, что именно тут, в Брянске, я и понял наконец, что происходило между нами все последние месяцы. Уезжая из Москвы, я был уверен, что с ее стороны было предательство. Теперь же убедился, что нет. Она просто поступила так, как поступала всегда, – а поступала она всегда так, как хотела. Это естественно, но беда-то в том, что я этого не понимал. А теперь понял. Знакомое, старое, как мир, свойство: говорить одно, а делать другое. Изо всех сил зачем-то пытаться выглядеть не тем, что ты есть, а тем, что кажется тебе более выгодным и престижным. Не быть, а именно выглядеть. Зачем? Ведь бессмысленно… И я верил словам, а дела видел совсем другие.

Но вот теперь понял. И легко стало. Ведь я, как и она, свободен. Свободен! Мы все свободны в выборе своем. А потому и я ведь волен поступать как хочу. И пусть она поступает по-своему. Я тоже буду поступать так, как хочу. И я не буду требовать от нее соответствия, не буду искать расхождения между ее декларациями и делами. Я просто буду верить не словам, а делам. И я свободен. Свободен!

Дорога до Трубчевска стала еще одной радостью, хотя проехал я в тот день довольно много километров – сто пять.

За Выгоничами, когда началась уже она, эта великолепная дорога – серо-голубая, чистая, прямая, как растянутая тесьма, – было легонькое снижение, мостик через извилистую узкую речку, и у мостика на обочине лежали плашмя два дамских велосипеда, один на другом. Я замедлил ход, вгляделся в приречный кустарник, но никого не увидел. И послышался вдруг из кустов протяжный, лукавый девичий голос:

– Па-арень кра-си-и-вый… – пел он, кокетливо растягивая слова.

И почему-то я тотчас решил, что слова эти предназначаются мне. Но не остановился – ведь их двое там… Но, уже отъехав, с сожалением оглядывался: можно было бы поплескаться в речушке…

Посреди открытой, далеко видной, почти безлесной холмистой местности, под большим развесистым вязом, в его благодатной ароматной тени, под неумолчный, неугомонный, завораживающий треск кузнечиков был мой первый привал.

Зелено-голубой простор, редкие автомашины на шоссе, легкий ветерок, доносящий волны запахов, полная свобода, одиночество, и – никакой тоски. Земля родная, родные деревья, поля – родина… Вот, вот это и есть точка отсчета, вот это и есть, можно сказать, момент истины.

Начались деревни с очень какими-то одинаковыми названиями: Уру́чье, Ута, Яковск, Рябче́вск. Слева по ходу пролегла пойма Десны, она то приближалась на два-три километра, то удалялась, согласно своей прихоти. Иногда по далекому сгущению кустов и просвету меж ними угадывалось, где именно течет эта красивая река: дорога все время шла по возвышенности – и в обе стороны было далеко видно. Несколько раз я с трудом подавлял желание свернуть налево, к Десне, дороги не было, а если бы и была, то ясно какая – ведь здесь пески. Опять были ошеломительные спуски и довольно трудные подъемы, но все же теперь они брались гораздо легче, я втянулся. Всего раза два пришлось сойти на землю, поднимаясь в гору, и то это было в деревнях, где дорожники оставили старинный и пыльный, но зато надежный булыжник.

Кажется, в Яковске я медленно мучился на булыжном подъеме – все-таки в седле! – и какая-то местная тетя, договорив со своими приятельницами, отходя от них как раз в тот момент, когда я проползал мимо, сказала, глядя на меня и добродушно посмеиваясь:

– А я вот за голым пойду…

Да, как и раньше, я ехал по пояс голым, первые ожоги прошли, кожа покрылась загаром, стала мягкой, бархатной.

В Рябчевске я решил попросить воды – колодца у дороги так и не встретилось. Уже на выезде, поднявшись от обязательного в каждой деревне ручья, притока Десны, увидев сидевших на лавочке колоритных женщин – все в черном в такую жару, в белых головных платках, с одинаковыми, бурыми от загара лицами, – я решил спросить у них. Посмеиваясь, они смотрели, как я приближаюсь, как слезаю с велосипеда и веду его к ним. Одна из них с готовностью взяла мою фляжку, направилась в избу и почему-то очень долго не возвращалась, а три другие вежливо отвечали на мои вопросы о том, далеко ли отсюда до Десны, хорошая ли река, много ли рыбы. Река очень хорошая, рыбы много, уверили они дружно.

Удивительно: здесь никто уже не смотрел на меня враждебно, на мой, непривычный для них, облик. Да ведь и сами-то люди здесь, в этих старинных спокойных деревнях, держались без суеты, без показухи, с неброским достоинством.

САД МАРИИ ИВАНОВНЫ

Трубчевск – город пыли.

Булыжные древние улицы, почти нигде нет асфальта. И еще больше, чем в Козельске, на всем печать времени.

Конечно, наши впечатления относительны, конечно, они во многом зависят от настроения в данный момент, и, может быть, именно поэтому маленький, пыльный городишко Трубчевск оставил светлое воспоминание о себе.

Я остановился недалеко от его первых домиков, переоделся и, отерев лицо носовым платком от пота и пыли, медленно пошел по булыжной улице, внимательно вглядываясь в лица прохожих.

Вскоре встретилась женщина, увидев которую я понял: именно у нее нужно спросить.

– Отчего же? Конечно! – бодро ответила она. – У меня нельзя, к сожалению, у нас очень тесно, одна комната, но вот я вам объясню. Идите прямо, до первого поворота направо. Это будет улица Свердлова. Третий по этой стороне дом – там еще такой сплошной зеленый забор и калитка в заборе. Хозяйка – Мария Ивановна. Скажите, что вы от Марии Васильевны, поняли?

Когда я открыл калитку в сплошном заборе – «дверь в стене», – то увидел фруктовый сад, яблони с яблоками и двух женщин, одна из которых стояла на лесенке-стремянке, рвала яблоки и складывала их в корзину.

И опять такими неведомыми путями ворвалась в путешествие моя юность.

Такой же вот большой фруктовый сад был когда-то в Никольском под Москвой, где тетя моя снимала полдачи на лето, мне было 13 лет, и я гостил все лето у тети. Я бегал летними днями по Никольскому и за окраину его – на поле и в лес, разведывал все новые, жутко захватывающие своей новизной и прелестью места, заросшие разнообразной травой, редкими цветами, кустами, деревьями; ловил бабочек и накалывал их в специальный ящичек, расправляя по всем правилам, вычитанным у Аксакова; зачем-то все пытался варварски ловить птиц – синичек, трясогузок и воробьев, – делал силки, хитро посыпал их приманкой, а утром просыпался в серую рань и, затаив дыхание, с ужасом выглядывал из-за угла дачи: не попался ли кто? Никто, к счастью, не попадался… Сад хозяйки был весь со стороны той, другой половины дачи, где жила она со своими домашними, мне было строго-настрого запрещено ходить на ту половину участка, и я лишь понаслышке да потому, что она иногда угощала нас какими-нибудь ягодами или фруктами, знал, что растут у нее в саду и малина, и смородина, и крыжовник, и вишня, и слива, и яблоки разных сортов, и даже – что почему-то особенно трогало меня – груши. Запретный, как будто заколдованный сад снился мне потом много лет, стал мечтой. Ах, как хотелось побродить по этому саду, самому собирать тугие скользкие яблоки, мягкие сливы, ароматные переспелые груши. И по странному совпадению хозяйку в Никольском звали так же, как и хозяйку сада в Трубчевске, – Мария Ивановна…

Мария Ивановна из города Трубчевска отнеслась ко мне сразу очень радушно, налила свежей воды в рукомойник, предложила мыло и чистое полотенце, разрешила рвать яблоки в своем саду. Она отвела мне койку на маленькой светлой веранде, постелила крахмальные голубоватые простыни и дала шерстяное новое одеяло. На веранде во множестве стояли разросшиеся растения в горшках, стекла были до холодной прозрачности вымыты.

Когда я умывался, в саду появилась молоденькая стройная девушка. Я уже был готов ко всему в этом саду и даже не удивился. Солнечная позолота лежала на яблонях, на стеклах веранды, на волосах девушки, на приветливом лице Марии Ивановны…

По пути к Десне я миновал здешний парк, где вдоль одной из аллей уважительно выставлены фотографии знаменитых людей, родившихся в городе Трубчевске, спустился по немыслимо крутой тропинке на плоский берег – Десна была здесь не шире, чем в Брянске, но чем-то настойчиво напоминала Оку, Тарусу.

Глубина была такая, что всю реку можно перейти вброд, на той стороне – обрывистые песчаные отроги. Мальчишки ловили сачками мальков у берега, пойманных сажали в бутылку. Теплый воздух, золотое небо, низкое желтое солнце, пристань.

Когда после купанья я вошел в комнату – Мария Ивановна пригласила пить чай – и в ожидании самовара присел на стул, тихонько открылась дверь – и передо мной явилась та самая стройная девушка. Она была худенькая, с тяжелым узлом золотистых волос, вошла как-то нерешительно и осторожно присела на краешек стула, всеми силами пытаясь скрыть свое любопытство.

Комната Марии Ивановны была темной и очень мрачной: одно окно, потолок низкими сводами, наверху – два крюка. Как объяснила потом хозяйка, эта комната – бывшая келья монахов, постройка чуть ли не XIII века, а весь дом, вполне обычная коробочка, – лишь последующая надстройка.

– Вы из Москвы? – спросила девушка, очень волнуясь, ерзая на краешке стула, – словно красивая бабочка, которая села на садовую дорожку в двух шагах и вот-вот вспорхнет при малейшем неосторожном движении.

– Да, из Москвы, – ответил я приветливо и спокойно.

– А далеко едете?

Она мучительно преодолевала застенчивость, тоненькие брови ее сблизились и наморщили переносицу.

– В Винницу, – ответил я. – Сегодня вот только из Брянска…

– Неужели сегодня в Брянске? – тихонько удивилась она и как-то обмякла сразу – крылья бабочки раскрылись и застыли в робкой незащищенности…

Ее звали Валей.

Вот так мы и познакомились, а потом сидели все трое вместе с Марией Ивановной и пили чай – по такому случаю я выложил на стол свой «н. з.» – пачку чая и шоколад, которые вез от самой Москвы. Оказалось, Валя – дипломница брянского техникума, приехала в Трубчевск на практику и живет у Марии Ивановны на квартире вместе с другой девушкой, которая работает сестрой в здешней больнице.

Тихо, спокойно мы пили чай из тоненько поющего самовара, не спеша разговаривали. Валя освоилась, изящно прихлебывала из блюдечка и уже ответила на шутливое мое приглашение поехать дальше со мной серьезным согласием. «Возьмите меня с собой, правда, я постараюсь достать велосипед, я не буду вам мешать, я буду обед готовить», – волнуясь упрашивала она. И было странно слышать, что она серьезно – взрослая двадцатилетняя девушка, – и немножко захватывало дух от ее бесполезных слов. Вот тогда-то и появилась вторая жиличка Марии Ивановны, Люба.

Люба резко, одним нервным движением распахнула дверь, не задерживаясь на пороге, вошла в комнату, села на лавку, что тянулась вдоль стены кельи, переводя дух, как после быстрого бега, едва бросив нам отрывистое резкое «здравствуйте». Она отказалась от чая и сразу принялась рассказывать о больнице, о том, какого трудного больного привезли к ним несколько часов назад и как она устала.

Видимо, лет ей было приблизительно столько же, сколько Вале, а если и больше, то не намного, но ни в смуглом, очень худом лице ее, ни в порывистой угловатой фигуре не было и тени того девического очарования, того изящества, которым так и светилась Валя.

Это была больная, издерганная, до предела уставшая женщина.

Легкое кружево нашего разговора мгновенно распалось – Люба внесла в мрачную комнату настоятельную необходимость какого-то немедленного активного действия. И необходимость эта тут же выразилась в совершенно конкретном Любином предложении:

– Может быть, пойдем в парк? Там сегодня гулянье, какой-то праздник. Или лучше не пойдем? Устала я зверски! – мигом выпалила она, обращаясь к Вале.

Валя встала со стула, зачем-то прошлась по келье, поправила волосы – с появлением Любы она заметно переменилась, замкнулась как-то, – я смотрел и не узнавал. Как далекий отголосок недавнего прошлого прозвучало ее предложение мне:

– Может быть, вы тоже пойдете?

И мы отправились в парк.

Но лишь только мы вышли из кельи и очутились под темным августовским небом, усеянным драгоценными звездами с луной, Валя опять стала прежней, как до Любы. Люба тоже притихла, шла справа от меня, подрагивая от ночной свежести. Мы едва сказали несколько слов до парка – Люба спросила, кто я и откуда, я ответил коротко, – а Валя шла совсем молча, сосредоточенно, и я понял, что она опять думает о путешествии.

Войдя в парк, мы быстро прошли по его людным аллеям, не задерживаясь нигде, – гулянье было явно скучным, люди невесело слонялись туда-сюда, – вышли к ограде, к обрыву. Внизу нежилась Десна в свете луны, голубовато светлели песчаные пляжи, в призрачной дали темнела полоска леса. Все было совсем другим, чем несколько часов назад, преобразилось, как по волшебству. Я посветил своим сильным фонариком вниз – бледное широкое пятно легло на далекую воду.

Что-то совсем черное появилось на темной поверхности реки.

– Плот плывет, – сказала Люба.

Да, это был плот. Медленно, очарованно плыл он по течению реки, следуя ее прихотливым изгибам. Валя, вцепившись в перила, долго, не отрываясь, смотрела на плот, до тех пор пока он не скрылся за поворотом.

Мы еще с час гуляли по парку, по самым темным его аллеям, подходили к собору – его-то и видно было с берега Десны на вершине холма. Вблизи он оказался запущенным, с осыпающимися полуразрушенными стенами, запертым. Собор, построенный в XV веке… Потом мы с Валей бегали наперегонки по пустым скамейкам для зрителей, рядами вкопанными перед черной раковиной парковой сцены, а Люба командовала: «Раз, два, три… беги!» Потом опять бродили, не говоря ни о чем.

Мне очень хотелось остаться вдвоем с Валей, может быть, попытаться забраться в собор, опять подойти к обрыву… Но как, как быть с Любой? Люба, так ничего и не поняв, не ушла.

И стало вдруг всем нам троим невообразимо скучно. Пошли по направлению к дому.

Чтобы хоть как-то поднять настроение, развеять внезапную тоску, я заговорил о чем-то постороннем, тут же заговорила и Люба – опять настойчиво рассказывала о своей работе в больнице. В другое время мы с интересом слушали бы ее, – то, что она рассказывала, было действительно интересно, – но сейчас не существовало реальности, все вокруг было из сказки, из детского сна. Словно оказались мы в пещере Аладдина, и пусть за се стенами остался весь сумасшедший ритм XX века – сейчас не хотелось думать о нем. А Люба говорила и говорила.

Только перед самой калиткой, «дверью в стене», Люба вдруг умолкла, пробормотала, что очень устала сегодня и жутко хочет спать.

Но было уже поздно. Посияв вдалеке, волшебная лампа погасла.

Почему же, почему перед Любой я был так беззащитен? От нашего первого разговора с Валей, от хрупкого кружева не осталось и следа. Непонятно на что еще надеясь, я заговорил вдруг о карте своего маршрута, обещая показать ее Вале прямо сейчас же, при свете луны, она с удовольствием согласилась, и, кажется, еще можно было что-то спасти. Но тут же в дверном проеме веранды появилась и Люба.

Я долго не мог уснуть, ворочался среди голубых простыней, зачем-то ждал, что Валя пройдет мимо двери веранды… Может быть, она опять вспыхнет, эта робкая лампа?.. Во сне тоже мучило что-то, и даже утреннее пронзительно яркое солнце, внезапно хлынувшее в глаза, не затмило вчерашние отблески.

Привычно и приятно было думать о том, что путешествие продолжается, но и грустно уезжать. Грустно покидать этот сад, грустно вспоминать.

Валю я лишь мельком видел утром: сосредоточенная, в платочке, повязанном до самых глаз, она прошла мимо, едва кивнув на прощанье, и не знаю, чего больше было в этой поспешности – неловкости от своей рабочей одежды, упрека за что-то вчерашнее или обиды на то, что я не принял всерьез ее просьбу.

Я медлил со сборами, все что-то перевязывал, спрашивал что-то ненужное у Марии Ивановны, потом вдруг вздумал писать письмо приятелю в Магадан…

Мелькнуло мне что-то тревожное, чаемое – несбыточное! – а вот уже и опять предстоит кочевье.