Текст книги "Зажечь свечу"
Автор книги: Юрий Аракчеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)
На следующий день с утра комиссия продолжила свою работу.
И чем больше разбирались в документах Сыпчук, Гец и Старицын, тем явственней вырисовывалась перед ними картина весьма неприглядная. Из пяти кварталов, документы по которым тщательно проверялись, план был не выполнен в трех. Да и в двух других едва-едва были сведены концы с концами. Однако прогрессивка аккуратно выплачивалась в каждом квартале. Премии – особенно руководящим работникам – выдавались так часто и в таком объеме, что можно было лишь удивляться неиссякаемому источнику средств в управлении. Начальник управления, например, получал премии не только из квартала в квартал, но и за внедрение новой техники, за ввод объектов в эксплуатацию, за содействие рационализации, за место в социалистическом соревновании да к тому же материальную помощь из директорского фонда. В среднем начальник управления получал по две солидные премии в месяц. Почти то же можно было сказать о главном инженере и начальнике производственного отдела.
Петя Успенский передал Гецу результаты замеров на одном из объектов, и видавший виды главный инженер растерялся. Даже если допустить, что ошибка Пети была равна ста процентам, то и тогда перепроцентаж на объекте был совершенно непомерный – стоимость выполненных работ была завышена не меньше чем вдвое. Разумеется, это нужно было тщательно проверить, но Гец был совершенно уверен, что чутье не обмануло его, а Петины приблизительные замеры только подтвердили это.
Результаты были настолько ошеломляющи, что решили даже расконспирировать Петю, – теперь в инкогнито просто не было надобности.
Нестеренко и Нефедов, которые с утра опять ездили по объектам на «Волге» Бахметьева – теперь уже по их выбору, – убедились в совершенно неприемлемом качестве работ, по крайней мере на половине из тех участков, где они побывали. То, что углядел Петр Евдокимович еще в доме отдыха, казалось настолько незначительным теперь, что он просто забыл о том. Больше того: когда ходили по некоторым из объектов, Петр Евдокимович старался не обращать внимания на мелочи, а если уж слишком бросалось в глаза, он всячески отвлекал внимание Нефедова и клонил к тому, чтобы поскорее уехать. Бахметьев совершил грубую ошибку, повезя их в первый же день в прекрасный дом отдыха.
Одно только беспокоило Петра Евдокимовича: что скажет Хазаров и как им теперь поступать.
Это же – по-своему – беспокоило и Нефедова.
И было так, словно вскрыл хирург брюшную полость больного, увидел болезнь и не знает, идти ли на риск серьезной операции или оставить все как было, зашить и, вымыв руки, уповать на судьбу.
Вечером Нефедов позвонил Хазарову.
– Пантелеймон Севастьянович?
– Да, слушаю вас.
– Это Нефедов, Пантелеймон Севастьянович… Здравствуйте.
– А, Петр Сергеевич, здравствуй. Ну, как дела ревизионные, а? Ха-ха!
«Что-то слишком весел… – отметил, поеживаясь, Нефедов. – Уж не звонил ли Нестеренко ему…»
– Ничего дела, хорошо. Даже можно сказать, очень хорошо, Пантелеймон Севастьянович. Ну вам ведь, наверное, Нестеренко звонил уже, так что… – решил Нефедов проверить.
– Да, звонил. Опередил он тебя, Петр Сергеич, в телефонных делах! Но ты не горюй. Он мне рассказывал, как ты сумел это все… Стратегию, так сказать, подвести! Стратегия – это, брат, великая вещь! А? Согласен со мной, Петр Сергеич? Ну, то-то! Небось в армии-то… В армии-то ты кем был?
«Мутит, ой мутит! Вот и имя перепутал».
– В армии я сапером служил, Пантелеймон Севастьянович.
– Сапером? Ну, это хорошо – сапером. А тут тебе такую мину разряжать пришлось, а? Ха-ха! Такую мину разряжать пришлось!
«Слишком весел, да, слишком… Пьян, во-первых. Это раз. Второе: к чему-то клонит, явно к чему-то клонит. Вот только к чему?..»
– …Так вот, Петр Сергеич, в армии-то небось с твоими минами ты и не такую стратегию городил, а? Да ну ладно, дела минувшие… Так вот какое дело, Сергей Петрович. Ты завтра ко мне в кабинет. Так? Ну вот. Завтра мы это с тобой и обсудим.
– Так когда же прийти, Пантелеймон Севастьянович? К вечеру?
– Э, нет, друг мой, нет. Зачем же к вечеру? Давай прямо с утра! Идет? Там пока твои, которые в бухгалтерии-то, пусть продолжают, а ты – ко мне. Договорились? Ну, так часиков в десять-одиннадцать… Десять тридцать, вот! К тому времени у меня совещание кончится. Идет?
– Договорились, Пантелеймон Севастьянович.
Нефедов повесил трубку. Почему утром? Утром, когда он, Нефедов, намеревался продолжить поездки с Нестеренко и Бахметьевым, поручить еще кое-что Пете, самому вникнуть в материалы Сыпчука – Геца – Старицына, в самое горячее время он должен быть на приеме у Хазарова… Что-то тут не то.
У него мгновенно возникла мысль зайти в автомат и позвонить снова Хазарову, и он уже направился к телефонной будке… Но остановился.
Он не стал звонить Хазарову. Он направился домой. И впервые за последнее время на душе у него стало смутно.
Зато все звенело и пело в душе Нестеренко.
Первое: они накрыли такую банду… Второе: сам Хазаров оказывал ему внимание… Даже сердце, словно нарочно, вдруг отпустило и не беспокоило Петра Евдокимовича, не болела и печень… А уж о Нефедове как сопернике ему и думать сейчас не хотелось – ничтожный он человечишко, куда ему… И вообще почувствовал он себя здорово, при деле – как во главе конного отряда: «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…»
И, бодро вскинув свою серебристую большую голову, выпрямившись, он шагал к Хазарову домой.
– «Конная Буденного, та-ра-та-та-та-та…» – напевал Нестеренко, заходя в лифт и нажимая кнопку пятого этажа.
– Понимаете, Петр Евдокимович, – говорил ему через полчаса у себя в комнате гладкоголовый и черноглазый Хазаров, наклоняясь и доверительно трогая за рукав, – понимаете, как бы это выразиться поточнее… Если мы с вами так уж сразу и громко заявим: «Смотрите все! Мы поймали жуликов!» Ну так, приблизительно… Если мы так с вами прямо и заявим, то что из этого получится? Нет-нет, я понимаю, конечно! Зло надо карать, и жестоко карать! И мы его покараем! – Хазаров стукнул ребром ладони по столу, на котором стояли коньяк и закуска. – Мы сделаем все, чтобы эти жулики, – а ведь вы сами говорите мне, что работа комиссии выяснила: там сидят жулики! Так? Так вот, жуликов мы накажем… Но! – При этих словах Пантелеймон Севастьянович поднял вверх указательный палец и сделал паузу. – Вы давно на пенсии? – осведомился он, все еще держа вытянутым вверх палец.
– Нет, год всего, – ответил Нестеренко, внимательно его слушая.
– Так, год. Ну, раз год, значит, вы не могли, работая в своем управлении… Вы в сотом работали?
– В сотом.
– Так вот, работая в своем сотом управлении, вы не могли не слышать о СУ-17. А? Ну то-то! А ведь эта пара Бахметьев – Барнгольц заправляет там уже чуть ли не восемь лет. Восемь лет! А я не ошибусь, если скажу, что, по крайней мере, последние пять лет это управление было на хорошем счету. Ведь так? А, то-то и оно… Так что же нам теперь делать?
– Но, Пантелеймон Севастьянович…
– О, нет-нет! Погодите, погодите! – замахал руками Хазаров. – Погодите! Я знаю, что вы мне сейчас скажете… Вы скажете так: жульничество есть жульничество. Так?
– Ну, так примерно…
– Ага! Так разве я с этим спорю? Нет! Я с этим и не спорю. Но вы ведь умный человек, Петр Евдокимович… Вы понимаете… Ведь если это злополучное СУ-17, которое из года в год работало, перевыполняло план, внедряло технику, сдавало объекты и т. д., и т. п., и пр., и др. Короче: если оно не далее как этой весной получило переходящее Красное знамя… Да, вот именно! Разве вы об этом не знаете? – Хазаров недоуменно поднял свои пушистые брови. – Вот именно – знамя? Так вот вдруг в это злополучное передовое – я подчеркиваю: передовое! – СУ, если в это СУ приезжает ревизионная комиссия и обнаруживает… Обнаруживает то, что вы со своей комиссией обнаружили… Послушайте, так это что же получается? А? Как же мы скажем об этом? – Тут голос Хазарова поторжественел. – Как же мы скажем об этом народу?! – прогремел он, но потом снизил тембр и добавил просто: – Людям… Как же мы скажем об этом людям? А? Вы же понимаете, какой это нехороший моральный фактор! А ведь мы должны с вами людей воспитывать, это наша прямая обязанность… А тут что же получается? Лучшее СУ в городе, работало, перевыполняло план, знамя… И вдруг… Что же получается? Получается, что это был блеф?.. А?.. И мы этому блефу вроде как бы поверили?..
Нестеренко, пока еще не все понимая, теребил край скатерти в своих больших стариковских пальцах.
Хазаров вздохнул и задумался. Потом продолжал задумчиво:
– Да, это, конечно, наш недосмотр. Кто б мог подумать, а? Кто б мог подумать… – Голос его был теперь негромким и мягким, искренним. – Ведь если б не эта пресловутая анонимка… Да. Но мы с вами должны смотреть вперед, Петр Евдокимович. – Хазаров выпрямился и дернул плечами. – Не назад оглядываться и где-то там темные пятна выискивать и тем самым нашим врагам на руку играть, а вперед смотреть! Думать о том, как сделать все наилучшим образом, как добиться того, чего мы хотим добиться… А? Так я говорю? – В голосе Хазарова звенел металл, уверенностью дышала его фигура.
– Да, так, пожалуй, – сдался Нестеренко. – Я понимаю вас, Пантелеймон Севастьянович, – сказал он…
Уходя от Хазарова, Петр Евдокимович опять попытался запеть: «Конная Буденного…» Но не пелось уже так, как раньше.
Закончился второй день работы комиссии.
ГЛАВА IXЖену прораба четвертого участка Леонида Николаевича Авдюшина звали Ниной.
Сейчас это была все еще энергичная женщина лет сорока. Правда, энергия ее была несколько иного рода, чем раньше, – она как-то сузилась, область ее применения ограничивалась теперь совершенно определенно: работа, обед и ужин, стирка, дети. Еще детский сад. Правда, здесь они иногда чередовались: утром он, вечером она – или наоборот, но поскольку в последнее время Леонид Николаевич уходил рано, а приходил поздно, часто оба конца приходились на долю Нины.
Сейчас они уже все реже и реже вспоминали те давние события – как-то было не к месту. Разве что иногда четвертого октября, в очередную годовщину их первой встречи, садились вдвоем вечером за стол, уложив спать ребят, и выставляли бутылку сухого вина, пили не спеша и вспоминали. И только в последний раз, в прошлом году, Леонид Николаевич пришел домой поздно четвертого октября, поздно и «не в себе», как называла это Нина, и Нина не сказала ему, не напомнила. А он вспомнил лишь несколько дней спустя.
Вот так же поздно и «не в себе» пришел он домой в сентябрьский день – первый день работы комиссии.
Когда они, два мастера и два прораба – Авдюшин, Агафонов, – сидели в ресторане «Луч» (Леонид Николаевич вложил в долю свои последние деньги, остаток той части прогрессивки, которую утаил от Нины), все расцвело для него и казалось необыкновенно значительным. Даже свету в «Луче» вроде как прибавилось.
– Выпьем, что ли, за них, ребята?
– Выпьем!
– Давай выпьем, чего ж…
– Бросьте вы! Наивные люди. Чего они сделают-то, чего? Бахметьева, что ли, снимут? Ждите, как же! Замнут, все замнут, увидите. Ты вот сам, Агафонов, мало, что ли, пытался? Почему это ты до сих пор прорабом работаешь, а, скажи?
– Ерунду ты говоришь. Внезапно приехали – слышал? Стали б они тебе так…
– А, брось!
– Ну так выпьем, ребята, давайте!..
А когда расходились, веселые, захмелевшие, – прощаясь, были мыслями уже каждый у себя дома, с семьями, выслушивали уже встречные приветствия жен, – однако хорохорились еще, и Леонид Николаевич, пожимая протянувшиеся к нему, словно спасающие, не дающие упасть руки, задерживал каждую в своей руке, с трудом отпуская, отрывая от себя, словно перед выходом в рейс перерубая канаты.
Нина встретила его ледяным молчанием.
Еще когда поднимался по лестнице, он храбрился, настраивал себя – знал ведь, что его ждет, но решил преодолеть это и, вдребезги разбив ледяную перегородку, рассказать наконец ей все, поделиться! Когда-то он умел это делать! Но, войдя и увидев лицо – это лицо! – понял, что теперь не сможет. И, едва раздевшись, повесив плащ и шляпу, он скрылся в ванной.
Ванная – это было его спасение. Он просто не мог себе представить, что бы он делал, останься они с Ниной навсегда в той комнате в коммунальной квартире, где прожили свои первые годы. Стечение обстоятельств, везение, многосторонний обмен – и вот они здесь, в этой изолированной квартире. С ванной. Где можно запереться, пустить горячую воду, расслабиться, погрузиться в это обволакивающее, чуть пахнущее хлором прозрачное светлое благо, примиряющее со всем на свете. Лишь там, за белыми стенами, за скошенной зеленой дверной решеткой – заботы, непосильная борьба, усталость, но зато здесь… О, здесь блаженство… И не надо делать вид, притворяться, чтобы скрыть правду, которая так и норовит выползти на твое лицо для всеобщего обозрения, не надо лгать…
И, выйдя из ванной, можно не замечать уже ледяного молчания, а почитать газету или сразу же лечь в постель – к стенке, плотнее, потому что через некоторое время отбросится одеяло, пахнет холодом и затеплеет рядом – не надо и руку вытягивать до конца – другое тело, когда-то зовущее и родное, а теперь напряженное, скованное, равнодушное. Но и требовательное тем не менее. Чужое.
И слава богу, если можно спокойно уснуть.
А потом – серый рассвет, серые простыни, подушка, мебель…
И – день. Что же произошло? Почему не устояли они?
На второй день – второй день работы комиссии – он все-таки решился ей сказать.
Пришел домой раньше, сразу после окончания рабочего дня, успел в детский сад, по дороге купил букетик цветов, прихватил даже бутылку сухого вина и, войдя, начал сразу о главном.
Цветы и вино чуть ли не до слез растрогали Нину.
Он говорил ей что-то о своей работе, о какой-то комиссии, что приехала с ревизией к Бахметьеву и Барнгольцу, – она не раз уже слышала эти два имени, – об ожидании перемен, но она слушала, не слушая, слишком привыкла к его жалобам на несправедливость, давно разуверилась. Но этот долгожданный маленький букетик астр подействовал на нее как напоминание о том времени, когда она с надеждой смотрела вперед. Теперь-то она уже давно поняла, что дело не в нечестности, которая будто бы окружает ее мужа, дело совсем в другом. Почему есть люди, которые добиваются того, чего хотят, не жалуясь на трудности, на нечестность, почему у них получается все, за что бы они ни взялись? Почему ее муж, такой решительный, такой настоящий мужчина в прошлом, – почему он так вял, бескостен сейчас, почему он не может дать бой, дать настоящий бой тем самым жуликам, о которых он столько ей говорит? Что может быть хуже таких вот жалоб, брюзжания – они-то как раз и говорят о слабости, о неспособности бороться. Сделал ли он что-нибудь стоящее, решительное на самом деле? Нет, конечно, нет. Вот он и выпивать уже начал и приходит поздно домой, не хочет ничего делать…
И вдруг, только раз, только раз повнимательнее взглянув ему в глаза, увидела… Что это? Откуда появился этот давно погасший блеск, эта уверенность – да, уверенность, которой она так давно не видела в нем? И на миг усомнилась Нина в чем-то – она еще не знала в чем, но заколебалась, забеспокоилась, почувствовала необходимость обдумать, может быть, даже пересмотреть что-то. Погода ли на него так подействовала, или какая-то встреча, или, может быть, он… Нет, в себе, вроде бы не пахнет ничем. Может быть, у него кто-то есть, женщина – ведь она давно подозревала его, – и сегодня… Но нет, он ведь пришел рано. Не может же он в рабочее время, это на него не похоже…
И, только пересмотрев всякие такие возможности, она пришла к мысли о самом простом – она стала слушать его, на самом деле слушать, заставила даже кое-что повторить, объяснить и с удивлением, с какой-то растущей против ее воли странной радостью подумала вдруг: а может быть, он прав, на самом деле прав?.. Задал же он ей задачу!
Но и Леонид Николаевич, увидев этот пробужденный в ней интерес, сам возбужденный им, тоже почувствовал себя по-другому – действительно сильным, – и внезапно оба они словно вдруг перенеслись лет на шесть назад.
Или это вино так подействовало на них?
ГЛАВА XПриехав на третий день в СУ-17, Нестеренко сразу направился в кабинет к Бахметьеву. Михаил Спиридонович был один.
Вид у него был не очень-то бодрый. «Поворочался ночью-то», – отметил не без торжества Нестеренко. Он на минуту забыл о вчерашнем разговоре с Хазаровым и о своих сомнениях.
– Что, погодка-то вроде как наладилась? – спросил он ласково.
– Да, сейчас хорошо. Но мы время-то зря не теряем. У нас сейчас как раз горячо. Скоро вот новый объект сдаем…
Бахметьев говорил так, словно демонстрировал перед Петром Евдокимовичем свою расторопность, преданность делу. Он почти заискивал перед председателем комиссии.. «Хорош, хорош, – смаковал этот момент Нестеренко, – ты у нас еще попляшешь, мы тебе покажем кузькину мать». Он наклонился, кряхтя, и погладил колено у протеза.
– Знаете, Михаил Спиридонович, – сказал он медленно, стараясь продлить удовольствие. – Качество-то у вас не на высоте? А?
Зорко глянул Бахметьев в невинные глаза старика.
– Качество? Что ж, отчасти… Планы большие, не всегда поспеваем… Но не везде ведь качество-то…
«Куда клонит чертов старик?» – подумал он и пошевелил плечами.
– Куда вы клоните, Петр Евдокимович? – спросил. – Вы председатель комиссии, ваше дело недостатки установить. Вы укажите, если что заметили, мы вам спасибо скажем…
Вообще он чувствовал себя гораздо спокойнее сегодня: брат Иван Николаевич все знал.
– А вот я и говорю… – начал Петр Евдокимович и осекся.
Вспомнил вчерашний вечер. «Зачем, дурак старый, разговор затеял? – подумал он вдруг и почувствовал резь в печени. – Не надо было коньячок пить, не надо…» И улыбнулся жалко, взявшись за бок, и совсем уже другим тоном сказал:
– Печень вот… пошаливает… Не обессудьте. Я ведь это вам так, по-отцовски… Как там, в бухгалтерии-то, наши? Копают?
И отлегло у Бахметьева, совсем спокойно на душе стало. «Вот сволочь старик, – подумал он, – нарочно поиздеваться пришел, на нервах поиграть. Ну, погоди!»
– Я не знаю, как в бухгалтерии ваши, – сказал он спокойно. – Ваше дело проверять, наше – работать. Извините, мне сейчас на объект надо. Хотите – можете со мной поехать.
Печень совсем уж схватило, побледнел Нестеренко, согнулся.
– Водички бы… – попросил.
– Водички? Это пожалуйста.
Взял стакан, налил из графина, Петру Евдокимовичу протянул.
– Спасибо, – сказал Нестеренко. Выпил. Полегчало немного, разогнулся.
– Нет уж, я не поеду сегодня. Я думаю: и так ясно, чего уж… Посмотрю в бухгалтерии, как наши хлопчики там…
– Ну-ну, милости просим. Счастливо оставаться. Я на первом участке, а потом в восьмом питомнике, если что…
И встал демонстративно, ожидая, что Петр Евдокимович встанет. Поднялся Петр Евдокимович, держась за бок. Вместе из кабинета вышли.
Так и начался третий день работы комиссии. Начался у всех, кроме Нефедова. Он не поехал с утра в управление, не было смысла. Потому что к десяти тридцати – к Хазарову.
Накануне вечером, после телефонного разговора с ним, Нефедов долго думал о том, как поступить. Он ни минуты не сомневался в том, что ему будет говорить Хазаров, – за год работы хорошо изучил его характер – и теперь понял: в мягкой форме будет приказано не поднимать шума и вообще потихоньку сворачивать дело. Недаром были слова о стратегии, недаром и вызов в самое горячее время – с утра. Да, Нефедов это понял; собственно, Хазаров мог бы и не вызывать – просто приказал бы полдня просидеть дома, чтобы в его отсутствие Петр Евдокимович Нестеренко… Что уж там. Вот теперь-то этот старик возьмет все в свои руки, и тогда все старания Нефедова…
Да, вот оно и пришло.
Первая мысль: не идти на прием. Что ему Хазаров в конце-то концов? Ведь он, Нефедов, работает над заданием, которое сам же Хазаров ему поручил, он ведь даже просто по должности обязан сделать все наилучшим образом. Тем более что теперь совершенно определенно выяснилось: анонимка была серьезная. Уже того, что обнаружили за два дня, с лихвой хватило бы на то, чтобы если уж не передавать дело в уголовный суд, то по крайней мере снять Бахметьева, а может быть, и не только его. А значит, он даже имеет право не подчиниться. Ведь несправедливо же! И все же… Да, и все же не идти на прием нельзя. Нельзя. Хазаров ведь… Нельзя.
И Нефедов не встал, как последние несколько дней, в семь часов утра, проспал до восьми, тоскливо умывался, завтракал без охоты и в одиннадцатом часу дня ждал Хазарова.
Хазаров приехал не в десять тридцать, а в одиннадцать.
Был чем-то расстроен и принял Нефедова не очень приветливо.
– Ну что у тебя, Сергей Петрович, давай выкладывай.
– Я насчет комиссии, Пантелеймон Севастьянович… Вы мне вчера назначили…
– А, да. Помню. Ну так что у тебя там? Как дела?
– Ничего дела, мы ведь вчера говорили с вами…
– А, да-да. Ну ты вот что, Сергей Петрович! Давай сворачивай! Фактов у вас уже вагон и маленькая тележка, хватит. У меня вчера Нестеренко был, рассказывал. Организуй у них в СУ собрание, пропесочь как надо. Я на собрание сам приеду. Мы им взбучку дадим. Анонимка у тебя? Давай ее сюда. Она свое дело сделала. – Он взял протянутый Нефедовым листок и положил в свой стол. – Все, – сказал он и посмотрел на своего молчаливого инструктора.
Тот сидел серый и еле дышал.
– Ты… Что это с тобой, Сергей Петрович? У тебя что, с сердцем плохо?
Он налил воды в стакан из графина и протянул Нефедову.
– Ну, выпей… Ишь тебя как. Что с тобой случилось-то?
Нефедов выпил и обрел дар речи.
– П-послушайте, П-пантелеймон Севастьянович. Как же так? Ведь мы же… Ведь вы же…
Хазаров не ожидал. Он считал себя тонким психологом, на самом деле умел разбираться в людях, но чтобы такая реакция у инструктора? И по такому поводу? Вот уж не думал он, поручая организацию комиссии Нефедову, что тот примет так близко к сердцу. Да, он видел его заинтересованность, но принял это не за что иное, как за служебное усердие, – он ведь считал Нефедова одним из самых исполнительных инструкторов. Теперь он вспомнил, что его слегка удивили слова Нестеренко о нефедовском рвении, но тогда он не придал им значения.
– Как же так, Пантелеймон Севастьянович? Ведь это жулики, ведь это же… Они же… Антигосударственная практика!
– Ну, ты со словами-то поосторожнее, товарищ Нефедов, это еще надо доказать. Снижение качества за счет темпа работ – это еще не такое преступление, чтобы за него судить. И то, что премии они там себе начисляли, – это, знаешь ли, тоже… Нескромно! Это да.
– Да, но…
– Что «да, но»? – загремел Хазаров, и ноздри его зашевелились. – Что «да, но»? А моральный фактор ты учитываешь? А? То, как воспримет общественность все это? Об этом ты думал? Узкие горизонты, Сергей Петрович! Непонимание самого главного! Я вовсе не против наказания виновных. Но это надо делать так, чтобы не повредить делу, нашему делу! Ты учитываешь, какое общественное звучание будет иметь разоблачение Бахметьева и других? А, учитываешь? Передовой коллектив, получающий знамя из года в год! А? Я уже не говорю, что Иван Николаевич… Да, он его брат, ну и что? Он сам этим делом займется, сам снимет Бахметьева, переведет на другую работу с понижением в должности. Но зато наше знамя не будет запятнано! Зато нашему делу не будет нанесен моральный и психологический урон. Если ты хочешь знать, это наша с тобой промашка, Сергей Петрович, мы проглядели такое. Раньше надо было в колокола бить! Сейчас, знаешь ли, нам и так хватает… Ты о врагах подумал?
Когда Петр Евдокимович Нестеренко отозвал в сторонку Геца и всяческими полунамеками дал ему понять, какого курса придерживается сейчас Хазаров в отношении комиссии, главный инженер СУ-15 очень скоро понял председателя, гораздо скорее, чем сам Нестеренко уяснил себе, что его поняли. Лев Борисович сказал так:
– Я вас понимаю, Петр Евдокимыч. Но вряд ли это можно теперь сделать. Факты говорят сами за себя. Как член комиссии и специалист я обязан довести дело до конца и сдать материалы куда следует.
– Гм-гм. Что вы имеете в виду, Лев Борисович?
– Я имею в виду контроль.
– Ага, ну что ж. Я с вами полностью. Не возражаю, – просветлел вдруг Нестеренко.
«Хитер же, однако! – подумал про Геца. – К Сыпчуку обращаться, пожалуй, смысла нет. Этот сыч уж теперь, пока до всего не докопается, не отцепится. Вот разве что с Барнгольцем поговорить? Только что он может сделать? Со Старицыным, этим молокососом, тоже нет смысла язык чесать». И он окончательно решил взять свой прицел на Геца. Останавливать Сыпчука бесполезно – не остановишь, а вот материалы прямехонько к Ивану Николаевичу направить – это выход. Это наверняка то, что Пантелеймону Севастьяновичу нужно. Удачный разговор!
За спиной Петра Евдокимовича теперь глыбой высилась внушительная фигура Хазарова. Петр Евдокимович будто затылком ощущал се.
