Текст книги "Зажечь свечу"
Автор книги: Юрий Аракчеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
Но стоило сесть на велосипед, оставив позади сад за зеленой дверью, как грусть тотчас развеялась – ее развеял прохладный ветер, ринувшийся навстречу, пахнувший свежестью перемен. До чего же здорово это – чувство дороги, когда ты знаешь, что каждый день, каждый час ждет тебя новое что-то, а то, что происходит сейчас – хорошее ли, плохое ли, – пройдет и, только если ты хочешь, останется с тобой навсегда – в воспоминаниях.
Еще стоя вечером рядом с Валей в парке у перил, глядя вниз на черный плывущий плот, в призрачную лунную даль, которая звала, я опять чувствовал себя немножко другим, чем раньше, познавшим откровение, прикоснувшимся к истине, которой не понимал до сих пор.
И теперь, выехав из чудесного сада, за «дверью в стене», покинув трогательно-наивную Валю, очутившись на мерзкой дороге, я почувствовал себя счастливым.
А дорога и правда была мерзкой. Вот сейчас, припоминая, я не могу себе представить более плохую дорогу. Разумеется, непролазная грязь хуже, но будьте уверены, если бы не безотказное солнце, словно решившее сопровождать меня до самого конца, если бы пошел хоть небольшой дождь, грязь не заставила бы себя ждать, она поглотила бы меня надолго, потому что все условия для нее были, так сказать, в наличии. Эта серая мелкая мука, покрывавшая толстым слоем выбоины, камни и сучья, была не что иное, как высохшая и размолотая колесами отвратительного сорта глина. Даже пески Дудоровского казались лучше, по крайней мере – благороднее, они хоть не скрывали под своим покровом ничего. А здесь стоило лишь увеличить скорость, обманувшись гладкой на вид поверхностью, как тут же ожидал меня резкий толчок, и перегруженный багажник жалобно скрежетал. Эта дорога была словно живое существо, подленькое и мелочное: льстиво зовя вперед, она тут же давала подножку. А вскоре после выезда из Трубчевска на одном из крутых горных спусков я потерял фляжку и, хоть вернулся и дважды медленно прошел пешком весь путь с горы и в гору, так и не нашел ее. Пришлось от деревни до деревни оставаться без питья в этой пыли и жаре…
И все же было великолепно. Я побеждал это длинное ехидное существо, сжав зубы, на которых противно хрустело, вцепившись в руль, осторожно нажимая на педали, словно пришпоривая коня, внимательно глядя вперед, по возможности стараясь не обращать внимания на пот, который вместе с пылью разъедал глаза, я ловко маневрировал, стараясь разгадать коварство противника, и приближался, приближался к Витемле, несмотря ни на что!
Шшш-шшш-шшш… – поворачиваются педали, – трах-тах-тах! – одно из колес попадает в колдобину, присыпанную пылью, – скрип-скрип, – скрипит несчастный багажник, – тьфу ты, господи! – сплевываю я липкую коричневую слюну, – жжжжж… – жужжит тормоз. И опять: шшш-шшш-шшш… Трах-тах-тах! Скрип… Но вот сзади: уууууу… кх-кх… уууу… Машина. Что делать? Деваться некуда, остается одно: приготовиться. Разгоряченный, опаляя меня натруженным своим дыханием, грузовик прогромыхивает мимо, и накрывает меня белое облако, и ничегошеньки-то не видно, и вдохнуть-то нельзя, и в глаза и в уши летит, а вдохнешь – в горле першит, и на зубах-то: хруп, хруп…
А солнце жарит немилосердно, а пить-то нечего – вместо фляжки пустое место. И напекло мне голову, и чудится уже в облаке белом фигура всадника. Сидит всадник в седле – конь большой да мохнатый, серый, как на картине Васнецова, а всадник в шлеме, да в кольчуге в такую жару, да в сапогах мягких, да с копьем в руке. И смотрит витязь на меня с удивлением, и говорит он мне голосом ласковым: «А и куда же ты, добрый молодец, на своей на железной штуке путь держишь? Каким таким ветром занесло тебя в наши края вольные, да и где же спутники твои верные, и почто ж оставил ты родимую свою сторонушку?..» И отвечаю я витязю: «Ой ты гой еси, витязь храбрый! А еду я по свету белому посмотреть, как люди живут, уму-разуму понабраться, а держу я путь в Новгород-Северский древний, да в Чернигов, да в стольный Киев-град. Только вот дороги, витязь, у нас никудышные, и грустно мне оттого. Почему же мы их себе никак не вымостим, не знаешь ли ты?» Усмехнулся витязь в бороду, пришпорил он своего седого коня и скрылся в туманном облаке…
И опять: шшш-шшш-шшш… трах-тах… шшш…
Витемля, Витемля… Звучало это слово в голове моей как заклятие. Четыре часа в муках добирался я до этого поселка, какие-то несчастные сорок километров, как Колумб вглядываясь вперед, мечтая о Витемле – земле обетованной, где начнется наконец «шоссе межреспубликанского значения», если верить карте. Земля обетованная встретила меня уже знакомой табличкой: «Ящур. Остановка транспорта воспрещена».
А что там, подумаешь, впервой ли?! Зато добрался, добрался наконец! – и усталый, измученный, прислонил я велосипед к стене какого-то сарая и направился пить воду к колодцу. У сарая на завалинке сидел длинный худой и усатый украинец, «дядько», ласково, с прищуром смотрел, как я пью.
Выпив с четверть ведра, подошел я к завалинке, утираясь.
– Что, сынку, жарко? – ласково спросил дядько, и я вдруг почувствовал себя на гоголевской Украине – «чуден Днепр» и так далее…
– Жарко-то ладно, а вот дороги у вас… – сказал я, присаживаясь рядом с дядьком, удивительно счастливый; переводя дух.
Велосипед стоял весь бурый от пыли, за тощей околицей сохло на солнце недавно перепаханное поле, у колодца разлилась широкая лужа.
– Да, дороги-то у нас не очень чтобы хорошие, – согласился дядько. – Добро, что погода сухая, а то бы легко так не выбрались. Издалека?
Я сказал и в порыве счастья поделился с дядьком:
– Дороги вот были дрянь, но теперь-то, слава богу, им конец, – теперь чего ж не ехать. Вот, у меня карта, по карте – шоссе, где тут шоссе-то начинается?
Дядько как-то странно замялся, неопределенно показав назад, в сторону поселка Гремяч, но, увидев карту, оживился, глаза его заблестели.
– Ишь ты, ишь ты, – забегал он глазами по пергаментному листу, на который я перевел карту из атласа автомобильных дорог. – Унеча… Почеп… Стародуб… Клинцы… Хутор Михайловский… Да, да…
Бережно взял он из моих рук пергамент, с трудом разбирая названия поселков и деревень, водил заскорузлым коричневым пальцем и забыл, наверное, что рядом с ним сижу я. Наконец, перечитав все названия до единого, он поднял лицо, и я чуть не ахнул. Спокойное, чуть насмешливое, довольное судьбой и собой лицо его вдруг обмякло, постарело, жалобно обвисли усы, а водянистые голубоватые глаза, не видя меня, смотрели вдаль – туда, где перепаханное поле за изгородью сливалось с раскаленным послеполуденным небом.
– Эх, сынку, сынку, я ведь все эти места пешком исходил… – сказал он.
От лукавого прищура не осталось и следа.
– Как же это вы? Путешествовали? – живо спросил я.
– Да… путешествовал… В войну из плена по всем этим местам шел. Было дело, сынку. От луны ночью светло, как днем, того и гляди, на немцев нарвешься, а то еще собаки в деревне шум поднимут. Идешь себе один как перст, то полем, то лесом, то через речку перебираешься вброд – дорогами-то нельзя, увидят… Кушать хочется… Один как перст, один-одинешенек…
– А что же вы ели-то? – спросил я, помолчав и осмыслив.
– Иногда местные жители накормят, когда уж мочи нет, а то – грибы, ягоды, яблоки в садах. Еще хорошо, время теплое было – как сейчас, август.
И дядько опять глубоко вздохнул.
– А днем что же?
– Днем спал. Нельзя днем идти – увидят. Найдешь кустик какой-нибудь погуще и от дороги подальше и – спишь себе… Веришь ли, иной раз забывал, что война идет, такая кругом благодать. Места-то у нас – сам знаешь, проезжал. Так и шел, сынку, чуть ли не месяц целый. А с тех пор так здесь и живу и – никуда…
Дядько горестно покачал головой, и усы его тоже покачались.
Да, волнующе все это было, что говорить. Вот оно – путешествие, вот великий смысл его. Даже во время войны, даже в таких невероятных условиях… Миг истины в мире, охваченном ненавистью и ложью. Маленький тихий пир во время большой, гремящей канонадой чумы.
– Может быть, зайдете ко мне? – сказал дядько вдруг. – Вечерком ко мне друг придет, посидим втроем, жинка ужин сготовит, горилка у меня есть…
Трогательное было предложение. Но так не хотелось его принимать. Жаль было огорчать дядьку, но я отказался.
– Простите меня, ради бога, – сказал. – Но не могу. Мне сегодня во что бы то ни стало до Новгорода-Северского добраться надо…
Сказал – и пожалел.
Столь же быстро, как в первый раз, произошла в дядькином лице перемена. Оно замкнулось, приняло прежнее лукавое, но теперь еще и чуть нахмуренное выражение, усы вздрогнули и независимо затопорщились. И уже совсем другим, отчужденным тоном, перейдя почему-то на «вы», дядько сказал:
– Ну тогда я вам советую проехать вон туда, к магазину. Оттуда и пойдет дорога на Гремяч. Но дорога плохая, такая же, как эта. Вам лучше на машину попроситься, там ребята зерно на мельницу возят…
Обиделся. Что было делать? Как объяснить? Свобода, давно чаемая и наконец-то достигнутая свобода была мне сейчас дороже всего на свете – а тут, пусть и на короткое время, но я рисковал ее потерять. Что мне горилка, что мне застольные разговоры? Зачем? И разве мало для нас обоих вот этого пережитого только что, разве нужно нам еще что-то?
Но дядькино лицо замкнулось в обиде.
Ну что ж, ну что ж… Я посидел немного, потом вскочил в седло своего верного друга.
Дядько все же помахал мне рукой на прощанье…
ШОФЕРЫУ магазина никто не взял меня на Гремяч, хотя машины и стояли. Пришлось самостоятельно перебираться через полотно железной дороги и опять свирепо вглядываться вперед, пытаясь разгадать дорожные козни. Эта дорога была еще хуже – местами приходилось идти пешком.
Мой переход из России на Украину был таким: обычный деревянный, до предела запыленный столб, такой же, как километровый, только на одной стороне угольничка написано: РСФСР, на другой: УССР. И все.
На Украине дорога не изменилась, изменилось только мое моральное состояние – я остановился и принялся «голосовать». Шоферам тоже, по всей видимости, дорожка давала прикурить – остановился лишь третий. Грузовик вез торфяные брикеты, мы забросили поверх брикетов мой бедный запыленный транспорт, я сел в кабину и со злым удовольствием наблюдал, как теперь замелькал чуть быстрее до оскомины надоевший пейзаж – рыжие от пыли деревья. Шофер за баранкой чувствовал себя почти так же «уверенно», как я за рулем: быстро ехать нельзя, но и при тихой скорости машину сотрясают резкие, неожиданные толчки.
В Гремяче удалось пообедать, но оставаться на ночь здесь не было ровно никакого желания: выяснилось, что такая дорога – до самого Новгорода-Северского, еще сорок шесть километров, а Гремяч хоть и милый поселочек, однако очень уж пыльный. И купаться толком негде поблизости. Пыль была у меня в носу, в волосах, между пальцами. Я удивлялся, как еще крутятся колеса велосипеда.
Беседка, где пришлось ждать автобуса, была круглая, крытая, тенистая. Когда, прислонив велосипед снаружи, я вошел в тень, все присутствующие молча воззрились на меня. Присутствующих было человек шесть. Среди них – необъятных размеров тетка в клетчатой поневе, полнолицая, с пухлыми голыми руками – таких обычно показывают в фильмах об Украине; маленький, чернявый, мрачный мужичок, – как видно, татарин; и суетливая коротышка рядом с толстухой – явно русская. Содружество наций.
Войдя, я приветливо поздоровался, чувствуя по их глазам всю неожиданность своего вторжения, но вежливость, как всегда, сыграла свою положительную роль, словно визитная карточка парламентера. Чтобы еще больше расположить их к себе, я вежливо и вместе с тем просто осведомился, скоро ли подойдет автобус и – как по их мнению – пустят меня с велосипедом или нет? Тут уж они совсем расприветились – даже мрачный мужичок усмехнулся, – зашевелились, а тетка в поневе спросила по-доброму:
– А издалека ли?
– Да из Москвы. Путешествую вот…
– Ох ты, батюшки! – не выдержала толстухина соседка.
– И все на этом самом, на велосипеде, что ли? – спросила тетка, улыбнувшись.
– Да, все на этом. Дороги у вас…
– А зачем же это вы путешествуете-то? – не унималась теткина соседка.
– Как зачем? – ответила за меня тетка. – Посмотреть, как люди живут. Так ведь?
– Конечно! Да не только… На себя самого посмотреть – тоже. Со стороны.
Все шестеро напряженно задумались, осмысливая высказанное мною.
– Он спортсмен. Тренируется, – мрачно объяснил наконец татарин.
– Ну, и это верно, – покорно согласился я.
– Устал небось, сынок… – жалостливо протянула соседка. – Ай нет?
– Да уж он привык, – ухмыльнулся татарин.
– Еще бы не привыкнуть. От самой Москвы ведь едет-то, – поддержала его толстуха.
Несколько секунд опять все молча разглядывали меня.
– Э-эх, знала я одного путешественника, – сказала толстуха и тут же завладела всеобщим вниманием. – С бородой с черной, а росту – под потолок. Ну, три метра, как не соврать. Отродясь таких больших людей не видывала. Тот все пешком ходил. Чего же ты ходишь, бывало, спросят. А я, говорит, бабоньки, хочу посмотреть, как люди добрые живут. И ходил, и ходил. Все смотрел. Ох и большущий!..
Заскрежетав тормозами и подняв столб пыли, у беседки остановилась машина.
– Куда? – закричал я, выскакивая из беседки на солнце.
– До Пушкарей.
Шофер выжидательно смотрел из кабины. Татарин с женой, вскочившие тоже, разочарованно вернулись на свое место.
– А далеко это, Пушкари? – спросил я, смутно помня по карте название.
– Полдороги до Новгорода-Северского.
– С велосипедом возьмете?
– Давай.
И вот мы трясемся в кабине вместе с шофером, а в кузове на каких-то ящиках подпрыгивает мой бедный транспорт. Шофер оказался очень вежливым, – видимо, принял меня за разъезжающего корреспондента. Пока ехали, он доходчиво объяснил мне, как убирают хлеб.
– Вон, посмотрите, – думаете, что это такое? – говорил он, терпеливо выкручивая рулем и время от времени поглядывая на меня спокойными серо-голубыми глазами. – Это – снопы. Пшеницу скосили, собрали в снопы, а теперь молотить будут. Смолотят – зерно получат, отвеют, а потом – на мельницу. Так мука получается, а из муки еще хлеб надо испечь.
– А это что? – спросил я, желая сделать ему приятное своим вниманием, когда не в первый раз уже увидел какие-то маленькие симпатичные снопики.
– Это конопля, – терпеливо разъяснял он, думая, что, может быть, хоть теперь-то хоть один городской человек будет понимать сельское хозяйство по-настоящему. – Коноплю тоже надо скосить – а косят у нас, между прочим, вручную, серпами, – а потом ждать, пока она в снопах не подсохнет. А после еще теребить… У вас в городе все готовое, а здесь, в сельской местности, очень много труда нужно приложить…
Так, с содержательными разговорами, быстро доехали до Пушкарей, денег шофер не взял, помог спустить на землю тяжелющий велосипед, а когда я, уже сев в седло, поехал, сзади раздался гудок. В кабине с разговорами я оставил пакет с картами, документами и деньгами – взял в кабину, опасаясь, что в кузове он вывалится из рюкзака.
– Возьмите, пожалуйста, нам чужого не нужно, – улыбаясь сказал шофер.
И запылил на своем грузовике направо, к виднеющимся домикам деревни – домой после работы ехал. А я опять остался один.
Километра два пришлось протащиться самостоятельно, время шло уже к вечеру, потихоньку стало смеркаться, и понял я, что если и дальше так пойдет дело, то Новгорода-Северского сегодня мне не видать. А у меня уже идиосинкразия выработалась к этой дороге. Согрешившего раз тянет грешить вторично, а я, если уж быть до конца честным и точным, согрешил сегодня с машинами дважды: один раз до Гремяча, а второй – вот, до Пушкарей. Места, по которым я тащился, правда, были ничего себе: ветра, как всегда к вечеру, и в помине не было – так что пыль лежала в добром спокойствии, тем более что и машины ее не тревожили, – видимо, разъехались по домам. Солнце уже начало свои вечерние метаморфозы – листья кустов и деревьев светились то золотым, то багряным. И вообще вокруг разлилась такая до бесстыдства откровенная мирная благодать, что дорожные мучения и вообще трудности и усилия казались просто бессмысленными и никчемными. Оставаться в Пушкарях на ночь? Но тогда завтра опять нудная пыль… Нет, да здравствует древний город земли русской Новгород-Северский!
А тут как раз начался разъезженный до неузнаваемости песчаный подъем, по сравнению с которым подъезд к Дудоровскому казался легкой прогулкой. Я положил свой исстрадавшийся транспорт на обочину и в отчаянной решимости, увязая по щиколотки, вышел на середину дороги с самыми серьезными намерениями относительно попутных машин.
Тишь была такая, что стуки и говор доносились сюда из Пушкарей, которые я давно проехал. Где-то прострекотал мотоцикл. Протарахтела машина и смолкла. Ни гугу. Ну и сторонка! Возвращаться в Пушкари? Нет уж, дудки. Еще автобус на Новгород-Северский должен идти из Гремяча. Уговорю шофера, да еще те знакомые из беседки, бог даст, вступятся – они ведь автобуса ждали.
Выезжая из Москвы, я взял с собой жерлицы, крючки, лески, поплавки. Даже кастрюлю и соль. Ловить – так надо было в Десне под Трубчевском, но эти замыслы как-то не оправдали себя. У каждого путешествия есть свой ритм и окраска – долгие бдения с удочкой и возвышающие душу сидения у костра нарушили бы очарование динамики, ритмичной смены впечатлений. Вот на плотах или байдарках – другое дело. Даже на автомобиле. Я в свое время еще скажу все, что думаю о путешествии на автомобиле, – разумеется, с точки зрения убежденного велосипедиста. Но уже сейчас могу заявить, что такой отвечающей духу времени и существу человека ритмики, как в путешествии на велосипеде, вы не найдете нигде – разве что, как я пока лишь подозреваю и как уже говорил, в неторопливых полетах с портативными реактивными двигателями на спине.
Кстати, велосипед – единственное средство передвижения, рабом которого вы не становитесь.
И доказательством этого как раз и было мое непоследовательное отчасти – только отчасти! – поведение на дороге от Витемли до Новгорода-Северского.
Так с угрызениями совести было покончено, и я мужественно стоял, широко расставив ноги, вязнущие в дорожном песке, и навострив уши. Любая из моих рук была готова незамедлительно взметнуться вверх при приближении подходящего транспорта. Однако транспорт не приближался. Все-таки я рекомендовал бы людям, страдающим неуверенностью в себе (одна из самых распространенных болезней двадцатого века), закатиться вот так на велосипеде в какую-нибудь глушь. Да еще никаких палаток с собой не брать – разве что небольшой продуктовый «н. з.». Странный парадокс получается здесь: чем хуже – тем лучше. Чем хуже ваше положение объективно, тем лучше чувствуете вы себя, так сказать, субъективно.
То, что машин на дороге не было, меня, в общем, как-то и не очень трогало. Я стоял и спокойно наблюдал, как опускается солнце. Наш дом там, где мы находимся. Говорил кто-нибудь из великих эти слова? Я лично не знаю, но настоящий, уверенный в себе путешественник может это сказать. Зато определенно говорили другое: человек носит счастье в себе самом. Задача – помочь ему расцвести…
Но чу!.. Вроде бы и тихо было – и вдруг сразу близко зарокотало: грузовик! Я на всякий случай подвинулся к обочине и чуть помахал руками – для разминки.
Отчаянно, хрипло уже и даже как-то жалобно завывая, показалось это медленно ползущее доисторическое животное, и фары его словно помутнели от напряжения. Несчастный. Однако, не медля, я вскинул правую руку вверх и помахал ею, изобразив на своем лице на всякий случай еще и просящее выражение. Черта с два. Грузовик, как-то неловко вильнув, не сбавляя отчаянного, из последних сил, напряжения, прополз мимо, скрылся чуть повыше за поворотом. И из сочувствия к его адскому труду, долго еще слыша, как он мучается, бедняга, я даже и не обиделся на шофера, хотя кузов грузовика был пуст.
Когда видишь, что другим, может быть, даже еще тяжелее, чем тебе, становится как-то легче. У меня-то вон Пушкари под боком, а ему, голубчику, еще невесть куда добираться.
Тем временем медленно, но неотвратимо все изменялось. Солнца уже не было видно из-за придорожных кустов, а небо над ними стало мутным и розовым, как разбавленный кисель из клюквенного концентрата. Попрохладнело. Однако внизу дорога и весь обширный пейзаж еще были залиты теплыми золотисто-розовыми лучами, придающими окрестностям уютный, приветливый вид.
Проехал второй грузовик – и опять ни ответа, ни привета. Они словно одурели от усталости. Но мне-то что? Я спокойно стоял и ждал третьего.
У каждого клада стоит дракон, и, чтобы овладеть кладом, надо победить дракона. Это уже совершенно точно говорил один из великих людей. Мое спокойствие было вознаграждено: третий грузовик, уже миновав меня, жалобно хмыкнул и остановился. Опрометью, схватив свой дребезжащий транспорт, я бросился к нему. Высунувшийся из приоткрытой двери кабины шофер был, кажется, жутко рассержен – проклинал, наверное, в душе свою неумеренную мягкотелость.
– Куда тебе? – совсем не вежливо спросил он.
– В Новгород-Северский, – униженно пролепетал я.
– А чего ж сам не едешь? – кивнул он на мою бедную машину и, кажется, слегка усмехнулся – чуть-чуть все-таки отвел душу.
– Да дороги… – начал я, чувствуя, что теперь-то уж точно посадит.
– Давай лезь! – оборвал он меня. – По-быстрому!
А из кузова уже высовывался тот самый чернявый татарин из беседки…
Смеркалось, садилось солнце, шофер, наплевав на рессоры, гнал быстро, тряска была сумасшедшая, казалось, глаза вот-вот выскочат из глазниц, прыгала в кузове на боку бедная моя машина, жалеючи, я придерживал ее всю дорогу, чуть ли не на руках держал, а проезжали мы перелески, поля, расцвеченные закатом, деревеньки – ближе к городу они становились зажиточнее, – чистенькие, беленькие хатки, соломенные крыши – настоящая Украина. Одно село уж и совсем производило впечатление богатого: искусственный пруд, честно отражающий небо, деревья на берегах, сады. Природа была та же вокруг – тот же пейзаж, – но вот приложил человек руку – и по всему видно, что жить здесь много легче, сытнее, спокойнее, да, в сущности, и к природе ближе, как бы заодно с ней. Значит, можно все-таки. Только вот дорога…
На полпути шофер вдруг резко затормозил. Мы высунулись из кузова. У маленького запыленного пикапчика, который стоял внизу, кончился бензин. Как ни торопился наш шофер, но он принялся откачивать бензин из своего бака, а потом еще носил и масло. И все это злясь, чертыхаясь, покрикивая. Потом еще помог завести весьма строптивый мотор пикапчика – и только тогда сел в кабину, сердито рванул сцепление и помчался еще быстрей, что есть мочи…
Новгород-Северский – совсем древний город, старше Москвы, когда-то был одним из больших – центр обширного княжества. «Слово о полку Игореве» – это слово о полку новгород-северском, потому что знаменитый Игорь и был как раз князем новгород-северским. Составляя маршрут, как же мог я обойти стороной историю своей родины?
И вот теперь даже в этой невероятной тряске начал уже звучать в голове моей мотив древнего города, к которому мы приближались, с которым предстоит мне встреча через каких-нибудь полчаса. Загадочный, неопределенный пока мотив, навеянный школьной историей, славянской речью «Слова о полку Игореве» и тем мощным, огромным пластом моего сознания, которым, независимо от своей смертной воли, связан я со всем необозримым путем, которое уже пройдено человечеством до меня.
– Большой город Новгород-Северский? – спросил я чернявого, с трудом ворочая языком в этой тряске.
– Балшой город, хароший город, я его очин люблю, – живо ответил дядя, с особенно проявившимся в тряске акцентом.
«А не потомок ли он завоевателей?» – весело подумалось мне вдруг. Бог с тобой, дядя, все люди – братья, мир-дружба, и да здравствует уничтожение границ!
В путешествии каждый город имеет как бы свою музыку, которая зависит, конечно, не только от города, но и от самого путешественника. И вот если Таруса звучала мне элегией, Алексин – веселенькой джазовой мелодийкой, Калуга почему-то чем-то историко-революционным, в Дудоровском вообще был какой-то расстроенный хор несыгравшихся инструментов, то на подъезде к Новгород-Северскому зазвучала музыка Скрябина.
После леса и поворота многозначительно показался впереди темный холм – купы деревьев, приземистые дома и солидные, чуть приплющенные, слегка мерцающие на закате, купола храма. Холм темнел, как большой, полный неведомой жизни, немного мрачный в своем величии остров.
Исполать тебе, город великий, древний, прими путника странствующего, уставшего, злых-темных помыслов не таящего, накорми-напои, дай крышу над головой, приюти на ночку, на день – да и отпусти с миром!
Вид города придал грузовику резвости, а вот и булыжник начался, и ворвались мы в древний княжий град, словно завоеватели, на полном на колесном ходу – и замелькали мимо кузова склоны крутые придорожные, и украинские хатки беленые, и деревья вековые развесистые, и смотрели на нас, взглядом встречаючи-провожаючи, жители здешние, и запахло-то молоком – жильем, а солнце уже почти совсем село.
Сумеречно было в дорожных пролетах между склонами, но все равно видно, что много жителей и булыжник и деревья старинные, а потому так и думалось, что выедут сейчас из-за поворота витязи конные – и шарахнется в сторону грузовик наш, уступая им дорогу. Но ничего такого не происходило, только женщины в светлых платьях дорогу пересекали, а потом повыскакивали кое-где дома-коробки, и выехали мы на площадь. Грузовик остановился.
– Вон, гостиница, – показал шофер. – Вон, на той улице, второй, что ли, дом.
Спрыгнул я на пыльную площадь, принял поданный из кузова велосипед, расплатился с шофером и огляделся. Площадь, хотя и мощенная плиткой, была какая-то неметеная, остановились мы у дощатого сарая. Шофер приглушил мотор.
