Текст книги "Зажечь свечу"
Автор книги: Юрий Аракчеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
Медленно, следя за тем, чтобы держаться спокойно, Голосов спустился по лестнице, быстро оглядел кресла, стоящие в вестибюле – они пусты, – подошел к одному из них, сел. Откуда-то слышалась тихая музыка, и она гармонировала с его настроением, а может быть, и не было музыки, может быть, она только грезилась ему, странное состояние тягучего, замедленного спокойствия наступило. Опять, как и тогда утром, у нее в квартире, было стойкое ощущение важности происходящего. Ее не было еще, а что-то уже происходило с ним.
Она обещала приехать к гостинице через полтора часа.
Когда после разговора с ней по телефону он простился с Осиповым и направился в обком и говорил с заведующим отделом, ставя его в известность, что командировка удалась, материал есть и, видимо, будет документальный фильм, а завотделом с облегчением слушал его, он чувствовал себя не тем, каким был всего лишь полчаса назад до телефонного разговора. Уже был он в плывущем, очарованном состоянии, и опять то, что казалось таким важным, когда он собирался в командировку и жил в совхозе, и что считал таким важным заведующий отделом – энергичный, доброжелательный, приятный человек, – теперь отдалилось, поблекло перед тем наиважнейшим, что как будто бы решалось для него после звонка.
Он попросил заведующего устроить ему номер в гостинице дня на два: «Нужно кое-что здесь, в городе, посмотреть, в музее краеведения побывать, где есть материалы о комбайнерах», – и заведующий немедленно снял трубку и позвонил в гостиницу…
Номер оказался вполне приличным, с благодарным чувством осматривался в нем Голосов.
И вот теперь сидел в вестибюле и думал о том, как все хорошо складывается. Не столь важным было даже возможное конкретное воплощение его поездки – сценарий, который превратится в документальный фильм. Важно было, что фильм уже как бы есть, он существует потому, что существует действительность, наиболее совершенное воплощение ее в этих двух комбайнерах. Пока есть такие, как эти двое, жива земля русская. Да только ли двое! Мало ли таких настоящих людей живет в огромной нашей стране?! Пока живут они, пока п о ю т с в о ю п е с н ю, не выродится человечество, не исчезнут из мира добро, правда и красота. А удастся или не удастся ему «пробить» именно этот фильм в том виде, как он, Голосов, представляет себе его, – это уже другое. Главное, что все это с у щ е с т в у е т в действительности, хотя, конечно, было бы очень и очень ценно сказать людям об этом. Для того ведь и искусство. Печально, конечно, что пока мало, очень мало удалось ему сделать – сколько тем, сюжетов, конкретных сценариев уже отвергнуто студией, нет уверенности и в этом… – но в конце концов мир и без его картин проживет. Все равно нужно петь с в о ю песню. Во всех случаях нужно быть только самим собой. И не суетиться.
Стеклянная дверь отворилась, и вошла она. Увидела его, улыбнулась.
Красивая, элегантная, знакомая как будто бы, но и – чужая. Что-то светское, отстраненное было в ней, что-то искусственное, и это кольнуло Голосова, причинило непонятную боль.
– Здравствуй, – сказал он, вставая навстречу, взволнованный.
– Здравствуйте, – ответила она, улыбаясь смущенно.
Он почувствовал ее волнение, и оно успокоило его: не совсем чужая все-таки, а элегантность и «светскость» не против него, а, может быть, даже наоборот – ему, ему она хотела понравиться. От ее ногтей пахло свежим лаком, волосы были аккуратно уложены только что – все в ее облике говорило о том, что она готовилась к этой встрече, ждала.
– Зайдем ко мне? – предложил он, как будто бы вполне небрежно.
– А это удобно? – спросила она, покраснев.
– Конечно.
Они поднялись на второй этаж. Сдерживая дыхание, плохо владея руками, он не сразу смог отпереть дверь. Вошли.
– Видишь, у меня здесь почти «люкс», – сказал он. – Садись.
Она села на диван.
– Закурить можно? – спросила.
И с лихорадочной какой-то поспешностью достала из сумки пачку, дрожащими пальцами вытащила сигарету, закурила. Задернулась тонкой кисеей голубоватого дыма. И только после этого облегченно вздохнула.
Прекрасная, желанная и, кажется, давно знакомая женщина сидела перед Голосовым на диване, она выглядела не совсем так, как он представлял ее там, в совхозе, но она была красива и очень женственна, – ну прямо Лопухина с портрета Боровиковского! – и все как в тумане было перед ним в первые эти минуты. Что прелесть цветов, что солнце поляны перед этой вот, наиважнейшей, наипленительнейшей человеческой прелестью? Вот она, главная песня жизни, блаженны взрослые, а не дети…
И вот уже, как тогда, в поезде, сам собой начался между ними удивительный разговор. Удивительный тем, наверное, что его и ее слова лились как-то очень естественно и словно бы несли в себе иной, глубинный смысл. Казалось, что он и она говорят о самом важном для себя, и неважно, какими словами, какими фразами, хотя самое поразительное было то, что и слова-то как будто находились те самые, и фразы строились хорошо, и опять звучало это как мелодия, прекрасная музыка, как слаженный, гармоничный дуэт.
Самым волнующим для Голосова были, конечно, ее глаза: они казались временами просто огромными, вбирая в себя, кажется, весь мир и все то, что говорил Голосов, и мысли его, и все переживания, и выражали малейшие оттенки ее, Олиных, мыслей и чувств. И было совершенно непостижимо, как, каким образом обыкновенные в общем-то человеческие органы зрения, вполне материальные, давно объясненные анатомией, могут так сильно действовать и столь многое выражать. Полную уверенность в том, что его понимают, ощущал Голосов, глядя в эти глаза, и знал, что он сам понимает тоже. Удивительно было, что говорил не только он один – как часто диалог при условии, что нас понимают, превращается в эгоистический монолог! – нет, говорили оба, и она даже прочитала несколько своих стихотворений. Которые – это было ясно – она не очень-то часто читает, потому что они очень личны, интимны. И, слушая их, Голосов едва удерживался, чтобы не вскрикивать: «Ну конечно же, я так и знал! Так я и понял тебя, все правильно!» О жажде настоящего, безоглядного чувства были эти стихотворения, о печальной неискренности человеческой, о нелепом одиночестве среди людей…
Прошло совсем мало времени с тех пор, как они остались вдвоем, а оба были уже опьянены близостью, божественной, вечной музыкой двоих. Их существа, их души, казалось, уже соединились, уже проникали, как два облака, одно в другое, уже превращались в одно прекрасное целое…
– Нельзя здесь где-нибудь кофе выпить? – спросила вдруг, опомнившись на мгновенье, она.
– Может быть, сходим в ресторан, пообедаем заодно? – предложил он.
Вышли, заперли дверь. В том же состоянии отрешенности, очарованности сходили в ближайший ресторан, где покормили их очень плохо, – ждали долго, суп был невкусным, второе подгорело, не было хорошего сухого вина. Она вообще почти ничего не ела, а пила только кофе.
Вернулись в номер, и тут она сказала, что хочет познакомить его со своими друзьями, и если он не против, то сегодня вечером они к ним пойдут. Она договорилась уже.
С друзьями так с друзьями. Поколебавшись лишь одно мгновение, Голосов согласился.
Вышли на улицу – хмурую мокрую улицу в ранних сумерках (погода опять испортилась) – и пешком направились за несколько кварталов в дом Олиных приятелей. Только тут, на улице, Голосов понял, какая это ошибка. Нельзя было им уходить! Но он быстро успокоил себя: они вместе, а это – главное. Что может им помешать?
Продолжать разговор в прежнем ключе, однако, не удавалось. Шли молча. Чувство взаимопонимания не прошло окончательно, и Голосов понял, что Оля думает так же и жалеет о том же, хотя и не признается, наверное, себе самой. Чувство жалости к ней и неминуемой какой-то потери овладело вдруг им настолько сильно, что он, желая скрыть от нее, заговорил о чем-то постороннем, какую-то чепуху, мгновенно вживаясь в первую попавшуюся, подвернувшуюся к случаю роль. И тут же понял, что, чувствуя то же, что он, отвечая ему и тоже боясь чего-то, она, Оля, мгновенно в роли какой-то, привычной для себя, оказалась. И – словно шарики в известной игре, бегавшие до этого момента свободно и встречавшиеся друг с другом, а теперь попавшие в разные гнезда и застывшие, – странно застопорились и как бы окаменели вдруг оба, словно механические роботы запрограммировались. А то хрупкое, очарованно-восторженное, искреннее и истинное, что было в каждом только что, – живое, теплое, объединявшее их, казалось, в нерасторжимое целое, – исчезло.
Подошли к одной из современных двенадцатиэтажных коробочек, поднялись в лифте, позвонили в дверь.
6Им открыл молодой человек, лет двадцати пяти, спортивный, раскованный, в небрежно расстегнутой рубашке, вежливый и симпатичный.
Поздоровались, познакомились, прошли в комнату, где шел, очевидно, ремонт – мебели не было, только посредине стояла большая тахта, покрытая бумагой, на которой лежали кипы журналов и сидела молодая худенькая женщина с белесыми, почти белыми длинными волосами. Она с неестественной живостью вскочила при виде входящих, бросилась к Оле, расцеловала ее, а потом, изо всех сил сияя приветливостью – именно изо всех сил, так казалось Голосову, – протянула руку:
– Меня зовут Света.
Эта натужная приветливость как-то сразу не понравилась ему, как не понравился и весь облик ее – облик слабого существа, мучительно пытающегося скрыть свою слабость и играть чуждую ему роль.
– Присядьте пока, – сказал молодой человек, внося стулья из соседней комнаты.
Его звали, как и Голосова, Володя.
– У нас самый разгар, мы со Светиком сегодня потолок белили, как назло, – добавил он тоже приветливо, но его приветливость, в отличие от приветливости Светланы, была искренней.
Посидели, полистали журналы, думая, к кому бы пойти, – Голосов сказал, что не надо ни к кому, что не в обстановке ведь дело, можно и здесь посидеть хорошо, только бы музыку какую-нибудь.
– Мне даже нравится в такой обстановке, – сказал он, думая о том, как бы поскорее со всем этим разделаться и вернуться в покинутый так неосмотрительно номер гостиницы.
Но Оля со Светой о чем-то пошептались, потом подключили и Володю, потом Света пошла куда-то звонить. Пока ее не было, пришел еще один молодой человек, Толя.
– Они нас ждут, – сказала Света, вернувшись. – Пойдемте. Только по дороге в магазин зайдем, у них в доме ничего нет.
Вышли и зачем-то направились сначала в магазин, в котором вина не оказалось, потом прорвались в ресторан с заднего хода и долго упрашивали буфетчицу отпустить несколько бутылок. Наконец с бутылками зашагали в гости к тем, с кем договорилась Света.
Все то время, пока входили в квартиру, здоровались, потом сидели, листая журналы и решая, что делать дальше, а затем суетились с бутылками и теперь вот шагали, – Оля казалась Голосову уже не просто растерянной, а – чужой. Ничего общего с той, что раньше. Такой Голосов ее еще не видел. И не подозревал. Смотрел и не узнавал. Что-то очень обычное появилось в ней, стертое. Ни женственности, ни раскованности. Какая-то унылая жалкость. Почему?
Начался дождь. Оля не взяла с собой зонта, но Толя застенчиво уступил ей свой, и теперь она и Голосов шли под одним зонтом. Молчали.
Дошагали до новых кварталов, здесь была непролазная грязь, асфальт положили лишь кое-где, кругом высились кучи свежей земли. Ухабы, ямы… Нашли наконец нужный дом – тоже современный, недавно построенный, неотличимый от стоящих по соседству – коробка то ли в девять, то ли в двенадцать этажей, – поднялись в лифте, позвонили.
Молодой человек, который открыл им на этот раз, был в узких выцветших джинсах, в модном батнике, сравнительно коротко стриженный, бодрый, энергичный, крепкий, за ним стояла молодая красивая женщина с каштановыми волосами, по-видимому жена. Уже с первого взгляда они тоже чем-то не понравились Голосову, хотя сразу он не понял – чем. Одно к одному…
В комнате, куда все, сняв обувь, вошли, высилась лакированная импортная «стенка», уставленная книгами. Книги художественные – Достоевский, Лесков, Толстой, Шекспир, – книги по спорту, а одна – «О лечебном голодании» – на самом видном месте.
Выжидающе и как-то настойчиво смотрели на вошедших две звуковых колонки, хотя самого проигрывателя или магнитофона не было видно. Стоял у стены изящный полированный низкий журнальный столик и другой полированный рядом с ним, чуть побольше, а пол был устлан сероватым паласом, и на нем как бы полулежа расположились в живописном беспорядке низкие кресла-шезлонги. Эти кресла, палас, низкий столик, колонки, броские, ультрасовременные эстампы на стенах, эффектная люстра диссонировали с содержанием книжных полок, а особенно – книгой о голодании, которая явно нарочито была выставлена так, что сразу бросалась в глаза, а также несколькими миниатюрными иконами в углу – их Голосов не сразу увидел. Было такое впечатление, что хозяева квартиры во что бы то ни стало хотели удивить приходящих гостей, но вот чем именно удивить – шикарной современной импортной мебелью, книгами классиков, стереоколонками, иконами, эстампами или книгой о голодании – они так и не решили. Удивительная дисгармония была в этой мешанине вещей, и Голосов почувствовал, как уж совсем неудержимо поднимается в нем раздражение.
Едва вошли, Оля тотчас начала шепотом переговариваться о чем-то с хозяйкой, потом со Светой. Она лишь изредка бросала на Голосова мимолетные взгляды и теперь была чужая вовсе. Сев в кресло – оно оказалось чрезмерно мягким, не ко времени расслабляющим, навевающим сон, – он опять остро вспомнил об оставленном гостиничном номере – предельно скромном по сравнению с этой шикарной комнатой, но каком же на самом деле богатом! – пленительной, опьяняющей музыке, которая там так еще недавно звучала, и опять постарался погасить тоску и досаду. Он думал о том, как сделать, чтобы вечер удался и Оле не было стыдно за него перед своими друзьями. Видимо, именно этого ждут от него.
Но вот вопрос: что сделать? И как? Никто как будто бы не обращал на него внимания, однако же натянутость, неестественность, непонятная неловкость чувствовались в каждом.
Володя листал книгу, достав из шкафа. Толя долго и молча рассматривал эстампы, потом иконы. Света стояла у стены с отрешенным, отсутствующим видом. Оля, хозяйка, хозяин и еще одна девушка, которая тоже, оказывается, была здесь, вышли на кухню.
Голосов сидел в нелепом кресле в ожидании понимания, ясности, ощущения того, как именно нужно вести себя, но ясность не приходила.
Хозяйка, войдя в комнату, подошла к нему и странным расслабленным тоном, как бы играя роль пожилой, уставшей от жизни дамы, спросила:
– Вам хорошо? Удобно?
Голосов посмотрел на ее странное лицо – сохранять это томно-расслабленное выражение явно стоило ей большого труда, – и ему стало смешно. Но почему-то он не засмеялся, а смутился и, машинально пожав плечами и как бы невольно вступая в игру, ответил ей в тон:
– Да-да, хорошо, все в порядке, спасибо.
И тут же разозлился на себя.
Хозяйка, блаженно полуприкрыв глаза, улыбнулась, подошла к Володе, мужу Светы, и зачем-то ободряюще погладила его по плечу.
Деловито вошел хозяин, принялся сосредоточенно и молча открывать бутылки. Хозяйка вышла. И тут в комнату медленно вплыл ресторанный миниатюрный столик на колесиках – его осторожно и бережно везла хозяйка. На нем стояли пустые фужеры, они слегка позванивали, а хозяйка, полуприкрыв глаза, блаженно внимала этому звону. Лавируя между шезлонгами, она подвезла столик к столу.
«Ничего, ничего, не удивляйтесь, это в порядке вещей, сейчас всем вам будет хорошо», – как бы говорила она, и на лице ее играла скромно-ласковая улыбка.
Медленно и молча, серьезно, как бы исполняя нечто очень важное, ответственное, худощавый хозяин дома (если кто и использовал на практике книгу о голодании, то это, конечно, он) налил вино в фужеры.
Голосов хотел было встать из кресла, решив, что пришло наконец время собраться всем за столом, и обрадовавшись этому (может быть, возникнет наконец-то беседа), но хозяйка, предупреждая его желание, остановила его взглядом. Она церемонно взяла подносик с наполненными вином фужерами (оказывается, на ресторанном столике лежал еще и этот подносик) и с грустно-приветливой, печальной улыбкой подошла к Голосову. Он, так и не встав, послушно взял фужер, пригубил. Вино было дешевое, кислое и невкусное, это так не вязалось с подносиком и всем торжественным ритуалом. Пить не хотелось – Голосов поискал поблизости, куда поставить фужер, не нашел и принялся все-таки неуклюже вылезать из низкого мягкого кресла, стараясь не расплескать вино.
Вылез, встал, сделал два шага к столу, поставил.
– Может быть, сядем за стол? – сказал он как-то не слишком уверенно, чувствуя, как постный голос его нарушает с таким трудом созданную хозяевами атмосферу.
Хозяйка, которая все еще разносила фужеры, медленно обернулась на Голосова и, недоуменно и осуждающе подняв свои красивые брови, на миг застыла.
– Кто как хочет, каждый делает, что хочет, – послышался голос хозяина, и это звучало как заклинание.
Голосов потоптался, отпил зачем-то еще глоток из фужера, поставил-таки его на стол и вернулся к своему креслу.
Хозяйка тем временем торжественно продолжала. Она подплыла с подносиком к Оле, которая как раз вошла в комнату. Оля взяла фужер.
Странное оцепенение, казалось, овладело всеми. «Что с ними происходит? Зачем?..» – мучительно думал Голосов. Скука, невыносимая зевотная скука сковала его. С недоумением смотрел он по сторонам и ждал, что же будет дальше.
Хозяин скрылся за перегородкой, повозился там. В звуковых колонках послышался шорох. Потом заиграла музыка. Это была песня из недавнего кинофильма.
«Со мною вот что происходит, ко мне мой лучший друг не ходит», – делясь своей бедой, запел мужской голос.
Голосов хорошо знал это стихотворение, знал и песню. И то, и другое нравилось ему. В фильме человек мучился от одиночества, делился со зрителями, искренне и без кокетства страдал. Фильм был отличный, и песня там была очень к месту.
Здесь же эта музыка и эти слова показались Голосову удивительно неуместными, вопиюще неуместными, они просто резанули его своей неуместностью. Здесь собрались молодые люди, пары, очевидно приятные друг другу, собрались, чтобы пообщаться, повеселиться, так зачем же… И так ведь не хватало веселья, раскованности, и так было грустно, скучно, одинаково всем, так зачем…
А ходят в праздной суете
Разнообразные не те… —
печалился тем временем голос.
Со все растущей, просто распирающей его досадой Голосов оглядывался по сторонам. Может быть, он все же не прав, может быть, он придирается просто… Да нет же, нет, вот же Света с Володей, совсем еще молодые супруги, любят друг друга же, должны любить, а иначе зачем женились, так ведь? Или энергичный спортсмен-хозяин со своей красивой женой – разве они настолько уже надоели друг другу? И, наконец, они, они с Олей!
Эй, кто-нибудь! Приди, нарушь
Чужих людей объединенность
И разобщенность близких душ…
Поразительно было то, что все присутствующие в комнате – и Оля! и Оля! – со странным, противоестественным каким-то удовольствием слушали певца. Они, казалось, наслаждались искренней его жалобой, смаковали ее, и на лицах их, и до того невеселых, теперь появилось совсем уж слезливое, но в то же самое время блаженное от этой вот собственной слезливости выражение. Этакий душевный мазохизм. Сюрреализм какой-то. Странная чепуха!
Внимательно Голосов вглядывался в Олю. Она сидела за столом с несчастным видом, она потупила глаза, и губы ее чуть шевелились, повторяя слова. Ни взгляда на него, Голосова, ни мысли о нем, очевидно. Как будто это не она была перед ним всего два часа назад, в номере, как будто не ее глаза вбирали в себя весь мир, как будто и не было никогда той, божественной, общей их музыки. Как будто не она читала стихи о неискренности, о нелепости одиночества среди людей. Что же происходит со всеми ими, что происходит с ней?
За первой песней из кинофильма последовала другая, столь же печальная – прекрасная сама по себе, но опять чудовищно неуместная здесь, сейчас.
«Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами»…
Как «не мной»? Как «не вами»? Это они-то с Олей…
Голосов чуть не расхохотался, увидев вдруг всю эту картину со стороны. Но не расхохотался.
Потом, в гостинице, ночью и утром, в воображении снова и снова переигрывая эту сцену, он понял, что необходимо, обязательно нужно было сделать что-то, не поддаваться. Объяснить им, в конце концов. Или действительно просто-напросто расхохотаться! Ну, хоть попросить другую музыку поставить, что ли. Или сказать что-то резкое, пусть даже тем самым оскорбив их. Но – поступить, обязательно поступить надо было как-то, чтобы прорвать эту дурацкую паутину, разрушить, встряхнуть их всех! Смешно ведь, нелепо, глупо.
Но это – в гостинице. А сейчас Голосов сидел молча, недоумевая, досадуя и страдая. И в растерянности чувствовал, что его тоже словно бы обволакивает общая паутина, а Оля уходит от него, уходит, непоправимо рушится что-то из-за этой непонятной, дурацкой чепухи.
Наконец – наконец-то! – кончилась пластинка, хозяин поставил другую, танцевальную. Но настроение уже было создано, все сидели.
– Пойдем потанцуем, Оля, – предложил Голосов, выбравшись с трудом из глубокого кресла.
– Нет, не хочу, – сказала Оля, не поднимая глаз.
– Почему? – спросил он, холодея.
– Я не умею танцевать.
– Но ведь можно попробовать. Пойдем, Оля.
– Нет, я не хочу..
Она даже не подняла на него глаз, а голос ее был чужой. В чем дело? Она была не с ним, не с ним, она, как и все, играла в эту дурацкую игру, она вошла в нее. Может быть, там, в гостинице, было совсем не то, что он думал, и он ошибся, и только вот здесь, сейчас истина? Может быть, она на самом деле т а к а я?
Он вышел на балкон. Дождик моросил. В слабом свете редких фонарей видно было, какая грязь между домами – та самая, по которой они сюда шли. Похоже, что, возведя дома и заселив их, строители так и не заметили, что не положен асфальт, нет газонов, а кое-где, оказывается, не засыпаны ямы. Уехали и забыли. Не видно было, чтобы где-нибудь асфальт клали. Точно, забыли. Словно бы это ни к чему. «Но почему же так? – мучительно думал Голосов теперь уже и об этом. – Зачем современные удобства в домах, если вокруг – грязь и темнота деревенская? Опять ненастоящее, неискреннее. И здесь показуха. Лишь бы сдать…»
Откуда-то снизу, из окон нижнего этажа несся неслаженный хор подвыпивших голосов:
– «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…»
Странно было слышать эту старейшую песню здесь, в окружении современных домов-коробок, чем-то очень далеким веяло от нее. Вспомнился убогий быт послевоенной неустроенной жизни, полуразвалившиеся дома, коммуналки. И все-таки это было лучше, чем то, что у них теперь. Была хоть какая-то общность. А это что? Шезлонги. Подносик дурацкий. Какой же смысл в вещах, если они не освобождают людей, а, наоборот, делают их какими-то мертвыми? Или не в вещах причина? Он ничего не понимал. Но как же, как быть? Что делать? За его спиной в комнате зазвучала вдруг быстрая музыка. Послышались голоса. Кажется, начали танцевать. Он повернулся и вошел в комнату.
Да, танцевали все, коллективно. В круге, но каждый сам по себе. И Оля. Голосова тоже втянули в круг. Повинуясь, он с усилием принялся выделывать какие попало па, стараясь подделаться под общий ритм, наконец это стало у него получаться, он поднял голову и посмотрел.
На лицах танцующих не было и тени истинного веселья. Натянутые улыбки, фальшиво блестящие глаза. Да, теперь они не сидели – двигались, но и движения их были неестественными, вымученными. Казалось, они танцуют не потому, что хотят, а потому, что считают: это тоже зачем-то нужно… Голосову почудилось вдруг, что кто-то невидимый издевается надо всеми ими, дергает за ниточки, как в кукольном театре, и они, здоровые молодые люди, мучаясь внутренне, все же исполняют то, что непонятно зачем требуется кому-то. Жалкие, беспомощные марионетки.
Он перестал насиловать себя, подделываться под них. Сел. Взял какую-то книжку, полистал ее машинально. Началась другая вещь на пластинке, и все, кроме Голосова, потанцевали еще. Потом сели наконец за стол, молча попили вино. Света начала рассказывать что-то о Франции, куда она ездила по туристической путевке недавно. Но и тут она продолжала пыжиться изо всех сил, манерно поводила плечами, руками, манерно закатывала глаза, неестественно смеялась. Рассказывала она главным образом о магазинах. И слушающие с натянутым видом поддакивали и усмехались, где нужно. «Неужели во Франции такая скука?» – подумал Голосов. Он вдруг попытался вставить что-то об одном из многих своих путешествий, однако сам почувствовал, что это не к месту. У него тоже получилось неестественно. Его плохо слушали, и он замолчал. О ГДР, о своем фильме ему рассказывать совсем не хотелось. Да ведь его и не спрашивали.
Наконец начали собираться. Никто не улыбался. Спектакль не удался, и, как ни странно, это чувствовали все. Почти все, потому что хозяева – поджарый Саша и красивая интеллигентная его жена, – стоя в прихожей, продолжали демонстрировать свое сердечное гостеприимство. И непонятно было, чувствуют ли они вообще что-нибудь.
– Заходите, обязательно заходите еще, – слащаво говорила хозяйка, и на нее неловко было смотреть.
А бледненькая Света, наклонившись и надевая туфли, тем же фальшивым тоном вторила ей:
– Да-да, непременно зайдем, обязательно, спасибо, спасибо. Было очень хорошо.
Все длился странный обряд – сценка, запрограммированная и отрепетированная множество раз.
– Заходите еще, обязательно.
– Обязательно зайдем, спасибо, спасибо.
– Ну что вы, что вы. Не стоит благодарности.
– Было очень хорошо, спасибо вам, до свиданья.
– Вам спасибо, заходите еще.
– Да-да, непременно, спасибо, спасибо.
– Вам спасибо.
Шли молча, гуськом, выбирая тропинку в грязи, наконец выбрались на асфальт, но все равно вокруг было тускло, мокро. Володя подошел к Голосову, дотронулся до его рукава.
– Послушай, – сказал он. – Давай завтра соберемся? Сегодня что-то не получилось. Давай? У нас…
Это было прекрасно, это был светлый луч – понял Володя, понял! – но не помогло уже это Голосову. Он держал Олю под руку, он смотрел на нее сбоку, и ему было страшно. Неужели опять – опять и опять! – он ошибся, неужели то, что было в вагоне поезда, дома у нее, в номере гостиницы, – неправда, а правда то, что сейчас, только что вот, на вечеринке. Это – реальность? Одно несовместимо с другим, и получается, что или тогда, с ним, она как бы предавала своих друзей, потому что противоречила им, или же, наоборот, сейчас, только что вот она предала его. Предала музыку их общую. Предала себя. Никак, ничем не поддержала его, не поняла того, что с ним происходит. Никакого контакта не чувствовал он с ней сейчас, хотя и держал ее под руку, всякое понимание, казалось, ушло, ушло безвозвратно, и видно было, что она даже не чувствует, как ему сейчас тяжело. Или он слишком преувеличил?
– Спасибо, Володя, – машинально ответил Голосов. – Не знаю, как получится. Наверное, мне придется завтра уехать. Запиши на всякий случай мой телефон в гостиницу, позвони утром, если.
Подошли к остановке автобуса.
– Я провожу тебя, Оля, – сказал Голосов тихо.
– Спасибо, не надо, – ответила она все с той же холодностью. – Вам поздно будет возвращаться. Мы с Толей рядом живем, нам по пути. Вы уж не беспокойтесь.
Подчеркнуто было это «вам», «вы», она словно желала отомстить ему за что-то. За что?
Во внезапном порыве он крепко взял ее за локоть и, произнеся решительно: «Мне нужно что-то сказать тебе», – отвел в сторону.
Силе она подчинилась – машинально и с неприязнью отметил он, – но смотрела на него с новым каким-то выражением – отчужденного торжества.
– Послушай, – сказал он, мучаясь, глядя ей прямо в глаза, пытаясь всеми силами вернуть, вернуть хоть на миг то, что было между ними еще так недавно.
– Послушай, что происходит? Ты что, не понимаешь меня? Ведь там… Ведь плохо было все, неискренне, глупо, спектакль какой-то. А ты… Ты была не со мной – с ними. Как же так? Как ты могла… Мы встретимся завтра?
– Не знаю. Как получится, – сказала она.
Нет, это была не она. Спокойная как будто бы. Холодная. Злое, не ее лицо!
– Послушай, – сказал он опять, настойчиво, мучительно глядя, путаясь и не понимая ничего. – Я ведь из-за тебя остался на день. Ты же знаешь… Ведь мы с тобой… Нам завтра нужно обязательно встретиться.
– Не знаю! – повторила она опять с вызовом. – Как получится. Вы что, меня упрекаете за то, что остались? Что-то обязывающее получается.
– При чем тут обязывающее! – взорвался он. – Ты что, не понимаешь?! Ведь ты же сама… Как же ты!
– Почему вы так говорите со мной? Этот тон… – остановила она его холодно, с каким-то высокомерием даже (опять спектакль!). – Там были мои друзья, и я…
– Оля, милая, – заговорил он вдруг совсем по-другому, мучаясь и растерявшись совсем. – Ну почему ты о тоне, при чем тут? Извини, конечно, может быть, я что-то должен был… Но что? Ладно, давай завтра встретимся. Мы ведь хотели в музей… Пойдешь со мной?
Он говорил это в отчаянии и тоске и видел, что и в Оле как будто бы тоже боролись два человека, два естества – та, прежняя, понимающая и искренняя, добрая – она вдруг проглянула! – и эта, эгоистичная, резкая, холодная, оскорбленная сейчас за своих друзей, за себя, пылающая досадой и словно бы ненавистью даже, презрением…
– Хорошо, позвоните мне утром, – сказала она. И вдруг улыбнулась внезапно жалкой улыбкой. – Спокойной ночи…
Простились. Подошел Олин автобус.
