Текст книги "Зажечь свечу"
Автор книги: Юрий Аракчеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)
Но только самый представительный из членов комиссии, Лев Борисович Гец, вовсе не был настроен так тихо и мирно, как посчитал Нестеренко. Он ждал такого оборота дела и ни на минуту не сомневался в том, что за кулисами всего спектакля с самого начала стоит Пантелеймон Севастьянович Хазаров. А за ним и Иван Николаевич, двоюродный брат Михаила Спиридоновича Бахметьева. И ответил Лев Борисович председателю комиссии насчет вышестоящей инстанции совершенно умышленно – для того чтобы выиграть время. Потому что он сам пока еще не понял, как будет вести себя во всей этой истории.
Разумеется, грубейшей ошибкой организаторов комиссии, по мнению Геца, было то, что доверили они это дело Нефедову – человеку, как видно, не без способностей, но обиженному жизнью. Когда они шестеро сидели в закусочной и этот маленький человек, волнуясь, развертывал перед ними свой план, Гец был удивлен до предела. Как? Столько жару из-за какой-то совершенно обычной ревизионной комиссии? Из-за обычной проверки? Этот фантаст развертывал план, похожий на план ограбления банка или иной детективной операции. Внезапность… Распределение ролей… Инкогнито Петя… Это последнее особенно удивило Геца – уж не начитался ли инструктор шпионских романов? Но что-то в лице, в манерах Нефедова вызывало симпатию… Да, ошибкой организаторов было то, что они не разглядели Нефедова, а тот конечно же, почувствовав минимум свободы, который ему предоставили, моментально принял порученное дело за самое важное в жизни. И, сделав действительно наилучшим образом, посадил организаторов в галошу. Когда вскрылось у Барнгольца и вообще во всем управлении, Гец понял, что надо ждать соответствующего сигнала. И не ошибся. Теперь этот сигнал пришел.
Вот только что ему-то делать теперь?
Судя по сложившейся ситуации, все материалы надо бы незамедлительно отправить в какой-нибудь вышестоящий контроль. Там разберутся и вынесут соответствующее решение. Если, конечно, у здешних деятелей не окажется и там какой-нибудь руки. Однако даже если руки нет, в самонадеянных и поспешных действиях есть известная доля риска.
В своем СУ-15 Гец чувствовал себя достаточно прочно, с начальником СУ у него были вполне хорошие отношения. С парторгом тоже. Однако… Ведь у него семья как-никак.
Он сам себе удивлялся: в чем дело? Он, Гец, всегда такой рассудительный, спокойный – он ведь и шагу не может шагнуть без того, чтобы детально его не обдумать, – а тут собирался ввязаться в историю, весьма неприятную и скорее всего безнадежную. И чувствовал, почти уверен был, что ввяжется. Зачем? Как это глупо. Ну, хорошо, ну, отдадут они материалы, ну, накажут жуликов, снимут и отдадут под суд в лучшем случае, ну, предположим даже, ничуть не пострадает реноме Геца у себя в управлении, – кстати, ведь именно его кандидатура намечалась на пост главного инженера во вновь создаваемой организации… Ну, добьются они правды здесь, ну и что? Кому она в сущности нужна? И зачем?
Отойдя от Нестеренко, Гец опять занялся проверкой документов за второй квартал текущего года. Посмотрел на Сыпчука. Тот, кажется, забыл обо всем на свете – только периодически отхлебывал чай из стоящего рядом стакана на блюдечке и все вынюхивал что-то в бумагах Барнгольца. С видимой неохотой, часто потягиваясь и поглядывая в окно скучающими глазами, работал Старицын.
Барнгольц сидел рядом с Сыпчуком, готовно подкладывая ему нужные сводки, – казалось, что не его проверяют, а он проверяет: таким деловитым и спокойным был его вид.
Вот этот Сыпчук. Небось играет на цифрах, как на клавишах. Что ему пожар на планете? А Вадима интересуют женщины – самый возраст – что ему до этих бумаг?.. Зачем вообще все?
Но как-то поступить все же надо.
У прораба Леонида Николаевича Авдюшина третий день работы комиссии был счастливым днем.
С утра побывав на участке, показав там свое добродушное губастое лицо, он около двенадцати нашел предлог, чтобы заехать в управление. Заглянув в бухгалтерию, увидев там деловую озабоченность и незнакомых людей, он никак не мог уехать, все ходил по коридорам, и губы его беспричинно расплывались в улыбке. Для начала его, конечно, поставили бы – по-старому – начальником одного из участков. Он поднял бы работу, организовал бы все самым лучшим образом – о, он знает, как надо! Конечно, эта специальность – не самая интересная, ее и не сравнить с той, по которой он работал, когда встретил Нину, но все же и здесь можно найти что-нибудь подходящее – всегда ведь это: лишь бы начать… Он уже видел себя совсем другим, таким, каким был раньше, уверенным.
И днем, появившись опять на своем участке, узнав, как идет работа, и во второй половине дня – ожидая представителя заказчика в конторе, и вечером, направляясь в детский сад за ребятами, он чувствовал себя так, словно ему все время приходилось сдерживаться от улыбки, от радости, которая так и распирала его изнутри. И эти несколько дней, как по волшебству, погода стояла солнечная – ни облачка! – словно специально, словно прибыли это посланцы неба, пришельцы, а не шесть обыкновенных людей…
Лев Борисович Гец, вечером направляясь домой, старался идти не спеша, размеренно вдыхая и выдыхая воздух. Он тоже отметил это удивительное изменение погоды – несколько совершенно безоблачных дней после ненастья.
Он еще не решил, как поступить.
С бухгалтерией в основном покончено. Теперь надо выехать на объекты, установить приписки. И – насчет главного инженера.
А там будет видно.
ГЛАВА XIIНефедов лежал на своей узкой постели и думал.
Было так: он, Нефедов, маленький, одинокий человек, совсем лишний на этой планете, – зачем занесло его сюда? Временами – редкие случаи! – подумывал он, рисковал подумать, что вот наконец, вот оно, начинается, брезжит рассвет – и наступит его день, пусть с опозданием, но наступит. И ждал, готовился встретить, очищая себя от наносов жизни – зависти, мелкой злобы, хандры, чтобы чистым прийти в свое грядущее, не запачкать его, не замусорить… Но заканчивался этот короткий период, словно всплеск, проходил бесследно, и опять тянулось, тянулось старое. И в последнее время если уж иногда наступали проблески, Нефедов и их не мог с толком прожить, не мог, потому что знал, что это лишь временно, что скоро, вот-вот, вернется старое – проза жизни, сумерки, ночь.
И то, что произошло теперь, особенно больно ударило его, намертво, потому что он имел неосторожность и глупость – да, глупость! – поверить, опять поверить, хотя столько раз уж бывал наказан. Сейчас обдумывая, вспоминая все снова и снова, в растерянности и со стыдом видел Нефедов, что то, к чему он с такой надеждой стремился, совсем не стоило того, было лишь призраком, миражом – мероприятие, заведомо обреченное на неудачу.
На что он надеялся? Что он будет делать все сам, как надо, как правильно, что никто не в силах помешать ему, что бы ни произошло?.. Ведь еще в самом начале – еще когда Хазаров отклонил Агафонова, не дал включить его в комиссию, – уже тогда можно было понять. Вот ведь почему он отклонил его, ясно. Агафонов не уступил бы, он-то уж ни за что бы не сдался, довел бы дело до конца, не замазывал бы. Почему не Агафонов на месте Хазарова? Да, Агафонов бы им показал… Сыпчук, Старицын… Оба честные люди, но что они сделают теперь? Против Хазарова, против Ивана Николаевича…
Вышел он сегодня от Хазарова опустошенный. Он сам себе был противен, он понимал, понимал, как неправильно, как не по существу победил Хазаров, как не хватило ему, Нефедову, чего-то не относящегося непосредственно к делу и очень существенного, однако. Может быть, самого, самого главного. Он просто чувствовал, он сердцем ощущал неправоту Хазарова, видел запрещенные приемы его, но не мог ничего сказать. Почему так? Разве он на самом деле, фактически, боялся Хазарова? Нет. Не боялся он его, потому что нечего было ему терять, все бы он отдал за то, чтобы почувствовать хоть на какое-то время жизнь, настоящую жизнь, а не серые сумерки, чтобы вздохнуть свободно – пусть хоть перед гибелью надышаться. Но… Сидел, смотрел на Хазарова, на его блестящую бильярдную голову, на глаза и чувствовал, что все – вот оно, вот оно, пробуждение, пора уж и честь знать, порезвился, хватит.
Было детство, были надежды, были даже драки с мальчишками… А потом одно за другим, одно за другим… Одни уступки.
…И ведь, выйдя от Хазарова, зная, что сломили, распяли, наплевали в душу, все-таки утешал себя, чувствовал успокоенность, облегчение, чувствовал н а с а м о м д е л е облегчение…
А теперь вот лежал в постели и думал, и стыд жег его, нестерпимо жег стыд.
Приехав днем в управление, Нефедов начал с того, что попытался внимательно ознакомиться с результатами работы Сыпчука, Геца, Старицына. Это велел Хазаров – он хотел сам вникнуть в дело. В общих чертах Нефедов все уже знал – вчера Гец привел некоторые факты, – однако Хазарову нужна была точность. Многое пришлось переписывать, так как потребовать документы сейчас, до окончания ревизии, было, конечно, нельзя. Вечером он отвез все Хазарову на дом. Хазаров поблагодарил его…
И теперь, лежа в постели и думая, Нефедов с ужасом осознал, что он совершает что-то похожее на предательство, – по крайней мере уже пошел по этому пути. И не в первый раз. С болью вспомнил он лицо Старицына, угрюмого работягу Сыпчука, которому во многом была обязана комиссия своим успехом, ничего, как видно, не подозревающего умного Геца… Что делать? Как бороться с Хазаровым – с Хазаровым внутри него, ставшим частью самого Нефедова?..
А Петр Евдокимович Нестеренко, поговорив с Гецем и удовлетворившись этим, весь оставшийся день занимался тем, что ходил туда-сюда по управлению, деловито скрипя протезом и делая сосредоточенный вид. И если появлялся в бухгалтерии, то лишь мешал работать, так как считал своим долгом не забывать о своих председательских полномочиях. И хотя со стороны казалось, что он с головой погружен в хлопоты и никому другому комиссия так не обязана своим успехом, как ему, сам он был растерян и не представлял, чем же он должен теперь заниматься. Он все порывался позвонить Хазарову и, может быть, выведать какие-нибудь инструкции насчет дальнейшего, но, считая это нетактичным, сдерживался и не звонил. Было у него подозрение насчет Нефедова, который со второй половины дня – Петр Евдокимович знал, что он побывал у Хазарова, – сидел и переписывал что-то. Думал он, что уж не своего ли инструктора выбрал Хазаров для дальнейших действий, уж не предпочел ли он ему, старому гвардейцу, этого человечка? И, с подозрением глядя на лысеющее темя склонившегося над документами Нефедова, не знал Петр Евдокимович, верно его предположение или неверно.
А еще больше усилились его сомнения вечером, после звонка Хазарову. Да, только звонка – Пантелеймон Севастьянович не пригласил его на дом, – и по всему понял Петр Евдокимович, что, вероятнее всего, дома у Пантелеймона Севастьяновича будет сегодня Нефедов.
Лев же Борисович Гец, придя домой, поужинав и просмотрев газеты, позвонив своему заместителю и справившись о делах в его собственном СУ-15, крепко задумался. Скепсис скепсисом, однако что-то ведь нужно делать. Ситуация создалась такая, что любой поступок Льва Борисовича не будет нейтральным. То или другое. «За» или «против».
Собственно говоря, он был уверен, что вся жизнь любого человека каждый день состоит из дилемм. Любой поступок имеет последствия, нельзя пальцем пошевелить, не задев кого-то. Правда, чаще всего мы не знаем, к чему это приведет… Но бывает и так, что знаем. И сколько бы ни старались зажимать глаза и уши, все равно знаем. И Лев Борисович знал сейчас.
Вот она, шахматная партия. С одной стороны Бахметьев, один из тех, которые долго не думают, считая, что им все позволено на этой земле. Лев Борисович очень быстро понял его. Что же дает таким людям право брать, не давая?.. Да, Бахметьева Лев Борисович раскусил сразу – стоило лишь увидеть это волевое лицо человека, слишком уверенного в себе. Можно представить, какие порядки в этом управлении. Да, собственно, по документам все видно как на ладони… Будешь слушаться – ничего, все будет хорошо, мелких гадостей такие люди не делают. Но вот если встанешь поперек дороги… Что Барнгольц?.. Барнгольц, конечно, жулик. Папку одну припрятал, принес через день. На новичков рассчитывал, время хотел оттянуть, братца своего начальника ждал. А братец-то и сделать ничего не может. А может быть, и не хочет, кто их разберет. Да, засядет этакий тип… Бедняга, писавший анонимку… Интересно, кто это?.. Как вот с главным инженером еще. Женщина – «Нечаева Г. А.». Кто она? Ни разу пока не пришлось увидеть. Странная личность… Итак, завтра насчет перепроцентажа… Как бы не придумали что-то, чтобы не допустить проверки объема работ, – судя по всему, ведь атмосфера такая… Инструктор сегодня головы не поднимал, переписывал цифры для Хазарова. Что-то он был не в себе – не то что тогда, в закусочной. Уж не дали ли взбучку за рвение?..
В общем, аллах его знает, может, все и не так вовсе.
Все же надо бороться. Он, Лев Борисович Гец, добьется того, чтобы акт о работе комиссии попал куда следует. Уже чересчур много сделали…
Или нет? Или не стоит заваривать кашу? Ведь так просто – молчать. В конце концов, что нужно Гецу от этого СУ-17, от Бахметьева? Он выполнил свое дело, помог Сыпчуку. Завтра он займется процентажем и это тоже доведет до конца. Что же еще? Не все ли равно, куда отдадут материалы… Организовали комиссию, пусть и решают… Вот ведь случай с мальчиком в «Дон Кихоте», с мальчиком, которого бил хозяин и за которого заступился доблестный рыцарь, а только хуже сделал. Донкихотство это все, донкихотство…
Лев Борисович засыпал.
Закончился третий день работы комиссии.
ГЛАВА XIIIПантелеймон Севастьянович Хазаров считал, что главное в жизни – уверенность. Уверенность в своей правоте, в деле, которому ты служишь. И его трезвость, деловой подход и уверенность дали свои плоды. В сорок пять лет он занимал уже немалый пост и находился в том периоде своей жизни, когда всякая подготовка закончена, дело начато и теперь надо только идти и идти вперед не уставая, чтобы успеть достигнуть того, что намечено.
Сейчас Пантелеймон Севастьянович затруднился бы сказать, что такое для него максимум, но он был уверен, что дойдет до него, а максимум этот не такая уж мелкая штучка.
Еще в молодости понял он, как важна целеустремленность, энергия, здоровый взгляд на жизнь. Всегда бывало так: стоило лишь начать сокрушаться, сентиментальничать, проявить малодушие – и все летело к чертовой бабушке. Любимым писателем его юности был Джек Лондон. Случалось ему и теперь перечитывать его рассказы, но только теперь они меньше нравились. Положительным качеством героев писателя Джека Лондона была целеустремленность, мужество. Но была у них и слабость: они не имели настоящей, правильной цели. А потому их мужественные поступки часто были бессмысленны.
Пантелеймон Севастьянович старался предусмотреть все. Жизненный путь его был нелегок, но та борьба, которую приходилось вести, была в духе Пантелеймона Севастьяновича. Он верил в свою цель и в свой успех. Он верил в прогресс. То, что оставалось еще много трудностей, ничуть не пугало его. Бывало, что люди и жаловались, однако никто не мог отрицать, что делается много, очень много. Кто же виноват в том, что сами люди – сами те, для кого и делается-то все! – часто не могут понять толком своей задачи, не могут как следует напрячь силы в борьбе, не могут проявить настоящего делового энтузиазма? Сознательность… Эх, если бы досточтимые медики изобрели такую вакцину – вакцину сознательности…
И Пантелеймон Севастьянович использовал любую возможность, чтобы разъяснить, растолковать людям то, что от них требуется.
Но все-таки сразу же после того, как было разрешено Нефедову организовать комиссию, еще до начала ее работы, Пантелеймон Севастьянович Хазаров начал испытывать неприятные ощущения. Что-то беспокоило его с этим несчастным СУ, и все тут. Может быть, вообще не надо было посылать комиссию? Но почему не надо? Почему, собственно, не надо, если в конце-то концов он просто обязан отреагировать на полученный сигнал?.. Правда, если уж быть до конца честным, то разрешил Пантелеймон Севастьянович комиссию не только поэтому, он ведь еще и другое думал… Да, но в конце-то концов ведь если бы они не отреагировали, то не исключена возможность, что кто-то повыше… Кто их знает, этих анонимщиков, они ведь до всего могут дойти, а Нефедов…
И все же в тот день, когда комиссия начала свою работу, Пантелеймон Севастьянович чувствовал неловкость.
А когда вечером позвонил ему Нефедов, а затем и Нестеренко, он не удержался и пригласил председателя комиссии к себе. С Петром Евдокимовичем был он весел и прост, но когда тот ушел, сел Пантелеймон Севастьянович в свое любимое кресло и обхватил гладкую голову руками. Недолго пробыл у него Нестеренко и немного говорил, но понял, кажется, Пантелеймон Севастьянович самое главное. Нельзя было, ни в коем случае нельзя поручать такое дело Нефедову. Заварил он кашу, и теперь неизвестно, как расхлебывать ее.
Собственно, можно было бы уж и назвать всех этих жуликов, объявить во всеуслышание – ведь нагадили они… Эх, если бы все было так просто! Взять на себя ответственность… Выдержит ли он, Пантелеймон Севастьянович? Конечно, не выдержит. И не потому не выдержит, что слаб… Вот когда он будет… О, тогда он им всем покажет! А пока еще…
«Завтра посмотришь, что они там обнаружат, вечером вызовешь того или другого к себе и сделаешь то, что нужно сделать», – так решил в конце концов, так приказал себе Хазаров.
На другой день вечером он вызвал Нестеренко, настроил соответствующим образом Нефедова по телефону, дал распоряжение, чтобы тот прибыл к нему для беседы в десять тридцать следующего дня, и проработал своего не в меру ретивого инструктора во время этой беседы. Когда Нефедов побледнел и вообще так удивительно сильно отреагировал на его слова, Хазаров сначала испугался и чуть-чуть не проявил слабость, но вовремя собрался и, твердо ведя свою линию, перешел в еще более решительное наступление.
Вообще уже конец разговора был не таким, как его начало, – они нашли общий язык. Пантелеймон Севастьянович почувствовал симпатию к поверженному оппоненту, он подумал, что надо бы как-то отблагодарить его за исполнительность и расторопность, – в конце концов то, что произошло с комиссией, тоже ведь не характеризует инструктора с плохой стороны: он-то ведь поступал по-своему самым лучшим образом.
– Знаешь, Сергей Петрович, ты принеси-ка мне материалы, что там и как, мы с тобой вместе все обсудим и решим… Прямо ко мне домой и заходи вечером, идет? И не сердись на меня за резкость – работа такая, сам знаешь… – сказал Пантелеймон Севастьянович.
Уже после возникла мысль, что допустил он в разговоре с Нефедовым чрезмерное давление на него. Но он быстро отогнал ее тем соображением, что, в сущности, сделал даже лучше для своего подчиненного: таким нерешительным людям, как Нефедов, нужна твердая рука, они сами не уважают начальника, если тот тряпка. Да и вообще он сумеет отблагодарить Нефедова так, что тот будет доволен.
ГЛАВА XIVПриехав в управление утром четвертого дня, Лев Борисович Гец застал на месте Сыпчука и Старицына. Петя опаздывал. Нахохленный Сыпчук с угрюмым видом бывалого конторщика все что-то выискивал. Старицын, не находя применения своей энергии, зевал.
– А где наши уважаемые? – спросил Гец.
– У начальника, – ответил Старицын и посмотрел в окно.
Никого, кроме их троих, в бухгалтерии не было.
– Я хочу кое-что сказать вам, – значительно произнес Гец. – Степан Евгеньевич, оторвитесь на минуту, пожалуйста.
– Да, слушаю вас, Лев… гм…
– Лев Борисович.
– Да, да, слушаю вас, Лев Борисович…
Старицын перестал постукивать пальцами по столу и с интересом посмотрел на Геца.
– Видите ли… – начал Гец. – Я хотел спросить, что вы, Степан Евгеньевич, и вы, Вадим, думаете по поводу фактов, которые мы обнаружили. Нам ведь осталось совсем немного, и в основном все уже ясно, не так ли?
Оба, не понимая, смотрели на него. Один старый, осунувшийся, в помятом пиджаке и в очках, другой молодой, красивый, тщательно выбритый, в яркой нейлоновой сорочке.
Лев Борисович ждал.
– Слушайте, что-то непонятно… Как это «что думаете»? Отдать материалы куда следует – и дело с концом, – сказал наконец Старицын.
«Так и есть», – отметил про себя Гец.
Сыпчук, пожав плечами, посмотрел на Старицына, снял и начал протирать свои очки. Потом снова водрузил их на переносицу и воззрился на Геца.
– Я тоже так думаю… – медленно проговорил Лев Борисович. – Но…
Да, оба явно ничего не понимали. Он подождал.
Старицын вдруг покраснел и с ненавистью посмотрел на Геца.
– Вы что же, хотите… А? Что-то непонятно!..
– Ну-ну, – сказал Гец. – Давайте-давайте. Дальше.
– Слушайте, что-то я ничего не понимаю, – пробормотал Старицын. – Вы что же, хотите… В чем дело, Лев Борисович?
– А вы что думаете, Степан Евгеньевич? – обратился Гец к бухгалтеру.
– Я? Гм… Ну, так… Я, что же… Так вы, собственно, о чем?
– Видите ли, товарищи, – начал Гец уже совсем просто, стряхнув с себя высокомерие, – дело в том, что есть мнение…
Но он не успел. В кабинет вошел Нестеренко.
– Здорово, хлопцы дорогие, – сказал он, энергично потирая руки, и персонально к Гецу: – Здорово, Лев Борисович. Погодка-то, а? Разгуливается погодка, за грибками можно в воскресенье поехать, за грибками… Ну так, – прервал он сам себя. – Делу – время, потехе – час. Как у тебя успехи, Степан Евгеньевич?
Бухгалтер Сыпчук все еще не изменил своего непонимающего выражения. Он смотрел то на Старицына, то на Геца, то на Нестеренко.
– Ничего успехи, хорошо, – ответил он наконец председателю комиссии. – А что?
– Дело в том, Степан Евгеньевич, дело в том, товарищи, что пора нам уже черту подводить. Уложились мы с вами в кратчайшие сроки.
– Когда вы хотите подводить черту, Петр Евдокимович? – спросил Гец.
– Ну да хоть сегодня, хоть завтра. У вас ведь все уже, как видно?
– Да, почти все, – ответил за всех Гец. – Сегодня едем по поводу процентования, а к завтрашнему дню, я надеюсь, будет все.
– Гм… Ну что ж, ну что ж. С вами-то кто поедет?
– Вот все трое и поедем – надеюсь, вы не возражаете, Вадим и Степан Евгеньевич? Да, Петя куда-то пропал…
– Хм… У меня, Лев…
– Борисович.
– …Борисович, у меня, собственно, еще тут кое-какие… – заколебался Сыпчук.
– А, брось, Степан Евгеньич! – перебил Нестеренко. – Все уже ясно. Что это ты там блох выискиваешь?..
И, заулыбавшись, председатель комиссии обвел всех троих шутливым взглядом.
– Да что там, Петр Евдокимович, пусть уж Степан Евгеньевич делает, что ему надо, – сказал Гец, – мы ведь и вдвоем справимся. Только Петя, нам еще Петя нужен… – деловито добавил он.
Петр Евдокимович едва смог скрыть свою обескураженность: шутку не оценили и спорят опять, – но сказал миролюбиво:
– Ну, ладно, остается, так пусть остается… А мне что же? И мне с вами ехать?
– Нет, что вы, Петр Евдокимович, пустячное дело, мы за полдня и вдвоем управимся. Кстати… Вы ведь помните, что там в письме говорилось о главном инженере? Да и мы тут со Степаном Евгеньевичем…
– Да-да, – оживился Сыпчук. – Там что-то подозрительно с этой Нечаевой Г. А. Вы бы проверили, Петр Евдокимович, а?
– С Нечаевой? С главным инженером Нечаевой? Что ж, это мы установим, за этим дело не станет, – бодро сказал Нестеренко, и тут же заныло у него: опять ему, председателю, старому служаке, приказания отдают! Но что было делать, что ответить этому дохлому филину Сыпчуку? И Нестеренко ничего не нашел, как повторить со значительностью: – Да, за этим дело не станет!
И вышел из бухгалтерии.
С самого начала Вадим Старицын отнесся к комиссии как к мероприятию чисто формальному. Когда Нефедов в закусочной излагал свой план вылавливания жуликов, Вадиму это казалось фарсом, не больше. Его очень удивило, когда, осуществляя план, они действительно накрыли-таки жуликов в управлении, но и этому не придал он значения: раз произошло, – значит, так надо, и вовсе нет здесь ничьей личной заслуги. Правда, Лиля со своим детским интересом к его новой роли заставляла рассказывать ей подробности, а, рассказывая, он, естественно, представлял все в несколько ином, более романтическом свете, но все-таки что это были за подробности? Как они рылись в документах, а похожий на старую гориллу бухгалтер с приторной готовностью подсовывал им папки?
Однако сегодня странные слова Геца заставили Вадима задуматься.
Гец с самого начала понравился ему своей интеллигентностью. Когда сели в машину и поехали на объект устанавливать перепроцентаж, Вадим сам начал:
– О чем вы хотели сказать в бухгалтерии, Лев Борисович? Что-то я вас не понял!
– Видите ли, Вадим, я просто хотел знать, какого мнения вы обо всем этом деле с комиссией. Вернее, что вы думаете о фактах, которые мы обнаружили? – сказал Гец, небрежно развалясь на заднем сиденье.
– Я? Не знаю… А что я могу думать? Мы ведь свое дело сделали.
Гец помолчал.
– Видите ли, – сказал он наконец, – есть люди, которые, как мне кажется, хотят сделать так, чтобы факты, которые мы обнаружили, ну… никуда не просачивались, что ли. Вот скажите, что бы вы предприняли на месте того руководителя, который прислал комиссию для проверки этого самого СУ? Мы же теперь все в курсе дела, вернее, дел, которые здесь вершились… Что бы вы предприняли?
– Я? То есть… Ну, передал бы материалы куда следует, что ли…
– А куда следует?
– Как куда? Я не очень-то разбираюсь в таких делах… Ну, в прокуратуру, что ли. И потом по партлинии… Сначала, конечно, во всем окончательно разобраться надо, я не знаток…
– Да, верно, что ж, – медленно протянул Гец. – Я ведь не знаток тоже, в сущности. Может быть, и… Впрочем, что вы! Ведь факты, которые мы обнаружили, они же бесспорны. Так?
– Ну, так.
– Липовая отчетность… Обман государства с прогрессивной оплатой… Премии… Приписки, в чем я тоже уверен… Я уж не говорю о качестве.
– Да, да, все это так, – перебил, торопясь, Старицын. – Вот и Степан Евгеньевич говорил, что безобразие потрясающее, под суд надо их, мерзавцев, но все-таки прежде надо ведь, чтобы следственные органы…
– Верно, верно, – не спеша проговорил Гец. – Все это так. Но вы знаете, по-моему, что СУ-семнадцать несколько лет подряд получает переходящее знамя и так далее?
– Да, знаю, – сказал Старицын и замолчал.
«Что, собственно, он хочет от меня?» – подумал он и посмотрел на Геца. Тот, сохраняя свою небрежно-элегантную позу, смотрел в окно. «Проверяет мою политическую подкованность, что ли?» – Вадим слегка пожал плечами.
– Ну и что ж, что знамя, – сказал он. – Мало ли у нас очковтирателей? Так и тут, видимо…
А Лев Борисович все никак не мог понять, что же так злит, так раздражает его в словах Старицына. Он даже презирал его в этот момент. «Молодость, молодость, – думал он. – Разве такой должна быть молодость?»
– Ладно, Вадим, – сказал он вслух. – Скажите мне, только честно: если это дело замнут, вам будет все равно?
– То есть как замнут? Что-то непонятно. Как его могут замять?
– Могут, Вадим, очень даже могут. Так вы не ответили: вам все равно или нет?
– Разумеется, нет.
– Вопрос исчерпан. Сейчас мы будем устанавливать еще одну несправедливость. Приехали, кажется.
