Текст книги "Зажечь свечу"
Автор книги: Юрий Аракчеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)
– А тебе что? Ничего не зря.
Конвейер моторов шел. На постановке масляного насоса женщины разгружали тележку. Значит, простоев больше не будет.
– Слушай, я у тебя валик возьму, – сказал Фрол парню-сборщику.
– Из ЛИДы, что ли?
– Из ЛИДы.
– Бери.
Фрол подобрал хороший валик. Крышку взял без спроса – не дефицит. Мимоходом стянул с тележки масляный насос, а то не дадут еще: бабы! Теперь нужен карбюратор и трамблер. На складе надо попросить – комплектовщица у него там знакомая, Соня.
Фрол зашел на склад. Склад был как раз рядом с серединой конвейера. Валик и масляный насос оттягивали карманы Фроловых брюк. Валик – черт с ним, а вот если насос увидят – скандала не оберешься. Иди доказывай…
– Соня здесь?
– Вон она, на фильтрах.
– Соня, здравствуй, – сказал Фрол.
В помещении склада было много тише. Можно говорить не надрываясь.
Услышав Фрола, Соня подняла глаза, но, увидев его, опустила их. У нее были хорошие, добрые глаза. И вся она была мягкая, ласковая и маленькая.
– Ну, как ты, Соня? – спросил Фрол.
– Да ничего, Фрол. Сам видишь.
Все на складе и в цехе знали, что Соня – мать-одиночка. Ее двухлетняя девочка оставалась с соседской бабушкой, когда Соня была на заводе. В обеденный перерыв, вместо того чтобы обедать, Соня убегала домой. Фролу она очень нравилась, и он, видимо, ей тоже, но все знали, что Соня держит себя очень строго, и многих смущала сначала, а потом и бесила эта мягкая ласковость и кажущаяся доступность Сони.
Фролу Соня часто снилась, он стыдился этих снов перед Валентиной, хотя, конечно, никогда не рассказывал ей. Но каждый раз после этих снов он чувствовал себя каким-то просветленным и часто находил причину, чтобы зайти на склад.
Как всегда, Фрол на секунду забыл, зачем он пришел, и, постояв, наверное, не меньше минуты молча, сказал:
– Слушай, Соня, как у тебя насчет карбюраторов? И трамблер бы. Нужно, понимаешь…
Соня опять подняла глаза и посмотрела на Фрола. Его словно бы обдало теплой волной.
– Зачем тебе? – спросила Соня.
– Мотор такой, понимаешь, попался. Карбюратора и трамблера нет.
– Сейчас посмотрю.
С Фролом она говорила негромко, ласково.
– Иди сюда, Фрол Федорыч. Достань.
Карбюраторы были на второй сверху полке, и, даже встав на табуретку, Соня не могла достать. На ее полных маленьких ногах были надеты стоптанные старые туфли. Она спрыгнула с табуретки. Колыхнулась ситцевая кофточка на груди.
Фрол шагнул на табуретку, она закачалась, он ухватился за полку и легко достал карбюратор. Только в глазах немного потемнело. Соня стояла и смотрела.
– А трамблер? – сказал Фрол, сойдя с табуретки.
– А трамблер, сам знаешь, на третьей. Она все стояла и смотрела.
– Спрячь, а то увидят, – сказала она.
– Ничего, спрячу, – ответил Фрол.
И вышел.
Его оглушил шум работающих станков и визг автоматических коловоротов с конвейера.
И сразу Фрол вспомнил, что оставил крышку на складе. Вернулся.
– Крышку забыл…
– А? Ну, возьми.
И глаз не подняла – фильтры свои собирала.
6
Карбюратор, трамблер, насос и валик – все это, разложенное по карманам, било по ногам и мешало идти. Здорово нагрузился! На конвейерных часах – десять минут двенадцатого. Двадцать минут – и обед. Провозился с двумя моторами! Небось третьего очередь подошла. А тут еще этот…
Он подошел к своему стенду в ЛИДе, выложил богатство. Да, волынка порядочная. Фрол огляделся.
Умейко, видимо, колдовал над третьим мотором. Сергей снял четвертый. Федор копался с третьим. Очередь его, Фрола. В окно ЛИДы медленно, таращась стволом удлинителя, вползал мотор Фрола. Сейчас снимать. Едва-едва – и обед. Пока хоть валик поставить. На ржавом.
Фрол заторопился. На лбу выступила испарина: солнце и от моторов жарко. Руки его, когда надо, работали умно: одна наживляла гайку, а другая уж коловорот искала. И знала, не глядя, какой номер – не ошибалась.
Поставил валик, успел. И заторопился к мотору.
– Что, забегал? – усмехнувшись, спросил его Федор.
Фрол не ответил: некогда. Подтянул тельфер, подцепил ползущий мотор, снял с конвейера, поставил на стенд. Успел!
Сразу снял крышку, глянул на клапаны. Правый крайний – впуск, левый – выхлоп недоверчены, как пить дать. Подвернул на глаз. Остальные, должно, в порядке. Если да – время сэкономится. Так, теперь трамблер. Карбюратор. Подводка… Нет, сначала масла в коробку передач налить. Нормально. Подводка: масло, бензин, вода сверху и снизу, выхлоп газов. Все! Теперь зажигание. Контачит? Порядок! Можно пускать.
Семнадцать минут двенадцатого.
– Обедать пойдешь? – спросил он Федора.
– Пойду.
– Займи очередь, я задержусь. На, возьми, – Фрол протянул ему Фенины три рубля.
– Ладно.
И назад, к мотору. Ну, с богом! Поскрежетал стартер, маховик повертелся. Не тянет. Еще разок… Ага, то-то. Заиграет теперь. Мотор рванул, словно взорваться хотел, – перестарался Фрол Федорыч, слишком уж газку подбавил. Убавить теперь… Нормально. Клапаны вроде в порядке… Теперь как давление. Пусть погреется.
И к четвертому стенду, к «подкидышу». Слово такое пришло на ум. Так и назвать решил: «подкидыш». А время – двадцать минут двенадцатого. Еще обед не начался. Теперь спокойно. Коромысла навесить нужно, с поршнями связь наладить. Крышку блока. Сцепление посмотреть, насос поставить, фильтры. Да, волыночка будь здоров! Только начало еще.
Так и продолжался этот памятный Фролу день.
Всего он успел обкатать пять моторов. Да и не заметил, как вечерняя смена пришла в половине третьего. А «подкидыша» едва подсобрать успел – пришлось еще одну детальку менять, трубку маслопровода. Сплющена была очень. И не успел даже Фрол его на окраску отвезти – опять в уголок на старое место поставил, а чтобы вечерняя смена не взяла да из ночной кто не позарился, бумажку навесил: «Мотор не брать, обкатка». И свою фамилию подписал: «Горчаков». А трамблер с карбюратором Сашке из молодежной на сохранение отдал.
Помыв руки в масле, Фрол отправился в душ. Он не каждый день ходил в душ после работы, но сегодня решил сходить. Несмотря на привычную усталость, он чувствовал сейчас какой-то подъем. Не зря день прошел сегодня: хорошо поработалось. И Соню видел.
7
В душе народу было полно. Едва-едва удалось найти местечко в раздевалке на лавочках. Но уж зато и весело тут, шумно. Васька Серый, со сборки, фотоаппарат купил – расспрашивает всех, как снимать. Серега из цеха шасси о космосе рассуждает: четыре наших парня там уже побывали да американцы еще – что же дальше-то будет?..
С неторопливостью человека, хорошо закончившего свой рабочий день, Фрол Федорыч Горчаков раздевался. Он снял темный свой пиджачок, брюки, грубую рубаху, трусы, майку. И, белокожий, жилистый, чуть выше среднего роста, с загорелым лицом и шеей, с узловатыми мускулистыми руками, взял холодный и мокрый резиновый коврик у парня, который уже зашнуровывал ботинки, и направился в душевую. Народу и так было много в раздевалке, галдели, а когда Фрол подошел к двери, она распахнулась – и из душевой с хохотом и матерком вывалилось человек пять здоровых ребят, а вслед им полетел и шлепнул одного из ребят по голой и мокрой спине тяжелый резиновый коврик. Парень, кудрявый и рыжий, с красной шеей, красными руками, гаркнул что-то злое и радостное и, похватав штук пять ковриков из-под тех, кто уже вытирался, бросился назад – на расправу. Фрол Федорыч подождал минутку, почесался в ожидании, и, когда рыжий парень, счастливый, видимо, тем, что ему хорошо удалось отомстить кому-то, выскочил назад, Фрол спокойненько открыл дверь и вошел в душевую. Здесь – в клубах пара, сквозь который мутно и жалко посвечивали лампочки с потолка, в шуме воды, гоготе, плеске, шлепках и ударах резиновых мокрых ковриков по голому телу или просто по кафелю стенок душа – шло сражение.
Причина этих веселых сражений заключалась в том, что душевая была как бы разделена на два отделения – неизвестно зачем – с двумя разными входами, причем бетонная стенка, разделяющая их, не доходила до потолка и до пола, так что, если подтянуться на руках или, наоборот, прилечь на пол, можно было видеть моющихся в соседнем отделении. И если там оказывался кто-то из знакомых, то очень интересно было запустить в него тяжелым и хлестким резиновым ковриком. Тот, разумеется, не оставался в долгу, и если в обеих половинах душевой подбиралась хорошая компания, то картина получалась очень даже веселая. Только Фролу это было, конечно, ни к чему, и сейчас, войдя в душевую, он даже расстроился поначалу: помыться как следует не дадут. Однако основными бойцами, видимо, были те пятеро с рыжим, потому что сражение уже утихало. Фролу лишь раз заехали ковриком по ноге, но не сильно – коврик был на излете.
Фрол начал мыться. Он пустил воду погорячее, чтобы сначала пропариться, и, блаженно вытянувшись, закрыв глаза, прислушивался к тому, как все его тело охватывает сладкая, бесконечно приятная истома, как растворяется, исчезает усталость, как упруго и громко бьют горячие струи по коже головы, а шею, живот, поясницу словно поглаживают и разминают чьи-то руки. Так можно бы стоять до бесконечности.
Мыло пенилось, остро пахло, лезло в нос, в уши, но рядом весело и бойко шипели спасительные горячие струи. Потом он включил холодную воду. Когда уже перехватило дыхание и словно ледяным обручем сковало поясницу, Фрол вышел из-под струи. На его место тотчас же вскочил другой, но, матернувшись, выскочил и стал поспешно, зло косясь на уходящего Фрола, прибавлять горячую воду. Фрол же, неся в одной руке мочалку с мылом, в другой коврик, спокойно и радостно выходил из душа в раздевалку, чувствуя, что усталости как не бывало.
И с таким же радостным чувством обновления Фрол вытерся, оделся и, предъявив в проходной пропуск, вышел с территории завода.
Было еще рано – начало четвертого – и светло, но солнышко скрылось: набежали легкие серые тучки. И, уже подойдя к автобусной остановке и заняв очередь в длинном хвосте – разъезжалась по домам дневная смена, – Фрол вспомнил вдруг про занятые рубли и про то, как с утра он размышлял о магазинчике напротив завода.
И эта мысль, сама по себе приятная, вдруг подняла в памяти и все остальное – как камушек, брошенный в илистый пруд, – и к блаженной здоровой пустоте после душа стало вдруг примешиваться старое: Валентина, вечерняя предстоящая скука, странные какие-то отношения с Соней…
Если уж вспоминать по порядку… Но ему не хотелось, конечно, вспоминать по порядку, да и не нужно было. Фрол посмотрел на окна института напротив завода – по утрам они так красиво бывали освещены солнцем, а сейчас помутнели и заволоклись легкой вечерней дымкой. Автобусы, подъезжая, тяжело вздыхали тормозами, ждали устало, когда набьются в них до отказа люди, так, что не закрывались задние двери, и, надрывно сипя, кряхтя и выпуская сизые струи газа, перекосившись на одну сторону, продолжали свой путь.
Фрол постоял немного и отправился на ту сторону, к магазинчику: не пропадать же деньгам.
8
В магазинчике было довольно пусто. В аванс и особенно в получку в это время здесь не протолкнешься – хотя озабоченные, внимательно сосредоточенные жены и ловят в эти дни своих муженьков у проходной, выхватывая их цепким взглядом из любой толчеи, однако попадаются и такие ловкачи, которым удается проскочить сквозь этот молчаливый и зоркий кордон, к тому же есть еще на заводе и холостяки, и вдовцы, и такие, как Фрол, женатые, да без присмотра.
Фрол постоял, подождал. Партнеров не было.
– Четвертинки есть, дочка? – спросил он у быстроглазой, лет семнадцати, продавщицы.
– Нету, папаша! – радостно и бойко ответила та, будто этот радостный тон должен был утешить Фрола.
Что же делать? Фрол вытащил из кармана все свои деньги, пересчитал. Два рубля пятьдесят семь копеек. Пятьдесят ушло на обед из Фениной трешки, да семь копеек было. Сашкин рубль Фене сдачи отдал. На пол-литра не хватит, да и много пол-литра. Около окошка в магазине стоял небольшой столик, потертый, с хлебными крошками. Фрол подошел к этому столику, постоял, привалившись к подоконнику, почесал свой небритый, щетинистый подбородок. Щетина вообще перла из него: бывало, побреется утром, а к вечеру подбородок уже колется, и Фрол поэтому брился раза два-три в неделю, не больше – все равно бесполезно, – и в ЛИДе все привыкли уже к тому, что Фрол Федорыч небритый, и не обращали внимания.
И тут Фрол опять вспомнил о моторе, который он так и не успел отладить, о «подкидыше». Что-то шевельнулось в его душе, стоило лишь припомнить, как он разбирал его, как увидел, что блок цилиндров чистехонек, и как потом ходил к Соне за карбюратором и трамблером. «Завтра обкатаю», – решил Фрол, и на душе его стало еще теплее. Он уже хотел было уйти из магазина, чтобы пойти так помириться с Валентиной и, может быть, сходить с ней в кино куда-нибудь, как в магазин вошел Генка Петров из цеха моторов – длинный худой мужик, черный и говорящий басом.
– Здорово, Горчаков! – бухнул он. – Чего стоишь? – И, видя, что Фрол не двигается с места и раздумывает о чем-то, добавил: – На двоих, что ли? – И достал пустую четвертинку из кармана.
– Давай, – согласился Фрол.
Они купили бутылку «зубровки», и Генка отлил себе половину, а Фрол спрятал оставшиеся полбутылки в карман пиджака. «За «подкидыша» выпью», – подумал он. И усмехнулся виновато. «И за Соню тоже», – шевельнулась мысль, но он ее застеснялся.
У Фрола было место, куда можно пойти, – собственно, это место было не только для него: многие с получки заходили к Ивану Сергеичу, который жил по соседству с магазином в маленьком домике. И Фрол направился туда. Ему открыл сам Иван Сергеич – кудрявый, одноногий, на костылях. Иван Сергеич был членом инвалидной артели и чинил обувь на дому. В получку, когда за день у него перебывало по нескольку десятков человек и оставляло не только пустые бутылки, но и магарыч – полстакана с компании, – он был крепко пьян и встречал гостей, едва держась на своих трех, но никто еще не видел, чтобы Иван Сергеич был пьян настолько, чтобы не мог держаться на костылях. Его даже специально спаивали, на спор, но никому это не удалось: Иван Сергеич даже мог спать стоя. Только слегка покачивался.
Сейчас же Иван Сергеич был трезв, как стеклышко, по крайней мере на вид. Он строго посмотрел на Фрола.
– Горчаков, ты, что ли? – сердито спросил он. – Заходи!
Трезвый Иван Сергеич всегда был сердит и ни к кому не обращался иначе как по фамилии. Во время войны он служил старшиной.
Фрол вошел в тесную кухоньку, где был специальный столик, накрытый чистой клеенкой. На столике всегда стояла миска с солеными огурцами.
– Будешь со мной, Иван Сергеич? – спросил Фрол, выставляя свои полбутылки.
Иван Сергеич тряхнул своей кудрявой головой и сказал, что не будет, однако остался. Это был неписаный закон, этикет: если приходил один с четвертинкой, он мог и не делиться с хозяином – достаточно было пустой бутылки, – и в таком случае на первое приглашение владельца бутылки Иван Сергеич отвечал отказом. Если бы Фрол предложил ему второй раз, то это значило бы, что сам Фрол хочет, чтобы Иван Сергеич с ним выпил. И Фрол предложил:
– Давай, Иван Сергеич, подсаживайся.
И тут Фрол заметил, что Иван Сергеич не такой, как обычно. По глазам, по запаху он все-таки трезв, но держится как-то странно.
– Погоди, – сказал Иван Сергеич. – Я сейчас.
Он проскрипел в дом и обратно вернулся с бутылкой водки, держа ее в руке, которая локтем прижимала к боку костыль. Бутылка была едва начата.
– Дела! – сказал Фрол.
Таким же путем Иван Сергеич принес стаканы и колбасу, и, когда они с Фролом выпили по первой – начали с водки, – Иван Сергеич, угрюмо закусывая колбасой, сказал:
– У меня сын позавчера умер, Фрол Федорыч.
И хлюпнул носом.
И слегка уже опьяневший Фрол почему-то даже не удивился. Он только сразу почувствовал большую симпатию к Ивану Сергеичу и подумал из солидарности, что, может быть, лучше бы и его, Фрола, сын умер тоже позавчера, а не в пятьдесят девятом, как это было на самом деле. И чтобы как-то утешить Ивана Сергеича, Фрол дотронулся до его единственного колена и сказал:
– Ну, ты, ладно… У меня ведь тоже, знаешь… Нету никого. У меня тоже сын умер.
И, видя, что это не утешило Ивана Сергеича, добавил неправду:
– В прошлом году…
Фрол и все заводские, что бывали у Ивана Сергеича, знали, что тридцатилетний сын его живет с семьей на Севере, а отца почему-то и знать не хочет. Знали, однако же, и то, что Иван Сергеич сына своего любит и очень страдает: сын ведь даже и писем ему не пишет.
– Не простивши умер, – хлюпнул опять инвалид и налил в стаканы зубровку.
9
Так они и сидели – два человека, два вдовых отца – и жаловались друг другу, а когда и зубровка кончилась, Иван Сергеич заковылял на своих костылях опять в комнату и вернулся с бутылкой, на этот раз тоже зубровки, и в бутылке этой было всего лишь на донышке. А еще через некоторое время Фрол достал те деньги, что у него остались от Фениной трешки – рубль с чем-то, – а Иван Сергеич добавил, и купили они еще зубровку. И дома Фрол оказался лишь в одиннадцать, сильно выпивши.
И хотя Валентина сначала дулась, а потом даже и кричала, что уйдет, что ей надоела такая жизнь, Фрол не слушал ее и не обижался, а только все повторял:
– Сын у него умер, понимаешь ты, нет? Сын…
После зубровки и водки все теперь было как в золотистом свете, но от этого стало только еще тоскливее, и Фрол, посидев и послушав, что там говорит Валентина, положил голову на стол и загрустил.
Он грустил о своей неудавшейся жизни – семейной жизни, – о том, что не о ком ему заботиться: Валентина сама по себе, он сам по себе, и хоть живут они вот уже скоро три года вместе, а детей нет – родился мальчик, да умер, – и, видно, Фролу так уже и придется доживать пустоцветом. Валентина же, глядя на грустящего мужа, сначала только еще хуже рассердилась – «пьяница несчастный, ишь развезло!» – но потом вдруг замолчала, сникла, походила по комнате, не зная, за что взяться, и наконец вышла – будто бы к соседке, по делу.
Вот так и прошел неожиданно этот начавшийся так хорошо и бодро вечер, и наутро Фрол вспоминал его, как что-то неопределенное, неприятно-неизвестное – он ведь не помнил хорошо, что делал и о чем говорил.
Однако голова его не болела, и первым ощущением, когда проснулся, было смутное сознание того, что кто-то ждет его, Фрола, помощи, кому-то он все-таки нужен.
И вспомнил он про Ивана Сергеича и про его несчастье. Но что он мог сделать для него? Разве что подклянчить еще у кого-нибудь денег и зайти к нему после работы опять?..
Валентина спала эту ночь на раскладушке – у них специально была раскладушка для таких случаев, – она еще не просыпалась, и, взглянув на нее, Фрол, как всегда, испытал мучительно острое чувство вины и жалости к ней. Он сразу вспомнил, что вчера был пьян, как скотина, как свинья, и плакал, наверное, даже, и тем самым еще больше обидел ее – она-то ведь тоже не виновата.
А тот червячок, который в последнее время поселился во Фроловой голове, еще, видимо, не проснулся.
У Валентины были жидкие русые волосы, завитые в парикмахерской, но сейчас растрепавшиеся во сне по подушке. Она спала спиной к Фролу, сжавшись в комочек, и в сумерках рассвета ему видно было только эти ее волосы и сиротливую, обтянутую одеялом, спину. Фрол спустил ноги с кровати, стараясь не стукнуть голыми пятками, – вокруг все тотчас покачнулось, сделало попытку поплыть куда-то, но Фрол энергично встряхнул головой, и все послушно встало на свои места. Только словно струнка какая-то в голове дзенькнула и запела. Фрол поворочал шеей, чтобы заглушить струнку, но это не удавалось, только шею еще стало больно, и, прекратив это занятие, со звенящей в голове стрункой Фрол встал, почесался и подошел к Валентине. Она и вправду спала. Мерно расходилась и опадала ее спина, а из полуоткрытого рта, из носа едва слышно выходил и входил воздух. Валентина никогда не храпела, и это очень нравилось Фролу.
Он постоял в трусах и майке над нею, посмотрел с умилением и, наклонившись, два раза тихо-тихо поцеловал ее голову, ее трогательно жидкие растрепавшиеся волосы. Проснись она сейчас, он застеснялся бы этой нежности, но она спала. И опять захотелось ему плакать отчего-то, даже защипало в глазах. Он поцеловал ее еще раз. Но Валентина то ли во сне, то ли проснувшись и вспомнив тотчас вчерашнюю свою обиду, пробормотала что-то и, натянув на голову одеяло и устроившись поудобнее, продолжала спать.
И Фрол отошел – теперь он чувствовал себя немного обиженным – и принялся одеваться.
Завтракать ему не хотелось, неприятно было даже воспоминание о еде, и Фрол, умывшись только как следует, отчего стало даже немного веселей, отправился на завод. Валентина вставала позже – ей к девяти на работу.
Фрол вышел из дома – они жили на первом этаже в новом доме – и, пока шел к заводу (можно было проехать две остановки автобусом, а можно пешком за пятнадцать минут), опять почувствовал какое-то странное ощущение, от которого давно отвык, но которое, однако, было ему чрезвычайно приятно.
Ему хорошо шагалось – только струнка продолжала чуть-чуть звенеть, – и оттого, что на улице было прохладно и навстречу дул легкий утренний ветерок, Фрол вдруг почувствовал себя свежо и бодро, а утренняя какая-то хмарь, что всегда все-таки оставалась в голове после крепкой выпивки, улетучивалась очень быстро. Даже есть скоро захотелось. И по мере того как Фрол приближался к заводу, он незаметно для самого себя все убыстрял шаги и к проходной подлетел, слегка запыхавшись.
И, только пройдя вахтера, приближаясь уже к дверям цеха, он вдруг понял, чего он так торопится.
При входе в цех Фрола опять оглушил слегка и тем самым перенес как бы в другой мир шум работающих станков, хотя шум этот был еще не очень силен, потому что утренняя смена не начиналась – копошились только наладчики и дорабатывала ночная.
Фрол быстренько добрался до ЛИДы, вошел и, увидев на месте свой вчерашний мотор, «подкидыш», – даже бумажка была цела, – вздохнул, успокоившись.
10
Все так же жалок был его вид: ржавый, серо-бурый, он лежал, покосившись неуклюже на один бок, и странным казалось его присутствие здесь, среди новеньких, сверкающих серебристой краской двигателей. Но Фрол обрадовался ему, как старому своему знакомому. Он погладил его по шершавому бурому боку, вытер пыль с крышки, которую привинтил вчера.
Он хотел тут же поставить его на стенд, пока еще не началась смена, однако, оглядевшись, заметил, что все стенды заняты, подвесной конвейер стоит, а Иван с Федором, как всегда, еще возятся со своими моторами, – у Ивана работало два, у Федора один. Фрол подошел к ним по очереди – сначала к Федору, потом к Ивану, – поздоровался и у Ивана спросил:
– Сколько сдали?
– Двадцать семь с этими, – ответил Иван.
– Ого! А ты сам сколько?
– Восемь.
Фрол покачал головой, отошел.
Он вышел из ЛИДы, сел к баку и закурил. Сегодня курилось хорошо, и Фрол не спеша, щуря глаза, потягивал дым. Он прикидывал, как бы ухитриться ему сегодня позаниматься с «подкидышем», потому что конвейерщики, видимо, взялись за дело, иначе ночная смена не могла бы сдать так много. Конец месяца – не шутка. Двадцать восьмое число. «Подкидыш» заметен, и, если поставить его на стенд и возиться, а моторы будут идти, Арсений Самойлович обязательно увидит, и тогда уже Фролу несдобровать – накричит.
Может быть, самому покрасить?
На покраске моторов работал дядя Коля. Работа его, конечно, не из приятных: краска из распылителя летела не только на мотор, но и в стороны, оседала вокруг в кабине, так что владения дяди Коли были словно посеребрены инеем. Да и сам он похож на елочного гнома: серебристыми были даже брови и верхняя губа под носом. Он обычно работал без маски, хотя маска полагалась, и, окрасив несколько моторов и надышавшись ацетоновой краски, выходил, садился рядом со своей кабиной и курил – дышал теперь сигаретным дымом.
Если его попросить, он, конечно, покрасит, думал Фрол, но пока он придет, можно бы уж покрасить и самому, а один из стендов освободить – мотор на пол поставить. Фрол подошел к владениям дяди Коли, попробовал включить распылитель: воздух пошел, однако краски не было, краску привозят к началу смены.
Он стал думать о том, чем он может все-таки помочь Ивану Сергеичу. И ничего не мог придумать.
Скоро, как и вчера утром, появились и другие испытатели: Федор-маленький, Умейко. Послышался зычный голос Арсения Самойловича. Фрол встал и пошел в ЛИДу.
– Горчаков, Сергей, Дуганов! – закричал Арсений Самойлович от двери. – Везите на тележке – так не дождетесь.
«Плохо дело, – подумал Фрол. – Не успею». Пришлось снимать с конвейера моторы, не доехавшие до ЛИДы, ставить их на тележку по одному и возить к стендам. Снимали вручную – Сергей с Федей приподнимали висящий мотор, Фрол отцеплял крючки, и втроем они опускали мотор на тележку. Едва успели снять и отвезти два мотора – конвейер пошел. Третий и четвертый снимали уже с движущегося конвейера. «Попотеть придется», – подумал Фрол.
Двадцать восьмое число – не шутка.
Однако Фрол знал, что верти не верти, а больше, чем тридцать моторов, они не выдадут, потому что восемь моторов на обкатчика был предел. Это знал и Арсений Самойлович. Только в ущерб технологии можно было дать больше – только в том случае, если обкатывать их меньше положенного. И это еще при условии, что не будет серьезных дефектов сборки.
И началось…
Тут уж не до «подкидыша» было Фролу. Он едва успевал оглядываться на конвейер и только подсчитывал, когда идет его, Фрола, очередной мотор. Даже Умейко не улыбался, – ссупив брови, работал ключами, и ничего конфузного с ним не происходило. Горел план: Феня сказал, что вчера на партсобрании цех взял обязательство на сто пятьдесят моторов сверх плана до конца месяца, а им и до старого плана на двадцать восьмое моторов семьдесят не хватало. Вообще же суточный план был пятьдесят моторов, а до конца месяца оставалось четыре дня. Значит, за четыре дня нужно было собрать и обкатать двести плановых, семьдесят недостачи да сто пятьдесят по обязательству. Итого – четыреста двадцать моторов, по тридцать пять за смену на четверых. Или по девять моторов на каждого при плане четыре. Вот тут и подумай, и пораскинь мозгами…
Однако ни думать, ни раскидывать мозгами некогда было. Конвейер шел, моторы на стендах дрожали, подпрыгивали, и четверо испытателей работали ключами, коловоротами, а иногда – чтоб быстрее – молотками. К обеду, к остановке конвейера, каждый, кроме Сергея, сдал по четыре мотора (Сергею один бракованный попался, его увезли обратно на конвейер, и Сергей сдал три), и по два у каждого проходили первичную обкатку.
И только после перерыва, когда, наскоро проглотив обед, они все четверо – всей бригадой – вернулись в ЛИДу, вышла передышка: опять что-то случилось на участке масляного насоса. Арсений Самойлович побежал куда-то выяснять. Все четверо, наскоро закончив еще по одному и запустив по следующему, сели к баку покурить.
11
Было сдано девятнадцать моторов, еще четыре будут готовы после вторичной обкатки, можно было считать – двадцать три. Еще двенадцать, если по новому плану. А времени оставалось два с половиной часа. При всем старании – восемь моторов на четверых.
– Кому это обязательство нужно? – сказал Сергей.
– Раз приняли, значит, нужно, – отрезал Умейко. – Тебя не спросили.
Умейко курил дешевые, по десять копеек, сигары. Дым от них шел пахучий и едкий.
– Дурак, сам же больше получишь, – добавил он, затянувшись и выпустив целый сноп дыма.
– А нас почему не спросили? – сказал, не унимаясь, Сергей.
– Спросят. Митинг будет – и спросят, – ответил ему Федор.
– Сначала приняли, а потом спросят, понял? – пояснил Умейко и улыбнулся.
Помолчали.
А Фрол о «подкидыше» думал. «Встану посмотрю», – подумал он. Неловко как-то поднялся – хрустнуло в пояснице – и, не говоря ни слова, не разогнувшись до конца, зашагал в ЛИДу. Все видели, как Фрол пошел не налево к стендам, а направо, к Фениному столу и к тому месту, где лежал его вчерашний необкатанный мотор.
– Горчаков все со ржавчиной возится, – усмехнулся Умейко.
– Не пропадать же добру, – сказал Сергей. – Два рубля лишних все же.
– Тебе бы, Серега, все рубли считать, – упрекнул Федор.
– А чего ж? Мы с тобой сидеть будем – у моря погоды ждать, а Горчаков лишний сделает. Правильно!
Фрол потрогал мотор – «только бы никуда не унесли, черти!» – поправил бумажку, которую прицепил вчера. Хоть бы постоял конвейер минут двадцать еще… Может, постоит? Опять надо Федю просить.
Фрол направился к стендам, снял один обкатанный, но не принятый еще Феней мотор – на дальнем от входа стенде, четвертом, – и пошел к Федору.
– Федя, подмогаешь?
– Ты что, Фрол Федорыч, офонарел, что ли? – засмеялся Умейко. – Тебе чего – не хватает?
– Не в этом дело. «Офонарел»! Возьмут его – понимаешь, нет? На запчасти возьмут, а то и в переплавку.
– Ну и пусть берут, – сказал Сергей. – Охота тебе, Фрол Федорыч, возиться?
– Раз беру, – значит, охота, – ответил Фрол.
И только Федор-маленький молча затянулся еще несколько раз из оставшегося «бычка», обжигая пальцы, и, бросив совсем крохотный окурок в песок бака, сказал:
– Пойдем, Фрол Федорыч. «Спасибо», – подумал Фрол.
– Только смотри, как бы Арсений не увидел. Влетит, – добавил Федор, когда они подтаскивали мотор к тельферу. – Подождал бы…
– Четыре дня запарка будет, – ответил, кряхтя, Фрол. Он теперь боялся момента, когда придется разогнуться, – это был застарелый радикулит, он то пропадал совсем, то вдруг неожиданно появлялся – и всегда в самые неподходящие моменты. – А за четыре-то дня, знаешь… – добавил он, крякнув.
– Ну, смотри.
И Фрол поставил «подкидыша» на четвертый стенд.
И в этот момент пошел конвейер.
Фрол засуетился. Первым делом он снял готовый мотор со второго стенда – Феня и на полу проверит – и таким образом освободил место для очередного. Это был резерв. «Сволочи, не могут по лишнему стенду поставить!» – подумал он. И действительно, испытатели давно твердили Арсению, чтобы тот сказал на оперативке, и Арсений Самойлович говорил, однако пятые стенды только обещали.
«Может, сходить к дяде Коле?» – мелькнуло у Фрола, когда он подводил масло. Однако некогда было ходить. Сергей снял положенный ему мотор, а конвейер все шел, все полз неудержимо, и наступила очередь Фрола. Фрол хватанул тельфер – с налету чуть не ударил себя по зубам, – подцепил мотор, снял, поставил. Хорошо еще, что стенд освободил заранее.
В дверях ЛИДы показался Арсений.
Он посмотрел на испытателей и вышел.
«Пронесло, – подумал Фрол. – Слава тебе, господи!» Он быстренько подключил новый мотор, подвинтил на глаз клапаны, фильтр проверил, включил. Завелся. Удача! Хороший мотор как будто, по голосу ясно.
