Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
– Нет, проговорюсь-то я, – сказал Николай с усмешкой и, наконец, встал.
– Как? – не понял Григорий.
Николай посмотрел на него.
– Сколько лет вашему сыну? Пять, шесть? Так вот, придет срок – и я приду и уведу от вас Нину! Мою Нину! Пусть ей тогда будет хоть сорок, хоть пятьдесят, – я ведь тоже буду стариком, но она бросит все и пойдет за мной! О, пойдет! Что, не верите? – Он говорил и размахивал руками.
– Стой, стой, Коля, – схватил его за руку Сергей. – Что ты за чепуху понес! Ты соображаешь, что ты такое городишь?!
– Нет, правильно, – крикнула за дверью Ленка. – Все правильно! И я подтверждаю – пусть только Петька немного подрастет. Она на животе поползет за тобой, Николай. Поползет, гадюка, только свистни.
*
– Мамочка, у тебя опять болит голова?
– А что, милый?
– А у тебя глазки красные!
– Да, родной, немножечко болит. А почему у зайчика все пальчики цветные? Боже мой, зеленая, красная, синяя! Кого же ты рисовал?
– Да не рисовал, как ты не понимаешь, красками не рисуют – это карандашами рисуют. Я рас-кра-ши-вал!
– А-а! Ну, теперь понимаю – кого же ты раскрашивал!
– Мамyсенька, можно залезть к тебе на коленки?
– Лезь, милый! От так – опля! Нет, на шею сегодня не надо – вот придет папа, он тебя покатает. Так кого же ты раскрашивал?
– Ну какая же ты, мама, сама купила мне такую книжку и спрашиваешь! Павлина же!
– Ах, пав-ли-на! Ну-ну-ну.
– Мам, мамусенька, а почему у тебя слезки? Ты плачешь?
– Да нет, зайчик, что ты выдумал!
– Ты на папу рассердилась?
– Ну разве на больших сердятся, что ты, заинька!
Он поднимается у нее на коленях:
– Мамочка, а почему от тебя сегодня конфетками не пахнет и губы не красные? Ты никуда не пойдешь, будешь дома? Да, мамочка?
– Да, милый!
– Мамочка, а ты не уйдешь от нас с папой? Никогда-никогда?
– Что-о?
Она спускает Петушка на пол и чувствует, как у нее вспыхивают щеки.
– Стой, стой, что ты такое говоришь, Петушок? Как оставить? Ну-ка говори!
Петушок смотрит в пол.
– Кто тебя учит таким гадостям? Как это так – уйду? Ну, уйду, а потом опять приду. Я каждый вечер ухожу в театр, а когда прихожу, ты спишь!
Он все смотрит в пол.
– Нет, ты уйдешь и не придешь – ты нас с папой бросишь и больше не будешь любить: у тебя будет новый мальчик.
У Нины холодеет все: руки, ноги, пальцы, лицо, она старается говорить спокойно, а голос так и срывается:
– Бог с тобой, Петушок, какие ты говоришь глупости! Как же у меня будет мальчик без папы? Ну, смотри ж на меня, когда я с тобой разговариваю.
Она поднимает за подбородок его головку, но голова уже упрямая, неподатливая, и он опускает ее опять.
– Ну я же не знаю, мама! Какая ты странная, я же маленький, – говорит он скучно и неискренне.
Нина поворачивается и кричит:
– Даша!
Входит Даша с ложкой в руке.
– Даша, что же это такое? Вы послушайте, что он говорит: я куда-то уйду от папы, у меня будет мальчик, что это такое? Откуда это?
Даша сердито смотрит на Петушка.
– Не знаю, что это ему еще причудилось, – говорит она строго. – Петушок, ты что это выдумал?
Петушок пунцово краснеет, надувается и молчит, упрямо подогнув одну ногу.
– Это он во дворе что-то услышал, – решает Даша, – небось кино какое-нибудь ребята пересказали – вот он и бухнул.
– Так надо же смотреть, Даша, – упрекает Нина, – ребята там всякие. А ты смотри, заяц, еще раз услышу, что ты водишься с уличными, и не буду тебя никогда любить.
Петушок насупливается еще больше и молчит.
Даша подходит и берет Петушка за руку.
– Ну, что такое наговорил? Откуда что взял? Отвечай!
Петушок пыхтит, надувается и наклоняет голову, пряча кумачовое лицо.
Даша наклоняется и берет его за руку.
– Ну-у? Оглох?
Тут Петушок вырывается, падает, лупит кулаками и ногами по ковру и кричит:
– Уйдите вы от меня! А-а-а!.. Сами во всем виноваты, дряни! Злюки! Никуда я не пойду от папочки! А-а-а!.. Вот вам! Иди одна!
И заливается, и заливается.
*
Петушок спит и всхлипывает, а ей нигде нет места. Одевается и выходит на улицу. Бродит по своим любимым переулкам. Слушает начало лекции о скабиозе под каким-то громкоговорителем. Пьет пиво в киоске, заходит в кино. Выходит в темноте во время сеанса, и на нее шикают. Боль все тупее, все нестерпимее, и она из будочки звонит Григорию.
– Пожалуйста, не приводи к себе никого – надо поговорить.
– Конечно-конечно, дорогая, – отвечает он, и голос у него такой, что она поспешно бросает трубку.
Потом идет к окнам Сергея. Везде уже темно, только у Ленки свет. Ленка уступила свою комнату Николаю. Значит, Николай не спит тоже. Он заложил руки в карманы и ходит из угла в угол, наверное, думает о ней. Думает: лежит она с мужем, и им горюшка мало! А она, вот, стоит на мостовой и смотрит на его окно.
*
Голос Нины заставил Григория сжаться ежом, он ясно понимал, что кончилась целая пора их отношений, – отныне многое уже не повторится и еще большее никогда не уйдет от них.
Никогда не повторятся разговоры ночи напролет, то, что вот он сидит над какой-нибудь чертовщиной, а она подойдет, разбросает его бумаги, взъерошит ладонью ему волосы, уберет чернильницу и крикнет: «Кончать! Кончать! Петушок, а ну-ка лезь к папе на колени, бери у него ручку! Ну, папочка, нам же скучно, папочка, расскажи нам о каком-нибудь Вавилоне». Или, положим, вот сидит он в институте со своим делом, работает, разложили они по столу окурки, изразцы, наконечники стрел – зеленые и черные, и вдруг телефон и звонкий, всегда извиняющийся голос Нины: «Будьте любезны, позовите Григория Ивановича! Ах, это ты, Гриша? Ну, быть тебе богатым! Гришенька, ты знаешь, сколько сейчас времени? Полвосьмого – три часа, как кончились занятия, у меня сидит твоя Шура, и мы пьем пиво. Если ты через час не придешь с дедом и вы не захватите с собой по четверти хо-олодного пива, ты в нас не нуждаешься и – пожалуйста-пожалуйста! Нет, Гришенька, в самом деле, у вас ведь там посуды, посуды! Так мы надеемся? Да, Гриша? И с дедом? О-о, Шурочка, выходите замуж только за археолога. Вот это мужчины!»
И никогда не уйдет вот это.
Она сидит, он подошел и погладил по волосам: «Гриша, голубчик, не лезь, мне очень нехорошо сейчас».
Они заговорили о чем-то и разошлись в мнениях: «Ладно, Гриша, не будем об этом говорить. Здесь мы не столкуемся».
Он сказал, что она не понимает его настроения: «Да, не понимаю, Гриша, и не буду понимать, и давай лучше о чем-нибудь другом».
Так пройдет год, и он опять останется один. Вот и все.
Он вздыхает и встает из-за стола.
Во всех кабинетах темно, все ушли, только в лаборатории горит ослепительная белая лампа. Он заходит туда. Дед колдует над пробирками и колбами, лицо у него багровое (жарко!), пальцы бурые.
– Трофим Константинович, – тихонько зовет Григорий.
Дед поворачивает к нему потное, оживленное лицо.
– Асинька? А, я…
– Трофим Константинович, вы любите Овидия?
Дед думает о чем-то своем, другом, и глядит на него.
– Овидия-то? – повторяет он, еще ничего не соображая и думая о своем. – Ну что ж! Ничего. В гимназии учили «Метаморфозы». Я постоянно имел пять. А… почему вы спросили?
– В этих «Метаморфозах», в мифе о Девкалионе, есть замечательные строки…
– Как же, как же, помню, вот: «Капля камень долбит, но не силой, а частым падением», – счастливо улыбается дед. – А ведь помню, пятьдесят лет прошло, а помню. Вот как вызвездили!
Григорий вздыхает:
– Да, но только это Вергилий, а Овидий-то вот: «О сестра, о жена, о единая женщина в мире!»
– А-а! – спокойно удивляется дед и опять думает о своем. – А-а! Да-да! Это он хорошо оказал. А я, Григорий Иванович, знаете, что надумал? – Дед проникновенно смотрит на Григория. – А не имеем ли мы тут дело с каким-нибудь препаратом окиси железа, а? И пожалуй, что так. Я вот…
– О, сестра, о жена, о единая женщина в мире! – повторяет задумчиво Григорий и уходит от деда.
*
Разговор дома был такой. Она сдержанно спросила:
– Гриша, кто тебя просил встречаться с Николаем?
Он был подготовлен и твердо ответил:
– Ниночка, я был не у него, a у Сергея.
– А говорил с Николаем! Ты ведь меня не спросил, Гриша, правда? – она очень волнуется и потому говорит все мягче и мягче. – А я взрослый человек и сама знаю, что мне нужно, что нет. Вот твое посещение – его мне было не нужно.
– Ну, извини.
Голос у Нины еще больше смягчается, но остается по-прежнему очень решительным.
– Я понимаю, почему ты пошел, но очень прошу тебя: дай решать мне дела самой, как-нибудь справлюсь.
Он молчит.
– И во всяком случае надо было все начать с меня. Почему ты мне ничего не сказал?
– Я боялся сделать тебе больно.
Она вспыхивает:
– А ему ты не боялся сделать больно, правда?! К нему ты пришел победителем – что он при этом почувствует, тебе было наплевать! Ох, это как раз то, что больше всего ненавижу в человеке – наплевать на чужое страданье, ведь мне грозит неприятность.
Он вздрагивает: она отделяет себя от него.
– Почему одному мне, Нина? А тебе? А Петушку? – спрашивает он, защищаясь.
Она сжимает кулаки. Тут ее наконец прорвало.
– Молчи! Слышишь, ты уж лучше молчи! Почему он мне сегодня сказал: мама, ты нас не оставишь? Ты не знаешь, откуда это? – Он молчит. – Ты знаешь, откуда это! Вот он никогда бы не пошел на это, понимаешь? Когда он любил женщину, ему было наплевать, кто приехал, кто с ней хочет говорить. Он знал свою силу.
Он помолчал: «Так тебе и надо, дурак!» А потом спросил:
– Ты все сказала? Теперь разреши мне. Так к тебе прийти я просто не посмел – стой, стой, – слушай уж до конца. Да, сознаюсь, не посмел. Ты помнишь наш первый разговор в палатке? Ты мне сказала: я никогда не забуду его – сможешь ли ты вынести эту тяжесть? Я ответил: «Да, смогу! Скажешь „уйди“, я провалюсь сквозь землю, пока ты сама не позовешь!» Так? Выполнил я этот уговор?
– Зачем ты вспоминаешь об этом?
– И этот уговор я выполнил: исчезал с глаз и отсиживался в кабинете, но я ждал, когда ты поймешь! А ты все не понимала.
– Что именно?
Он чувствует, что набрал достаточную высоту и поэтому может кричать. Он и кричит:
– Что он за человек, что у него за любовь к тебе! – вот что ты не могла понять! А понять было просто. Вот ты как-то плакала над его последней открыткой. А я ее прочел и ахнул: что же это такое? Что он тебе пишет? Там тяжелейшее отступление, грязь, несклепица, даже предательство – словом, черт знает что, а он распелся о каких-то птичках, о какой-то рыси, суслике, потом дурацкая хохма и подпись: «Прощай, моя синяя птица – твой…» Ну, ты знаешь, я прочел и сразу понял: король-то голый – где люди подрывали себя на гранатах, он вспоминает Метерлинка. Ты улыбаешься?
Она улыбается – как приятно знать, что ни черта он в нем не понимает.
– Ну, ну, я слушаю…
– «Моя синяя птица». И это в такое время. «Синяя птица» – вот кого он любит. Да синюю-то птицу полюбить легко, вот спроси себя: ну, а если бы он приехал и нашел меня слепую, глухую, с обожженным лицом – что, дал бы он мне хоть руку, чтоб перевести через улицу?! Вот спроси себя так – и сразу все поймешь.
Нина молчит. Он сжимает кулаки.
– А мне ты нужна любая – хоть слепая, хоть глухая, хоть безрукая – любая! – говорит он тихо и яростно. – Ты моя плоть и кровь! Но чем ты лучше, тем и я должен был быть лучше, – мне надо все время работать, чтоб догнать тебя. Иначе я отстану и потеряюсь. Вот какое у меня чувство к тебе! А для него ты синяя птица – легкий он человек и легкой любовью любит.
Нина молчала. Разве и он не прав – прав, конечно.
– Может быть, тебе неприятно – так ты скажи!
– Я слушаю, слушаю, Гриша!
– И было бы не обидно, если бы ты действительно была синяя птица, но ты ведь труженик, работник, ты на десять тысяч верст далека от этой его пошлятины. Как же он тебя поймал? Каким силком? Никак не пойму я того! Но знаю: тебя полюбить ему было легко, его такого полюбить тебе было трудно, а ты все-таки полюбила, поэтому это страшная любовь и цена ей страшная. И когда я понял это и узнал, что он здесь, я не пошел объясняться к тебе, а прямо пришел к Сергею. Я хотел узнать: что же он от нас потребует, оставит в покое или нет? Ведь мы оба у него в кулаке. Но я надеялся, он решит: «А-а, вышла замуж! А-а, родила сына – ну и черт с ней, изменила, так пусть и живет как знает», – и мы будем свободны от этого кошмара. И вот я пошел к Сергею, а наткнулся на него.
– Ну и что?
– Ну, так и вышло, как я думал. Он мне сказал эдак сверху вниз, с усмешечкой: «Успокойтесь, милейшей, встречаться с ней не хочу, звонить ей не собираюсь» – и дальше что-то очень высокое, а смысл такой: на что она мне с ребенком? Пусть мальчишка подрастет, а там уж посмотрим.
– Так он сказал?
– Да, почти что так! Смысл во всяком случае такой. А ты что ожидала, что-нибудь лучшего? Зря!
Нина наклоняется и рассматривает конец туфли.
Он пристально смотрит на нее и подносит руку к ее лбу. Она недовольно отшатывается.
– У тебя что завтра, спектакль? Ой, что-то ты выглядишь неважно. Может быть, мне позвонить в поликлинику, а?
Она все рассматривает туфлю. Что там играть на сцене! Ты вот сейчас сыграй, чтоб поверили.
– Позвонить? – он приподнимается со стула.
Она спокойно вздыхает.
– Нет, я здорова. Завтра у меня тяжелый дань – сразу и утренник, и читка пьесы.
– Да? А выглядишь ты все-таки очень неважно.
Ей уже так плохо, что не хватает воздуха. Еще немного – и она закричит.
– Ну, говори, говори, я слушаю.
– Вот так он мне ответил: «Ни встречаться, ни письма слать не собираюсь». Это не значит, конечно, что он так и думает. Как он думает, я не знаю – ведь фразеришка, декламатор, Хлестаков, играющий в Овода. Но, по совести говоря, на кой ему ляд чужая жена с чужим ребенком? Это уж не легкая любовь. Тут нужно хорошо подумать. А думать-то он не любит.
– Как же вы расстались?
– Как? Я попрощался, поблагодарил за беседу и ушел. А что еще больше? – Он подумал. – Нет, по правде говоря, кончили мы с ним не очень хорошо. Оба не выдержали и раскричались. Еще бы немного, немного – и я, по правде сказать, его ударил бы. Он пакостник, Нина. Да, да, в самом обыкновенном смысле этого слова. Я так ему под конец и сказал.
– А он?
– А что он мне скажет на это? Что он вообще может сказать мне? Мне, твоему мужу, отцу твоего ребенка! Да ровно ничего. Его дело уж теперь – молчать, я ему не синяя птица!
*
Был утренник. Ставили «Таланты и поклонники». Нина Николаевна играла Негину, и это была ее любимая роль. Она и близко не подпускала к ней дублерш. И вот за полчаса до начала спектакля, когда все актеры уже разошлись по своим уборным и даже пожарники стояли на местах, в кабинет директора вошел Сергей и, не здороваясь, сказал:
– Слушай, что ты такое делаешь с Ниной Николаевной?
Директор театра, крупный румяный мужчина лет пятидесяти пяти, посмотрел на Сергея, усмехнулся и через стол протянул ему тяжелую руку в черных и желтых перстнях.
– Во-первых – здравствуй, Сергей Николаевич.
– Извини, здравствуй, я был сейчас у нее…
– Во-вторых, садись, Сергей Николаевич. – Сергей сел. – Ну вот, теперь и говори: что с ней приключилось?
– Да у нее температура сорок.
– Сразу и сорок? – поморщился директор. – Разбрасываешься, Сергей. – Он наклонился и стал что-то искать в списке телефонов под настольным стеклом.
– Она еле ходит. Ее надо заменить! – выкрикнул Сергей.
– Да! Войдите! – крикнул директор.
Вошел театральный врач с термометром.
– У Нины Николаевны тридцать восемь и пять, – объявил он и положил термометр на стол. – Ей надо сейчас же ехать домой и ложиться в постель.
– Ага, значит, все-таки вы сбавили с сорока, – хмуро улыбнулся директор, отодвигая термометр. – А с тридцатью восемью артисты и играют, и танцуют.
– Да ты… – взвился Сергей.
– Ша! ша! ша! – директор быстро набрал нужный номер. – Мария Васильевна, у Богдановой есть телефон? А какой? А-а! То-то я не нашел! Так вот что, пусть немедленно приходит и идет гримироваться! Да! Скажите ей: не было бы ей счастья, да несчастье помогло! У Нины Николаевны температура тридцать девять. Да вот сам доктор у меня сидит. А вы с ней не разговаривайте, скажите, чтоб раздевалась и, если недовольна, пусть идет ко мне, но быстрее, быстрее, Мария Васильевна! Задерживать спектакль не будем – у нас же сегодня еще читка! – Он положил трубку. – Это все хорошо, а вот что зрители скажут? Они же не на Богданову покупали билеты! А у нее что, грипп? – обратился он к доктору.
– У нее прежде всего отвратительное моральное состояние, – ответил доктор. – Я бы просто посоветовал снять ее на время с таких ролей. Измена любимому – это сейчас роль не для нее.
– Здравствуйте! – поклонился директор. – Я теперь из-за ваших историй театр закрою. Кстати, Сергей, что там такое происходит?
– Ничего!
– Так-таки и ничего?
– Так-таки и ничего!
– И все трое молчат?
– И все трое молчат!
– Ну-ну! Выдержка! – покачал головой директор и быстро сказал: – А вот и она бежит. Да! Войдите!
Нина влетела, сердитая и решительная.
– Слушайте! Что за паника! Я же отлично могу играть!
– Она «может», – язвительно улыбнулся Сергей.
Директор поглядел на него.
– Слышишь?! Вот голос артиста! Мы солдаты! Мольер умер на сцене. Нина Николаевна, дорогая, верю, что хоть и температура, хоть и голова болит, а сыграть вы можете, но вот доктор меня напугал, и я уж сдуру вызвал Богданову. Она выехала. Что теперь делать? Почему вы не хотите ее выпустить?
– Да что за глупости, я сама сыграю!
– Правильно – сыграете! Грипп не такое уж дело, чтобы срывать спектакль, но и она сыграет, раз ее уже вызывали – или, – он остро посмотрел на Нину, – или не сыграет? Засыпет роль? О! Тогда другое дело! Ну, так как? Сыграет или нет? – Нина молчала. – Нет! – он взялся за трубку.
– Да нет, сыграет, конечно, – смутилась Нина.
– Ну, вот и все! – директор откинулся на спинку кресла. – А вы поезжайте домой.
Вошла Ленка с манто в руках. Сказала: «Здравствуйте, кого не видела», – подошла и набросила манто Нине на плечи.
– Одевайся! – приказала она строго. – Ну, быстро, быстро! Машина же! Так, Сергей, на ключ! Я отвезу ее домой, уложу и дождусь Григория. Я сейчас ему звонила, – его дома нет, у них там что-то в университете. Нинка, я же жду! Отойди к зеркалу и попудрись! На тебе лица нет, дома испугаются!
– Эх, Сережа! – сказала Нина с тяжелым укором. – Так подвести.
– Сергей молодец! Так с тобой и надо! – отрезала Ленка и прикурила у директора через стол. – Все? Ну, красавица, красавица – одна лучше всех нас, прячь пудреницу, поехали. До свидания, товарищи!
Она взяла Нину за руку и повела из кабинета.
Директор с улыбкой посмотрел на доктора:
– Видите, как она ее повела – за ручку, и та пошла! Вот тебе и Нина Николаевна!
– Вообще, кажется, только эта чета и умеет с ней обращаться, – улыбнулся доктор, – это у них семейное, в крови. Вы знаете, когда Сергей Николаевич привел меня к ней в уборную, так она куда! И слушать ничего не хотела, даже голос повысила. Так он взял у меня градусник и протянул ей: «Вот что, уважаемая, – ультимативно: либо вы сейчас же поставите термометр и мы спокойно посмотрим и решим, что с вами делать дальше, или я вас заворачиваю в манто и тащу к себе в машину – выбирайте», – и она сразу же замолкла.
– Потому что знает: заяц шутить не любит, – я взял бы и унес, – хмуро сказал Сергей.
– Что ж, права дружбы велики, – вздохнул директор и снова набрал номер, – Мария Васильевна, так что с Богдановой? Ну и отлично! Она где? Ага, – он встал и запер ящик стола. – Иду смотреть дебюторшу. Сергей, ты со мной?
– Нет, – ответил Сергей и протянул ему руку. – До свидания. У меня там Николай. Я не хочу его долго оставлять одного.
*
Николай медленно ходит по комнате. Неприятно, когда взорвешься и наговоришь черт знает что, а впрочем, шут с ним, пусть не ходит, не выпрашивает комплименты. Вот нашла себе Нинка орла, – и, наверно, все эллинисты такие!
Входит Сергей, бесшумно затворяет дверь, стоит и смотрит в спину. Ну что ж ты, чудак, думаешь, что я тебя не замечаю?
– Ну так как, Сережа?
Сергей сконфуженно подходит.
– Ты, Николай, на Григория не сердись. Он, конечно, дурак, но парень золотой души, а ты, понимаешь…
– А наплевать, Сережа, мне на нем не жениться, ты садись!
Сергей садится.
– Он ведь тоже много пережил, – говорит он виновато. – Был чуть ли не в Освенциме. Я читал его письмо Нине. Действительно страшно.
– Ах, вот что! – усмехнулся Николай. – Освенцим вспомнил! Ну хитер!
– Старая история, Коля, – пожался Сергей. – «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним» – это Шекспир, дружище.
– Да не Шекспир это, а старый дурак Вейнберг, – разозлился Николай, – и я тогда еще ей говорил: не связывайся с ним. У Шекспира вот как:
За бранный труд она в меня влюбилась.
Я за сочувствье полюбил ее.
Шекспир знал, за что можно полюбить солдата – за бранный труд! А у этого сукиного сына что? Какие у него бранные труды? Такие тряпки с покойников там разбирали.
Он помолчал, пофыркал, походил по комнате.
– Я вот ей сейчас тоже напишу: «Милая Нинуля, я пережил то-то и то-то, за десять лет я так исстрадался, что прошу: плюнь на своего обормота и обрати свое нежное женское внимание на меня», – хорошо бы было?
– Ну, перестань, – поморщился Сергей.
– А что, даже представить не можешь меня с таким письмом? Правильно. А я ведь имел бы право сказать: «Приди и вложи маникюр в мои раны, и посмотрим, у кого они глубже».
Сергей молчал.
– Раны у меня, Сережа, куда страшнее и кровавее, чем у этого… эллинист он, что ли? – продолжал Николай, резко останавливаясь перед Сергеем. – Меня бы из Освенцима живым не выпустили, а он вот ушел. Меня допрашивают и от ненависти трясутся… Вот я какой! Нет такого карцера там у них, – он кивнул на Запад, – которого я не отшлифовал собой, такой смирительной куртки, в которую меня не затягивали. И кто не такой, я того и знать не хочу! И Нинка была такая же – не знаю, как он уж ее обошел. Ладно, пес с ними обоими. Сережа, милый, я ведь сегодня уезжаю. Так все неожиданно вышло.
– Как? Куда? – переполошился Сергей.
– Сейчас только в Ленинград, а оттуда недели через две уж не знаю куда.
– Посылают?
– Угу.
– А вернешься когда?
– Да уж постараюсь не вернуться. Если Лену не увижу, ты…
Без стука вошла Ленка.
– Коля! – сказала она решительно. – Я только что от Нины. Она хотела бы с тобой поговорить. Что ей сказать?
Николай открыл рот, закрыл его, вздохнул, сел, опять встал.
– Она… – начал он что-то.
– Ну, все-таки не выдержала, – тихо выдохнул Сергей. – Теперь все!
Ленка только стрельнула на него глазами.
– Так что же ей сказать? Она ждет у телефона, – настойчиво повторила она, не замечая лица Николая.
– Ты ни в чем не смеешь отказать Нине, – серьезно сказал Сергей. – И если она захотела…
Опять все трое смотрели друг на друга и что-то соображали.
– Нет! – вдруг решительно отрезал Николай. – Не надо! Не хочу! К черту! Пусть сидит с эллинистом!
– Смотри, Николай! – строго предупредила Ленка и взяла его за рукав. – Это уж будет навсегда.
– Пусти!! – коротко рявкнул Николай, выдернул руку и вышел в коридор.
*
И там возле двери ванной стояла Нина. Она стояла в полумраке, смотрела на стеклянную клетку двери и грызла платочек. Она была так неподвижна, что он чуть не сшиб ее с ног и сначала даже не увидел, кто это, но сразу же понял: «Она! Она, она!»
Так с десяток секунд они стояли и смотрели друг на друга.
На пороге показался Сергей, и сразу же Ленкина рука рванула его назад.
У Нины губы все дергались, дергались, и, наконец, кое-как она сумела выговорить как-то:
– Николай!
Он отошел и спросил ее (конечно, только затем, чтоб спросить):
– Узнала? Переменился?
Она, не сводя глаз, покачала головой.
– Нет!
– И ты все та же, – сказал он угрюмо.
Она, как заводная кукла, подняла руку и отбросила волосы со лба – показалась широкая белая лента.
– Что это? – спросил он.
– Осень сорок второго, – ответила она.
– А-а! – кивнул он. Это была та осень, когда он перестал ей писать.
– Все-таки – увиделись, – произнесла она как бы про себя. – Не обмануло сердце.
– У тебя сын? – спросил он жестко из другого уже угла.
– Да. Смотрит твои книжки. Так же любит зверей, – жалко улыбнулась она.
– Вот как? – недобро усмехнулся он. – Совсем как будто он… – и не окончил, потому что увидел – она вот-вот закричит.
– Ну, что ж, – солидно вздохнул он, – это хорошо. Значит, развитой мальчик.
Дверь приотворилась, и просунулась голова Сергея.
– Николай, мы уходим. Нина, здравствуйте еще раз. Я позвоню… вам… мы…
Дверь хлопнула и сразу же открылась: заглянула Ленка.
– Ниночка, дома никого нет, будь хозяйкой. Береги Николая.
– Ну что ж, – сказал Николай Нине, – идем в комнаты.
*
Она сидела с ногами на кушетке и курила. Он тихо и мягко ходил по ковру.
– Вот ты сказал, – произнесла она, смотря на него, – о Петушке, что он похож… – Она не договорила. – Ты понимаешь, почему так все вышло? Понимаешь?
– A-a! – поморщился он. – Какая ты все-таки девочка! Ну, конечно, я понимаю, почему все так вышло! Ну и что из этого?
Она молчала.
– Твоему сыну сколько? Пять лет? Точно пять? – спросил он вдруг.
– Зачем тебе это, Коля?!
– Когда ты вышла замуж? – проговорил он, настаивая.
– В августе сорок восьмого.
– Август сорок восьмого, август сорок восьмого… – проговорил он, с трудом вспоминая что-то. – Ага! В конце, в начале?
– В конце!
– Так! – он сел с ней рядом – и взял ее руку. – Двадцать шестого августа у меня закружилась голова, я упал и расшиб себе подбородок. Меня перевели в больницу, и вот я почувствовал, что сдыхаю. Ты уж мне не снилась – одни жуки, пауки, крюки и всякая пакость. Лежу и чувствую: конец, сдохну!
– Ну и что? – спросила она с ужасом.
Он пожал плечами.
– Да ничего! Видишь, отлежался, а ты в это время вышла замуж – вот так, значит! – он бросил ее руку, встал и снова заходил.
– Слушай, а он ведь рассердится, когда узнает, где ты была? – спросил он.
Она молчала.
– Не рассердится? – повторил он в упор.
– Какое мне дело! – слегка поморщилась она.
– Пусть?
– Пусть!
– Вот как у вас! – задумчиво проговорил он, смотря на нее.
Она вдруг поднялась с кушетки.
– Николай, я знаю, ты не ожидал меня. Ты бы никогда не пришел ко мне. Так? И я за пять минут не знала, что приду. Но слушай: сидеть и прятаться от тебя я не могу. Не могу, не могу и не могу! Знать, что ты тут, и делать вид, что это меня не касается, нет этого… Ну не могу я так! Я ведь не мужчина. И вот мне представилось, ты помнишь наше прощание, лето сорок первого года? Когда ты мне еще заказывал краба? Ты смеялся, а я скулила, я как собака что-то чувствовала. Помнишь, я тебе сказала: скажи «останься!» – и я останусь! Ты не сказал. Помнишь это?
Он кивнул головой.
– Так вот, – продолжала она, отворачиваясь, потому что какое-то жесткое круглое яблоко стало ей поперек горла, и она не могла его проглотить. – Вот я сейчас вспомнила все это и подумала: мы так с тобой расставались, я так тебя ждала, а вот встретились бы на улице – и ты прошел мимо, и я прошла мимо. Ты ведь не заговорил бы со мной? Нет? Ну, я знаю, что нет! Вот я подумала об этом, сорвалась и как сумасшедшая полетела к тебе!
Николай слушал ее и смотрел на стену, а потом спросил:
– А эллинист?
Она только поморщилась.
– А сын?
Она тихо покачала головой.
Он сел рядом и задумался.
– Вот как ты, – проговорил он про себя.
Она протянула руку и взяла его за галстук.
– И опять узлом. Ну-ка, стой-ка! – И, сосредоточенно нахмурившись, стала его перевязывать.
Он вдруг пощупал ее лоб.
– Э-э! Дорогой товарищ, да у тебя жарок. А ну-ка, приляг, я достану аспирин.
Он прошел к стенной аптечке, нашел и принес порошок, развернул и, строго нахмурившись, поднес к ее губам стакан воды и напоил из своих рук.
– Ложись теперь!
И сам сел рядом.
– Вот и тут, и тут ниточки, – сказал он серьезно и слегка перебрал ее волосы. – Сегодня ты моя любовь!
Она молчала.
Он посидел еще и встал.
– Ты лежи, я пойду поставлю чай и напою тебя с малиной, а потом придет Ленка…
– Николай, – сказала она сонно, – что такое: я верно хочу спать.
Что-то очень далекое и мимолетное, как воспоминание о чем-то, появилось, сверкнуло в его глазах и вновь исчезло.
– Поспи, – сказал он серьезно, – я тогда разбужу.
Она привычно повернулась на бок и закрыла глаза, – он посмотрел на ее утомленное, как после тифа, лицо, тихо повернулся и вышел. И сейчас же за стеной зазвонил телефон. Он снял трубку и заговорил.
Когда он возвратился, она, уже застегнутая, припудренная, сидела и курила.
– У меня, кажется, часы врут, – сказала она, – ты не заметил, сколько там… – Губы у нее дернулись. Он подошел и осторожно обнял ее.
– Мне же надо идти, – сказала она нежно. – Постой!
– Ну-ну, – сказал он хмуро, – не надо так. Иди-ка ляг опять. А я сяду рядом.
*
Прошла целая бездна времени – часа три-четыре.
На улице вдруг потемнело, потом зазвенел о стекло чистый, быстрый дождь, и снова выглянуло солнце и стало светло.
Ленка и Сергей пробрались на цыпочках мимо их двери.
Били часы.
Она лежала укутанная в манто, он сидел возле нее. Вдруг зазвонили у парадного.
Он встал.
– Кто-то чужой, – сказала Нина, не отпуская его руки, – не открывай, хозяева дома.
Он осторожно освободился.
– Нет, Ниночка, уже шесть! Это ко мне, в десять мы вылетаем.
– Куда, милый?
Она даже не встревожилась – ничего не доходило до нее. Он поглядел, она улыбалась счастливо и бессмысленно, как спящая.
Он подошел, отпер дверь комнаты и возвратился.
– Пока только в Ленинград.
– Хорошо, милый! – согласилась она. – Я тебя…
– Лежи, лежи, я сейчас пошлю Ленку – она тебя проводит. Вы скажите дома, что я уже давно уехал.
Теперь Нина уже сидела и смотрела на него во все глаза.
– Меня не будет месяц. За это время обдумай все и реши!
– Да, родной! – ответила она, сияя печальными и тихими глазами.
Отворилась со звоном парадная дверь, и по коридору прошли люди. Заговорила Ленка. «Дома, дома».
Он выпрямился.
– Но только думай и решай.
– Я пойду провожу тебя, милый, – сказала она, вставая.
– Лежи, лежи, – он прижал губы к ее лбу, – ух, какой жар. Придешь домой – и сразу в кровать. За тридцать восемь ручаюсь. Сразу ложись, слышишь?
– Слышу, милый. А проводить?..
– Не надо! Долгие проводы – лишние слезы. Я в сорок первом году тоже тебя не проводил. Ну-у! – они обнялись. – «Прощай, прощай и помни обо мне!» Откуда это? Помнишь?
– Из второго акта «Гамлета».
– Ошиблась – это самый конец драмы, но все равно два ноль в твою пользу.
Вошла Ленка и сухо сказала:
– Нина… Ах, ты уж готова. Идем, я тебя уложу. Боже мой, пышет как печка. Николай, я тебя провожаю. Идем, Нина, – и она увела ее.
*
Они уехали на вокзал. Нина лежала в полузабытьи, но бреда не было.
Сергей подошел и осторожно пощупал ее лоб губами. Она, как заводная кукла, открыла и закрыла глаза.
– Ну, как? – спросил он, присаживаясь рядом, и погладил ее по щеке.
