Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Он выбрался из сети переулочков и прошел в небольшой сквер.
Тут было все так же, как и десять лет тому назад, – те же пыльные кусты, скучный стриженый газон, серый ящик, срезанный как гроб, а возле него песок и метла, фонари, круглый памятник посередине – и сидит напротив памятника нянька, держит на руках мальчишку, а мальчишке три или четыре года, у него блестящие, как у котенка, глаза, и он с удовольствием смотрит на худого дядьку, что сидит рядом на скамейке. А дядька не то пьяный, не то тронутый, все время гудит и улыбается. Нянька посмотрела-посмотрела, да и сказала мальчишке: «Иди, милый, гуляй – вот Анечка с совочком вышла – иди скорее, милый!»
Часов десять утра. Пасмурно и тихо. Солнце в теплых тучках. Позвякивая, прошел голубой обтекаемый трамвай и остановился. Соскакивают пассажиры, у всех свои дела, все куда-то торопятся, – вот сошла веселая компания: девушка в красном, девушка в белом и двое загорелых простеньких парней в голубом. Рукава закатаны, зубы белые. «А не опоздаем мы?» – спрашивает девушка в белом. Девушка в красном смотрит на браслетку: «О-о-о! Еще двадцать пять минут!» Засмеялись и прошли. Быстро и мелко семеня, проходит пожилая дамочка с черной сумкой на молнии. Тоже торопится. А вот широко и размеренно шагает полный румяный гражданин с ответственным желтым портфелем – хотя и пасмурно, но тускло поблескивают никелированные застежки и замочки на карманчиках.
Две девочки, подростки, в гимназических платьицах с белыми воротничками проходят, о чем-то толкуя. «Но ты представляешь мое положение?» – солидно и горячо спрашивает одна, с косичками, и Николай понимает: это замечательно, что у нее уже есть какое-то положение! Да, у всех есть свое положение, только у него нет ни черта – ни дела, ни положения. Росла его жизнь как сад – бестолковый, запущенный, но такой богатый, – стала его жизнь как пустыня – спокойно, просторно, светло – строй что угодно, но уже в полной пустоте. На песке строй. Это теолог по-ученому, наверно, говорил: «Гора родила мышь» – нянька его была простая старуха и выражалась проще: «Оглянулся назад – одни спицы лежат». Личной жизни у тебя отныне – нет. Сотня-другая вспомнят тебя хорошо, десятка четыре даже со слезой, а кровь себе портить из-за тебя никто не будет – к чему им это? Что ты им сделал уж больно-то хорошего – никому, ничего! Вот Ленка и Сергей, что и говорить, друзья старые, преданные, как псы, такие не подведут и не забудут, а вот смотри: радости-то нет – Ленка целый день только и улыбается как в фотообъектив. Сергей честнее – он просто ходит как побитый и прячет глаза. И понятно почему – ты же нелеп, неправдоподобен, страшен и своими претензиями – где моя жена? где моя квартира? где моя жизнь? – и даже тем, что ты существуешь на советской земле, – у кого же здесь есть еще такая неприбранная, всклокоченная, путаная жизнь? Какой меркой тебя мерить? На каких весах взвешивать? Ну к чему ты выкарабкался и пошел гулять по Москве? Ползи-ка ты лучше с улицы к Сергею домой, в ту комнату, где нету телефона и не позвонит Нина. Десять лет она к тебе приходила. В грязь, в холод, в слякоть – через камень, через тысячи морозных верст, все шла и шла к тебе, забиралась с ногами на твою койку, и вы вспоминали всю свою жизнь. Теперь не она, ты добрался до нее, но она к тебе не придет. Незачем ей приходить к тебе, она теперь ходит к другому, и у них тоже есть чем заниматься, будь спокоен!
Николай сидит, улыбается и постукивает пальцами по колену.
Ах, какие неприятные мысли приходят в голову, когда пасмурно.
*
Только что Нина отошла от телефона и снова забралась с ногами на диван, как вошла Ленка, тихая и грустная.
– Не помешала? – спросила она.
Нина подобрала ноги.
– Садись, пожалуйста! Что хорошего?
Они сели. Помолчали. Посмотрели друг на друга.
– Что у тебя такой вид? – с фальшивой озабоченностью спросила Ленка. – Голова болит?
– Немного, – ответила Нина.
Игра продолжается – Ленка приложила руку к ее лбу.
– Да, жарок есть! Градусов тридцать семь. А у тебя холодновато что-то.
– Я открывала фортку.
– А-а! – и Ленка играет бахромкой от кушетки.
– Лена!
– Да!
– Как он выглядит?
Ленка все играет бахромкой.
– Худой очень, щеки провалились, а так прежний.
– Поседел?
– Не знаю! Нет! Может быть, виски немного.
Нина сидела, обхватив руками колени, и задумчиво смотрела на Ленку.
– Спрашивал о тебе, – вдруг сказала Ленка.
– Да? – как будто даже безучастно отозвалась Нина. – И что же, он все знает?
– Он знает, что ты замужем, знает, что у тебя сын. Не знаю, может быть, сейчас Сергей рассказал и еще что-нибудь. Нина, милая, что же будет?
– А я знаю, Леночка?
– Как же ты теперь будешь жить? – Нина молчит. – Какой-то у него реглан, пуговицы длинные и синие – где он такой оторвал, не знаю, – горько говорит вдруг Ленка.
Нина быстро вскидывает голову.
– Слушай, а как у него…
– Что? – молниеносно кидается на нее Ленка.
Нина виновато замолкает.
– Ну и дура! – хлестко и жестоко выговаривает Ленка. – Он же у нас, кто тебе что позволит.
Молчание.
Нина встает и подходит к окну.
– И большой мир, а не разойтись двоим, – сказала она просто и задумчиво, смотря на мокрые крыши. Эта фраза что-то сразу изменила во всем. Ленка встала и подошла тоже к окну.
– Но ведь так же жить нельзя, Нинка! Надо же что-то решать – так, так так, а не так, так…
Нина посмотрела на нее.
– А что ж решать мне, Лена? Сын мой, я от него никуда не уйду.
– Сын твой, а Николай теперь чей?
Нина пожала плечами.
– Не знаю! Той Нины нет. Я мать ребенка Григория, мне решать нечего.
– А-а! Все это разговорчики, – вдруг зло махнула рукой Ленка. – Та Нина, эта Нина. А вот конкретно: завтра к тебе приходит Николай, – что ты будешь делать?
– Но это ведь ты говоришь от себя, а не от него, так? – спросила Нина, помолчав.
Ленка скверно выругалась сквозь зубы и сжала кулаки.
– Я говорю с тобой как твоя подруга, я говорю как друг Николая, я говорю как… хорошо, я тебе скажу: как его любовница, которую он обошел из-за тебя. Никто надо мной так зло не поиздевался, как ты, Нинка! Вот я и хочу узнать: хоть сама ты чего-нибудь получила? Или так, все фыркаешь и гордишься?
Нина долго смотрит на мокрые крыши.
– А ты не видишь, какая я гордая да счастливая, как я выросла на твоем несчастье.
И снова обе подруги молчат, стоят друг возле друга и смотрят в окно.
*
Нянька ушла и мальчишку увела. Он шел и все оглядывался на смешного дядьку, и тут из туч вышло солнышко, и сразу все вспыхнуло, брызнуло, заблестело – и в лужах, и на зелени, и в небе; ослепительно загорелись замочки на портфеле ответственного товарища. Только всего и произошло, а Николаю сразу стало легче. Ну да, жизнь не удалась, он промазал – мотался-мотался и остался в конце концов один-одинешенек, что ж… Его пример – другим наука. Но вот на него упали разлука, война, плен, такие муки, о которых тот, с портфелем на замочках, и понятия не имеет. Что ж, разве он не устоял тут? Устоял! Даже не подумал о легком выходе, а его ох как можно было найти.
И эта мысль подняла его. Он встал и пошел – в конце концов у него же осталось в руках самое лучшее в мире – его профессия. Пусть кто скажет, что она в плохих, неумелых или нечестных руках. А ты оставайся себе с эллинистом. Разноси профессорам чай, пеки им торты, народная.
Он шел и думал так, и ему становилось все легче и легче, потому что на всю улицу и сквер – на головы, лужи и зелень – светило солнце и все вокруг – даже острые углы бронзового постамента – сверкало и радовалось!
*
В это время его окликнули. Он обернулся – Сергей.
– Старик, старик, это же никуда не годится: какой был уговор? Уходишь – говори куда и на сколько. А тут что ты делаешь? – Сергей с сомнением смотрел на него.
– Да вот, пройтись пошел, – ответил Николай. – Солнышко тут!
Сергей укоризненно улыбнулся.
– И все оно в одном окне? И именно в этом? Не хитри уж, старик.
Николай обернулся, они стояли перед окнами его старой квартиры. Вот если бы там его увидали – подумали бы, что выслеживает, преследует, набивается на встречу. Он: «Ты смотри, ведь стоит и стоит! Дай-ка я выйду, скажу ему пару слов». Она: «Сиди! Походит-походит и уйдет». Николай даже покраснел – вот занесла нелегкая!
– Идем! Нет, Сережа, я сюда не ходок! Не веришь? Эх, психолог! Ну, скажи сам – это вообще-то возможно для меня или нет?
Сергей посмотрел на него и отвел глаза.
– Ладно, не в этом дело, не только, значит, Ленка правильно определила, где ты. Тебе звонили из МИДа. Просили явиться к начальнику отдела, точно в восемь часов. Сейчас точно семь. Идем обедать, а потом я тебя отвезу. – Он взял Николая под руку. – Я говорил тебе – не плачь, без работы тебя не оставят. Эх, старик, старик, а не заглядывался бы ты все-таки на эти окна – шут с ними, а?
Глава 2
Начальник отдела – черный худой товарищ, весь из костей и эластичных связок, – задал Николаю несколько быстрых коротких вопросов – только о здоровье и устройстве и, когда Николай ответил на них, сказал, подытоживая:
– И значит, особенно держаться за Москву сейчас не будете?
– Нет, – ответил Николай. – Не буду.
– Ну вот, вот, – обрадовался начальник отдела и позвонил. – На первое время мы вам предлагаем Ленинград. И это не терпит никаких отлагательств. Ну, дня два дать вам могу, и то…
Вошла секретарша, высокая, тонкая, красивая, в красном, гладком, как чешуя медянки, платье, маленькая голова у нее была тоже сухая и красивая, как у змейки, но с гривкой. Она легко и ласково поворачивала ее из стороны в сторону.
– Как у вас с Николаем Семеновичем? – спросил начальник отдела.
Секретарша посмотрела на Николая.
– Все бумаги уже у меня, и если товарищ Семенов зайдет ко мне…
– Сейчас зайдет! Как я понимаю, ваше семейное положение…
– Один! – Николай поднял большой палец.
– Да, да, да! – закачал головой черноволосый и вдруг спросил: – Сильно голову не вешаете? Нет? Ну и молодец! В жизни и не то бывает, – он кивнул секретарше, и она вышла. – Сейчас я бы хотел вас ознакомить с кое-какими документами. Вы помните Жослена?
– Жослен? Что с ним?! – вскочил Николай.
– А вот! – начальник отдела выдвинул ящик стола, достал оттуда кожаную папку и положил перед Николаем несколько листов голубой почтовой бумаги и несколько больших листов, напечатанных на машинке.
– Читайте: это о вас и вам.
«Уважаемый г-н министр!
Обращаюсь к Вашему Высокопревосходительству с просьбой, исполнение которой, я думаю, не составит затруднений. Дело идет о моем коллеге, о вашем соотечественнике – Николае Семеновиче Семенове. Я знал г-на Семенова и его жену по Москве, где долгие годы представлял свою газету, но вплотную встретился с ним в июне 1944 года в городе Эн. Примерно за месяц до этого я имел конспиративное сообщение из зондерлагеря от Его преподобия доктора нравственного богословия и патристики отца (пропуск). В записке, переданной мне, сообщалось, что г-н Семенов бежал из зондерлагеря близ самого г. Эн и направился на Запад, где и должен был встретиться кое с кем из друзей е.п. Мне приписывалось оказать всю потребную помощь как в переправе г-на Семенова на Восток или Запад, так и в снабжении его документами достаточной достоверности. Тут же е.п. давал краткую, но исчерпывающую характеристику г-на Семенова. Приводить ее тут я считаю излишним, но она сводилась к перечислению выдающихся человеческих качеств вашего соотечественника. Я, знавший г-на Семенова и раньше, был рад, что е.п., человек мудрый, прозорливый и бдительный, счел для себя возможным пойти в характеристике моего коллеги дальше даже, чем я сам. Итак, я ожидал г-на Семенова, однако он не явился, а те справки, которые я наводил в условиях необходимой конспирации, тоже не дали результатов. В конце августа 1944 года е.п. счел свое дальнейшее пребывание в зондерлагере бесполезным и даже опасным и для себя, и для возглавляемого им дела и бежал. Мы встретились. Несмотря на краткость свидания и отрывистость разговоров, вызванные крайней спешностью и обстоятельствами свидания, е.п. весьма решительно и определенно повторил свою волю насчет переправки моего коллеги. Я обещал выполнить все, и, когда счастливый случай через несколько дней действительно свел меня с г-ном Семеновым, я предоставил себя в его полное распоряжение. К тому времени положение г-на Семенова было таково. Он жил по документам, полученным им (или отнятым, или приобретенным иным путем – не считаю возможным входить в подробности), по документам некоего Габбе, офицера эсэс. Получив от г-на Семенова эти и еще некоторые сведения (он лежал в лазарете и потом жил на частной квартире), я предложил ему свой план перехода немецко-французской границы восточнее г. Аахена, причем взялся его снабдить документами. Г-н Семенов согласился. Все остальное было в точности проделано в соответствии с планом. При расставании г-н Семенов передал мне письмо для пересылки или передачи своей жене, заслуженной артистке Советского Союза. Я, разумеется, обещал, однако последующие события слагались далеко уже не столь благоприятно. Я был схвачен органами политической полиции, как-то нащупавшей мои зарубежные связи, заключен в лагерь для иностранцев. При обыске у меня были изъяты все бумаги, в том числе и записка г. Семенова на имя его поистине обворожительной супруги. Однако содержание ее я помню дословно. Она была стилизована для целей конспирации как национальная русская сага (былина), содержала примерно 50 строк. Ее содержание – это разлука рыцаря (богатыря) с его дамой перед битвой с русским драконом (Горынычем). Вот что сохранилось в моей памяти.
Ты прощай, прощай, ненаглядная,
Я иду-бреду в пасть Горыныча,
А приду ли назад – Господь ведает,
Коль вернусь к тебе, поцелуемся,
Коли встретимся, дотолкуемся.
Ты ж прости мои прегрешения,
Вины вольные и невольные,
И с другими меня не поругивай,
И с подружками не захваливай,
А скажи: жил-был добрый молодец.
А теперь на нем трава выросла.
Вот центральная часть саги. Остальное забыл. Просидел я в таком превентивном (т. е. незаконном) заключении два месяца и бежал. Очутившись на родине, я сейчас же сделал попытку связаться с его преподобием и с моим коллегой. Первое удалось, второе нет. Однако кое-какие сведения до меня дошли: я узнал об активной и даже героической – да будет позволено выразиться так – борьбе г-на Семенова в разных местах порабощенной Франции от заливов Нормандии до гор и лесов Ардена. Я думаю, однако, что Вы сейчас имеете более подробные сведения.
На этом я кончаю. Ваш (подпись по-русски).
Мой адрес: (следует адрес). Шлю Вам лучшие пожелания.
Заведующий отделом стран Восточной Европы газеты „Лозанн цайтунг“ (полная фамилия, имя, адрес).
P.S. Политика моего правительства не допускает меня принять участие в борьбе за свободу и честь Европы. Однако во всяком случае мое сердце и симпатия с вами навсегда.
Доводя об этом до сведения В.Пр., прошу принять уверения (подпись)».
– Вот что мы ему ответили, – сказал черноволосый и положил перед Николаем бумагу на бланке Наркомата.
«Наркомат иностранных дел благодарит Вас за доставленные сведения о судьбе советского журналиста Николая Семеновича Семенова. Это тем более ценно, что никакими данными подобного порядка советские органы до сих пор не располагали. Было бы хорошо, если бы Вы, г-н Жослен, могли снабдить нас более развернутыми сведениями, особенно о днях, близких к настоящему времени. Что же касается до записки, отрывок из которой Вы запомнили, то она пока теряет свое значение, поскольку автор ее жив и активно участвует в борьбе против немецких поработителей.
Еще раз благодарим и просим дальнейших сообщений».
– На это мы получили:
«Я очень немногое могу прибавить к своему прежнему письму – группа сопротивления, где, по моим соображениям, находится Ваш соотечественник, это именно та боевая организация, которая организовала взрыв на аэродроме вблизи г. Арраса. Основания, по которым я делаю это заключение, тут, конечно, изложены быть не могут. Я вполне понимаю и одобряю Ваше решение не доводить мое письмо до супруги г-на Семенова в настоящее время, но не согласитесь ли Вы передать прилагаемую бумагу либо самому г-ну Семенову, если он вернулся, либо его очаровательной супруге, если его нет в Москве.
Остаюсь (подпись)».
К этому было приложено такое письмо:
«Дорогой друг, мы с Вами расстались настолько недавно, что у меня и не могло бы быть повода для такого обширного послания, если бы не масса событий, которые произошли в это время. Во-первых, я уже не могу исполнить Ваше поручение. Былины о Горыныче у меня уже нет, она была отобрана при аресте. Про этот арест я скажу Вам немного – я был схвачен безо всякого видимого основания, во время получения пропуска на выезд, и заключен в лагерь для иностранцев. Что послужило основанием, я не знаю, но едва ли тот разговор в вагоне. Кажется, я показал тогда, что знаю слишком много. Я, конечно, не вынес всех тех ужасов, и моральных, и физических, какие испытали Вы на Востоке, но для меня и этого было предостаточно. Я бежал и теперь опять нахожусь в своем родном городе. Жены со мной нет, ибо обстоятельства складываются так, что мне, может быть, и не удастся написать книгу воспоминаний о фронте Сопротивления, хотя материалов теперь для этого предостаточно. Но об этом в конце. Был у меня е.п., и, выяснив все основные вопросы моей дальнейшей деятельности, мы довольно долго говорили о Вас и обо всем, с Вами связанном. Е.п. приводил Вас как пример атеиста, который, даже не зная Бога, служит Ему. „Душа – христианка“, – говорит благочестивый Тертуллиан, а согласно Евангелию, „Кто многое возлюбил, тому многое простится“. Я возразил е.п., что вряд ли Всевышнему угодно столь возвысить любовь, которая является другой стороной ненависти, но е.п. с большой энергией возразил, что это не так, ибо ненависть ко злу сама по себе уже любовь.
Тогда я передал е.п. то, что Вы рассказали мне о разговоре с ним: о горе, породившей мышь. На это е.п. ответил мне, что кардинально он и до сих пор не отошел от этой формулы, ибо в тот час или минуту, когда он поверит в ее ложность, ему придется сбросить рясу и окунуться в мир. А сделать он это не может, ибо идея Бога для него выше идеи мира. Но поскольку я, сказал он далее, уже не священник, а только теолог и кровь врагов запятнала мои руки, коими, может быть, я уже никогда не возьму чаши, я уже тем самым признал и человеческую деятельность, и абсолютную ценность ее в этом мире.
Тогда я спросил: как же с точки зрения церкви говорить об абсолютной ценности человеческой деятельности, если она по самой сути своей призрачна, противоречива и обречена на то, чтоб кончиться ничем, т. е. мышью, которую родила гора. Ничто так быстро не приедается, как плотское, – и это лучший показатель его ничтожества – ведь так твердит все время е.п. А если это так, то к чему тогда борьба? Зачем тогда жертвы? Наши победы и наши поражения? К чему они? Созданный из персти в персть отойдет же – вот истинная позиция церкви! – сказал я. Это, сознаюсь, со зла, потому что, как Вы знаете, мир для меня так же абсолютен, как и все грешные радости его. На это е.п. ответил мне с обычной своей кротостью: „Зачем же забывать, что в этой борьбе вырабатывается самое ценное: человек. Ибо муки борьбы – тончайший инструмент в руках Господних для отшлифовки душ, и, борясь, убивая и умирая, мы не должны забывать о конечном результате этой борьбы – сознании человека, иначе действительно горсть пыли станет физической целью мироздания“. И я подумал, что это правильно. Ничто не пройдет бесследно, все растит душу, и, например, третичная обезьяна только и могла что рычать на удары судьбы, так как считала их бесполезными страданиями. А ведь это не только обезьяна страдала – это еще рождался человек. Да будет же так!
Не сегодня завтра отзвучат последние выстрелы, санитары соберут и похоронят последних покойников, и е.п. отслужит панихиду сначала у арки Неизвестного солдата, потом в своей университетской церкви, так неужели кто-нибудь будет вправе сказать этим мертвым, то есть нам с вами, что мы – только чтимая церковью падаль? Что наша смерть ничего не дала миру и на этот раз война кончится ничем? И опять будет война, и убитые, и над их трупами снова пройдет е.п., все с тем же кадилом. Нет, нет, не за это мы клали головы, не для этого сходились все крайности. А раз они сходились, значит, и для Вас, и для нас есть что-то такое, какой-то такой центр всего, за что стоило умирать. Есть, есть, есть! Оно оторвало Вас от жены и погнало в леса Польши, а потом на дюны Нормандии, оно вырвало у е.п. распятие, сунуло ему парабеллум и приказало: „Иди убивай!“ – и меня, старого журнального зайца, гонит по делам, в которые мне, по моей профессии и здоровью, и совсем не полагается вмешиваться. А оно гонит! Оно таки гонит! Ибо тому, кто попробовал похлебку из жестяной мисочки и побывал в Катыни, – не так уж легко сказать: „А-а, это тебя ведь не касается!“
Ух, каким длинным вышло это письмо, и все равно я боюсь, что Вы ничего в нем толком не поймете. Четкости, во всяком случае, нет! Да и откуда мне ее взять? Во всяком случае, как видите, я беру обратно слова о бессмысленной смерти Вашей девочки. Она была умная и знала, за что умирает.
Прощайте, а то я никогда не кончу – это ведь как разговор с самим собой, он бесконечен по самой сути.
Ваш…»
*
Николай положил письмо на стол.
– Вам понятно, почему мы и это письмо не передали. Оно вызвало бы только вопросы, на которые мы не могли бы ответить. Вот мы и ждали или вас, или второго письма от Жослена, но оно не пришло. Он погиб.
– Как?
– При переходе через линию фронта. Его схватили – очевидно, было предательство – продержали с месяц и расстреляли. Недавно в «Юманите» было опубликовано его предсмертное письмо.
Начальник отдела снова подошел к столу, поискал что-то и вынул газетную вырезку, обведенную синим карандашом.
– Переведете?
Николай кивнул головой и стал читать.
«Дорогая Жюси – вот и конец! Сейчас, когда все позади, мне разрешили тебе написать. Военный суд неделю тому назад приговорил меня к расстрелу, и сегодня они это выполнят. Как быстро все кончилось: оглянуться не успел – и жизнь прошла, и приходится умирать. Что же сказать напоследок? Тебя мне очень жалко, но стоит ли горевать обо всем остальном?
Я таки сделал карьеру?
Вийон, Казот, Руше, Шенье – я пятый литератор Франции, погибающий на эшафоте. Это ведь чего-то стоит! Мог ли я десять с половиной лет тому назад ожидать такого апофеоза!
Извини за тон, но мне сейчас нужно написать, как я тебя люблю, а ты знаешь, что для меня это всегда самое трудное! Но – люблю. Люблю, люблю, люблю. Так люблю, что даже слезы наворачиваются на глазах, когда пишу. Как мне повезло, что я тебя встретил!
Привет всем моим друзьям. Е.п. в первую очередь – ты его, верно, увидишь не раньше конца войны, а это уж не (замарано типографской краской). Он тебе многое тогда расскажет. А ты скажи ему, что надеюсь на его молитвы, но еще более на его политическую хитрость и политическое благоразумие – и на то, и на другое будет большой спрос после войны.
Целую, целую, целую.
Твой Густав».
Николай тихо положил на стол вырезку, обведенную синим карандашом.
– Так вот чем кончилось его путешествие, – сказал он и задумчиво: – Он был по-настоящему хороший человек.
– Вот поэтому он и умер, – сказал черноволосый.
– И, значит, есть же такие минуты, когда выход из тупика и есть выбор смерти.
Зазвонил один из телефонов. Начальник снял трубку и послушал.
– Да, у меня… Да!.. Насколько я мог понять – да!.. Нет, конкретно еще ничего! Хорошо, идем! – Он положил трубку. – А вы не поддавайтесь этому самому, – сказал он серьезно. – Это я насчет выбора смерти. Я понимаю ваше состояние, но… – Он взял его руку и задержал в своей. – Но просто не стоит – вот мы сейчас вас так загрузим, что затрещите. Сейчас мы с вами пойдем к… – он назвал одно из самых крупных имен в министерстве, – будет долгий разговор, а потом я хотел бы получить от вас кое-какие сведения. Отец Лафортюн – это и есть его преподобие? Ну, так я вас могу обрадовать. Его преподобие живет, работает и здравствует, и, я думаю, вы скоро с ним встретитесь.
*
Дверь отворила Ленка.
– Ух, ну слава богу! – крикнула. – А мы уж… Сережка!
Тот вылетел из комнаты.
– Ты! Ну, наконец-то… А я уж тут черт знает что… Устал, старик? Ну какое «нет»! Еле на ногах стоишь! Слушай, милый, – он помялся, – ты пройди пока в кабинет, а?..
– Я ему сейчас скажу: пусть уходит вон, – резко фыркнула Ленка. – Что такое, ей-богу! Нашел время.
– Там дело такое, – осторожно сказал Сергей, отстраняя ее. – Боже мой, какой у тебя вид скверный… Там дело такое – ко мне пришел этот археолог!
– Эллинист? – прищурился Николай.
– Почему ты его… Ну хорошо, эллинист, эллинист. Так я думаю: незачем тебе с ним встречаться. Ты пройди в кабинет, а я с ним тут скоростным способом.
Николай молчал.
– А может быть, ты сам его хочешь видеть?
Николай молчал и что-то думал.
– Нет, не надо! – вдруг решил Сергей. – Пусть придет в другой раз.
– Я сейчас пойду, скажу, – сорвалась Ленка.
Николай схватил ее за плечо.
– Не надо. Я хочу с ним поговорить.
Глава 3
Сидели, пили чай, старались не глядеть друг на друга и разговаривали.
– Конечно, вам мой приход может показаться огромной бестактностью, – сказал Григорий. – Я не к вам пришел, но…
– Да нет, что там! – небрежно усмехнулся Николай и первый раз поглядел ему в лицо. Глаза, верно, – хорошие, зато все остальное… И вот этот потертый морщинистый дядька – муж его Нины. У них ребенок, она, говорят, любит его – значит, и эту жердь любит? А как же иначе! Мать, жена. И тут ему представилось то, что он видел в бреду: голая Нина, а над ней жилистая костлявая рука с вожделеющими пальцами – вот чья это рука и вот кто он!
Он вздохнул и попросил чая.
– Вам, может быть, неприятно говорить со мной? – спросил Григорий.
– Да нет, пожалуйста, – холодновато ответил Николай и перевел дыхание. – Только вот что – давайте прямо, чтоб не крутить друг другу головы: к Сергею вас прислала Нина Николаевна, так?
– Нет, конечно, – удивился Григорий.
– Ага! Ну, хорошо! Так вас интересуют мои намерения в отношении вашей супруги?.. Никаких намерений у меня нет. Я…
– Николай Семенович, – осторожно и мягко сказал Григорий, – вы простите, что я вас перебиваю. Вы не так поняли мой приход к Сергею. Я отлично понимаю, что вы на все имеете право – имеете право, например, прийти к Нине Николаевне и перед разговором выгнать меня из комнаты. Ну и на все, что вы и она считаете возможным, – Николай хотел возразить. – Минуточку! А я ни на что не имею самостоятельного права. Потому что Нина Николаевна такого права мне не дала и не даст никогда.
– Вот это правда, – согласился Николай. – Что правда, то правда.
Григорий посмотрел на него, вдруг вспыхнул, схватил чашку и потянулся через стол к самовару.
– Поставь! – строго остановил его Сергей. – Я сам налью.
– Так вот, я прямо скажу, Николай Семенович, – продолжал Григорий, пересиливая себя. – Вы – первая ее любовь, и до вас мне никогда не дотянуться. Ваша ошибка, что вы…
– Ты о деле, о деле, а не о его ошибках, – сморщился Сергей.
Григорий посмотрел на него.
– Мне нелегко говорить, Сережа, – попросил он, – так ты меня уж не перебивай.
– Сергей, – вдруг неожиданно сказал Николай, – когда я был ранен и бредил, самый большой мой кошмар был, что она вышла замуж за тебя и у вас ребенок. От этого я катался и выл… Да, да, Григорий Иванович, я вас слушаю, – тот открыл рот, – только знаете что – давайте закругляться. Вы, наверно, очень хороший и честный человек, это верно, и вы даете мне все карты в руки – это тоже верно. Но я-то плохой человек, и вам ваша супруга, наверное, рассказывала кое-что про мои штучки? Так вот, у меня – очень плохого человека – вертится в голове такая подлая мыслишка: а не потому ли он и великодушничает, что у него на руках такой туз, который с маху бьет всю мою колоду? Что там ни говори, а ваша супруга останется с вами – так? Потому что у вас есть ребенок – так? И меня вы ни капельки не боитесь, а просто не хотите никаких историй! Нина Николаевна, когда не в себе, наверно, очень кусучая особа, да? Я-то с этой стороны ее не знаю! Так? Моя правда?
– Ваша правда.
– Хорошо. Так чтоб ее успокоить раз навсегда, повторяю: никаких поползновений на вашу супругу у меня нет. Встреч с ней искать не буду, писем писать не собираюсь, по телефону не позвоню. Так? Так! Что я вам еще могу сказать утешительного?! Говорите, я готов!
Наступила тишина. Сергей сидел и тревожно смотрел на обоих. На стеклянной двери висела тень Ленки.
– Не следовало бы вам говорить так со мной, – сказал, наконец, Григорий.
Николай повернул голову и вплотную открыто посмотрел на него – теперь глаза его сверкали зло и насмешливо.
– Извините, как же я должен с вами разговаривать? – спросил он мягко и неумолимо. – Как именно? Какие чувства я должен к вам питать? Как вообще можно относиться к мужу собственной жены? На брудершафт с ним пить? Или об эллинизме разговаривать? Ну как, объясните?!
Григорий встал:
– Извините, я, верно, дурак.
– Постойте! – Николай поднял руку, и Григорий опять сел.
– Да, винить, кроме себя, мне некого, не вы уж так хороши, а я уж слишком плох. Там, на фронте, в землянке, в боях, потом в плену, я думал, что у меня есть на родине большая любовь, и действительно высоко поднимал голову. Но однажды один очень неглупый человек, хотя и поп, объяснил мне, что это чепуха – вот ты придешь домой, сказал он мне, и увидишь, много ли у тебя осталось от этой любви. Вот увидишь, сказал он мне, как гора родит мышь! Я тогда только посмеялся – еще бы! Моя гора, моя любовь мышей не рожает. И вот пришел домой и нашел в своей кровати – вас. Вы завелись в той пустоте, которая осталась после меня. Что ж, обижаться не на кого – оказывается, я не любил, а только играл в ногах моей любви. И за это мне нос. Ниной пока владеете вы.
Григория передернуло, но он смолчал.
– Спасает вас, конечно, ребенок, и это вы знаете лучше меня. Мне думается, что это даже было вам и прямо объяснено. Вы оказались сообразительнее меня – ну, ваше счастье.
– Скажите иначе: для моего счастья мне необходимо было ребенка, а вам – для вашего – нужно, чтоб никого не было. Вот и все. Вам нужна была именно пустота, – резко ответил Григорий и встал. – Хорошо! Благодарю за беседу.
– Вам меня не за что благодарить, – затаенно улыбнулся Николай, продолжая сидеть.
Поднялся и Сергей.
– Так вот, товарищи, разговор неприятный, но выяснили вы все. На этом поставим точку, так?
Все молчали.
– Поставим точку. И вот еще: я ровно ни-че-го не знаю! Так? Смотрите, чтоб никто из вас не проговорился Нине. Григорий, это к тебе относится.
