Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
Было очень тихо. В соседней комнате в клетках заливались чижи, да две женщины за стеной мыли посуду, вполголоса переговаривались и смеялись.
– Курить у вас есть? – спросил Николай по-русски, оперся рукой об одеяло и сел.
– Когда вы бредили, – продолжал Цайбиг и протянул Николаю портсигар, – жена интересовалась: почему вы так хорошо говорите по-русски? Я сказал, что вы все время допрашиваете пленных и ругаетесь. Она, святая простота, поверила. Я ведь никогда не вру.
– Огня! – попросил Николай. Сердце так ухало в груди и в висках, что он почти оглох.
– Так вот, – Цайбиг высек огонь из зажигалки и поднес ее Николаю, – теперь у вас есть два пути – поверить мне или нет.
Николай усмехнулся:
– У меня, кажется, вообще нет никакого пути.
– А вы слушайте, потом будете говорить. Ну вот, два пути – вы можете счесть это за провокацию – тогда так: сейчас жена кончит мыть посуду, расставит ее по шкафам, и мы уедем к ее сестре за двадцать пять километров. Вернемся в понедельник утром. Прислугу я отпустил вчера вечером. Смотрите – тут все ваши фото и документы. – Он положил на край кровати планшет. – Вот деньги – кладу их под подушку. А вот ключи! – Он вынул из кармана целую связку. – Смотрите, этот, из вороненой стали, от бюро, – там в нижнем ящике ваш браунинг. Этот, большой, от моей охотничьей мастерской. Там, в шкафу с чучелами, висит ваша одежда, вычищенная и выглаженная, там же рюкзак, в нем кое-какие продукты и большой кусок копченой грудинки. Теперь: будете уходить, хорошенько захлопните дверь и закройте ставни, а на столе – слушайте! – оставьте записку, что за вами приехали из госпиталя и вы уезжаете. Ну, скажем, с доктором Ранке. Вам ясно, зачем это надо? Жена приедет, не застанет своего больного и ничего не поймет – значит, пойдут вопросы да догадки, а это уж очень неприятно – правда? Так вот, чтоб этого не было, пару слов – так?
– Так! Дальше? – Николай выбрал из портсигара еще одну папиросу и потянулся закурить.
– Положите! Потом, – недовольно поморщился Цайбиг. – Это все, если вы уйдете. Если же вы окажете мне честь и доверие, то в десять часов вечера придет доктор – Эльзы не будет. Сделает вам перевязку и останется ночевать. А я явлюсь в понедельник, после полудня, и буду к вашим услугам. Понятно?
– Понятно! – ответил Николай.
– Так вот – как? – спросил Цайбиг и протянул руку: – И разрешите…
– А почему браунинг вы спрятали отдельно? – спросил Николай, не беря его руки.
– Поверьте, только затем, чтобы вы в меня не влепили сразу трех пуль, как в покойного Габбе, – улыбнулся Цайбиг и сразу перестал походить на волка. – Труп его я оттащил в овраг – к нам теперь из Польши забегают волки, и они в одну ночь расправятся с ним! Ну, так… – Они пожали друг другу руки. – Поступайте, как считаете лучше. И в том, и в другом случае пожелаю вам успеха, а главное – бодрости, бодрости. Мы, немцы, говорим: «Mut ist verloren alles verloren»[2]. Так вот, только не теряйте «Мut». Берта еще зайдет к вам, Эльза тоже – вы знаете, девчонка влюблена в вас! Вот что значит молодой беззащитный мужчина! А?! – И он засмеялся и вышел.
Николай поднял обе руки и приложил их сначала к вискам, потом к груди. Сердце стучало, словно хотело выпрыгнуть, и Николай опросил его: «Ну как же, Нина, поверим мы этому волку?» И Нина простучала оттуда: «Поверим!»
Глава 5
Вот так и вышло, что через неделю, по заключению доктора Грога, Николай с диагнозом «военный психоз» лежал в клинике травматических неврозов профессора Сулье и им усиленно занимались. Каждый день выстукивали то так, то эдак, царапали и кололи иглами разной толщины и назначения, брали пробу то из пальца, то из вены, то из позвоночника, проверяли давление – кровяное, черепное, еще какое-то.
Профессор Сулье был высокий красивый старик с еще черной бородой, и внимательными вдумчивыми глазами он напоминал чем-то постаревшего Гаршина, и врать ему было очень неудобно, а приходилось. Никаких прямых вопросов о профессии и работе Сулье не задавал и вообще был очень ласков – держал за руку и внимательно спрашивал о наследственности по обеим линиям, о детстве; потом тише – о детских пороках, о женщинах, об отношениях с ними; и только уж напоследок (и то в самой общей форме) о том, не волновался ли он, выполняя те или иные необходимые служебные функции военного времени, и когда Николай отвечал, что нет, не волновался, он кивал головой и хвалил: «Хорошо, хорошо, это очень хорошо!» Но по его глазам нельзя было понять, точно ли он считает, что это хорошо. А рядом стояли врачи и ассистенты в белых шапочках и что-то быстро строчили в блокноты.
Так прошла еще неделя, и Николая перевели в отдельную палату с видом на цветочную горку в лилиях и эдельвейсах, и он целыми днями сидел у окна и смотрел на больных в белых, серых и синих халатах. Нина больше не приходила – что же ей было тут делать? – он же выздоровел, но вместо Нины осталась мысль о ней. Она-то никогда не покидала его. Иногда все хорошо, спокойно, даже весело – и вдруг кольнет: «А Нина-то сейчас…», «А в Москве-то» – и сразу профессор, болезнь, Эльза (а она действительно была влюблена) – все станет ненастоящим и нестоящим, и не поймешь, какого же дьявола сидишь ты тут и лопаешь манную кашу да зеленый немецкий мармелад, когда там, в стране, где только и возможна Нина, может быть, именно тебя и не хватает! А время-то идет, часы-то тикают, и ты попадаешь в цейтнот. Но выписаться было невозможно, бежать – подавно, и оставалось сидеть у окна да рассматривать нарциссы. И вот однажды случилось одно происшествие, и с него все началось.
*
Происшествие, с первого взгляда, было, верно, совершенно пустячное.
Вот что произошло.
После обеда Николай сидел на лавочке в больничном парке и ждал Эльзу.
Был приемный день, все аллеи наполняли парочки, только тут еще никого не было. Он сидел, думал, насвистывал что-то, и вдруг перед ним неожиданно предстал военный в форме оберштабарцта (майора медицинской службы). Они улыбнулись друг другу.
– Я не помешал? – спросил майор.
– Нет, нет! – ответил Николай и подвинулся на край скамейки.
Оберштабарцт сел. Это был крупный мужчина лет пятидесяти, очень свежий, чисто выбритый, с прекрасным цветом лица и ямочкой на подбородке. От него так и несло духами, он дружелюбно покосился на Николая, достал серебряный портсигар с эмалевым колибри и протянул Николаю.
– Прошу, – сказал он любезно, – американские трофейные – марки «Кэмел».
Николай покачал головой:
– Спасибо, я курю, только если нервничаю.
– Да-а? – майор подумал. – И не курили?
– Нет, пожалуй! Когда был студентом только.
Майор захлопнул портсигар, спрятал его и с минуту сидел, глядя в землю, а потом поднял голову и спросил:
– Извините, но вот я сейчас сидел и думал: где же мы с вами встречались? Страшно знакомое лицо, – он еще посмотрел, – скажите, вы не были на купанье в Ревеле в сороковом году, летом?
– Нет, не был.
– Но страшно знакомое лицо! – Майор подумал. – Простите, если не секрет: ваша фамилия?
– Габбе.
– Нет, не знаю.
Николай встал и помахал рукой – из-за кустов появилась Эльза. Майор взглянул на нее и быстро встал.
– Доброго здоровья, – сказал он, – до свиданья. – И, не торопясь, пошел по дорожке.
Подошла Эльза, веселая, оживленная, засмеялась и положила на колени Николаю букет лилий.
– А вы их не любите! Смотрите, какая прелесть! – сказала она. – Специально выпросила у садовника! А что это за врач? Откуда вы его знаете?
– Да нет, это не ко мне, – ответил Николай и взял букет. – Странный запах у этих лилий. Вы не находите, что…
– Но к кому же он тогда приходил? Тут же никого нет? – удивилась Эльза.
Николай еще ничего не понимал.
– Ну не знаю, – ответил он досадливо, – вы не находите, что запах лилий…
– Да нет, в самом деле, – слегка встревожилась Эльза. – Если он пришел на свиданье, зачем ему потребовалось забиваться сюда?..
– А черт его знает! – рассердился Николай. – Есть о чем думать. Ну, зашел человек, посидел на скамеечке и пошел своей дорогой. Слушайте, я говорю о лилиях. Они… – И заговорил о другом.
*
Вечером во время обхода Сулье спросил его:
– Ну, повидались с дядей?
– Как? – удивился Николай. – С кем?
Сулье обернулся и посмотрел на дежурную сестру:
– А к кому же приходил этот майор?
– К господину Габбе! – удивленно ответила сестра. – Я сама его провожала и показала, где сидит господин Габбе.
– А… – начал Сулье, но вдруг поднялся и пошел из комнаты. Тем дело пока кончилось.
*
Через два дня дежурная сестра передала Николаю маленький сиреневый конвертик, пахнущий духами.
– Принесла девушка, – сказала она многозначительно, – фамилии не назвала: «Он сам знает». Очень хорошенькая!
В конверте была записка по-русски: «Куда вы сунулись? Убирайтесь вон – пока еще можно. Вы влезли в нехорошую историю!»
*
«А, пожалуй, надо бы послушать», – подумал Николай. Теперь для него стало совершенно ясно: папиросы марки «Кэмел», да, пожалуй, и портсигар были паролем. Стало быть, штабарцт приходил по чьему-то заданию, но увидал, что Габбе не тот, и ушел. Пришел и доложил: вместо Габбе сидит какой-то самозванец; тогда те и послали ему это письмо – «убирайся!» Значит, вопрос, кто это – «те»?
Он вытащил конверт, взятый им в лесу у покойного Габбе, распечатал и прочел:
«Генералу Босху (такого генерала Николай не знал; был лет пятьсот тому назад такой художник).
Податель сего – лицо, затребованное вами по отношению за № (номер) от (только одно число – ни года ни месяца).
Подпись (крючок)».
И ни штампа, ни печати – вот и разбирайся!
Надо смываться, понял Николай и вечером сказал Эльзе:
– Эльза, дорогая, мне надо выписаться.
– Надо? – спросила она, очень многое вкладывая в это слово.
– Да! Надо!
Она подумала.
– Хорошо, я поговорю с лечащим врачом.
– И мне нужна квартира, Эльза, в часть я не поеду. – Эльза смотрела на него во все глаза. – Ну, буду сидеть дома – деньги у меня пока есть. Доллары!
– Ну, что ж, – сказала Эльза сухо, – я помещу вас у своих родителей, вот и останутся у вас ваши доллары. Они вам пригодятся.
– Нет, я… – начал Николай.
– Они пригодятся, – сказала Эльза и ушла.
Глава 6
На другой день во время обычного обхода Николай сказал Сулье, что он здоров и хочет выписаться – обстановка больницы действует на него угнетающе. Пока он говорил, профессор рассеянно и сосредоточенно смотрел ему в глаза, а потом слегка вздохнул и покорно сказал:
– Ну, хорошо! Значит, завтра будем говорить, – и ушел в сопровождении ассистентов.
А через час быстро вошла Эльза, на ней не было лица, и она сказала:
– Гитлера убили!
Он вскочил и сжал ее руки. Она быстро села на койку.
– Сейчас передавали по радио. Фюрер выступит с речью…
– Постойте, я что-то ничего не понимаю: раз его убили, то какая же речь?
– Вот! Больше я ничего не знаю, – быстро сказала Эльза. – Тсс! Идут!
Вошла заведующая корпусом – старая дева с длинным желтым лицом и лошадиными зубами.
– Эльза, – крикнула она, – вы мне нужны. Идемте! Господин Габбе, профессор просил вас не уходить из палаты. Возможно, он зайдет к вам!
– Как фюрер? – спросил Николай.
– Фюрер, благодарение Богу, жив и здоров, – ровно и строго ответила старая дева, – английские наймиты опять просчитались.
Николай лег опять и потер руки.
– Ну, каша! Ну, заварится теперь каша, – сказал он радостно, – теперь только держись! И кто же все это сделал?
– Вы говорите так, как будто это вас радует! – строго, но бесстрастно обрезала старая дева. – Лежите спокойно, – она подошла и отворила окно. – И кто это опять курит у вас в палате?! Все, что нужно знать, будет по радио. – И ушла вместе с Эльзой.
*
В шепоте, в покачивании головами (что они хотят – господи, что ж они такое хотят?) и слухах прошло четыре дня. Заговорщиков поймали почти всех, начали работать специальная следственная комиссия и так называемые «народные суды». Уже вешали. Не за шею вешали, а натыкали на заостренный фигурно выгнутый крючок, так что человек, как кусок мяса, висел на челюсти и истекал кровью. Английское радио сообщало, что взрывом был убит двойник Гитлера Борк, но полно, может, это не Борк, а сам Гитлер убит, а Борк живехонек и командует сейчас империей? Чего ж они хотят? Боже мой, чего они такого хотят? – кровь и кровь, и уж пять лет одна только кровь, как она потекла с четырнадцатого года, так и не видно ей конца. Недаром говорили умные люди: придет время – и живые будут завидовать мертвым. Вот так и выходит.
На пятый день перед самым отбоем профессор позвал Николая к себе. Николай пришел и увидел, что на столе полно окурков и кучек пепла – стоят грязные стаканы и розетки, видно, было собрание. В синем чаду горит лампа в зеленом абажуре. Профессор – постаревший, очень усталый Гаршин – заложив руки в карманы, мягко ходит по коврам, а на тумбочке лежит кипа историй болезни и черные рентгеновские пленки.
– Вы из Лейпцига? – спросил Сулье.
– Да, – ответил Николай.
Профессор прошел к столу, сел, отодвинул кипу бумаг и взял перламутровую автоматическую ручку.
– Душой заговора был бургомистр Лейпцига Терделлер, его не поймали. Вам никогда не случалось его видеть? – спросил он, не смотря на Николая и роясь в кипе историй.
– Нет, – ответил Николай.
– Та-ак! – Профессор еще посидел, поиграл ручкой. – Вы хотели выписаться? Я согласен: завтра после обеда вы получите свои вещи – устраивает? – Он стряхнул ручку и вытащил одну из историй болезни, приписал несколько строчек на последней странице. – Ну, вот и все! – Он наконец поднял на Николая глаза.
– Спасибо, – поклонился Николай. – До свиданья!
– До свиданья, – профессор вдруг встал. – До свиданья, Габбе. Постойте-ка! – Он положил ручку и улыбнулся. – Во-первых, привет вам от доктора Грога. Он был у меня сегодня, – профессор помолчал, посмотрел на Николая, – и, во-вторых, сегодня на конференции потребовалась ваша история болезни – и вот оказалось, что ее нет, она у моего заместителя, доктора Нагеля – он взял ее три дня тому назад без моего ведома и куда-то уносил. Спрашивается: зачем? Этого я не знаю, – профессор сел.
Николай молчал и ждал.
Профессор поморщился.
– Ну, вот и все! – Он протянул Николаю руку. – Желаю вам всего, всего хорошего, – он вдруг засмеялся. – А скажите, что я не психолог: я сразу почувствовал, что вы странный эсэсовец!
*
ОТРЫВКИ ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ
1
«И вот вместе с Эльзой я вышел за ворота клиники.
Город, возле которого мы помещались, еще не бомбили, и поэтому война здесь чувствовалась сравнительно мало. Но ведь сравнительно мало – это еще не мало вообще, война нависала над городом, как грозовая туча. Его заполняли беженцы с запада и раненые с востока, и там, где они жили, лежали или останавливались, постоянно разговаривали о таких страшных вещах, как ковровая и утюжная бомбежка, о том, как в городе стоят кварталы черных развалин, как захлопывает людей в бомбоубежищах. Рассказывали, как из Zoo после бомбежки вырвались звери и метались по улицам не от людей, а к людям – и, скажем, медведь ревел и тряс лапой, а страус махал обожженным крылом, а слон становился на колени, поднимал хобот и жалобно трубил, – но что могли сделать люди, когда и под ними горела земля? А коралловый аспид – очень ядовитая и красивая змея, похожая на красное и черное ожерелье, по пожарной лестнице заползла на шестой этаж и смиренно свернулась под чей-то кроватью. И в этих рассказах о развалинах больших городов, по улицам которых ползают африканские гады и трубят умирающие слоны, было что-то и от Уэллса, и от апокалипсиса, в общем, от легенд о конце мира и тотальной гибели человечества. Очень страшно было слушать также о том, как налетают самолеты. Вдруг начинают сразу гудеть все сирены – воют, воют, воют, люди, как крысы, шмыгают сразу в подполье, а те летят волнами – две, три, бог знает сколько тысяч, гудят, гремят и аккуратно, как клопиные гнезда, выжигают за кварталом квартал. В подвалы набивается столько народу, что ни встать, ни сесть: раз один старичок аптекарь умер от инфаркта и все-таки продолжал стоять вместе со всеми. Так пройдет ночь, а утром иди работай! Много ты наработаешь?! Шептались также о русских снегах, о партизанах, о смерти Кубе и о покушении на Гитлера. О том, как под ударом Советской армии трещит Восточный фронт, как пала Европейская крепость и что одна только надежда – Neue Waffe! – новое оружие! Панацея от всех болезней и бед. Уж по тому, как произносились эти слова, можно было сразу понять, с кем ты имеешь дело. Один говорил и сам улыбался, и тогда я отлично понимал: „Какое там, к дьяволу, новое оружие?! Оружие-то новое, да обезьяна старая“ (по-немецки это получается очень складно: „Neue Waffe und alte Affe“). Другие произносили эти два слова загадочно, отчужденно, и я видел: они-то знают, что обрушит на землю разгневанный немецкий гений, когда придет его час. „Посмотрим, – словно говорили они, – посмотрим, господа, что останется от Лондона и Парижа! Посмотрим, что будет на месте Москвы! Яма с зеленой водой и лягушками. Ты сам напрашиваешься на это, Жорж Данден“. Были и третьи – паникеры. Они произносили эти слова шепотом и заглядывали в лицо: они всего боялись – Гитлера, русских шпионов, немецкого гения. „Я не знаю, конечно, герр Габбе, что это за штука NW, но я слышал один разговор в бомбоубежище, говорили два очень сведущих человека – очень сведущих – это ужасно, ужасно! Бедные матери, бедные их дети“. Четвертые – подрывной элемент, сразу же в крик: „Когда же, господа хорошие, когда же?! Ведь мы сегодня как моль, пока вы там раскачиваетесь!“. „Но оно обязательно появится“, – отвечали им пятые, и это была самая тупая, но зато и самая стойкая публика – столпы империи!
И оно действительно появлялось – и оказывалось то сверхмощным танком „тигр“, то сверхманевренным танком „пантера“, то фаустпатроном. Все эти „фаусты“, „пантеры“, „тигры“ должны были кончить войну еще в этом сезоне, а она тянулась, тянулась, тянулась неизвестно куда, и все меньше оставалось земли, куда можно было попятиться. А потом появлялась очередная еженедельная статья Геббельса, и все понимали, что NW еще впереди, еще о нем надо гадать да гадать. А что конец не за горами, чувствовали все. Ужасны были мелочи конца – то, например, что в магазинах появилось мясо диких коз и кабанов – за килограммный талон два килограмма, что знаменитая „Мадонна“ скатана в трубку и запаяна в металлический цилиндр, а памятники забиты в ящики и спрятаны в подвалы, а то и просто зарыты. Ходить после десяти часов по улицам нельзя. Ползут слухи о шпионах. В окрестные леса сброшены парашютисты. И было, например, такое: в кафе „Лорелея“ один офицер на глазах у всей публики застрелил другого – просто встал из-за своего столика, подошел к другому и бахнул в затылок полковнику, который сидел и читал газету. А потом оказалось, что все это шпионское дело – только неясно, кто же шпион.
Вдруг газеты сообщили: вчера гильотинированы три очень известные женщины – оказались шпионками. Еще кого-то казнили – за распространение рукописных листовок, еще – за спекуляцию продовольствием и еще – за грабеж после бомбежки. Появилось страшное слово „дефатизмус“ – дискредитация власти – и такие же страшные короткие дела о них в полицейских судах. Жить становилось не то что страшнее (конечно, страшнее, но уже истощались болевые способности людей, да и свободных мозгов оставалось все меньше и меньше), а бессмысленнее с каждый днем. И опять-таки, не то что не было уж решительно никакого выхода немецкому народу – выход был и такой и эдакий, – но стало ясно, что все пошло прахом, на долю одних уже досталась смерть, а других еще ждут позор и разорение. Война проиграна, и гора родила мышь!»
2
«„Вы ведь должны знать Жослена, – спросил меня Лафортюн, – он, кажется, в Москве был корреспондентом „Лозанн цайтунг“?“ Я сказал, что знаю такого: толстячок, похож на Чаплина, только в пенсне и брюки не падают. „Ну, вот, вот! – засмеялся Лафортюн, – именно Чаплин! Так вот, постарайтесь добраться до города Эн. Он там сейчас состоит при миссии Красного Креста! Он вам сделает все“.
И вот я стал ловить Жослена – это было нелегко, ведь в миссию-то не зайдешь, по телефону тоже не вызовешь – значит, приходилось сидеть да ждать в небольшом скверике возле Дюрерштрассе, напротив миссии.
И вот однажды, когда я шел по парку встретить Эльзу, кто-то ударил меня по плечу.
Я обернулся и увидел очень старенького Чаплина в мягкой шляпе, похожей на котелок.
Он стоял и смотрел на меня».
*
– Прежде всего, – спросил Жослен, – я ошибся или нет?
Парк был пуст, только на лавке сидели два малыша.
– Нет, – ответил Николай, – нет, вы не ошиблась!
– Ну, и очень хорошо, – облегченно вздохнул Жослен и протянул руку. – Я уже давно жду вас. Кто вы такой сейчас?
Николай слегка поклонился.
– Гауптштурмфюрер Габбе из Лейпцига.
– Так. Откуда вы сейчас? – не принимая его улыбки, спросил Жослен.
– Я две недели пролежал в клинике профессора Сулье.
– Молодец, – Жослен взял его под руку. – Пойдемте. Я вас давно жду. Его преподобие тоже на свободе и кланяется вам.
Николай даже остановился.
– Как? Он…
Жослен опять подхватил его под руку.
– Именно! Бежал через неделю после вас! Так, порядок такой: я сейчас отпущу шофера и повезу вас к себе. Говорить будем уже у меня – согласны?
Вот так в этот день Эльза ждала, ждала, да и не дождалась своего возлюбленного. Возлюбленный приехал в двенадцать часов, когда Эльза уже давно спала. Он тихонько шмыгнул в свою комнату, взял чемодан, щедро расплатился с хозяевами и уехал. Он сказал, что его давно уже ищут, а сейчас встретили на улице, отвезли в штаб и дали направление в ставку. Он съездит и приедет обратно, но на всякий случай вот деньги. Ведь война, так мало ли что может случиться! Но отец Эльзы, бухгалтер, сорок лет проработавший в одном месте, был старый стреляный воробей – и он-то отлично понимал, какой там, к черту, штаб! Какой там вызвали и дали направление! А зачем жилец все время выходил только в штатском, когда он эсэс? Зачем он, эсэс, отлеживался в университетской клинике, когда дел у них по горло? Никакая там не ставка! Просто бегут крысы с тонущего корабля – вот и всё: тонуть-то никому неохота.
*
Разговор, начатый в парке, кончался в помещении миссии Женевского Красного Креста. Здесь Жослен как пресс-представитель занимал весь верхний этаж, и хотя в квартире никого не было, кроме прислуги – старой немки с плоским лицом, Жослен, войдя в кабинет, запер дверь на ключ.
– Ну, пока нам кое-что приготовят, расскажите мне о своих похождениях. С любым приближением, конечно, – попросил он Николая. И пока тот говорил, ходил по комнате и слушал, а потом спросил:
– Так, это все прошло у вас благополучно, что же вы думаете делать дальше?
Николай пожал плечами.
– Буду пробираться на восток.
– Вы будете пробираться на восток! А с рукой у вас что? Она не двигается.
Николай поморщился:
– Да нет, рука ничего.
– Хорошо! – Жослен подвинул кресло и сел. – Вот что я вам предлагаю. Я вас подброшу к французской границе. На восток вы сейчас не попадете – там ставка и тройной заслон. – Он подумал: – Как я мог понять его преподобие, у вас есть явки. Так? Но если Его преподобия в Париже нет, что вы будете делать?
– Да уж как-нибудь устроюсь, – усмехнулся Николай.
– Устроитесь? – пытливо поглядел на него Жослен. – Ну, хорошо. До границы я вас довезу. Надо только придумать, кто вы такой. – Он подумал. – Ладно, это придумаем! – Жослен откинулся на спинку кресла и довольно потер маленькие ручки. – Дела у них там из рук вон скверно. Еще с полгода – и союзники встретятся на Рейне. У Гитлера уже все карты на столе и ни одной в рукаве.
– А Neue Waffe?
– Ах, Neue Waffe? – криво усмехнулся Жослен. – Ну, это еще придется подождать! А завтра налетит советская авиация и за пару часов пустит весь город к облакам. Вот мы с вами и проснемся у престола Господня – хотя, извините, вы ведь атеист, наверно? Вам и проснуться будет негде! Атеист?
– Атеист.
– Ну то-то же! А у нас что-то мало осталось атеистов. Оказывается, нельзя под ураганным огнем верить только в земляное перекрытие – мало! – Он засмеялся. – Вот я слушал ваш рассказ про последний разговор с его преподобием и думал: «Нет, это имеет свой смысл! Имеет! Ну, вот, если после этой – такой тяжелой, такой изнурительной, войны – а она еще не кончена и Бог знает что нам покажут ее последние месяцы, – так вот, если после такой войны мы получим какой-нибудь дрянненький, трясущийся миришко лет на десять – так разве не будет это рождением мыши?» – Он посмотрел на Николая. – Что, разве не может быть так – восемь лет войны, восемь лет паршивого мира, и снова война на пятьдесят лет? Для кого тогда мы приносили все эти жертвы?
– А вы их в действительности принесли? – поинтересовался Николай и посмотрел вокруг себя на ковры, бронзу и мягкую мебель. – И много?
– Для меня достаточно! – раздраженно ответил Жослен. – А что, думаете, мало? Нет, для моих лет хватит и этого!
– Тогда, с любым приближением, сколько вам лет?
– С некоторым приближением мне пятьдесят – так что из этого? Да, да, я старею, мне не так уж много осталось. Я хочу жить!
– Отвечаю теперь на ваш вопрос о жертвах. Вот я знаю историю одной школьницы. Жила девочка в Москве с мамой и с братом, училась в десятом классе. Все было тихо, спокойно. Началась война. Никто ее не трогал, никто ни к чему не понуждал. А она пришла и напросилась, чтоб ее послали в диверсионный отряд. Ее послали, и она уехала из Москвы – жертва?
– Большая жертва!
– Подождите, пока еще не большая. Отряд работал в тылу, почти на линии огня. Ее послали поджигать конюшни. Раз сходила она удачно, два сходила, опять удачно, на третий раз ее поймали и стали пытать. Она молчала. Опять жертва?
– Знаю я эту историю, – поморщился Жослен. – Ну-ну, дальше – ваши конечные выводы?
– А потом построили виселицу, согнали народ на площадь и повели ее вешать. А она, стоя на ящиках, оттянула петлю и выкрикнула несколько лозунгов, вот тех, что проели всем глаза в газетах, но, представьте, с эшафота они звучали иначе! С эшафота они действовали и на народ, и на тех, кто ее вешал, и когда она кричала из петли: «Немецкие солдаты, сдавайтесь, пока не поздно, в плен!» – черт его знает, что в это время думали эти немецкие солдаты. В этом был тоже один из смыслов ее жертвы. Вот и вся история. Вы ее, конечно, уже читали.
– Да, но для чего вы мне ее рассказывали?
– А вот для чего: жертв, дорогой, никто не приносит сам, а его вынуждают к ним, – а он либо идет на них, либо нет. Вот вы и эта девочка – вы были поставлены в одни и те же условия, началась война, но ни вас, ни ее никто не трогал, не считал обязанным приносить какие-то жертвы. Вы старый газетчик, она школьница, много ли от вас можно требовать? Но у нее было за что умирать, и она пошла и умерла, а у вас не было, и вот вы сидите в центре гитлеровской империи и пьете кофе с ликером.
Жослен посидел, подумал и вдруг покачал головой и засмеялся:
– Вот я слушаю вас и не забываю одно. Я видел жену этого человека – я говорю с мужем красавицы.
– Господи, а это-то при чем? – оторопел Николай.
– А притом, мой друг, что как раз именно это очень молодо и подтягивает – когда родина твоя прекрасна, когда жена твоя красавица – ты ходишь, как в корсете. А быть подтянутым – это, значит, быть жестоким к себе и к другим. Вспомните Рим. Вот и вы жестоки.
– Ну и путаница, – поморщился Николай. – Родина, моя жена, Рим – как у вас все на свете перемешалось!
– А я так не могу! Ну, в самом деле, за что, если он и захочет стать героем, может умереть корреспондент «Лозанн цайтунг»? За швейцарские часы, что ли?! Так это же анекдот. Будут только смеяться.
– Ну, умрите тогда за Вильгельма Теля, – улыбнулся Николай.
– Нет, друг мой, и за это нынче не умирают. А что же касается всего остального, то жене моей сорок пять лет и моя Жюси далеко не ваша царица Мэб. Да и мне, мой друг, как вы остроумно заметили, далеко-далеко за пятьдесят. И знаете, на закате дней к кому я все более и более склоняюсь? К вашему графу Толстому! Тут, по крайней мере, все ясно – как из клетки только клетка, так и из зла только зло. И завтра зло, и послезавтра зло, и послепослезавтра, и через сто лет – тоже зло. И будет его все больше и больше, все на земле кончится злом и разрушением. Так что, пожалуй, зря ваша девочка «митинговала» в петле. Лучше бы ей было прожить хотя бы пять лет. – Он подошел и положил руку на плечо Николая. – Вот как, дорогой, думают в пятьдесят восемь лет и остаются при своем старом Боге. Вам еще не понять этого, друг мой! Да и ни черта, собственно говоря, не понять в этом мире. Я вам только что сказал: из зла только зло – так ведь и это неправда. Не было бы в Женеве того немецкого пристава, не заставлял бы он кланяться своей шляпе – не могло бы быть и Вильгельма Теля, который его убил. А ну-ка отнимите у наших часовщиков да официантов Вильгельма Теля с его знаменитым яблоком – что у них останется?! Ага, то-то и оно-то! Значит, нужен пристав! Нет зла, которое не родило бы добра! Как нет и добра, которое не кончилось бы злом. Да только ждать от зла добра надо целые поколения. Вот у меня был знакомый журналист – сейчас он перешел в эсэс и служит на французской границе. Если бы мы поехали с вами туда, то обязательно встретили бы его. Так вот, он такое наговорит… – Жослен вскочил с места и ударил себя по лбу. – Эврика! Слушайте, я вас возьму как своего секретаря! А?
– Если это вам удобно, – пожал плечами Николай. – Я же не знаю ваших возможностей.
– Но только к французской границе, да? Нет, возможности у меня на это есть! Документ я вам достану! Один из работников нашей миссии погиб, не то просто сбежал в Гамбург, а документы остались – вот я и поговорю кое с кем, – он развеселился отчего-то и снова заходил по комнате. – Да, мы сговорчивы, сговорчивы! Что делать! Сорок четвертый год! «Гитлер капут», – кричат солдаты на Восточном фронте! Ладно, пошли пить кофе с ликером!.. Нет-нет, в Бога надо верить, подумайте об этом, лет через пятнадцать. – Жослен подошел и взял Николая под руку. – Идемте, я буду просить вас: расскажите-ка мне о зондерлагере – это уж конечно для моих послевоенных воспоминаний, – о фронте Сопротивления. Я так их и озаглавлю: «Мы пахали».
Глава 7
ТРЕТИЙ ОТРЫВОК ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ
«Я сказал Жослену: „Ну на кой ляд мне говорить с вашим стукачом? Какая философия у шпика?“ И вот, говорить мне все-таки пришлось, да еще как!
Вот как это вышло.
Уже возле самого Аахена заходит в купе проводник, начинает как будто подметать и тихо говорит мне:
– На той станции заходили двое в штатском, просматривали билеты и, я слышал, говорили: „корреспондент, корреспондент“, а потом по-французски о секретаре.
