Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
– Ах, так! Вы, значит, в горах! – рассеянно воскликнула она и вышла.
Он взял журнал, открыл его и стал читать. Прошло уже минут десять, он повернулся уже на бок и отложил книгу, и тут вдруг вошла Нина, в руках ее была горностаевая шапочка. Она прошла к зеркалу и стала ее надевать. Он посмотрел на нее и снова взял журнал. Она надела шапочку и выскочила в переднюю, что-то буркнула Даше и вернулась с манто в руках. Тогда он спросил:
– Ты это далеко?
– Нет! – ответила она с размаху. – То есть я не знаю! То есть нет, нет, ты никуда не уходи, я быстро.
Он все смотрел на нее.
– Тогда объясни мне по-человечески – в чем дело? Куда ты? Зачем? – Она молчала. Он сидел и ждал. – Ну?
– Милый! – сказала она вдруг умоляюще и даже руки прижала к груди. – Не спрашивай ты меня ни о чем, ладно? Я все расскажу потом, я попала в ужасное положение. Я сейчас же должна ехать.
– А то что? – спросил он очень серьезно. – Застрелится?
– Да.
Он подумал.
– Ну, хорошо, куда же ты поедешь?
Она назвала улицу и номер дома, где-то на окраине. Он встал и подошел к телефону.
– Стой, что ты хочешь? – в ужасе воскликнула она и схватила его за руку. – Нет! Нет!
Он слегка отстранил ее локтем.
– Ну, слушай, держи себя в руках, пожалуйста. Как же ты там-то будешь? Ведь тебе еще с ним придется отваживаться. Этого-то не забывай!
Он вызвал гараж, поговорил с ним, потом положил трубку и объявил:
– Сейчас будет! А ну-ка сядь!
Она стояла.
– Сядь!
Села и тут же вскочила.
– Ты же понимаешь, я ему сказала: «Стреляйтесь!» Что если он…
– Что? Застрелится? – серьезно спросил он. – А вполне возможно. Вот приедешь, а тебе скажут: «Вы опоздали только на пять минут».
– Ой! – выдохнула она и упала на стул. Он засмеялся, обнял ее и чмокнул в волосы.
– А ведь лезешь-то в обольстительницы! Зинаиду Волконскую, видите ли, хочешь играть, а на первом же сопляке горишь, как свечка! Это Костя взял тебя в такой оборот? – Она мрачно кивнула головой. – Ага! Поделом! Вот тебе и «Первый снег»! Ну ничего, другой раз будешь поумнее.
– Ну, постой же, мальчишка, сопляк, дрянь! – пригрозила она чуть не плача. – Покажу я тебе, как шантажировать!
– Слушай, слушай, – перебил он озабоченно, – тут ровно никакого шантажа нет, и ты с высоких нот с ним разговор не начинай, я знаю, у тебя это иногда бывает… «Чтоб сейчас этого ничего не было!» – слышишь? А то уж лучше совсем не ехать! Ну?
Она молча кивнула головой. Он подошел к столу, налил ей стакан черного горького чая прямо из фарфорового чайника и поднес к самым ее губам.
– А ну-ка выпей! Вот так! А теперь сядь и приди в себя.
За дверью раздался звонок, потом быстрые шаги – это Даша побежала отворять. Он отнял от ее губ пустой стакан и поставил на стол.
– Ну, быстро пудрись! – приказал он. – Едем!
Глава 2
В студии Костю Любимова считали талантом. Про него, как-то просмотрев сцены из Островского, сказал сам Народный: «Из этого красавчика может выйти толк, если он только не сопьется. – Он помолчал и подумал. – И не…» – и прибавил уж нечто такое, отчего все ребята так и прыснули, а девчонок как-то сразу не стало. Впрочем, обидеться никто не обиделся, – это же и был стиль Народного. Действительно, Костя стоил и похвал, и опасений, это был похожий на испанца высокий, черноволосый, курчавый парень с такими черными глазами, что в школе его звали Демон.
В студию он пришел прямо из десятилетки, и из-за этого, кажется, в первый раз не то что повздорил, а просто не поладил и не поделил свой выбор с отцом.
Отец у Кости был хозяйственник – директор обувной фабрики. На вид низенький, лысенький, сероглазый и очень смирный человек – так оно и было в действительности, но он почти десять лет вертел одним из самых крупных производств страны, перевыполнял планы, что-то рационализировал, что-то вводил, вновь что-то отменял, и с его авторитетом приходилось считаться многим.
Считался с ним и Костя, и то, что сейчас отец никак не хотел понять, чем может привлекать здорового, способного юношу театр, и пугало, и сбивало его с толку. «Эго же все ненастоящее, все фальшь – эти раскрашенные тряпки, холсты, фанера, позолота, – говорил отец, – только ткни – и посыпется. Поглядеть на это, конечно, приятно, но жить среди этого… – и он пожимал плечами. – А ведь там, где все фальшь, там и люди фальшивые! То ли дело уникальный станок – одиннадцать метров в вышину, двадцать шесть метров в длину, на рабочем станке помещаются детали до ста двадцати тонн весом – и ведь это сейчас двадцать шесть метров и сто двадцать тон, а что будет через десять лет? – И пожимая плечами, он говорил: – Конечно, ты уже взрослый человек и должен сам устраивать свою судьбу, но ты пожалеешь! Ах, как же ты пожалеешь!»
Что мог ему на это ответить Костя? Он ведь тоже колебался и только не имел уж сил отказаться от театра. Это была уже его любовь, а он был влюбчив и самоотвержен во всем, что касалось его страсти – будь то любимый учитель, роман «Овод» или девочка из параллельного класса.
С матерью обстояло иначе. Дело в том, что мать Кости сама всю жизнь была актрисой, но только самой дрянной французской школы, – такой дрянной, дешевой и патетичной, что подчас на нее и смотреть было неприятно, и Костя, сам не осознавая этого, презирал мать хотя и добродушно, но глубоко и искренно. В первый день после его разговора с отцом мать ломала красивые, очень полные руки в спадающих браслетах и тянула в нос: «Сын мой, сын мой, что ты делаешь со мной и с собой?!» – так что наконец у Кости засосало под ложечкой и он тоскливо сказал: «Мамочка, ну будет, пожалуйста». Мать ошарашенно замолкла, молчала целую минуту и только потом ответила: «Да, да, у меня гибнет сын, но это только комедия! Да, для него это только комедия, – она хмыкнула, – ну что ж, пускай! Материнское сердце…» Но хныкать перестала.
Итак, Костя стал артистом. Ему везло. На второй год его перевели во вспомогательный состав и положили 320 рублей.
Он теперь уже не только бегал по сцене с шинелью и с винтовкой наперевес, но появлялся и в крохотных самостоятельных ролях, и мать уже не ныла: «Сын мой, сын мой», но, улыбаясь, пела: «Сын мой артист!» и показывала фото – Костя, член венецианского сената, вскочил с места и машет руками. «Не правда ли, у него очень фотогеничное лицо? – говорила мать. – Вот он тут в профиль – смотрите, какая сильная линия лба и носа! Это у него по моей линии… Мой отец…» – и она рассказывала про отца… «Вот и у меня такой же точно характер…» И знакомые слушали ее рассказ, соглашались и завидовали ей и ее сыну. И вот им обоим повезло – студия поставила переходной спектакль «Коварство и любовь», и Костя сыграл Фердинанда, – да как сыграл! Во время большого антракта к нему в уборную (на этот спектакль у него была и своя уборная) влетела холодная и неприступная премьерша красавица Нина Николаевна и чуть не прыгнула ему на шею.
– Костя! Радость вы моя, – крикнула она так звонко, словно серебро рассыпала. – Вот молодец-то! Все мои друзья от вас без ума! Даже Семенов засопел! А это знаете, какой он дракон? А ну, пошли к нему! – и она протянула ему обе руки, а он не знал, жать их или целовать, но она сама стиснула его ладони, тряхнула и бросила: – Он сам! – Никто ничего не говорил! – Сказал: «Я о нем напишу». А вы знаете, как к нему прислушиваются, – он ведь зря никогда не похвалит… хоть ты ему друг, хоть брат. Ну, пошли.
И они пошли к «дракону». «Дракон» сидел в кабинете директора и что-то быстро строчил в блокнот. Был он высоким, плотным, плечистым блондином в черном френче и сапогах. Когда они вошли, «дракон» поднял голову и сказал:
– Ага! – и встал.
– Вот! – Нина торжественно толкнула Костю вперед. – Знакомьтесь!
– Будем знакомиться. – Семенов с ручкой в руке пошел к ним навстречу. – Здравствуйте, здравствуйте, дорогой. – Он оглядел его с ног до головы добрыми смеющимися глазами. – Хорошо играете – ясно, просто, без всякого наигрыша.
– Нет, правда никакого наигрыша? – азартно подхватила Нина. – А худрук говорит…
– А худрук пускай что хочет, то и говорит, на то он и худрук, – усмехнулся Семенов. – Хорошо – и все. Вот придет фотограф, и мы вас снимем, отдельно и в группе. Ну, так вот, Константин, Константин… – Он обнял его за плечи. – Как вас по батюшке-то?
– Семенович, – ответил Костя.
– Фу, да просто Костя, – засмеялась Нина Николаевна, – что за церемонии.
– Так вот, Константин Семенович, поздравляю и разрешите поднести… – Он снял со стола четыре толстых тяжелых тома Шиллера, связанных бечевкой. – Вот, как раньше писали на венках: «Талантливому артисту от благодарного зрителя». Увидели с Ниной Николаевной сегодня эти тома в магазине, сложились и решили поднести лучшему исполнителю. Так вот, прошу вас!
– Ой, что вы! – пробормотал Костя. И книги были роскошными – огромные серебристые тома, но главное – Нина Николаевна! Ведь до сих пор она ни на кого из студийцев не обращала никакого внимания, а сейчас стоит сзади и дружелюбно дотрагивается до его плеча.
– Берите, берите, – сказала она заговорщицки, – там такие картинки, что закачаешься! – И она, как кастаньетами, щелкнула пальцами.
Вошел директор, крупный, постоянно улыбающийся мужчина с толстыми губами и волосами мелким барашком, которого звали «улыбка-перманент». Он со всеми артистами был на «ты» и к месту и не к месту вставлял «Мы старые артисты», хотя говорили, что при нэпе он работал иллюзионистом в Одессе.
– Молодчик, – хлопнул Костю по спине директор, – хорошо! Вот какого партнера нужно Нине Николаевне! Нина Николаевна, чувствуете? А? Фактура-то, фактура, молодость! Свежесть, звонкость! Их не подрисуешь, не подклеишь.
– Да я уж давно присматриваюсь, – весело, хотя и серьезно, ответила Нина. – Вот когда включите «Коварство» в репертуар, даю заявку на Луизу.
– Включим, включим, – пообещал директор, – пусть только режиссер помирится с худруком. Я всегда твержу: «Заслуженные, не уходите в облака, живите с нами, а то винтик-штосик, а жизнь-то – ay! – и прошла мимо», – и он ткнул Костю. – Ну, а подарок вручен?
Семенов вынул из кармана автоматическую ручку и подал директору.
– Подпиши и вручи.
– Почему я? – попятился директор. – Даришь-то ты!
– Но я же рецензент, – ответил Семенов.
– Ну так что ж, что ты… Да, верно, рецензенту-то неудобно, а подписать бы надо. Такой у него день…
– Господи! Да давайте я подпишу! – беззаботно воскликнула Нина. – Вот еще вопрос! – Она подошла к столу, села и солидно распахнула том. – Ну, так что вам написать? Говорите, Костя.
– Вот вам ручка, пишите, – сказал Семенов.
– Да что, что?
Николай пожал плачами. Нина Николаевна смотрела на него и соображала.
– Ну что может написать старый театральный заяц своему младшему собрату, то и пишите.
– «Мне время тлеть, тебе цвести!» – улыбнулась Нина и через всю страницу черкнула: «Несравненному Фердинанду от его будущей партнерши».
Директор взглянул через плечо и хмыкнул:
– Ну уж это вы, моя дорогушенька… Николай, смотри-ка, что она…
Николай посмотрел и засмеялся. Так они стояли и пересмеивались.
– Что вы? – удивилась и обеспокоилась Нина Николаевна. – Разве не так?
– Да нет, все так! – Семенов взглянул на директора. – А? Сообразила же головка!
– «Да будет стыдно тому, кто об этом плохо подумает», – напыщенно произнес директор. – Кто это сказал и когда?
– Вот это правильно, – согласился Семенов, взял пресс-папье, промокнул надпись и, захлопнув книгу, подал Косте. – Прошу.
– Стойте, стойте! – поймала на лету его руку Нина Николаевна. – Я ничего не пойму, я не так что-то написала? О чем вы говорите «правильно»?
Семенов, улыбаясь, тронул ее за плечо.
– Правильно, что так написано на ордене Подвязки.
– Да что, что? Что написано там?
– А вот: «Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает!» О, уже звонок, пошли!
На другой день было семейное торжество. Пока Костя спал, ему на стол поверх розоватой кружевной салфеточки поставили тоже розовый торт, древняя бабушка вынула из какой-то кубышки десятирублевик, мать приготовила конверт с деньгами. Книги Шиллера лежали стопочкой рядом с тортом, и все домашние и гости приходили рассматривать картинки. Хвалили, читали надпись, восклицали: «О-о!» – и спрашивали: «А что, хорошенькая?» И тогда мать вынимала из конверта фото Нины, и вид у нее при этом был такой, словно она только что приобрела Нину Николаевну по дешевке в антиквариате и теперь та стоит у нее в шкафу рядом с хрусталем и голубым фарфором.
К обеду неожиданно пришел муж тети Оли, физкультурник, капитан футбольной команды «Спартак» Виктор – высокий, сухой человек, всего лет на десять старше своего племянника. У них и отношения были товарищеские – он любил прийти, вдруг схватить круглый столик за одну ножку и поднять его на вытянутой руке, показать несколько новых приемов джиу-джитсу и вдруг – одним молниеносным ударом ребром ладони – свалить Костю на пол, засмеяться и уйти к родителям в столовую. Но сейчас он пришел из столовой веселый, встрепанный и сказал:
– Ну-ну! Поздравляю, поздравляю. Был вчера в театре, видел тебя, – молодчага! Покажь, что она там тебе написала?
Костя открыл книгу, Виктор прочел и рассмеялся:
– Правильно! Тертая баба! Хорошая партнерша – это большое дело в жизни! Ну, поздравляю! Теперь только не подгадь! Баба стоящая, что и говорить, – он сел, – и главное теперь, конечно, подход, – он поднял руку, – правильная тактика, вот что главное!
– Какая еще тактика? – спросил Костя.
– Такая! Прежде всего: узнать, с кем она живет.
Костя пожал плечами: его и возмущал, и привлекал этот разговор – самая возможность так думать и говорить о ней.
– Ну, жил же кто-то с ней? Что она, девочка, что ли? – возмутился дядя. – Как же ты не знаешь?
Костя покачал головой.
– Нет, действительно не знаешь?! – удивился дядя и вдруг снизу вверх провел ладонью по его лицу. – Эх ты – тёпа!! Тёпочка!
– Да ни с кем она не живет! – вырвался Костя.
– Ну, лопух же – лопух! – безнадежно засмеялся Виктор. – Директор у вас кто? Этот толстый кот с бантом? Ну вот, значит, и всё! Понял?
Костя быстро и решительно сказал:
– Этого не может быть!
– Это почему же не может…
– Да они даже… – неудержимо начал Костя, но укололся о насмешливый взгляд Виктора и осекся. – Они даже и разговаривают редко, – закончил он убито.
Дядя добродушно ткнул его в живот.
– Что ж они, при тебе целоваться должны? Целоваться при тебе, лопушок, они не будут – не жди! И по глазам видать: баба – ух, тертая.
Вошла мать в черном атласном платье и обняла Костю за шею голыми, пахучими руками (ждали гостей).
– Мальчик мой, – проворковала она. – Артист! – Она нежно и осторожно поцеловала Костю в лоб. – Еще не очнулся от своего успеха? Ты видел, Виктор?
– Видел, – грубо усмехнулся дядя. – Становится львом – оторвал премьершу.
Глаза у матери ласково и нежно увлажнились.
– Ну что ты мне развращаешь его! – Она ласково провела рукой по волосам Кости. – Он же совсем мальчик!
– Хо-хо-хо! – кругло расхохотался дядя. – Костя, полезай матери под юбку! Мальчик! Я в его лета… Ольга до сих пор мне глаза колет.
Мать туманными и любовными глазами смотрела на Костю.
– Ну и что хорошего! Был хулиган! – Она опять хотела обнять Костю, но он угрюмо увернулся. – Нет, Котик хороший, умный мальчик, ему такие штучки не нужны – пусть себе бегают, а он будет смотреть на них сверху вниз и улыбаться. Мы таких выскочек не любим. Вот Костя пригласит ее к нам, и мы посмотрим, что такая за премьерша.
– Так она и пошла к тебе! – свистнул Виктор. – Не слушай матери, Кот! Все они на одну колодку. А написала «Будущему партнеру» – значит, не зевай, а то потом свои же засмеют.
– Ну, пожалуйста, пожалуйста, – сварливо и ласково сказала мать и увела Виктора с собой.
Вечером к Косте прямо от гостей зашел отец – он был немного под хмельком, в расстегнутом пиджаке, с сигарой во рту.
– Ну, поздравляю, Костя, – сказал он корректно, они пожали друг другу руки. – Видел и твоего прекрасного Шиллера, и фото твоей покровительницы. У матери их целый конверт. Что, это она только на открытках такая царь-девица?
– В жизни она еще лучше, – горячо ответил Костя.
– Ну? – спокойно удивился отец. – Можно сесть? Ты никуда не идешь? Еще, говоришь, лучше? Ну что ж, и так бывает!
Он открыл Шиллера и начал его листать. Костя искоса смотрел на отца – он всегда побаивался его мнений, хотя после той размолвки отец уже ни во что не вмешивался.
– Отличное издание, – честно сказал отец, рассматривая гравюры к «Песне о колоколе». – Это, значит, у них праздник, что ли? Все поют! Еще Пушкин издан так же. Ну, молодец! – Он захлопнул книгу, полез в боковой карман и вытащил бумажник. – Раз, два, три, пять! Держи! – Он протянул Косте деньги. – Купи сам себе что надо, я не знаю. – Он спрятал бумажник. – Ну и еще раз поздравляю и беру почти все слова и советы назад. Ты меня не считай, пожалуйста, каким-нибудь там Писаревым, ниспровергателем искусств и театра. Я потому только тебя отговаривал, что думал – театр у тебя это так – павлиний хвост! Повертишься, потеряешь два года и обратно. Это не годится. А так театр огромная сила. Я помню, что у нас в Жиздре, – он усмехнулся, – что у нас в Жиздре делалось, когда приезжали братья Адельгейм. Знаешь, кто это такие были? Ну, вот, вот! «Трильби», «Казнь», «Уриэль Акоста», «Разбойники» – одни названия чего стоят! И висит афиша во всю стену, а вокруг нее толпа и разговоры: «А вы видели?» – «Слушайте, да неужели они в самом деле братья?» – «А что?» – «Ну! Один такой благородный, а другой – негодяй – отца продал». – Отец засмеялся. – Играли хорошо, но с шипом, криком, топотом, – а люди смотрели и плакали. Но раз плакали – то, значит, действительно становились лучше и добрее! Так вот, благословляю – работай!
– Спасибо, папа!
– Работай, голубчик, работай! Приду посмотреть! Но в звезды (так, что ли?!), в звезды не лезь! Придет твой час, и ты сам по себе загоришься. Если, конечно, есть в тебе чему гореть, – так я говорю или нет?
– Так, папа.
– Загоришься сам – только знай работай! Так и всегда бывает в жизни человека. Ничего, ничего, ничего – и вдруг все ахнули: господи, откуда же это у него?! Как же мы-то жили бок о бок и ничего не видели?! И вот еще, – он серьезно посмотрел на Костю, – насчет этих самых книг. Что сейчас у вас в театре делается, я не знаю, конечно, далеко не то, что раньше. В двадцать восьмом году пришлось мне иметь дело с опереттой – век не забуду. – Он вынул сигару. – Но не увлекайся! Она что, из Москвы?
– Да, недавно кончила ГИТИС.
– Это что, институт, что ли, такой? Значит, молодая и интересная? Сколько ей лет-то?
Костя пожал плечами. Он как-то никогда об этом не думал.
– Ну все-таки?
– Ну, может быть, двадцать три, может быть, меньше.
Отец засмеялся.
– Двадцать три?! Ну, значит, за все тридцать ручаюсь! Это моя житейская пошлость так говорит, а она редко ошибается. – Он снова взял сигару в зубы и положил Косте на плечо маленькую, сухую руку. – Вот что, Костя! Я тебе говорил: «Не поступай в студию, иди в машиностроительный», – ты меня не послушал и пошел. А теперь у тебя успех – значит, и подавно не послушаешь. Да тут ничего и навязывать нельзя, – но вот с высоты моих лет и опыта: я бы подождал терять голову – посмотрел бы, как и что.
– Я, папа, и…
– Стой! Слушай! Да, я посмотрел бы! Что она тебе книги подарила, это очень для нее хорошо! Очень! Будем думать, что так оно все и есть. Вот у твоей матери до революции была сестра – тетя Муза, – она держала музыкальные классы, было тогда такое название, так она всю себя отдавала своим воспитанникам – и деньги, и время, и себя. Ну всё, одним словом. Сколько у нее из-за этого было скандалов с мужем! Уходила она от него, снова приходила, плакала, ночевала у нас на диване, а справиться с собой все-таки не могла. Так вот, были такие и при царе-косаре. А теперь таких, должно быть, в десятки раз больше. Даже так – теперь это норма по отношению старшего к младшему. Правильно?
– Правильно, папа.
Отец встал.
– Вот и мне думается, что это правильно, и поэтому этих книг опасаться нечего. Но если это все-таки не так, пусть лучше она, а не ты, останется с длинным носом, – так, что ли, да? Ну, давай руку.
Костя улыбнулся и протянул руку.
– Даю, папа!
На этом и кончили.
Но с этого же все и началось.
Может быть, если бы все молчали, эта хмарь так и прошла бы стороной, а тут Костя начал интересоваться Ниной Николаевной вплотную. Он начал прислушиваться к разговорам, а в театре чего-чего, а трепотни было сколько угодно. Тут даже слово «москвичка» по отношению к Нине звучало как-то особо хлестко. Говорили, например, что она не уехала бы из Москвы, если бы не одна дымная история, так что пришлось уже бежать, но все равно она здесь недолгая гостья, – в следующий же сезон прежний дружок ее утянет не то в Театр Моссовета, не то к Вахтангову.
Другие только смеялись, – какой там Моссовет, какой там Вахтангов! – еще что выдумаете! – она бы и звания не получила, если бы не подвернулся случай – как раз справлялся юбилей Республики, а ей попала выигрышная роль – ну, конечно, молодая, красивая, понравилась кому нужно, – вот тебе и заслуженная, а так бы дудеть ей еще две пятилетки и, кроме грамот горсовета, ничего не видать.
И еще говорили, что она сильно себе на уме! Ну как же? Притворяется недотрогой, а небось с Семеновым только познакомилась и прямо ночью из ресторана махнула в горы – и на целые сутки! Ногу там ему лечила – он ее где-то вывихнул, лежал, изнемогал, не мог идти, так она его лечила. В общем, та история! Только напрасны ваши совершенства! Она ждала рецензию, а он так ничего о ней и не написал, – то есть, наверно, он-то написал, да редактор вычеркнул. И много еще говорили такого, и все с той же косой усмешечкой, но в одном сходились все – работать над ролью она умеет, ни на какую халтуру не пойдет, и что правда, то правда – есть в ней эдакое святое недовольство собой, зуд в сердце, постоянные поиски то ли образа, то ли зерна роли, то ли просто удачного самочувствия. Бывало: выйдет во время спектакля из своей уборной и, проходя по коридору, остановится на минуту перед огромным зеркалом с золотыми раковинами по углам; стоит и рассматривает себя строго и взыскательно, как знаток ценную картину. Никто ее тогда не окликал – только Елена Александровна, – а с нее всякие взятки были гладки – кричала ей через весь коридор: «Ну хороша, хороша, Ниночка – куда там!»
И Нина Николаевна отвечала ей по-разному – иногда как будто неохотно соглашалась: «Да и мне кажется ничего», но чаще вздыхала, взмахивала оперенными, похожими на бабочки веками и говорила: «Ой, нет, Леночка!.. Посмотри! Наляпана, намазана, как карусельная лошадь», – и проходила через фойе к гримеру.
Про нее говорили всякое, а она всегда была одна, сослуживцы и подруги, конечно, не в счет, но никто к ней не приходил и не вызывал ее по телефону. Семенова Костя никак не хотел считать. С ним она постоянно ругалась. Однажды Костя видел, как он буквально – сослепу, что ли? – налетел на нее в коридоре и они стукнулись лбами. Он даже ойкнул, схватился за голову.
– Хорош! – сказала Нина Николаевна ему очень сердито. – Очень, очень хорош! Фу, и здороваться с вами не хочу!
Семенов прижал к сердцу портфель.
– Извините! – сказал он покаянно. – Я запоздал.
Она покачала головой.
– Запоздал! Это уже не запоздал, а просто не пришел… Ну хоть сейчас-то принесли? И, наверно, опять не все номера! Ну пошли! – и увела его с собой.
А через пять минут он уже катился по лестнице, насвистывал что-то и махал портфелем.
Так неужели эта гордая красавица, замкнутая, холодная, чистая, как снежинка, могла вынести такое наплевательство, пренебреженье?! Где бы была ее гордость, чувство собственного достоинства и каким дураком и пошляком надо быть, чтоб поверить в глупейшую историю с горами и сломанной ногой? Да, держи карман шире – станет она возиться с его ногой! Но Нина Николаевна была еще и талантлива! Так талантлива, что одно ее появление на сцене – то, как она вошла, взглянула, улыбнулась – сразу настраивало зал. Вот это, наверное, и есть настоящее дуновение таланта – посредственность груба, она норовит захватить твою душу в ежовые рукавицы, в когти, талант же только чуть-чуть прикасается к ней. Но вот она вошла и села, и все повернули головы, она легко, вскользь как-то сказала одно слово, а все уже смотрят только на нее, она заговорила – и зал уже пофыркивает, порыкивает, щурится от удовольствия, гудит, а она разгорается все ярче и ярче над их головами, и все замолкли, слушают, и вот, словно резкий взмах рубильника, – одно слово, легкий поворот головы, какой-то жест, и всё вдруг вспыхивает таким ослепляющим светом, что там, под ее ногами, – на мгновение застывают все, даже капельдинеры у двери.
А наутро касса пуста и жучки бойко торгуют билетами. «Артистке везет», – говорят старые театральные лошади и жмут пренебрежительно плечами: ну что ж, молодая, красивая и талантливая – талантливая? Ну да, и талантливая, конечно, – кто же это у нее отнимет?!
Повезло и Косте.
На четвертый день после спектакля, когда он шатался по коридору, его увидел директор и страшно обрадовался:
– Вот кстати-то! Голубчик, не в службу, а в дружбу, слетайте к вашей партнерше вот с этой запиской, а то у нее все время телефон занят – значит, догадалась, сняла трубку. Так съездите? – Он заглянул ему в глаза. – Вон и саночки мои стоят. Вы знаете, где она живет? В гостинице. Ну вот! Ну вот, нате.
И Костя поехал. Отворила ему полногрудая, белолицая, голубоглазая девушка в очень свежем голубом фартучке и белой шелковой косынке. Он сказал ей, что ему нужно, и она просто ответила: «Сейчас выйдет, а вы пройдите в комнату». И толкнула дверь. Костя вошел. Это была довольно большая зала, освещенная висячей лампой в синем абажуре. Было темновато. По углам стояли, как заводи, тихие подводные сумерки, в середине, за столом, покрытым белой скатертью, сидели четверо и играли в карты. Когда Костя вошел, одна из играющих, полная, пышная блондинка со светящимися спереди от лампы волосами, оглянулась и приветливо сказала:
– Вы к Нине Николаевне? Она сейчас! – и крикнула: – Ниночка, к тебе!
– А вы ходите, ходите, дорогая, не держите карты! – подтолкнул блондинку ее партнер, высокий красивый человек лет тридцати пяти, в крагах и с лейкой через плечо. – Вы, товарищ, проходите, садитесь, – она сейчас.
– О, да это же Фердинанд! – раздался веселый голос, и Костя увидел красное, разгоряченное азартом лицо Семенова и его руку с веером карт – то, как она взлетела и упала, – нате, нате, нате! Он бросил одну за другой три карты, засмеялся и встал. – Ага! Кончил! Нина, вы там скоро?
Послышались стремительные шаги, дверь напротив отворилась, и сразу стало слышно, как мощно, словно авиамоторы, гудят примусы и грохочет по столу скалка, – наверно, раскатывается тесто. Вошла Нина Николаевна, на ней были цветастые домашние туфли, легкое платье с закатанными рукавами, фартучек и косынка, такая же, как у той девушки, что отворила ему дверь. Пальцы у Нины были липкие, белые и черные, и она держала их далеко от себя.
– Здравствуйте, Костя, – сказала она улыбаясь, – что, опять собрание?
Он протянул ей конверт, она обтерла руки о фартучек, разорвала конверт и начала читать:
– Испортите глаза, Нина Николаевна, подойдите к столу, – равнодушно посоветовал высокий с лейкой.
– Да что ты там читаешь! – воскликнула Елена Александровна, вскакивая с места (она и была четвертым партнером). Нет дома, и всё! Еще новости – в выходной им работай! Дай-ка сюда.
– Стой, стой! – поморщилась Нина, отклоняясь от ее руки. – Это же «Театр у микрофона», надо согласовать текст. Костя, присядьте – я сейчас буду готова, – и она быстро вышла из комнаты.
– А мы останемся без хозяйки? Очень оригинально! – пожал плечами Семенов и крикнул вдогонку: – Нина Николаевна, вы что же это, надолго собрались?
– Да нет, туда и обратно! – ответила Нина из-за двери, и сразу же зазвенела вода. – Тут дедушка Серапионыч. А вы играйте.
– A-а, само собой, – успокоился Семенов и снова сел, – только вы скоро-скоро, да?
– Ну я же сказала – полчаса, – беззаботно ответила Нина, появляясь уже в манто и в меховой шапочке.
Тут Даша подошла и значительно посмотрела на нее.
– А-а! – вспомнила Нина. – Да, да, сейчас. Костя, ну-ка идите сюда! Познакомьтесь с моей девушкой. Вы ей очень понравились. – Нина их познакомила. – Можете гордиться, Костя: моя девушка очень строгий ценитель – мне от нее знаете иногда как достается? А вашу партнершу совсем даже не одобряет. Когда я сказала ей, что буду играть с вами, она даже в ладоши захлопала. Правда, Даша?
– Ну-ну, не смущай девушку – иди уж! – строго сказала Ленка и выпроводила их.
Они вышли на улицу. Была мягкая, влажная ночь. Спокойно светили белые шары у гостиницы. В саду за оградой из черных копий на высоком синем снегу лежали четыре золотых, спокойных прямоугольника – окна гостиницы.
– Ой, какой хороший вечер! – улыбнулась Нина. – А они сидят в карты играют. – Она обернулась к Косте: – Ну, вам куда?
– Обратно. Я играю в массовке, – ответил Костя.
– О! – радостно удивилась она. – Значит, едем вместе. – И спрыгивая с плоских, широких ступеней, она крикнула: – Дедушка Серапионыч, прокатите?
Санки стояли рядом. Старик в меховой шапке, белом овчинном полушубке, подпоясанный кушаком, – все честь честью, как и полагается ямщику, – привстал с облучка и радушно и важно поклонился.
– Доброго здравия, Нина Николаевна. – Он старательно до последней буквы выговорил ее отчество. – Прокатим, прокатим! – Она подошла и откинула меховую полость. – Пожалуйте! Что? Похоже, что и в выходной нет покоя?
– Нет, дедушка Серапионыч, – весело вздохнула Нина, усаживаясь. – Вон какого кавалера за мной прислали!
– Да, кавалер-то неплох, – пренебрежительно сказал Серапионыч и, не глядя на Костю, слез с облучка, подошел и застегнул полость. – Да ведь, наверно, у вас и свои гости сидят?
– Четверо сидят, дедушка!
– Ну вот, то-то и оно-то, – засмеялся старик, – мы знаем, Нина Николаевна одна никогда не живет. Ну, прикажете прокатить? Держитесь!
И тут пошел пушистый снежок, такой легкий, что он не падал, а порхал и кружился. И только лошадь понеслась, как Костю сразу обдало острой снежной пылью, а тут пронесся ветер и невесть как и откуда швырнул в лицо целую пригоршню звонких рассыпчатых игл. Костя невольно зажмурился, а Нина Николаевна засмеялась, крикнула «Держитесь!» и спросила:
– А какие стихи о зиме и снеге вы знаете? – И вдруг, не ожидая ответа, наклонилась к нему и, ласково поблескивая глазами, не задекламировала, а заговорщически тихо заговорила:
– Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
