Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
– Господи, да какое же это искусство! – ужаснулась она. – Это же просто-напросто… – И она не нашла нужных слов.
Николай нахмурился.
– Ну а что ж вы, не можете притащить его на собрание и пробрать с песочком: почему пьешь? почему дурака валяешь? почему на занятия не ходишь?
– Так у него же всегда на все уважительные основания, – хмуро сказала Надя. – Справки от врача, и потом… – она не закончила.
– Ну, ну?
Надя хмуро смотрела на скатерть.
– Рябов однажды по поручению комитета говорил с ним, и Костя сказал: «Вот вам мои справки от врача, и всё! А будете разводить сплетни – уйду из студии».
– Ну и скатертью ему дорога, – возмутился Николай, – и плевать на него, если он такой, что не считается с товарищами… так, Надя? – Надя молчала. – Что, разве не так, Наденька?
– Не наплевать, – ответила тихо Надя. – Нам на Костю не наплевать.
Это «нам» прозвучало как «мне», и Николай так это и понял.
– Ну хорошо, – сказал он, – но вот вы сказали «пьет», что ж он – буянит, не работает, приходит пьяный в театр?
– Ну что вы! – почти суеверно испугалась Надя. – Нет, нет!
– Но тогда, Надя, может быть, и вообще не пьет? Кто видел-то?!
Надя подумала.
– Я видела! – сказала она хмуро.
– На праздниках?
Она все смотрела на скатерть.
– Нет, не на празднике. Он стоял пьяный возле гостиницы и смотрел в окно.
Наступила небольшая пауза, а потом Надя заговорила горячо и тихо:
– Нина Николаевна очень хорошая, честная, добрая, ей ничего никогда не жалко, мы ее все любим, но зачем она играет Костей? А она ведь играет! – Николай молчал. – Что ж, разве она не понимает… Ой, что я говорю, – и Надя прижала ладони к разгоряченному лицу.
– Нет, нет, – спокойно заверил ее Николай, – я вас слушаю. Вы правильно говорите.
– Они ездили за город на каток, и она по дороге читала ему какое-то стихотворение, что-то такое «мы едем на каток, и я тебя люблю» и что-то там еще. И он целовал ей руку, и она смеялась и учила. – Надя говорила, морщась, как от зубной боли. – И это уже пошло по студии, и… – Надя что-то проглотила. – Она же любит вас… Зачем же она…
– Так! – Николай встал. – Надя, еще один вопрос: с ним никто больше не говорил? Разумеется, не о катке, а о том, чтоб не пил, не пропускал занятий, и вообще…
– Нет.
– Так пусть поговорят. А я нажму с другой стороны.
– Но, Николай Семенович, – всполошилась Надя, – вы…
Николай сжал ее руку.
– Все будет в полном порядке. Никто ничего не узнает. А поговорить с Костей надо сегодня же.
Николай зашел к Нельскому. Нельский, чистый, выбритый, без пиджака, в перламутровом джемпере, стоял перед столом, курил и рассматривал какие-то лежащие перед ним эскизы. Увидев Николая, он поднял голову.
– Как раз думал о тебе! Ты к Ниночке пойдешь? Ну так и я с тобой.
Николай сел.
– Пойдем. А что-нибудь случилось?
– Да вот, видишь, принес художник костюмы, – горько усмехнулся Нельский.
– А ну? – протянул руку Николай.
Нельский быстро собрал эскизы и спрятал в стол.
– A-а! Даже показывать не хочу. Наляпал, намазал дурак как на цыганскую юбку да и говорит: «Это – романтический стиль». А что ты так рано пришел? Поссорился опять? Так?
– Нет, не так, – сухо ответил Николай. – Слушай, что из себя представляет Онуфриенко?
Нельский пожал плечами.
– Ну как что? Ты ж видел его – тот, высокий, в модном пиджаке.
– Я спрашиваю не кто он, а что он. Ну анкетно, анкетно!
– Анкетно? – Нельский подергал ящик. – Двадцати пяти лет, служащий, работает в филармонии.
– Разве не в цирке?
– Нет, не в цирке, с циркачами он только иногда ездит летом. Холост, под судом и следствием не был. Что еще? Сын коммерческого директора Госспирта. Вот и все, пожалуй!
– А лично?
– Ну а лично ты его опять-таки видел – играл Яго в переходном. И, надо сказать, отлично играл, одет с иголочки, надушен, финтит. А вообще очень способный парень – пожалуй, самый способный на курсе.
– А Любимов?
– Э-э, нет! Не тот коленкор! – засмеялся Нельский и снова сел. – Вот ты думал – ну кто такой Любимов? Красавчик, резонер, декламатор, маменькин сынок, Митрофанушка. Поэтому он так и хорош в «Коварстве». Сама роль сшита по нему. Это вы с Ниночкой так разахались вокруг него, а его еще дрессировать и дрессировать! Вот так-то, друзья!
– А у Онуфриенко что?
– А у Онуфриенко отличная техника. Ритм. Чувство общения и подачи. Он умеет мячик и бросить, и поймать. С ним легко играется.
– И вообще ты его оставляешь в труппе…
– Конечно, оставляю.
– Конечно, оставляешь! Ну, а ты знаешь, что он большая и препаскудная бестия? Не знаешь? Вот очень жалко, что не знаешь. Ты худрук и не видишь, что у тебя творится под носом. Он и сам пьет, и других спаивает.
– А ты не пьешь? – быстро и резко спросил Нельский.
– Я…
– Не пьешь, значит, – ехидно улыбнулся Нельский. – Ну, хорошо, а спаивает он кого? Девочек?
– Костю Любимова.
– А черт бы вас! – Нельский стукнул ладонью по столу. – Прямо не Костя, а какой-то Иосиф Прекрасный – все-то его обижают, прижимают, соблазняют, а теперь еще, значит, и спаивают! Ну так пусть твоя любовь посадит его себе под юбку. Вот я ей, кстати, такой эскиз несу… А вот ты, кстати, знаешь, что я вчера из-за него и нее имел преотвратительный разговор?
– А что такое?
– Вот то самое, дорогой, – Нельский со зла кулаком раздавил спичечную коробку, – то самое, что приходит ко мне вчера Рябов и говорит: «По студии ходят гнусные слухи про Нину Николаевну», – и сам дрожит. Ну, мне понятно: Нина Николаевна – это же божество, сверхчеловек! Я спрашиваю: «А кто и что – конкретно?» Пыхтел, пыхтел, давился, давился и выдавил: «Любимов не так ее понял, а ребята разнесли». – Нельский посмотрел на Николая. – Слышишь? Ребята теперь уж виноваты.
Помолчали.
– Говорят, что они ездили на каток? – спросил вдруг Николай.
– Ах так, значит, все-таки ездили? – страшно удивился Нельский. – Ах, шут же вас дери совсем! Что ж она делает? Где же такт? Чувство меры? Со студийцем? – Он посмотрел на Николая. – И главное – ей ведь сказать ничего нельзя, – сразу зафыркает, как дикая кошка: «А я вас просила бы о моей репутации не заботиться. Я уж сама как-нибудь…» Ну, не заботиться, так не заботиться – пес с тобой, что мне, больше всех нужно? Пошли! – Он подошел к вешалке и снял пальто. – А вот дойдет до нее – будет скандал, – сказал он вдруг, оборачиваясь, – ты же понимаешь, что́ ребята могут трепать! Ах, ах! Где вы только росли, товарищи!
За дверью вдруг что-то треснуло, загудело, а потом запела дверь и вдруг словно частый дождик забарабанил по крыше – кончился акт.
– Пошли, пошли, – повторил Нельский, – а то сейчас придут актеры.
– Слушай, а что это за циркачи такие? – спросил Николай, поддерживая ему пальто. – Ты не знаешь?
– Понятия не имею, – ответил Нельский, – какие-то иллюзионисты, но деньги имеют. Много денег. Видел я их худрука. А как же, и худрук есть! Знаешь, какой барин – розовый, полный! Кок у него такой! Басок! И фамилия – Суриков! Чувствуешь?! Так! – Он надел шляпу, но вдруг снял ее и быстро сказал: – Вот что: ты иди, а я сейчас же за гобой.
– А что?
– Ну, надо же кончить с этим красавцем. Вот вызову да и…
Николай взял из его рук шляпу и молча надел ее ему на голову:
– Идем.
– Я через…
– Идем, тебе говорю! Она виновата, она! А ты будешь костить парня. А знаешь, что в такие годы задеть мужскую гордость…
– А что ж делать, по-твоему?
– Ничего! Одернуть хорошенько Онуфриенко, а тебе ей сказать слова два на ухо, чтоб пришла в чувство. Я уж в это дело мешаться не буду, а то подумает, что ревную.
После конца массовки к Косте вдруг подошел Рябов и спросил:
– Домой?
Костя посмотрел на него. Рябов говорил, а в глаза не смотрел, и лицо у него было кривое. Весь-то он морщился, супился, как сердитый ежик. Косте стало жалко его, и он великодушно сказал:
– Да! Ведь нам, в самом деле, по дороге.
– Ну так я оденусь, – быстро сказал Рябов и побежал по лестнице.
Когда через пять минут они вышли вместе из театра и молча остановились на площадке, каждый понимал, что им надо объясниться, но ждал, чтоб другой начал говорить первым. Было тихо. Над улицей по черным мокрым деревьям дул теплый, почти морской ветерок, и Костя с шиком расстегнул пальто и подставил ему грудь. Он вообще выглядел очень солидно – на нем была мягкая серебристая шляпа, а в руках палка с фигурным набалдашником, да и пальто было модное – в большую зеленую клетку из шоколадного кастора. Рядом с ним Рябов в своем рыженьком ватном пальтишке выглядел совсем пацаном. Он и сам, верно, это почувствовал, потому что только поглядел на Костю, нахмурился и отвел глаза.
– Так куда мы? – весело спросил Костя, хотя они собирались домой.
– Вниз! – буркнул Рябов, и они пошли и с добрых полквартала опять молчали и ждали, кто же начнет первый. Наконец Костя сказал: «Смотри, как все потекло». И они заговорили об этом. И верно, на всех крышах висели плакучие корявые мутные сосульки, похожие на корневища.
– А по-старому-то еще февраль, – солидно сказал Рябов, кивнув на крыши, и опять они шли и молчали.
Но вдруг за поворотом как маяк блеснул желтый и зеленый ларек, и вокруг него люди – очень много всяких людей, – и над головами их туда и сюда порхали две мутно-желтые кружки, одна полная, с пеной, другая пустая.
– Слушай, а что как нам пивка? – с отчаянной легкостью спросил Костя и остановился.
– Ты пей, я не буду, – хмуро ответил Рябов.
– Это почему? – очень удивился Костя.
– Ты пей, – повторил Рябов угрюмее.
– А ну-ка пошли! – вдруг решительно схватил его за плечо Костя и потащил к ларьку. Больше уже Рябов не вырывался.
Когда через полчаса они отошли от ларька, уже темнело. По улице шло много народу, но что-то никто никуда не спешил, и ребята все время натыкались на чужие колени, спины и груди. Они говорили так громко, что слышали только себя сами.
– И вот я тебе говорю как товарищу: ты ведешь себя, как свинья! – кричал Рябов. – Нина Николаевна так радовалась твоему успеху, книжку тебе подарила, – а что говорил про нее этот гад? А все стоят и улыбаются. И ты тоже улыбался.
– Я не улыбался, – поправил Костя.
– Ты не улыбался, но ты с ним пошел под ручку, зачем ты с ним пошел под ручку? Что, ты не знал, что за такие слова бьют по морде?
– Что она меня на каток звала – это не вранье, мы ездили, – сказал Костя и поглядел на Рябова: верит ли? Рябов верил.
– Ну что ж, ты ей нравишься, – твердо и просто сказал он. – Она и меня два раза брала в горы, но я же молчу, а ты ходишь, звонишь, – Онуфриенко назвонил, Наде назвонил-назвонил… Э, да всем ты назвонил! И все думают черт знает что! Что она твоя любовница – вот что все думают. – «Твоя любовница» Рябов сказал так громко, что парочка, идущая сзади, фыркнула, и он сказал ей: «Рановато, пожалуй, немного, а?»
– И за это морды бьют в кровь, – выкрикнул Рябов, свирепо оглядываясь на говорящего.
И вдруг оба вздрогнули и замолкли – мимо них под руку с Еленой Александровной прошла Нина. Она смеялась, мелко жестикулировала левой рукой и, заглядывая в лицо сдержанно улыбающейся подруге, что-то быстро и весело ей рассказывала. Она пролетела мимо мальчиков, даже не заметив их, – только там, где женщины прошли, осталась и еще долго лежала и не таяла ароматная полоса: запах ее волос, рук и одежды. И вдруг (с пива, что ли?) бурный восторг поднял Костю и понес. Все осветилось, все стало легким и выполнимым. Он схватил Рябова за локоть.
– Больше Онуфриенко ничего тебе не скажет! – пообещал он горячо. – Не веришь? Честное комсомольское. А если скажет… Ну, в общем, он не скажет. Теперь слушай: можешь ты пойти к ней?
– Это зачем? – неприязненно удивился Рябов и вдруг крикнул: – Ты смотри, смотри!
Подруги стояли на углу возле большой плетеной корзины с фруктами и разговаривали с продавцом. Продавец, ладный, высокий малый в полушубке, вертел в руках апельсины, тыкал то в один, то в другой пальцем и что-то объяснял. Все трое улыбались.
Костя оглянулся.
– А где мы сейчас?! Ага! Значит, это они возвращаются в гостиницу. Слушай, у тебя хватит духу пойти к ней и вручить подарок от нас обоих? – Он говорил быстро, решительно и отрывисто.
– Какой еще подарок? – спросил Рябов недоверчиво.
– Ведь ты же любишь ее? – Рябов резко вырвался. – Да что там отпираться – любишь ведь! Я же вижу – и ничего плохого тут нет. Ну, так да? Да? Говори же!
– Да ты пьян, что ли, дурак? – сердито вырвался Рябов. – Пусти руку.
Но Костя опять поймал его за локоть.
– Ты ее любишь! – сказал он твердо и певуче. – А что ты сделал во имя своей любви? Любовь должна горы переворачивать. Ее надо каждую минуту доказывать. А чем мы ее доказали? Ничем! Ведь так!
– Не кричи, пожалуйста, как идиот, – зло оборвал Рябов и покраснел. – Люди смотрят! Стоит посередине улицы и орет черт знает что!
– Ничем ты не доказал, Рябов, своей любви, ни ты, ни я, – поэтому и смеются. Ладно, они не будут смеяться, пойдем!
– Да куда? Сумасшедший!
– К ней! Она же получила звание. Ее нужно поздравить, поднести ей цветы, а мы… Ну, идем, идем!
У Кости был отчаянный и простой план, тем более отчаянный, что совершенно простой: зайти в один дом и унести оттуда корзину или горшок с цветами. Какие цветы ему нужны, он не знал, – какие только подвернутся, те он и утащит. В доме, куда он шел, были и розы, и лилии, и ландыши, и настурции, и еще какие-то красные и синие цветы на высоких стеблях с острыми черно-зелеными пятнистыми листьями, похожими на щук, – названия их он не знал. Наткнулся на все это богатство он случайно. Как-то, еще летом, шел он купаться и увидел, что на набережной, возле маленького, белого, по-южному открытого со всех сторон дома, стоит желтый лимузин и в нем рядом с шоферским местом торчит кадочка с низенькой кудрявой пальмой и стоят большие круглые горшки с цветами – синими, красными, белыми, золотисто-желтыми, похожими на распустившиеся перья жар-птицы. И только успел удивиться тому, что все в этом доме настежь, как из распахнутой двери выскочил забавный старичок, в очках, в чесучовом пиджаке и в красных матерчатых туфлях, вскочил на подножку лимузина, обхватил пальму, прижался к ней носом и лбом и, откидываясь назад, потащил кадку, но из открытой двери навстречу ему строго вышла женщина, очень полная, белокурая, с волосами назад, и сказала просительно и сердито: «Господи, я же просила вас ни за что тут не браться», – и вынула у него из рук пальму. «Я…» – начал смущенно старичок. «А потом будете лежать с сердцем», – сказала женщина. Когда они оба исчезли, Костя осторожно заглянул в дверь… Боже мой! Да это был целый ботанический сад! Царство цветов! Цветы стояли на подзеркальнике, росли в совершенно черном и поэтому очень глубоком зеркале, колыхались розовыми бабочками и шапками поверх белых аккуратных салфеточек, еще где-то и над чем-то. Их было так много, и они были такие необычайные – синие, розовые, желтые стройные гиганты, – что Костя так и оцепенел. Но тут выскочил парень в синем комбинезоне (наверно, шофер), а за ним опять старичок, и шофер сердито буркнул Косте: «Молодой человек, не мешайтесь!» – а старичок остановился и очень смешно спросил: «Вы ко мне? Нет? Извините!» – и затрусил дальше.
Костя поскорее пошел прочь. А на другой день, идя из театра, он специально сделал крюк и подошел к этому дому. Теперь дверь была закрыта и на ней висела белая дощечка:
Доктор ЯЩЕНКО
кожные и венерические…
Прием от
Костя спрыгнул на мостовую и заглянул в окно, но увидел только кремовые ажурные занавески и сквозь них золотистый свет. Верхнее же окно возле балкончика, сплошь заставленное и обвешанное цветочными горшками, светилось спокойным белым огнем, и в нем кто-то быстро ходил, все время мелькала быстрая и длинная тень. Больше Костя к этому дому не ходил, и только вот сейчас его озарило: позвонить, зайти в переднюю и как уж там выйдет – неизвестно, но утащить горшок с цветами. Он чувствовал такой подъем, что верил: цветы у него обязательно будут – он возьмет их приступом.
Отворила ему старуха в совиных черных очках и с метелочкой из розовых перьев в руке.
Костя сказал, что ему надо доктора. Старушка посмотрела на него и что-то подумала.
– Так они сейчас не принимают, – сказала она. – Вы из университета или как?
Костя взволнованно и твердо повторил, что он очень, очень просит принять его. Это совершенно необходимо. Он говорил и дрожал. Старушка поколебалась, постояла немного и вдруг быстро сказала:
– Ну, подождите – пойду скажу, – и вышла.
Костя огляделся. Цветов было по-прежнему много: стояли белые корзины с ландышами, красные и желтые тюльпаны в отдельных крошечных горшочках, огромные роскошные и грубые ирисы, потом розы, лилии – бери любое и беги. Он схватил горшок с пунцовыми розами, прижал к себе, сделал несколько шагов к выходу и вдруг остановился и поставил цветы на пол. Надо, чтоб правая рука была свободна, а то как же откроешь английский замок? Он подхватил горшок левой, но тут послышались быстрые шаги и вошел очень высокий, худощавый человек с длинным, чисто выбритым лицом и в черной круглой шапочке. Его щеки прорезывали жесткие прямые складки. Сзади, обхватив его за колено, шел крохотный мальчик в матроске.
Костя быстро поставил розы.
– Здравствуйте, – кивнул мужчина. – Подожди, Котик, не шали. Вы к доктору? Ее сейчас нет дома. Так что, если вы…
– Нет, нет, – испугался Костя и сразу понял, почему так странно глядела на него старушка в очках, – я совсем не затем! Что вы!
– Тогда вы, может, объясните, в чем дело? – спросил мужчина. – Да вы присаживайтесь, пожалуйста!
Голос был резкий, очень ясный, хотя и негромкий. Костя стоял в замешательстве. Собственно говоря, ничего не изменилось, – тот ли, этот ли, какая разница, но, как всегда бывает при неожиданных неудачах, ему казалось, что если бы сейчас вышел тот старикан в туфлях, прищурился и сказал бы: «Ах, значит, вы, молодой человек, все-таки ко мне?» – все пошло бы совершенно по-иному.
– Вы из университета? – спросил высокий.
И Костя вдруг бухнул:
– Нет, я из театра!
Хозяин удивленно посмотрел на него.
– То есть из анатомического театра?
– Нет, из Академического. Ну из Республиканского.
Улыбка высокого стала совсем недоумевающей.
– Но вы садитесь, пожалуйста. Так чем же все-таки мы вам можем служить? Я вот профессор математики, жена моя – венеролог, это же к театру… – Он пожал плечами и стал гладить мальчика по волосам («Сейчас, милый, сейчас»).
«Попал! – подумал Костя. – Вот это попал!» – И вдруг отчетливо сказал:
– Наш творческий коллектив просит вас обоих принять участие в чествовании заслуженной артистки республики – нашей премьерши… – Фамилию он не назвал.
Профессор удивленно пожал плечами.
– Спасибо, но какое отношение имеет венеролог к вашей премьерше? Я, конечно, передам жене, – поспешно добавил он.
Тогда Костя вытащил из бокового кармана бумажник, вынул из него пачку блестящих фотографий Нины и молча протянул профессору.
– Да нет, что такое? Зачем? – слегка поморщился профессор, но фото взял, взглянул и быстро посмотрел на Костю, но тот молчал и рылся в бумажнике. И вдруг лицо профессора осветилось улыбкой, а глаза пояснели.
– Гляди-ка, Ванечка, – сказал профессор ласково, – какая красивая тетя! Ах, какая она красивая. И эта! И эта! Это все одна и та же, только платья разные! – Он целую минуту рассматривал поясной портрет Нины, потом протянул фотографию Косте и убежденно и мягко сказал:
– Очень, очень красивая женщина. – Он снял мальчика с колен. – Котик, позови-ка скорее маму. Да, но чем же мы все-таки можем вам служить?
Костя положил фото на стол.
– А это вам лично от юбилярши. Нам сказали, что у вас лучшие розы в республике.
И тут профессор улыбнулся по-настоящему – не одними только высокомерными губами, а всем лицом, так что даже твердые, прямые линии по бокам щек, похожие на складки хитона на старых фресках, стали милыми и простыми.
– Это откуда же у вас такие сведения? – спросил он ласково и с хитрейшей улыбкой.
Голова Кости работала на 120 лошадиных сил. Он все вспомнил, все связал.
– Мы были в ботаническом саду, – сказал он деловито, – и оттуда нас послали к вам. Сказали: «Только у него. Если он вам даст».
– Да, конечно, пошлют ко мне! – торжественно воскликнул профессор. – Ну как же! У них же там одни георгины и шиповники! Разве это розы? Это же шиповники! А вы видели у меня махровый сорт «Звезда Версаля»? Ну как же, в газетах писали – профессор Граве прислал мне из Венсеннского ботанического сада. – И глаза у профессора уже поголубели так, что он сразу стал похож на того старика в шлепанцах и чесуче. – Так какой сорт вы хотели бы поднести? Я бы вам, например, рекомендовал махровые сорта. Замужней женщине, актрисе полагается подносить только красные и черные розы.
– Да она не замужем! – пылко воскликнул Костя.
Профессор тонко улыбнулся.
– Голубчик, не в этом дело, – цветы имеют свою символику и назначение. Так, например, девушкам подносят ландыши и лилии.
– Так она и есть девушка! – вспыхнул Костя.
– Как то есть девушка? Она же актриса! – Профессор дико посмотрел на Костю, хотел что-то спросить, но сейчас же схватил со стола фотографии и стал их рассматривать. – Ах, значит, она вас и прислала ко мне? Ну, добре! Тогда что же нам подобрать, ландыши или… – Он на минуту задумался. – Вот! – сказал он очень твердо. – Порекомендую вам лилии. У меня сейчас есть изумительные высокогорные ливанские сорта. Помните, может быть, что говорится в Библии о лилиях Сарона? Ну вот этот сорт у меня как раз и есть. Идемте-ка! – И он потащил Костю за собой по лестнице.
Питомник – или оранжерея – был сплошь заставлен лилиями – не было видно ни пола, ни потолка, ни полок, ни столов, одни листья, стебли и высокие узкие цветы с толстыми грубоватыми ярко-желтыми тычинками, – только потом он стал различать ящики, горшки, корзины. Лилии были изумительны. Изумительна была их стройность, простота и слаженность. Изумительна была белизна, такая полная и яркая, что от нее не хотелось оторваться, – такого цвета бывают лебеди, одежда святых на картинах, старинные статуи.
В комнате было жарко и сыро. На стене висел большой термометр с красными и синими делениями и над ним какой-то круглый предмет, похожий и на часы и на барометр. Вовсю светила большая круглая лампа.
– Ну вот, – радушно пригласил профессор, – выбирайте, а я… – И он быстро вышел.
Костя стал выбирать и вдруг увидел, что не все лилии одинаковы: их полная и чистая белизна имела несколько оттенков – тут была и чуть заметная просинь, и блеск и переливчатость авиационного шелка, и желтизна старого мрамора.
Профессор вернулся с высокой полной дамой в коверкотовом костюме, той самой, что вырвала когда-то пальму из рук смешного старика.
– Здравствуйте, – улыбнулась дама, – Клавдия Николаевна. – Они пожали друг другу руки. – Мы с мужем очень рады, что можем быть вам полезны. Я несколько раз видела вашу юбиляршу.
– А ну, молодой человек, скажите, сколько ей лет? – лукаво спросил профессор, смотря на жену.
– Двадцать два! – ответил Костя.
– Вот – двадцать два! – подтвердил профессор сияя.
– И заслуженная? – слегка удивилась его жена. – Она действительно показалась мне очень молодой, но… дай-ка! – Она долго рассматривала карточку и наконец сказала: – Очень славное лицо!
– Правда, славное очень? – обрадовался профессор.
– Правда! Но молодой человек, может быть, торопится на торжество, а ты задерживаешь его! Так что ты хочешь ему дать – розы, лилии?
– Ну конечно лилии! И не «Славу Бурбонов», а что-нибудь из высокогорных ливанских сортов – ну, например, «Царица Савская». Вот, пожалуйста, выбирайте. Нельзя только, – он поискал глазами, – вот этот куст нельзя – он один у меня, – и вот этот, а все остальное – и этот, и этот – пожалуйста!
– А может быть, молодой человек по роду своих чувств предпочитает более яркие цветы? – улыбнулась Клавдия Николаевна. – Георгины, гвоздики, розы? – Она ласково поглядела на Костю. – Извините, я лет на пятнадцать старше вас, поэтому позволительно мне спросить вас…
– Клава, ну не будь же нескромной, – азартно и радостно воскликнул профессор.
– …Спросить вас: вы дарите цветы просто юбилярше или близкому вам человеку?
– Да Клава же! – рассмеялся профессор и взмахнул руками. – Вот еще бестактная, ей-богу! – Но полная белолицая женщина улыбалась так ясно, просто, дружески, что Костя не смутился.
– Моя любовь! – ответил он серьезно.
– Ну-у? – торжествующе хохотнул профессор и потер руки. – Ну какие же могут быть тут яркие цветы? Какие розы и какие гвоздики? К чему они?! Тут молодому человеку могут помочь только одни белые лилии!
Когда Костя вышел от профессора, Рябова, конечно, уже не было. Кто же будет ждать столько?! Костя подумал и пошел домой. Он нес корзину с цветами, и на душе его было очень спокойно и ясно. Перед его глазами стояла улыбка этой полной спокойной женщины, и он думал о том, как завтра он принесет эту корзину Нине, что ей скажет и как она удивится, увидев эти лилии, засмеется и захлопает в ладоши. А вечер был совсем весенний – с крыш, с водостоков, с голубых, белых и желтых сосулек спадали медленные, тяжелые, как мед, капли… Светила насквозь прозрачная луна, и все было синим и ясным. Улыбаясь, он влетел в парадное и позвонил. Отворил ему отец. Он так и вышел с ручкой – видимо, сидел и писал в кабинете.
– Ну, наконец, – сказал он, присматриваясь к Косте. – А тебя товарищ заждался. Целый час сидит.
– Рябов? – обрадовался Костя – только его бы он и хотел увидеть в эту тихую светлую минуту, – вот бы они уж наговорились о Нине.
– Ну уж кто, не знаю – не спрашивал! – слегка поморщился отец. – Э, а это что у тебя? – Костя отвернул край розовой бумаги. – О-о! Цветы! Да какие еще! Откуда это ты? Кому?
– Нине Николаевне, – гордо ответил Костя, – у нее день рождения.
– Молодец! – горячо ударил его по плечу отец. – Правильно! За подарок – отдарок. Ну-ка, покажи! Слушай, да это лилии! И еще какие! Ах, какая же все-таки красота! Где достал?
Костя молча посмотрел на отца, хотел что-то сказать, но вдруг чмокнул его в щеку и, застыдившись, побежал к себе. Дверь его комнаты была полуоткрыта. На фоне окна, зеленого от луны, сидел Онуфриенко.
– Отыскался пропащий! – сказал Онуфриенко, вставая, и затушил папиросу прямо о крышку стола. – Ждал я тебя, ждал и хотел уже уходить! Где ж ты был? А это что?
Костю так и передернуло – всего меньше он хотел бы видеть Онуфриенко. Он молча поставил цветы, подошел и включил свет.
– И нечего тебе было сидеть в темноте, – сказал он сварливо, – оставь цветы, помнешь!
Словно не слыша, Онуфриенко отвернул край розовой бумаги.
– О-о! – потянул он одобрительно. – Дельно и в самый раз! Где достал? Кому? Возлюбленной?
– Какие у тебя все противные слова, – мучительно поморщился Костя.
Онуфриенко вдруг поднял голову и с любопытством, внимательно посмотрел на него.
– Э-э, да она тебя, кажется, турнула, – догадался он. – Ну что ж молчишь? Турнула, да? Ладно, твое дело! Бери корзину, пошли.
– Куда?
– Сколько раз я тебя просил: не кудыкай, не будет пути. Ну, раскачивайся же! Я тебе говорю: запаздываем. Верно, откуда цветы-то?
– Наверно не украл, а дали! – агрессивно и грубо ответил Костя.
– Знаю, что украсть не сумеешь, – презрительно усмехнулся Онуфриенко, – спрашиваю, кто дал.
– Профессор Ященко.
– Что-о? – У Онуфриенко на секунду даже отнялся язык. – Какой профессор Ященко? Я серьезно спрашиваю!
– Да я серьезно и отвечаю. Тот самый.
С минуту они молча смотрели друг на друга.
– Где он живет? – вдруг быстро спросил Онуфриенко.
– Оставь, пожалуйста, – резко оборвал его Костя, – что еще за допрос! Следователь, что ли?
– А то, что ты мечешь! – засмеялся Онуфриенко. – Говоришь, а что говоришь – не знаешь. Ященко за любую поганую рассаду удавится.
– Ну? Это ты правду сказал? – иронически покачал головой Костя.
– Вот тебе и ну! Я такого скота еще и не видывал! Злой, мелочный, мстительный! И гад! Я и его Клавдию Ивановну знаю. Тоже профессор – по хорошим делам! Попади ей в лапки – век не забудешь! Не врач, а инквизитор!
Онуфриенко встал и застегнул пуговицы.
– Готов? Так бери цветы и пойдем. – И он протянул руку к корзине.
– Не хватай, говорю! – рассердился Костя.
Онуфриенко вдруг расхохотался.
– Да нет, ты что, действительно все это приготовил для Ниночки? – Костя молчал. – Дурак! Вот действительно идиот! Ты знаешь, как она тебя с ними турнет? Такие же покойникам носят – он же тебе лилии и нарциссы дал, самые что ни на есть кладбищенские цветы! Ну, ты идешь или нет?
– Куда?
– Опять кудыкаешь? К одной интересной женщине в одну интересную артистическую компанию – устраивает это тебя или нет? Ну, и корзину бери, там она как раз кстати. Эта дама толк в цветах не знает. Цветы и цветы! Дай сюда! Пошли! Ехать далеко, вызовем авто!
Глава 4
Ехали они действительно долго, проехали парк им. Горького, весь в белых и синих огнях, потом прилегающую к нему небольшую темноватую площадь с одиноким полосатым киоском под фонарем. Тут уже пошли совсем грязные и темные улицы, и наконец автомобиль дернулся и остановился перед пузатым, двухэтажным, видимо еще купеческим, особняком. В окнах верхнего этажа сквозь ажурные занавески звучала музыка – то рояль, то патефон, то радио.
– Дай сигнал! – приказал Онуфриенко шоферу и выскочил из кабины. После третьего гудка из темного парадного выбежал высокий худой человек и подскочил к Онуфриенко.
– Ну, слава богу! А я думал, что не приедете. Все в порядке… она…
– В порядке! – ответил Онуфриенко и открыл дверь кабины. – Ну, вылезай, Костя, только осторожнее с бутылками. Вот, знакомьтесь: мой друг, артист Любимов. Это – мастер цирка, зови его Владимир.
Костя и мастер цирка пожали друг другу руки. Мастер цирка оказался парнем лет тридцати, очень высоким, худым, с пышными волнистыми волосами, – автомобиль стоял под окнами, и Костя мог хорошо разглядеть его. Он был с головы до ног весь какой-то жухлый, палевый – волосы его были ржаво-рыжими, тщательно запудренное простецкое лицо со вздернутым носом было осыпано золотистыми веснушками, джемпер был светло-шоколадный, брюки-бриджи и просто рыжими, такими же, как затейливо инкрустированные туфли-лодочки. Даже напульсник на руке, покрытой рыжим пушком, был из желтой кожи. А в общем мастер цирка чем-то напоминал желтую ящерицу.
– Спирта не привез? – спросил Онуфриенко мастера цирка.
– Литр.
– Ну и хватит. И скажи… – Они о чем-то тихо поговорили, и потом Онуфриенко опросил громко: – А из баб кто?
– Любы нет. Позвонила, что муж вернулся ночью.
– Врет?
– Врет, конечно, хахаль к ней пришел, тот, косой.
Посмеялись над хахалем.
– Ну, а моя тут?
– Твоя-то тут. Два раза о тебе спрашивала.
– Порядочек! – Онуфриенко сразу повеселел. – Костя, Владимир он только для тебя и меня. А для прочих он факир Педжаб Рамачерак. Видел афиши?
