Текст книги "Рождение мыши"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Рамачерак – как же это…

И Костя вспомнил большой фанерный щит перед зданием филармонии. На щите были киноварные пальмы, черная кобра, стол с какими-то золотыми кубками и ларцами, узорчатый мраморный жертвенник и дымок над ним, а в голубом квадратном воздухе парил саркофаг, и из него поднималась красавица, вся в белых цветах и розовых вуалях. Сам Рамачерак в чалме с аграфом, в цирковых золотых одеждах стоял среди всей этой кутерьмы и жестом Медного всадника показывал на парящий гроб. С чалмы – от алмаза – расходились зеленые, красные и синие лучи, из-под насупленных бровей сверкали магнетические глаза, а у рыжего глаза были близорукие и растерянные, как у человека, только что снявшего очки, и мягкий рот пьяницы.

– Это вы? – спросил Костя изумленно.

Рыжий сложил руки на груди и важно поклонился.

– Милости прошу, – сказал он напыщенно.

Вошли в сени, пахнущие рогожами, и поднялись по темной лестнице. Дверь, обитая черной клеенкой (вверху горела желтая лампочка), была открыта. Они вошли без звонка. В прихожей пахло влажным мехом и висело и лежало на сундуке много одежды – манто, шубы, дохи. Рядом стояли калоши и фетровые ботики.

– Сюда, сюда! – сказал Рамачерак и провел их в светлую комнату со столом, придвинутым к стене, ослепительными венскими стульями и пузатым комодом. На комоде на белой скатерти с мережкой сиял стеклянный шар, и в нем плавали стеариновые лебеди, а со стены из точеной рамки улыбался высокомерно и милостиво полный, очень культурный мужчина со стоячим воротничком и мопассановскими усами, – все это бросилось в глаза Косте прежде всего, а на компанию он обратил внимание уже потом. Компания была и большая, и пестрая. И буквально пестрая – цветастые платья, сиреневые костюмы, полосатые яркие галстуки, серый и шоколадный коверкот, – и потому пестрая, что кого тут только не было! И пожилые мужчины, лет за сорок (впрочем, потом он увидел, что как раз мужчин-то и не хватает), и пышные дамы с двойными подбородками, и совсем, совсем молодые зеленые девушки. Патефон истошно орал с круглого столика, но его никто уже и не слушал. Только одна худая дама с очень достойным и обиженным лицом стояла над ним и меняла пластинки.

– Ну вот, – сказал рыжий, – и наша компания. А вот… Софа!.. Софа, ну-ка иди сюда!

Но Софа уже и так шла к ним. На Костю она произвела впечатление взрыва – чего-то невиданно яркого и богатого. Это была черноволосая, очень бледная круглолицая дама с японской прической, высоким гребнем и тщательно вырисованными щеками, бровями, ресницами. Она была еще очень молода, но роковой бледностью, злой чернотой волос, а главное – мягкими кровавыми полными губами напоминала женщину-вамп с литографированной обложки какого-то переводного романа.

– Моя сестра – наша старшая ассистентка и медиум, – пышно сказал рыжий. – Софочка, знакомься, это – Любимов.

Вамп подала руку и сказала мягко и ласково, рубя слова и вкладывая что-то в каждое:

– Очень, очень приятно – Мерцали. – Онуфриенко вдруг слегка наступил Косте на ногу. Костя удивленно посмотрел на него, но Онуфриенко подобострастно и нагло кланялся какой-то сухопарой даме с розой в жестких лошадиных волосах, и лица его не было видно.

– А где Нина Николаевна? – спросила Мерцали.

Онуфриенко быстро ответил:

– Она очень извиняется. Ее вызвали вместе с ведущими артистами в ЦК. Она послала вам цветы! – И он подал корзину.

– Какая прелесть! – ахнула Мерцали. – Ну, спасибо! И вам, и ей…

И тут опять тот же нечистый дернул Костю за язык, и он ответил очень легко и просто:

– Немного погодя я ей позвоню, она приедет.

– Ну конечно, позвони, – спокойно поддержал его Онуфриенко. – Что она будет одна там сидеть!

– Так! – слегка поклонился рыжий. – Извините, я на минуту уведу от вас сестру. Там надо… Софочка, пойдем.

– Извините, товарищи! – улыбнулась Вамп. – Пойду поставлю цветы в воду.

Когда они остались вдвоем, Костя сурово взглянул на Онуфриенко.

– Слушай, что ты там наплел Мерцали?

Онуфриенко посмотрел на него, обидно фыркнул.

– Она такая же, мой милый, Мерцали, как Володька – Рамачерак. Ее фамилия – Шурка Чачасова, она же в этой квартире и родилась. – Он хохотнул. – Видишь, и лилии пригодились! Здесь все пойдет. – Он взял Костю за пуговицу и приказал: – Вот что: Ниночку надо достать. Ее ждут.

– Слушай, да ты соображаешь, что ты говоришь, или ты ничего… – до полусмерти испугался Костя. – Ты им что-то уже обещал от ее имени?

– И не от нее, а от твоего, – терпеливо разъяснил Онуфриенко. – А обещал я это потому, что ты это сделать можешь и надо это сделать – понимаешь? – тут ее ждут.

– Да слушай же!.. – окончательно сробев, крикнул Костя.

– Тише! – улыбаясь, стиснул ему руку Онуфриенко. – Тише же! И ты это, конечно, сделаешь. Они прекрасные люди! Ладно, вон хозяйка появилась, идем к столу.

За столом Костя и Софа очутились рядом, и она сразу налила ему чего-то приторного, душистого и очень горького – не то зубровки, не то ерофеича – и сказала:

– Ну, за первое знакомство!

Он пригубил и поперхнулся.

– Ну, нельзя же так сразу, – остановила Софа. – И надо закусывать. Стойте-ка! – Она потянулась через стол и положила ему на тарелку большой полупрозрачный кусок белорыбицы. – Кушайте!

Так она налила ему и вторую: «За дружбу», и третью – чтоб жена любила, а за что была четвертая, он уже и не заметил.

У Кости вообще было очень странное ощущение. До этого он уже пил, и не раз – но все это было либо в складчину на вечеринках – и тогда ему приходилось столько же, сколько и всем, т. е. не особенно много, либо наскоро с ребятами: кто-нибудь принесет в кармане пол-литра на двоих – и вот двери на ключ: разлили по стаканам, раз-раз! Выпили, понюхали корочку и пошли, – а тут сама дама наливает, подкладывает – то, другое, третье, ухаживает, да еще лукаво спрашивает: «А эту?»

– За вас! – горячо ответил Костя.

Она покачала головой.

– А ваша дама? Нет, настоящий мужчина должен сохранять верность своей любимой. За вашу даму!

Было и хорошо, и страшновато. От Софы пахло очень по-женски – черной смородиной. У него уже кружилась голова, – наливая или накладывая, она наклонялась к нему очень близко, и он видел, какая у нее кожа и какая она вся мягкая, податливая и чуть утомленная, и от нее веяло на него той ущербностью и истомой, которая так и ставит на дыбы мужчин. И Костя уже меньше пил, чем глядел на нее.

А гости пили вовсю, ели, острили и смеялись, вдруг стали громко кого-то с чем-то поздравлять – наверно, очень смешным, потому что все хохотали, – потом опять вдруг кто-то что-то предложил, и все захлопали в ладоши и стали вскакивать с мест и кричать: «Просим, просим!»

– Сейчас Владимир будет танцевать, – сказала Мерцали. – Посмотрим?

Сдвигали стулья. Двое в расстегнутых пиджаках стояли возле столика и поспешно, рюмку за рюмкой, хлопали ерофеича. Онуфриенко подавал белую лилию высокой плечистой даме с круглым румянцем на желтых щеках и что-то ей наговаривал. Все это Костя увидел каким-то косым куском, ударом пульса, выхваченным из всего остального, очень ярко и мгновенно. Так ярко, что это он и запомнил на всю жизнь, так мгновенно, что он ничего ни с чем не связал и ничего не сообразил. Не так много он, в сущности, и выпил, а захмелел порядком, и собственный голос уже отделился от него и казался чужим.

– Так посмотрим? – спросила снова Мерцали. – Вы вообще любите украинские танцы? – И по ее тону Костя понял, что надо ответить: «Нет!» – и сейчас же действительно со стороны услышал свой голос:

– Нет! И я вообще не танцую!

– Да? Ну, тогда идемте ко мне! – приказала Софа, и Костя вдруг опять увидел, что они очутились в маленькой комнате с белой кафельной печкой, высокой, как сцена, кроватью под тканьёвым одеялом в голубых розах и с двумя подушками – огромной и поменьше. На стене висели афиши с черепами и змеями и огромная многокрасочная фотография: Софа в ажурном платье, вся в цацках и браслетах и с кубком в руках. Стоит, улыбается и смотрит на него.

– Совсем не похожа? – сказала Софа. – Рот не тот, правда?

Он что-то ей ответил и взял ее за руку, сначала за одну, потом за другую. А она улыбалась и так же, как на портрете, смотрела на него. Тогда он обнял ее сначала за плечи, а потом и за спину. Они были одинакового роста и теперь стояли плечом к плечу, как супруги на старых семейных фотографиях. Она молчала, и у Кости сразу потяжелело дыхание. Она подождала еще с полминуты и, не дождавшись ничего, спросила:

– Костя, вы давно знакомы с …? – Она назвала Нину по фамилии.

– Да ну, какой там! Да ну, уж что ж там, – пробормотал Костя, мягко ломая ей пальцы, и снова оба замолчали. Она туманно улыбалась. Он стоял и тяжело дышал.

– Вам не надо так волосы носить, – вдруг тихо и деловито сказала Мерцали и горячей ладонью красиво откинула ему волосы со лба. – Вот видите, как хорошо так! А ну, посмотрите в зеркало.

И тут Костя вдруг нашелся и обрадованно крикнул:

– Какие же у вас замечательные глаза, Софа!

Она взглянула на него и вдруг расхохоталась:

– Ой, боже мой!

Он нахмурился и неловко обнял ее за шею. Она тихонечко, снисходительно засмеялась и осторожно разжала его руки.

– А вы, оказывается, азартный! Ну, стойте, там же гости. Да ну, Костя! Идите лучше сюда, я покажу вам мои туалеты. – Она подошла к шкафу и раскрыла его. Сразу нежно и остро повеяло духами. Платьев – кружевных, легчайших – было много, штук двадцать пять. Она вынимала их одно за другим, прикидывала на себе и объясняла: – Это вот костюм Изиды – видите, сколько серебра, и на лице золотая маска из пресс-папье, она лежит у меня отдельно. А это баядерка, видите, в вуаль вплетены водяные лилии. А в этом я поднимаюсь из гробницы – оно прозрачное, под него поддевается трико. А вот это костюм Саламбо, я его надеваю только для номера со змеей. А ну-ка, Костя, подайте-ка мне эту плетенку.

Костя подал.

Это была корзинка тонкого плетения. Круглая, небольшая, с отверстием посередине.

Мерцали села на кресло. Положила корзинку на колени, раскрыла ее и приказала: «Смотрите!»

Костя заглянул и отшатнулся.

Черная кобра лежала, свернувшись, на дне и глядела на Костю мертвыми глазами.

Он невольно сжал руки Мерцали.

– Не бойтесь, не бойтесь, – улыбнулась она, – смотрите. – Она положила одну руку на стенку корзины и стала что-то чертить в воздухе. И вот послышалось тонкое острое шипение, как будто вырвалась струйка пара, глаза гадины зажглись черным огнем, змея начала медленно раскручиваться, толстые мозаические кольца ее вздулись, тронулись и поползли все разом, одно мимо другого. Она вдруг поднялась над корзиной на высоту локтя и остановилась, смотря на Софу неподвижными круглыми глазами, а та наклонилась к ней так близко, что лицо ее и птичья голова змеи были на одном уровне, сделала еще насколько пассов правой свободной рукой (левая все лежала на стенке корзины), и вот змея медленно, волнообразно заколебалась, горло ее раздулось, как у рассерженного гуся, щиток с очками тоже раздулся, стал почти плоским, и тут вдруг кобра широко раскрыла мертвенно-синюю пасть, брызнула тончайшей струей яда и заиграла похожим на черную гвоздику быстрым жалом. Тогда Мерцали наклонилась, взяла голову гадины сочными кроваво-красными губами и мягко всосала ее, а хвост обвила вокруг шеи.

Костя стоял окаменев: вся эта игра со смертью повергла его в такой ужас и восторг, что он не мог вымолвить слова.

Софа Мерцали сейчас по-настоящему казалось ему колдуньей, вставшей из древней гробницы и подчиняющей себе все живое и мертвое.

А Софа вынула голову кобры изо рта и швырнула змею прямо на взбитую подушку – та так и осталась лежать, мертвая, как веревка.

– Вот такой номер. – Она встала и обтерла губы платком. – Ну, идемте к гостям, а то хватятся.

– А кобра?

– А кобра пусть лежит, – она уже заснула.

В зале к Косте подошел Рамачерак и мягко поймал его за локоть.

– Ну, я вижу, вам не скучно? – спросил он. – Нравится компания? Ну, отлично. – Он еще покланялся, посмеялся, посмотрел ему в лицо и ласково добавил: – А с вами как раз хочет поговорить наш худрук. Как, вы не против? Ну, тогда поднимемся. Он у себя в кабинете.

Худрук занимал весь второй этаж. Первое, что Костя увидел в его кабинете, это круглый стол, почти до полу покрытый черной бархатной скатертью со звездами, похожими на серебряные кленовые листья. На звездах этих стояли: чугунная чернильница с черным орлом, раскрылатевшим, словно слетевшим с бутылки «Ессентуки», и рядом шесть разноформенных золотых кубков – один так даже на львиных ножках.

– Наша аппаратура, – усмехнулся Рыжий. – Всё его работа. В этом подстаканнике, например… – Он взял кубок, и тут вошел хозяин. Это был румяный, полнощекий мужчина, лет шестидесяти, с толстой бычьей шеей и волосами в кружок. Одет он был в шелковый халат с блестящей пряжкой на поясе. Он вошел и тихо остановился на пороге, глядя на Костю голубыми водянистыми глазами. Рыжий испуганно отдернул руку…

– Да нет, показывайте, показывайте, – милостиво разрешил худрук. – От друзей у нас нет секретов. Вам нравится этот кубок? – спросил он Костю ласково. – Это для нашего нового номера «Эликсир молодости». – Он взял кубок и повертел его в руках и так, и эдак. – Не правда ли, эффектно? Это по моему эскизу. Я сам все рисую. Так! – Он поставил кубок обратно. – Давайте же знакомиться. Всеволод Митрофанович Стрельцов, – он задержал руку Кости в больших мягких и теплых ладонях, – руководитель Театра художественных иллюзий и театрализованного гипноза. Присаживайтесь, коллега. Вот тут, против меня, а я уж по старости лет… – И он изящно опустился в кресло. – Вы курите? Володя, голубчик, там на тумбочке… Вот спасибо, милый. – Он протянул Косте застекленный ящик сигар. – Пожалуйста, не настоящая гавана, но очень хороши. Так вы видели уже наш коллектив в действии?

– Софа показывала им номер со змеей, – сказал Рыжий.

– Ага! Вы видели все вблизи? Ну, и какое впечатление это все на вас произвело? Правда, интересно?

– Ну еще бы! – воскликнул Костя.

– Так что, я вижу, вы даже обманулись! Все это – эти эликсиры, самовоспламеняющиеся алтари, дамы-невидимки, летающие гробницы, черные кобры – все это просто можно заказать или даже просто зайти да и купить в любом магазине цирковых приспособлений. А наши фокусы с зеркалами? Например, женщина, распиливаемая надвое. Разве не было таких фокусов и раньше? Да сколько угодно и сейчас, и сто лет тому назад! А успехом пользуемся все-таки мы, не они! Почему это так?

Он лукаво и весело посмотрел на Костю.

Костя пожал плечами.

– Потому что они фокусники, а мы артисты, – заученно сказал Рыжий.

– О-о! – торжествующе поднял палец Стрельцов. – Правильно! Мы артисты, а они фокусники. Говоря конкретно, мы первые поняли, что фокус – это чудо! С этой мыслью я и пошел в цирк. – Он взглянул на Костю и щелчком сбил пепел с сигары. – Вот вы совсем молодой человек – моя фамилия вам, наверное, ничего не говорит?

Костя уже сам думал об этом. С первых же звуков этого мягкого барственного голоса ему стало ясно: перед ним сидит далеко не заурядный человек, один из ветеранов сцены, может быть, народный Союза, память ему подсунула что-то очень знакомое, и он задумался, вспоминая.

– Нам про вас говорили в лекциях по истории театра, – сказал он.

Рыжий покачал головой, Стрельцов с улыбкой повернулся к нему.

– Ну откуда же Константину Семеновичу знать? Он же еще мальчик! – заметил он снисходительно. – Нет, Константин Семенович, я не артист, я – писатель.

– «Издевающаяся Магдалина», – почтительно пробормотал Рыжий.

– И это было, – добродушно усмехнулся Стрельцов. – И «Издевающаяся Магдалина» была, и бюллетень группы «Ничевоков» «Собачий ящик», и с Есениным снимался – оба в цилиндрах и во фраках, а в содружестве с Велимиром Хлебниковым написал сюиту «Девий Бог», он мне тогда еще… Да, было, было! – Стрельцов вздохнул, задумался и опустил голову, на секунду наступила пауза, и вдруг он встряхнулся и снова бодро посмотрел на Костю. – Так вот, я, старый писатель, сподвижник Есенина, пошел в цирк! Зачем? Отвечу коротко, по вы поймете: мы, люди современных городов, потеряли то, что отлично знали древние: зрелище как важнейшее событие нашей личной жизни: «Хлеба и зрелищ», – и на этом веками воспитывался народ. А мы эту жажду необыкновенного заменили хохмами, рыжими да дрессированными мышами и совсем забыли, чем она была когда-то для человека. Вот чтоб восстановить зрелище в его правах, я и пошел в цирк. И боже мой, наткнулся на такое, что у меня опустились руки. Рутина? Нет, рутина – полбеды. «Где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?» – это я хорошо запомнил, но эта воинствующая гордая бездарность, эти чисто выбритые сладкие физиономии, – я смотрю на этого сукиного сына и вижу, понимаете, вижу, что для него в мире уже не осталось вопросов! Ему все уже ясно! – Стрельцов резко махнул рукой и на секунду даже приуныл, но сейчас же и воспрянул. – Но нашлись талантливые помощники, – он ударил Рыжего по плечу, – так сказать, энтузиасты своего дела, – вот мой ближайший сподвижник и ученик. Он пришел ко мне первым – обучи! посоветуй! я чувствую, у нас что-то не то! Хорошо, сказал я, будем учиться вместе – вы у меня, я у вас. Прошло десять лет, и наш коллектив настолько выучился, окреп, что ныне сами собой из него выделились две самостоятельные группы – театрализованного гипноза и группа чисто иллюзионная, а для этого требуются, во-первых, люди, а во-вторых, еще и талантливые люди, – все остальное у нас уже давно есть. Вот мы и предлагаем вступить вам в наш коллектив.

– Вам и вашей даме, – вставил Рыжий.

Стрельцов кивнул головой.

– Совершенно верно: вам с вашей дамой! Поговорим о ней! Для чего она нам нужна? А вот для чего. Вы присутствовали когда-нибудь на обычных сеансах гипноза? Ну, в рабочих клубах? Да? Ну, очень хорошо! В чем же их гвоздь? Стойте, я вам скажу: наберет гипнотизер желающих из публики и заставит их проделывать всякие неожиданные непристойности: закричит, скажем, «вода» – и какая-нибудь дамочка вскакивает на стул и, визжа, задирает юбку. Ну, у нее там белье несвежее, еще чего-нибудь. Публика грохочет, и действительно смешно, потому что любой балаган забавнее всей классической литературы, и однако же… Да, войдите.

Вошла Мерцали. Она теперь совсем походила на свое литографированное изображение. У нее было белейшее, почти светящееся лицо и черные губы. В волосах – черепаховый гребень. Она прошла и остановилась за креслом Кости. Стрельцов усмехнулся:

– Я сейчас отпускаю его, Софа. Так вот, на такие штучки мы не пойдем, но чтоб вышибить их, нам нужны красивые здоровые люди, которые бы импонировали зрителю. Артист должен быть красив, тогда и в чудеса поверить легко. А ваша дама именно та прекрасная незнакомка, которую и ожидает зритель. И вот скажу вам: чтоб студийцу приобрести такую невесту, ему самому надо обладать незаурядным обаянием, мощной, так сказать, эманацией личности. По Софе вижу, что вы этим обладаете.

Костя сидел как на иголках: он чувствовал Софу каждым миллиметром, – как она стоит сзади, как наклоняется к нему и как двигаются возле его затылка ее черные губы.

Вдруг Стрельцов спросил:

– Кстати, какая у нее ставка? Софа, вы, кажется, хотели узнать?

– Полторы тысячи, – ответила Мерцали около Костиного уха.

– Ну-у? – обрадовался Стрельцов. – Так мало? Я думал, хоть три, три с половиной. – Он посидел, подумал, посмотрел на Костю. – Ну, а у вас, наверное, и совсем какие-нибудь гроши. Так вот, пятнадцать тысяч за гастрольную поездку – это идет, товарищ артист?

– Идет! – ответил Костя, как попугай, сейчас его волновала и мучила только Софа.

– Ну и по-моему пойдет, – солидно согласился Стрельцов, – это вам двоим за два месяца. Творческая же задача такова: гипнотическое перевоплощение. Тут будет и баядерка, и Саламбо со змеей, и Анна Каренина, и просто – девушка спешит на свидание. Представляете, как это интересно самой актрисе? А мы ей… А я ей помогу и творчески, и литературно – это уж моя часть. – Он провел рукой по своей поповской шевелюре. – И еще одно: пусть она не боится, нам не надо ни звания ее, ни фамилии – она просто девушка из публики. Что еще? Да! Гостиница за наш счет. – Он встал. – Вот, подумайте и передайте Нине Николаевне.

– Я сейчас же ей позвоню, – сказал Костя и взял за руку Мерцали.

– Позвоните, позвоните, – благосклонно разрешил Стрельцов. – Ну, берите его, Софа, – я больше вас не задерживаю.

Все встали.

– А вы? – спросил Костя, шатаясь.

Стрельцов вздохнул и бледно улыбнулся.

– Я же ничего не пью, кроме «Ессентуков». У меня же ожиревшее сердце; я еще посижу, поработаю над программой.

Домой Костя попал уже в полдень. Из всего, что было после разговора с Стрельцовым, в его памяти остался пестрый клубок чего-то дымного и бессвязного.

Так, он помнит, как чуть не расшиб, рассердившись на кого-то, телефон, как читал, завывая, стихи Есенина, как потом он вдруг ворвался в комнату Софы, – его держали, но он вырвался, дорвался до кровати, рыча схватил нагревшуюся возле печки кобру, обвил ее вокруг шеи и стал рваться к гостям, а Софа его не пускала и тихо уговаривала, и кончилось тем, что он разомлел от жары и его вырвало тут же – и он помнит, как Онуфриенко выводил его во двор и совал ему в рот два пальца. Но совершенно отчетливо он помнит только одно – черное небо в крупных синих звездах, спокойное, высокое, чистое, а он почему-то лежал на снегу, смотрел на него и говорил, как ему казалось, что-то очень высокое, вроде: «Звезды, о звезды мои, вы светите миллионы лет», – но тут вдруг какая-то женщина взволнованно сказала над ним: «Что же вы смотрите? Это же готовое воспаление легких», – и его подняли и понесли по ступенькам, а он притворялся мертвым, так, чтобы у него обязательно свисала голова и мотались руки. Потом вверху над ним распахнулся светлый квадрат и голос Стрельцова произнес оттуда: «Так пить, ах, ах!» Его внесли и положили на ковер, а он вдруг вскочил, закричал, и все опять смешалось. Так его и привезли домой. Кто-то помог ему добраться до кровати и раздел, – матери не было, она уехала в горы; отец зашел только на третий день, и у них был разговор.

Отец пришел к нему вечером, втянул обеими ноздрями воздух и сказал: «Ты что ж, куришь, а не проветриваешь», – проворно вскочил на стол (он был странно верток и ловок), распахнул форточку, соскочил и сел на край кровати.

– Ну, как голова? – спросил он деловито.

– Ничего, спасибо, – сконфуженно улыбнулся Костя.

Отец молча смотрел ему в глаза.

– Болит? А как тебя привезли, помнишь?

Костя покачал головой.

– Значит, и как я тебя раздевал, тоже не помнишь? – Отец внимательно, без улыбки, смотрел на него. – Что ж, с артистами пил?

– Да! – виновато ответил Костя.

– Что ж они недосмотрели? – Костя молчал. – Не хотели, наверно. Эх! – Отец вдруг положил ему руку на плечо. – Слушай, парень, ругать я тебя не собираюсь. Это, я знаю, было в первый раз, и поэтому в большую (он подчеркнул это слово), в большую вину я тебе этого не поставлю, но имей в виду: не с того ты начал. Так – извини – у тебя ни черта не получится, и мне хочется думать, что ты это уже понял, правильно?

– Да! – ответил Костя.

– Прячешь глаза, значит стыдно. Это хорошо: попробовал раз, узнал, что это такое, ну и хватит. Живешь со мной – будь человеком. Теперь вот что: от Нины Николаевны тебе привет.

– Как? – подскочил Костя.

– Лежи, лежи, – криво усмехнулся отец, – опять сорвет. А так: у нас в клубе был концерт, и она выступала, так я после подошел к ней и представился: отец такого-то, и сразу же зашел, конечно, разговор о тебе, она спросила, почему ты пропускаешь занятия, не болен ли. Я говорю: «Болен, Нина Николаевна». Она покачала головой: «Всё товарищи, наверно». Я говорю: «Да, наверно что так, Нина Николаевна». Так знаешь, что она меня спросила? «А вы не знаете, зачем он мне звонил ночью?»

– Я? – подскочил Костя.

Отец покачал головой.

– Даже и этого не помнишь? Значит, наговорил чего-нибудь. – Костю передернуло – отец положил ему ладонь на плечо. – Ну ничего, она все понимает, говорит: «случается», «он не девочка». Должен тебе сказать, очень она произвела на меня хорошее впечатление: без всяких этих актерских финтифлюшек – простая, ясная, честная. – Отец встал. – Ну, поправляйся! Я еще зайду попозже.

В эту ночь у Нины как раз сидел Николай. Когда зазвонил телефон, Нина в ночном халатике стояла над электроплиткой и сушила волосы.

– Боже мой, да кто же это? – испуганно спросила она и взглянула на лежавшие на столе часы-браслетку.

– Наверное, ошибка, – ответил Николай – он сидел за столом и читал вслух «Советское искусство». Нина посмотрела, подумала и отошла к электроплитке.

– Ну, ну, я слушаю.

Но тут снова зазвонили.

– Нет, не ошибка, – сказал Николай, – подойди, а то не дадут покоя.

Она сердито тряхнула распущенными волосами и подошла к телефону.

– Да, – сказала она и потом: – Здравствуйте! Что, что, кому передаете? (Пауза.) Да, я! Простите, кто это? – Ей что-то ответили, и она быстро, через полуоткрытую дверь, покосилась на Николая и вдруг понизила голос. – Слушайте, а почему в такое время? Вы знаете, что сейчас три?! Ну вот! – Она послушала еще. – Нет, сейчас я ничего не могу слушать. Завтра! Завтра! (Пауза.) И когда будете в другом состоянии. – Она бросила трубку и возвратилась в комнату.

– Нет, какая наглость! – сказала она, снова распуская волосы над плиткой.

– Кто это? – спросил Николай.

– Костя! – ответила она сердито.

– Ага! – улыбнулся Николай и довольно потер руки. – Значит, все-таки сбываются мои слова – пьяный?

– Ну конечно! – ответила она раздраженно, и на глазах у нее блеснули злые слезы. – Ну конечно, вдрызг пьяный!

– Но сначала вызвал тебя не он. Подошел потом?

– Да! И там еще какие-то орут!

– Сволочи! – вдруг тихо и крепко сказал Николай и встал. – Ведь поят щенка, понимаешь?

– Почему его поят? – рассердилась она. – Сам он пьет, по-моему.

– Его поят и натравливают на всякие глупости, – глядя ей в глаза, упрямо повторил Николай.

– Да кто, кто? – воскликнула она раздраженно. – Кто это спаивает, кто это натравливает? Что это за таинственные они?

– Твой Онуфриенко в первую очередь. А виновата ты.

Она нервно взглянула на него, пощупала волосы и выдернула штепсель.

– Нет, ты положительно невозможен – вот не приглянулся парень, он и будет грызть меня, как старая свекровь!

– Да ты понимаешь, что такое происходит там?! – крикнул он. – Парня накачали и заставляют звонить. А ты со своими штучками дала повод к этому. Ой, попадешь ты в историю! Ой, попадешь! Он что тебе, кажется, что-то предлагал?

– Что-то предлагал, – убито согласилась она. И вдруг взбеленилась: – Слушай, что, это все стоит обсуждения? У нас с тобой другой темы нет, наверно, да? Читай, пожалуйста!

Он взялся было опять за газету, но вдруг повернулся к ней.

– И помнишь…

– Читай! – рявкнула она со слезами в голосе и стиснула кулаки. – Читай, пожалуйста!! – Он посмотрел, пожал плечами и снова начал с первой строчки.

Она сидела перед зеркалом, заплетала волосы и думала о своем, – все это ей очень не нравилось.

Через три дня Костя оправился настолько, что мог прийти в театр. Ставился «Овод». Костя сидел в актерском фойе в костюме контрабандиста и ждал массовки, и вдруг прибежал Онуфриенко и сказал:

– А ну иди скорее к Ниночке – она тебя зовет.

– Где она? – спросил Костя, холодея, и встал.

– У себя! Смотри ж, не ударь в грязь лицом.

– Слушай, кто ей тогда звонил? – спросил Костя.

– Здравствуйте, я ваша тетя! – насмешливо поклонился Онуфриенко. – А сам как будто не помнишь? А-а, брось притворяться – не люблю!

У Кости даже в глазах потемнело.

– Мне нечего притворяться, я ничего не знаю.

– Ну-у! – потянул Онуфриенко и остановился. – Как будто? А не помнишь, как после этого ты бросился к Софе – «Она меня не любит – кусай меня насмерть, гадина!» Чучело вырвали, так он с лестницы прыгнул и растянулся. И в снегу лежит, со звездами беседует. Еле-еле ведь унесли.

Костя молчал и дико смотрел на него. Онуфриенко вдруг ударил его по плечу:

– Ну вот, видишь, что бы было, если бы не я! Я же вовремя нажал рычаг, и она ничего не услышала. Ты уж орал в пустую трубку. Понимаешь? – Костя все молчал. – Она тебя любит, а это единственное, что важно, иди к ней и говори смело – и скорее! Софа будет ждать.

Нина ходила по уборной. Она была так рассержена ночным звонком, что не выдержала и пожаловалась Ленке, а та ей еще поддала жару: «Обязательно позови и отругай! Еще новое дело – он будет по ночам звонить! Обнаглел!»

Но Костя зашел такой помятый, несчастный, так он потерянно остановился у порога, что у нее язык не повернулся для серьезного разговора.

Однако и прежней она быть с ним не могла.

– Ох и вид же у вас, – сухо сказала она. – Вы посмотрите в зеркало – зеленый, больной, под глазами синева! Зачем вы встали? Вы же лежали.

– Да нет… – начал Костя. – Я ничего!

– Да, ничего! А сами еле на ногах стоите. Ну, садитесь скорее. – Он сел. Она мгновение присматривалась к нему, а потом уж совсем мягко спросила:

– И наверно, только что из кровати. Да?

– Да!

– Питок! – Она взяла его за пульс, потом прикоснулась ладонью ко лбу и решительно подошла к столику и сняла телефонную трубку.

– Доктора, – сказала она в рупор. И потом: – Вы свободны? Зайдите, пожалуйста, ко мне; не я, а один студиец! Что – не знаю, но сидит и горит. Ой, как старо, доктор! Так жду. – Она положила трубку.

– Хотела я вас, Костя, сегодня хорошенько отругать, злилась, злилась, а посмотрела на вас – и вся злость прошла. Ну, ладно, а вот если бы вы спьяну позвонили Задольской – представляете, что было бы? – Она невольно улыбнулась – так ей ясно представилась толстая визгливая бабища в рейтузах и в бумажных папильотках у телефона: стоит, держит трубку, злится и ничего не понимает, а ей кричат в уши всякую чепуху. – Ну, вы представляете? – повторила она с улыбкой.

– Представляю, – серьезно ответил Костя.

– Ну, и надо это вам? По-моему, совсем не надо! Так? О чем вы хотели говорить?

– Меня просили передать вам работники цирка… – Он запнулся, поискал нужных слов, ничего не нашел и совсем по-дурацки ляпнул: – Они вам предлагали пятнадцать тысяч.

– Постойте, постойте, – вытаращила глаза Нина Николаевна, – кто они? Я же еще так и не узнала, от кого вы звонили.

– Со мной говорил Стрельцов, – уклонился от прямого ответа Костя.

Нина пожала плечами.

– Ну, и Стрельцова я, Костя, никакого не знаю. Кто это такой?

– Он из цирка. Факира Рамачерака видели?

– А-а! – рассмеялась Нина. – Этот, что весь театр обклеил змеями?! Ну-ну! Значит, его фамилия Стрельцов. Но я-то зачем ему нужна? Там ведь у него какие-то летучие гробы, черные кобры.