Текст книги "Рождение мыши"

Муж и жена поругались. Он ходил и курил, она стояла у окна, скрестив руки на груди, и иронически смотрела на него.

– И довольно, и кончено! – рычал он. – И так с меня хватит позора – вот – по горло! Уже пальцами тыкают! Я не позволю…

– Ну, что ты не позволишь? Что? – усмехнулась она и закричала: – Не тычьте в меня вашей папироской, я вам не ваша босоножка!

Они стояли друг против друга, и им опять уже не хватало воздуха и пришлось прятать руки за спину.

– Тогда, Катя, скажи честно, – начал он, переводя дыхание.

– Что-о?! Честно? – произнесла она с лютой ненавистью. – Это ты – ты заговорил со мной о честности? А та… про… прости господи…

– Молчи! – крикнул он.

– А та проститутка, – неумолимо улыбаясь, продолжала она, – которая шлет вам фото с похабными надписями! А знаешь, что мне говорила дежурная: «Он пропадает по целым ночам. Так нельзя – с нас спрашивают. Мы вынуждены будем доложить». A-а, вы думаете, я не знала? Не-ет, я все знала! – Ноздри у нее стали набухать, а он даже кулаки разжал, так его потрясла эта ложь. – «Лейку» ей отдал, – продолжала она, всхлипывая, – сказал – украли! Мои новые кап… кап… капроновые чулки… – Она уже ревела…

– Молчи, гадина! – заорал он, не сдержавшись, и рванул ее за руку, но она ловко выкрутилась, вскочила на кушетку и, подпрыгивая на поющих пружинах, завизжала:

– Уйди-уйди-уйди!

Рыча, он снова схватил ее.

– С этой Шуркой-соплюшкой… – От изумления он опять отпустил ее. – A-а, проняло! Знаю, чем вы там занимаетесь в степи! Все знаю, голубок! Идет мимо меня, дрянь такая, – улыбочка до ушей! Вот еще раз так рот разинет, так набью ей морду, что… Думаешь, побоюсь? Не побоюсь! Археолог! «Я докажу! Мои открытия перевернут все». Доказал! Перевернул! Квартиры хорошей не могут дать! Хвастушка! Пустозвон! – Она всегда знала, в какое место надлежит бить при драке.

В это время у парадного позвонили. Она сразу спрыгнула с кушетки и бросилась в коридор, вытирая глаза, – пришел профессор.

V

Бежать! Бежать! Сейчас же! Забрать только самое необходимое – полотенце, мыло, пару белья, ну, кое-какие справочники, а за остальными книгами и тряпьем приедет шофер. Он выдвинул чемодан и начал укладываться. В это время постучался профессор.

– Можно к вам? – Григорий молча подошел к двери и отпер. Профессор вошел, сказал: «Здравствуйте», – и сел. Посидел, посидел и спросил:

– Что это лицо у вас такое, Григорий Иванович, что-нибудь случилось?

– Нет! – ответил Григорий.

– А ну, разрешите-ка пульс. – Профессор ловко поймал его за руку. – Кали бромати вам ваша ученая супруга не прописывает? – Григорий молчал. – Надо, надо пить. Ну, потом, конечно, пустыня, жара, одиночество. – Он вздохнул. – А от Нины Николаевны так-таки ничего?

– Нет!

– Ничего, пришлет. – Григорий молча укладывался. – А вы все нервничаете? И еще с супругой, небось, из-за всяких пустяков ссоритесь.

Григорий выпрямился и молча посмотрел профессору прямо в глаза.

– Ну что, я не прав? – усмехнулся профессор.

– Сейчас я ей из-за вас чуть не сломал шею, – сказал Григорий.

– Из-за меня? – профессор недоуменно пожал плечами. – Ну и неумно – она мой ординатор, вот и всё.

– Именно вот и всё, – вдруг покраснел Григорий. Он бросил полотенце и подошел к профессору. – Если я молчу… – произнес он сипло и весь задрожал.

– Положим, вы совсем не молчите, – усмехнулся профессор, – и поэтому стойте-ка, запрем двери. – Он набросил крючок, возвратился и снова сел. – Вот раз уж на то пошло, разрешите вас спросить, прямо, по-мужски, можно?

Григорий молчал.

– Вы ее любите?

Григорий посмотрел на толстые губы профессора и быстро спрятал руки в карман – так его затрясло.

– А почему вы спрашиваете? – спросил он тихо. – Да как вы смеете спрашивать? – заорал он на всю квартиру, и ему даже стало нехорошо от мгновенной оглушающей ярости. – Я не допущу! Чтоб моя фамилия трепалась! Делайте что угодно, – продолжал он, прижимая руки к груди, – что только вам угодно, но чтоб ша! Чтоб было тихо! – Он топнул ногой, и все вокруг зазвенело. – Умейте паскудить втихомолку, а то если я начну рассчитываться… – Он махнул кулаком и захлебнулся, и сразу ослабел, и ему стало на все наплевать.

Профессор покачал головой.

– Ну нервы, нервы и только одни нервы! О чем кричать? Вы же к ней уже равнодушны, она – тоже.

Тут вдруг в дверь так забарабанили, что задребезжал крючок.

– Отвори! – визжала Екатерина Михайловна. – Сейчас же отворите!

Профессор подошел и откинул крючок.

Она – толстая и красная Джиоконда – молча стояла в дверях.

– Ну, что такое? – спросил ее профессор недовольно и тихо, как муж жену.

Екатерина Михайловна отчужденно посмотрела на него, увидела, что творится на полу, оттолкнула профессора, подбежала и так пнула чемодан, что мыло, паста, гребенка, карандаши, еще какая-то там мелочь так и взлетела фонтаном.

– К чертовой матери, – провизжала она, плача от злости, – к чертовой матери всех вас!

– Екатерина Михайловна! Да что ж это, наконец, такое! – прикрикнул на нее профессор.

Она обернулась.

– Имейте в виду, Ефим Маркович! – отчеканила она. – Я люблю своего мужа и расставаться с ним не собираюсь. А вас я попрошу…

Григорий повернулся и выбежал – он весь дрожал, но у него было такое чувство, как будто где-то прорвался глубокий нарыв и вся дрянь хлынула наружу, – тоже очень больно, но и легко: впервые можно отдохнуть, подумать о другом.

Глава 4

I

Статье Григория неожиданно и крупно повезло. Как раз в это время на страницах печати шла дискуссия о роли Азии в развитии нового европейского искусства и науки, и дня через три после выхода номера журнала большие отрывки статьи с точным указанием на источник появились в центральном органе. Маленький ведомственный журнальчик, существовавший только на дотацию, никогда не удостаивался такой чести, и вокруг него забегали. Фабрика Мосфильма сколотила группку из сценариста, кудрявого режиссера в роговых очках, его ассистентки, усадила их в самолет и послала в пустыню. Самый большой еженедельник страны запланировал на осень статью на шесть колонок с фото и многокрасочную вкладку, и только Григорий этого ничего не знал. Он зарылся в пустыню и носился на виллисе по следам древних каналов, составляя карту оросительной системы XI–XV веков. Это была спешная работа, и его очень торопили. На вызов в Москву вылетела его ассистентка – Шура Крутько.

Нина прочла статью на маленькой подмосковной станции: здесь они договорились встретиться с Сергеем, но он запаздывал, и она, дожидаясь поезда, тихо гуляла по каким-то тихим перелескам. В одном месте она насобирала под елками с горстку маслят и вымазала пальцы об их клейкую желтую слизь; в другом сорвала две большие и очень душистые лисички; в третьем постояла под кустами и послушала какую-то красногрудую пташку; в четвертом разворошила концом острой туфли огромный муравейник и долго смотрела, как муравьи спасают свои похожие на крошечные египетские мумии куколки; в пятом – какая-то толстая курносая тетка с блестящим лицом продала ей бутылку парного молока, но кружки не было, и Нина стала пить прямо из горлышка, а тетка стояла, обтирая свое блестящее, как самовар, лицо пестрым передником и улыбалась.

– А вы бы туда пошли, – сказала тетка и показала на станцию. – Там армяне шашлык делают и вино есть.

– Спасибо, тетушка, – поблагодарила Нина, – я ничего не хочу, вот попила молочка и ладно! – И она протянула ей опаловую белую бутылку.

Тетка бесшумно опустила бутылку в мешок и спросила:

– Что? Ай не тутошняя?

– Нет, тетушка, я московская.

– А что ж одна?

Нина развела руками.

– Пропал куда-то мой кавалер, не идет!

– Ну, придет, – успокоила ее тетка. – А я смотрю, такая хорошая дамочка и одна, а что, мужа-то нет?

– Нет, мужа у меня сейчас нет!

– О-о! – посочувствовала тетка. – Что ж так… ай! – Она не договорила.

– Нет, с фронта не вернулся, – объяснила Нина.

– А-а! – поняла тетка. – Так, так, так! Вот у меня невестка тоже… была, так сказать, сестрицей милосердной в танковой роте, так рота на мины – и все без вести! – Она села на траву. – Такая была обходительная, такая жалостливая, меня все «мама, мама, не выходите без платка, застудитесь, мама, не хотите ли покушать?». А муж не ждет…

– Не ждет! – с интересом подхватила Нина. Тетка махнула рукой.

– Конечно, не старые времена, не в церкви венчались. Да и сын-то молодой – двадцать восемь лет парню – «у меня, мать, лета проходят» – вот ведь они как рассуждают.

В это время с горы скатился черноногий мальчишка лет восьми и заорал:

– Бабка Графена, там… – и вдруг увидел Нину и сконфуженно замолчал.

– Ну что тебе? Что? – сердито спросила тетка. Вынула из широченного кармана платок и сердито ущипнула мальчишку за нос. – Растет без отца и матери хулиганенок. Что тебе?

– Бабка Аграфена, – чинно сказал мальчишка и проглотил слюну, – тетя Клава велела молоко к поезду не выносить, а нести прямо к ней. У нее сёдни гости.

– Вот оно-то молочко-то, – язвительно сказала тетка и потрясла мешком. – Раньше-то где была твоя Клава?

– Это я выпила, – сказала Нина. – Пойди, милый, сюда. Тебя как зовут-то?

Мальчик потупился и стоял, ковыряя землю большим пальцем ноги.

– Ну иди, раз зовут, – сурово приказала тетка, глядя на мальчика любящими глазами, и провела рукой по его волосам. – И здесь репьи! Это уж с ребятами. Вот ведь какой неслух стал! Отца не слушает, матерю не помнит.

– Помню матерю, – обиженно буркнул мальчик. Нина подошла, обняла его за спину и наклонилась над ним.

– Тебя как звать-то?

– Васька.

– А что это у тебя в кулаке, Васенька?

– Морской жук! Да не трогайте, убежит.

– Где же ты его достал, милый?

Мальчишка молчал.

– Господи, да в болоте же! – горестно воскликнула тетка. – С утра до вечера они чухаются там, как поросята, – вон все ноги в цыпках.

– А… – начала Нина и вдруг почувствовала, что она пустая, ей скучно и не о чем говорить с ребенком и именно потому он и дичится. Джульетта, цыганка, Васька – все это уже вне ее. Этого никогда с ней не было. Она отлично понимала и могла донести до зрителя всякую простую и ясную жизнь, и с кем с кем, а с малышами у нее всегда находились общие интересы. И вот сейчас она в первый раз почувствовала, что в ней что-то сдвинулось с места, засохла какая-то ветвь: мальчишка уж не понимает ее – вот он стоит и смотрит исподлобья, как волчонок.

Она открыла сумочку, вынула оттуда пеструю плитку шоколада с веселыми жирафами на лесенке и стихами Маршака и сунула Ваське: «На, милый, кушай!» – и поскорее отошла. И уже сзади услышала укоризненный шепот:

– Ну что ты на тетеньку стоишь лупишься? Говори скорее: «Большое вам спасибо, тетенька!» У-y, баловень, безотцовщина!

– Спасибо вам, тетенька, большое, – раздалось вдогонку, и Нина нагнула голову, как от площадной ругани. Ах, да где же Сережа?!

II

Но скоро она увидела его: он шел от станции по холму, желтому от одуванчиков и курослепа. В руке его был журнал в цветастой обложке, он размахивал им, как веером, и улыбался.

Значит, не вынесла душа поэта – уже!

– Сереженька, это без меня-то?! – упрекнула она, подбегая. – А запоздали-то как! Как капризная красавица на свидание!

– Три новости! – воскликнул Сергей, подходя к ней, и обнял ее за спину. – Здравствуйте пожалуйста! Первая: ваша иудейская, или как ее там, гробница выходит в люди. Джентльменом написана очень дельная статья, которая попалась на глаза кому следует – ныне ей делают погоду. Стойте, это далеко не все, – вторая новость: ваш обожатель и ценитель…

– Фу, Сереженька! Стиль курортного врача Григорьяна!

– И ценитель! – не перебивайте, пожалуйста! Не терплю! – вылетает на этой недели по маршруту – Внуково-Куйбышев-Чкалов-Акмолинск и т. д. в степи к ста тополям – это и значит Джуз-Терек. Поэтому могу захватить от вас письмо любого содержания. – Она смотрела на него. – Предпочитаю, конечно, остро ругательного, но можно, в конце концов, и любовного. Третья: раз так и раз у вас свободный вечер, мы зайдем к вам с помощником вашего поклонника, с Шурочкой Крутько, можно?

– Ну что за вопрос, Сережа, конечно! Что за девушка?

– Девушка с такими голубыми глазами, что взглянуть и умереть!

Нина засмеялась.

– Так это у вас серьезно?

– Да не смейтесь, – и преученая. Сначала я тоже посомневался в ней, так она – ну минут десять, наверно, – стреляла в меня Бактрианой, Согдианой, Ахаменидами, сасанидами, симонидами, караханидами, еще какими-то чертями, так что я наконец бросил свой блокнот и взмолился: «Шурочка, пощадите!»

– Так что, Ленке нос, Сережа?

– Нос, Ниночка!

– Ол-райт! Так ей и надо за то, что хотела всучить мне своего братца! Ладно, Сереженька, хотите четвертую новость?! Еду на два месяца в Среднюю Азию с юбилейным пушкинским репертуаром: «Граф Нулин», «Цыганы», «Пиковая дама», «Египетские ночи».

– Как? – изумился Сергей. – А ваша путевка в Остафьево?

– Тю-тю моя путевка в Остафьево – я уж ее отдала Ленке. Так что вы останетесь на два месяца и без меня, и без жены. Не жалеете, Сережа? Не надо жалеть! Пусть она там играет в крокет и строит глазки студийцам, а мы с вами встретимся где-нибудь на снежных отрогах Алатау. Я сегодня в филармонии все смотрела на карту и вспоминала мое путешествие в горы за синей птицей. С удовольствием опять увижу их! Ага, хорошая новость! Сережа, одна тетка мне сказала, тут где-то есть «Вастэчный рэсторан под аткрытом нэбом». Так не промочить ли нам горло добрым глотком старого бургундского, да? Ну так пошли искать!

III

После ресторана им стало еще веселее. Они до прозрачных сумерек бродили по холмам и редким перелескам… Сначала слушали, как в густой лиственной чаще то заливается флейтой, то орет, как кошка, иволга. Затем они посидели в густом ивняке возле пруда, сплошь покрытого ряской и засоренного серебристым ивовым листом, потом посмотрели и послушали лягушек. Тут Нина прочитала Сергею «Египетские ночи», и он сказал: «Вот стерва!» – и так ловко угодил камешком в лягушку, что она только перекувырнулась, блеснув мраморным брюшком. Под конец они нарвали по громадному букету одуванчиков, лютиков, ромашек и каких-то бурых липучек и, усталые, разгоряченные, пошли к станции. Сережа был в ударе (Нина его всегда перепивала), махал руками и о чем-то горячо рассуждал. Она шла рядом, смотрела под ноги и молчала. И только когда они стали подходить к шоссе, он заметил, что с ней что-то неладное.

– Ниночка, что это вы? – забеспокоился он. – А я, дурак, распелся, как кенарь!

Она подняла на него медленные глаза.

– Ну что? – нежно наклонился он над ней.

– Уходит что-то из меня, Сережа, безвозвратно уходит. Вот с режиссером поцарапалась, а стала дома проверять перед зеркалом сцену на балконе и вижу: не поднять мне ее – режиссер-то прав – не то! Вою, а не люблю! В середке пусто!

– Как, Ниночка, пусто?

– Пусто, и все! Где надо любить, я скрежещу, как плохой патефон. А любви-то и нет!

Они помолчали.

– Вы знаете, я сегодня до вас встретилась с одним мальчишкой, и он даже не захотел говорить со мной.

– Этого не может быть, – решительно сказал Сергей, – значит, попался вам дичок.

– Нет, Сережа, просто что-то из меня уходит. Вот они и боятся меня.

Он с изумлением смотрел на нее – ведь она только что смеялась.

– И глаза стали на мокром месте – вот, полюбуйтесь, пожалуйста, на истеричку.

– Нина… – начал он и осекся. Она стояла, опустив голову, и концы губ и щек у нее часто вздрагивали.

– Дорогая моя, – сказал он ошалело, и тут она закрыла лицо руками и тихо опустилась перед ним на колени.

– Нина, миленькая, что вы!.. Ну, голубушка.

Он стоял перед ней тоже на коленях, но почему-то не смел до нее дотронуться, вообще ничего, ничего не мог поделать.

А по дороге за кустами вперегонки ехали веселые велосипедисты, смеялись, перекликались, и никто из них ничего не заметил – это страшно, когда женщина плачет так тихо и без слез: ее тогда ничем не утешишь.

Глава 5

I

Дошла эта статья и до Екатерины Михайловны.

Она пробежала ее утром в ординаторской и быстро подумала: когда же он успел ее написать? На минуту ее взяло раздумье: правильно ли она поступает, уходя? Время-то еще есть! Она может нагнать его и заявиться к Григорию в Джуз-Терек, сказать, что она поругалась со всеми, ушла из клиники и больше никогда, никогда не встретится с этим негодяем. Ее толкнула ревность, она знала про эту ар-р-тистку! И мучилась! Впрочем, ничего не было, одни прогулочки и – милый, прошу тебя, уедем отсюда, я сама не понимаю, что здесь творится. А помнишь, как хорошо было в клинике? Я приходила к тебе после дежурства, все больные уже спали, а мы… Какие рассказы ты мне тогда рассказывал! Какие стихи читал! Милый, уедем!

Но тут пришел профессор и спросил:

– Прочла?

– Прочла! – ответила она суховато (ее бесил его тон). – Прекрасная статья!

– Да, он таки талантливый человек, – удивленно возразил профессор, – и, я вижу, сумеет извлечь толк из всех своих тополей. Авто и дача под Москвой у него будут. – Она смотрела на него, и он слегка дотронулся до ее плеча. – Так что ты вообще, может быть, делаешь ошибку, подумай-ка, сейчас такие в большом ходу!

Если бы он не сказал так, она и сегодня, конечно, поломалась бы: «Подожди, успею переехать – не горит у тебя» или даже окрысилась бы: «А ты как думаешь, могу я все бросить и уйти? Вот возвратится он, уж тогда…» Но сейчас она ответила просто: «Не говори мне глупостей!» Ее раздражал и пугал его тон, и она понимала – надо кончать, с Григорием уже ничего не выйдет, а на этом (ему 52 года) она еще покатается. И окончательно решив, с кем она, Екатерина Михайловна наорала на профессора, побила какие-то стаканы, изорвала чьи-то письма и под конец разошлась так, что в скандальном вдохновении рухнула в обморок. Но профессор был очень тактичен, ибо понимал, что дело идет начистоту и на полный расчет и надо же ей найти какую-то форму перехода, поэтому он сейчас же забегал: щупал пульс, расстегнул кофточку, положил под голову подушку, чтоб она не исколотилась, поил холодной водой и под конец, когда она открыла туманные глаза, так естественно воскликнул: «Фу, ну как же ты меня испугала!» – что она подумала: поверил! Тогда она окончательно пришла в себя, встала, и они начали сговариваться о всякой всячине: о переезде, о шофере, о том, что ей взять, а что оставить ему. Он морщился и говорил: «Да, господи, оставь все, и платья не бери, все купим». А она задорно отвечала: «Действительно, вот нашел дуру – и не подумаю!» Они снова поспорили, но уже весело, и профессор продекламировал:

Отдал книги,

Отдал полки…

Не оставил ничего!

Даже мелкие осколки

Отдал сердца своего.

Всё взяла.

Любую малость —

Серебро взяла и жесть.

А от сердца отказалась.

Говорит – другое есть.

Она знала, что это стихотворение Уткина, но из деликатности все-таки воскликнула:

– Очень красивые стихи, – это твои?

Он засмеялся, и поцеловал ее в нос, и не сказал ни нет, ни да, а она обняла его за шею.

Так весело кончился этот тревожный день.

II

А через неделю прямо из пустыни приехал Григорий. Он был в пыли, в соли, в солнечных ожогах, огрубелый, обгорелый, как черт. Соседи молча отдали ключ. Дверь отскочила сразу же. Пахнуло запустением. Он вошел и очутился среди этой пустоты. Она унесла все, что считала своим. Так, кровать стояла ободранная, без пикейного одеяла. Со стен исчезли ковры. Она увезла «Княжну Тараканову», его милую «Аленушку» и оставила «Апофеоз войны». С полок исчезла беллетристика, стихи остались. Из буфета ушел весь фарфор. Под японской вазочкой с бессмертниками лежала записка: «Григорий Иванович, продумав наши отношения, я решила, что…» Он дочел ее, сунул в карман и зашагал по ободранному полу. Зеркало отразило кривую, как будто высокомерную улыбочку и такое лицо, что он поскорее отвернулся. Ну что ж, конечно, он должен был ждать этого давно, и хорошо, что так вышло, это просто нервы разыгрались – ушла и хорошо сделала. Насильно мил не будешь.

И он сидел за столом, улыбался и чертил на обратной стороне записки домики – один, другой, третий. Так его и застала Шура. Она только что сошла с самолета и ничего, конечно, не знала, но, войдя в ободранную квартиру, сразу поняла все.

– Григорий Иванович, – сказала она ему тихо в спину (дверь квартиры была отперта, и ей не встретилась даже домработница).

Он обернулся.

– Вот, Шурочка, – сказал он горько и улыбнулся опять. – Вот, милая Шурочка, видите, что получается? Любил ее, жил с ней, а… – И он так жалко и беспомощно улыбнулся, что она ринулась к нему, охваченная острейшей женской жалостью, сразу позабыв все остальное.

– Григорий Иванович, Григорий Иванович, – бессмысленно повторяла она, – ушла – и бог с ней! И пусть! Пусть! На здоровье! Неужели вы без нее не проживете? Да кто она такая? Что она из себя воображает? Что? Простая домохозяйка, а вы!.. – и не нашла слов.

– А я просто дурак, Шурочка, – мягко докончил он.

Она остановилась, продолжая улыбаться, и вдруг зажглась снова.

– А вы знаете, сколько в Москве говорят о вас? Вы знаете, что в Джуз-Терек вылетела киноэкспедиция? Я ведь только что… – и посыпала, и посыпала.

Они стояли в разгромленной квартире, среди мебели, ободранных стен, чистого белья на стульях, грязного белья в опрокинутых корзинах, но разговор уже шел про Бактриану, Согдиану, и опять замелькали «раскоп первый», «раскоп второй», «посуда зеленого и белого полива», и вдруг среди какого-то очень делового соображения он посмотрел на нее и испуганно отшатнулся.

– Шурочка, какие же у вас замечательные глаза, за такие глаза будут отдавать головы.

– Что?! – удивилась она. – Го… – но вдруг вспыхнула до последней веснушки и огорчилась.

– Ну какие глупости, честное слово! – сказала она. – Глаза у меня вовсе болят от песка – буду вот зеленкой мазать.

– Не надо! Не надо их мазать зеленкой, – произнес он мучительно. – И вообще вам ничего больше не надо: вы очаровательны и так… – И, наклонившись, он стал целовать ее руки.

И вдруг она радостно воскликнула:

– Да стойте-ка! Ведь у меня для вас что-то есть! – Раскрыла сумочку и протянула ему узкий фиолетовый конверт.

«Дорогой Григорий Иванович! Вчера весь вечер проговорила с Вашей очаровательной ассистенткой. Много говорили о Вас. Очень мне хотелось поцеловать ее на прощанье или хотя бы погладить по головке, – да не решилась, – кажется, она очень строгая девушка. К концу недели буду где-то в ваших краях. Встречаться нам с вами пока не надо, но написать я вам собираюсь многое. Шура мне дала ваш адрес не домой, а на институт. Так, говорит, будет лучше. Пока всего хорошего. Вся Ваша H.».

Он поглядел на Шуру и протянул ей письмо.

– Не надо встречаться, Шурочка, а?

– Вся ваша, – гордо ответила ему Шура, возвращая конверт. – Ваша, – и подняла палец, – вся!

III

Нина стоит у окна и смотрит на степь. Несутся, несутся мертвые, словно посыпанные желтой солью, холмы и лысины дюн, трава сухая, тонкая и длинная, как лошадиный волос, и вдруг среди нее вспыхнут желтые и красные тюльпаны.

Поезд останавливается – дощатые строения и раскаленная насыпь – возле насыпи стоит верблюд, на нем сидит казах в белом войлочном колпаке, лицо у казаха блестит, и он, улыбаясь, смотрит на поезд, и вот опять побежала степь, степь, телеграфные столбы с разомлевшими лохматыми беркутами, развалившиеся от степного жара глиняные строения, и опять ничего. Только иногда взыграют перекати-поле и наперегонки летят к поезду, но он проходит, они садятся на насыпь и, как черепахи или крабы, пристыженно расползаются в разные стороны.

Нина пробует читать, но глаза смыкаются, и книга валится из рук. Степь убивает все – она тянется, тянется, тянется, и не хочется ни говорить, ни думать. Но мысль не засыпает, не успокаивается: только закроешь глаза – и все недоговоренные разговоры начинаются сначала. Вот и ты живешь, как эта степь, – только у тебя и тюльпанов нет. Верность! Кому она нужна? Что ты пыжишься и декламируешь? Глупо – и все!

«Она мне нужна самой! Я не из тех, кто моет шею только ради тети Хаи. Может быть, я пойду на крупное преступление, но в лужу, к свиньям, ты меня не затянешь. Тебе это смешно, Леночка? Ну что делать – у всякого свое!»

«Красиво, красиво ты говоришь, Нина Николаевна, но знаешь, кто ты такая? Ты позерша в любви, хочешь дать со сцены то, чего у тебя самой в жизни нет. Джульетта-то у тебя не вытанцовывается, режиссер-то прав, дорогая, а то с чего бы ты и плакала на Сережкиной жилетке? А Сережа-то мой муж, между прочим, а то у тебя и поплакаться-то некому?! Подожди, скоро отберут у тебя героинь и будешь ты играть трагических старух – вот тогда и шипи на здоровье, разборчивая невеста!»

«Ах, отстань, Ленка! Какое тебе дело, что я буду играть, что делать? Сама-то ты больно хороша!»

Она вышла в тамбур. Поезд летел через черную степь, в теплой степной мгле, то вдали, то совсем близко, полыхал совершенно белый огонь – это на степных озерах выжигали старый тростник. Проводник с фонариком и какая-то женщина осматривали пол.

– Потеряли что-нибудь? – спросила Нина.

– Да вот, – ответил проводник снизу, не поднимая головы, – гражданочка вроде как здесь часики где-то обронила.

Он посмотрел еще с минуту и потом решительно сказал:

– Нет, здесь нет! Смотрите в купе.

– Господи, – воскликнула женщина, – это же подарок мужа. Он с меня теперь голову снимет! – и ушла, всхлипывая.

…А вот с меня никто не снимет головы, хоть разбросай все горстями, хоть пустись во все тяжкие – только Ленка захохочет. А как все-таки плохо, когда ты все только своя и не с кем тебе считаться, свободна! «Постылая свобода» – так писали о ней Пушкин и Блок. Надо, чтоб хоть раз в год, что ли, кто-то стукнул на тебя кулаком и приказал: «Это куда ты разлетелась? А ну-ка, снимай пальто – всё! Никуда ты сегодня не пойдешь! Будешь сидеть со мной», – и ты порычишь-порычишь и останешься.

Снова кошачьей поступью вошел проводник и постучал в соседнее купе.

– Джуз-Терек через один пролет, – сказал он через дверь.

Нина быстро обернулась.

– Джуз-Терек?!!

– Да! Вылезают тут двое, – ответил проводник, – фотографы, что ли.

Дверь распахнулась. Длинный рыжий сухой человек, в пижаме и с сигарой в руках, показался на пороге.

– Мы вас… – начал он и, увидев Нину, попятился и прихватил пижаму на рыжей волосатой груди. – Извините, совсем обалдел со сна… Мы вас попросим, – ласково обратился он к проводнику, – помогите нам сгрузить чемоданы, а то там стекло – их бросать нельзя.

– А машины разве там у вас не будет? – спросил проводник. – А то ведь это только название, что Сто Тополей, а там земля, да небо, да черепахи. Хорошо! Все сделаем.

– Вы едете в район раскопок? – спросила Нина.

– Так точно! – по-военному ответил человек в пижаме и поклонился.

– Так вот, там есть Макаров, если бы вы были любезны передать ему пару строк. Я сейчас напишу.

Он отворил дверь купе.

– Заходите, пожалуйста! Вот вам ручка, вот бумага, пишите.

IV

Серебристый транспортный самолет делает круг и садится. Шура открывает дверь и вышвыривает часть тюков. Возле белых, желтых и зеленых палаток стоят люди – десятка три полуголых, обуглившихся землекопов с ослепительными заступами, препаратор в сетчатой безрукавке, десяток сотрудников – все они машут руками. В стороне гости. Один курчавый, в черепаховых очках, другой сухой, желтый, курит сигару, остальные стоят над разложенными инструментами.

Григорий спрыгивает на землю. К нему чинно подходит завхоз. Это высокий, совершенно желтый казах в полосатом халате и черно-белой тюбетейке. Он улыбается и показывает длинные тигриные клыки.

– Тут у нас гостей, Григорий Иванович, гостей! Всё требуют: «Покажи да покажи», а мы говорим: «Вот уж как хозяин приедет!»

– А хозяина-то все нет и нет, – вставляет препаратор, студент 4-го курса, – он из пустыни прямо в город махнул – непорядок!

– Ну, зато теперь уже будет полный порядок, – строго улыбается Шура. – Здравствуйте, Кирюша! Нате-ка тюк! Но осторожнее, здесь реактивы! Тащите пока ко мне!

– Есть тащить к вам, – отвечает препаратор и ставит мешок себе на плечо.

Землекопы и сотрудники расхватывают остальное.

К Григорию подходит высокий красивый мужчина, лет тридцати пяти, чем-то похожий на Байрона. Он держится по-военному, и даже в эту убийственную жару, когда все тает и течет, на нем сапоги и френч.