Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Кто в тесноте саней с красавицей младой,
Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой…
Откуда это, знаете?
– Нет.
Нина Николаевна положила на его ладонь руку в серебристой перчатке и слегка сжала ее:
– Жал руку, нежную в самом сопротивленье,
И в сердце девственном впервой любви смятенья,
И думу первую, и первый вздох зажег,
В победе сей других побед прияв залог…
Чье это?
Он не знал и обалдело смотрел на нее. Лошадь разогналась. Серапионыч вдруг гикнул и привстал. Ветер так и пел в ушах Кости. Это не ветер пел, это ухала кровь. Лицо любимой сверкало рядом, то в лиловом свете фонаря, то опять в темноте и в винтовом кружении голубого снега. У него сразу потяжелели колени и дыханье стало колючим. Он осторожно взял ее руку. Она не отнимала. Он поднес ее ладонь к губам и поцеловал в не стянутый лайкой душистый кружок ладони.
– Не знаете? – спросила она не двигаясь.
Он покачал головой и снова поцеловал ее ладонь.
Тогда так же, не отнимая руки, она вдруг деловито сказала ему сверху:
– Совет старшей: никогда, Костя, не балуйте этим женщин. А то они сядут вам на шею. А стихотворение это Вяземского. Приходите, я дам вам книгу.
Что Костя в театр приехал с Ниной Николаевной и, прощаясь, она ему тряхнула руку и серьезно сказала: «Так жду – приходите», – видели и слышали все студийцы и после конца занятий обступили его да и стали расспрашивать. Он начал рассказывать о том, как все это вышло, дошел до Серапионыча и стихов Вяземского, и тут случилось что-то очень странное и неожиданное – вдруг его язык повернулся куда-то не в ту сторону, и он ляпнул: «Мы с ней сговорились ехать на каток». «Господи, что же это я такое…» – мгновенно вспыхнуло у него в голове, и тут же он добавил: «Завтра или послезавтра поедем».
Забрал он с катком очень высоко: каток находился далеко за городом, и чтоб добраться до него, надо было потерять целый день. В театре знали, что Нина Николаевна часто бегает по двору на «норвегах», но на загородном катке она не была еще ни разу и все только грозилась:
– Вот выберу выходной и уеду к Серапионычу в горы. Правда, дедушка Серапионыч?
И дедушка Серапионыч – разговор о катке чаще всего возникал при нем и из-за него – солидно подтверждал: «Как прикажете, как только прикажете, Нина Николаевна, так и будет, – много вами довольны».
Когда Костя сказал про каток, послышались восклицания. Кто-то обомлел: «Здорово!» Кто-то крикнул: «Не трепись ты!» А Онуфриенко, высокий, плечистый третьекурсник с эспаньолкой и усами, всегда одетый по последней моде, деловито, не удивляясь, спросил: «Сама предложила?»
– Сама! – ответил Костя.
– Толково!
Помолчали.
– Что ж, дай бог нашему теляти волка загнати, – вздохнула староста курса Надя Соколова, полная волоокая девушка, про которую на всех стенах писали: «Надя Соколова – поэтесса и корова». – У ней же этот журналист…
– Это еще какой? – насмешливо спросил Онуфриенко – он работал в филармонии кассиром и поэтому знал все театральные сплетни. – Уж не Семенов ли?
– Конечно, Семенов.
Онуфиенко грубо фыркнул:
– Ну, много же вы все, оказывается, знаете! Семенов тут ровно ни при чем.
– Ничего, а в кино всегда вместе, – улыбнулась Надя. – Нет, Костя, не связывайся. Только смеяться будут. Ты ее еще не знаешь. Она, когда ее трогают, такая занозистая, – и отошла, не желая продолжать разговор.
– Агентство ТАСС, – грубо усмехнулся ей вслед Онуфриенко, – все видим, все знаем! Кого же это она занозила? Заноза.
– А ты знаешь, как она Народного шуганула? – спросил кто-то. – Эх, и шуганула! Он ей что-то сказал такое, так она как повернется к нему…
– Правильно! Не лезь с поганым языком, – похвалил Нину Онуфриенко. – Какая уважающая себя женщина станет слушать Народного. Так при чем тут заноза? А Костя ей нравится, и всё.
Он сказал это «нравится» так твердо, убедительно и просто, что все замолчали. Еще постояли минут пять, поговорили сначала о том, что нет, это чепуха – ничего не выйдет, а потом о том, что это очень легко может выйти, ничего тут и хитрого нет, – что она тут одна, ей скучно, с актерами связываться не хочет, потому что знает – звонари, а Костя будет молчать. Таких случаев сколько угодно, например… и шли примеры.
– И потом, он молодой, сильный парень, – подытожил Онуфриенко, – таких бабы любят.
– А она старуха? – язвительно спросил тот же голос, что говорил о Народном.
– Не старуха, а знаешь, какие они выходят из ГИТИСа? – спокойно повернулся к говорящему Онуфриенко. – Москва, она, брат, слезам не верит, там так: сначала на диван, а потом на экран. Там… – Он засмеялся и взял Костю за руку. – Тебе, Любимов, в какую сторону? Ну, и я к парку, идем. Пока, товарищи!
– А что ж ты недоговорил? – спросил вдруг чей-то голос, такой злой, что Косте показалось: словно кто хлестнул бичом. Костя посмотрел – так и есть: говорил Рябов, его товарищ по курсу.
По лицу Онуфриенко пробежала быстрая гримаса, но сейчас же он оправился и свысока улыбнулся.
– А что мне договаривать? Что тебя именно интересует? Говори – я договорю.
– А ну, товарищи! – Рябов раздвинул толпу и подошел к Онуфриенко вплотную – у него было поджатое ненавидящее лицо, а на скулах прыгали желваки.
Все приумолкли – назревал настоящий серьезный скандал. Дело в том, что Рябов был любимец Нины, и это знали все. Она питала какую-то слабость к этому серьезному, хмурому парню с ярко-желтыми волосами и некрасивым широким лицом. Когда она входила в студию и видела ребят, она прежде всего искала глазами его и, найдя, ласково здоровалась: «Здравствуйте, Гена!» – и шла первая с протянутой рукой. Иногда же она, проходя, говорила: «Гена, есть разговор. Зайдите». И он деловито и хмуро кивал головой. Сейчас он стоял, стиснув кулаки, и смотрел на Онуфриенко.
– Да неужели подерутся! – весело ахнул кто-то, но все на него зашипели, потому что и в самом деле могли подраться.
– Слушай, что тебе надо? – вдруг спокойно и угрожающе спросил Онуфриенко. – Что ты прыгаешь?
– А то, что ты врун и пакостник, – крикнул Рябов.
– Я? Врун? – как будто очень удивился Онуфриенко. – Нет, это даже интересно! С какой же стати мне врать, что я, ревную, что ли?
Рябов стоял, тяжело дыша, он все время хотел что-то сказать и не мог.
– Я знаю, – начал он и осекся, задохнувшись. – Просто тебе досадно, что она… A-а, знаем мы таких субчиков, видели.
– Во-первых, не плюйся, пожалуйста, у тебя гнилые зубы. – Онуфриенко демонстративно обтерся. – И во-вторых – что ж мне досадно? Что? Что я не стреляю десятки у нее до стипендии? Да, я не стреляю – у меня свои есть. Я служу!
У Рябова только губы двигались, а слова с языка не шли.
– Что? Может быть, опять вру? – Рябов молчал. – Ну, то-то и оно-то. – Онуфриенко победоносно посмотрел на ребят. – И почему, когда я говорю, что у нее перебывало много мужчин, – это пакость? Ты что ж? Равноправия не признаешь? Что, женщина не такой же человек, как ты, ей не так же хочется жить? Ты можешь, а она – нет? Рассужденьице!
Кто-то угодливо подхихикнул, кто-то возмущенно сказал: «Вот скотина».
– Да на черта ты мне нужен со своими бабами! – вдруг взорвался Рябов. – Иди ты к дьяволу со своими шлюхами! Кот! А ее трогать не смей!
– А то что? – вежливо улыбнулся Онуфриенко и картинно погладил усики. – Пожалуешься? «Нина Николаевна, а что там про вас Онуфриенко рассказывает?! Я из-за вас поругался!» Ну, иди, иди, говори! Она тебе еще десятку до стипендии даст. Больше ничего таким не дают! Эх, продажная шкура, от кого получаешь – тому и мурлыкаешь!
Рябов молча размахнулся, но Онуфриенко ловко изогнулся, удар прошел мимо, и вдруг он схватил Рябова за обе руки и на минуту распял его в воздухе – вверх косым крестом и вниз.
– Ну? Ну? – сказал он насмешливо. – Ну, дальше-то что? Ну? Я же жду! – и вдруг так толкнул Рябова, что тот отлетел и ударился спиной о стену. – И имей в виду: это я еще тебя не ударил, а что будет, если ударю? Ты подумай-ка об этом! Идем, Любимов! А то еще расплачется: «Нина Николаевна, а меня за вас…»
Кажется, ясное дело, Костя сбрехнул, и всё на этом бы и кончить, – а то вот уж дело доходило до драки, – но не тут-то было!
Раз, раздеваясь в передней, – он пришел с занятий, – Костя услышал, что в его комнате громко разговаривают мать и тетя Оля, жена спартаковца Виктора. Ольга смеется и говорит: «Но, действительно, написать такое…», а мать проникновенно и со вкусом «декламирует»: «Но я боюсь за своего мальчика, я очень боюсь за него, Оля».
«Сейчас расплачется!» – с отвращением подумал Костя и повернулся, чтоб уйти. Ему всегда было душно в присутствии декламирующей матери, но в это время сзади появился отец и удивленно и строго спросил:
– Ты?! Эт-то что еще такое? А ну, войди! Подслушивать! – и толкнул дверь.
Мать и Ольга сидели и листали Шиллера – у матери в руках был один том, у тетки другой.
– Здравствуйте, – хмуро поклонился отец. Обе вскочили. – Ну что вы вгоняете парня в краску? Вот – он даже войти не решается – торчит у двери.
Тетка оставила Шиллера и, не замечая отца, бросилась к Косте.
– Котик! Красавец! Вот какие у тебя, оказывается, победы! Ну молодец, молодец! – и она стала его быстро и мелко целовать. – Семен, ты видел, что ему написала?
– Видел – глупо, – холодно ответил отец. – А что ты в таком ажиотаже?
– Она же такая красавица! – жалобно сказала мать. – Ты, наверное, не видел ее еще без грима? Ты посмотри, – и она сунула отцу в руки несколько карточек – все, что Костя собрал и хранил в Шиллере.
Отец бегло пробросал карточки в руках и положил на стол.
– Хорошо! Но при чем тут «победы»? Что ты крутишь ему голову и как-то хочешь все по-особому понимать? Не по-людски, а… – он махнул рукой.
– А когда женщина называет мальчика своим будущим партнером, как это понимать? – спросила насмешливо тетка.
И тут засмеялась мать, но как-то странно засмеялась – очень затаенно-старушечьи-шаловливо и мелко-мелко: словом, очень нехорошо рассмеялась. Костю так и передернуло.
Он повернулся к ней спиной и резко сказал:
– Нина Николаевна сама играла Луизу.
– Ах, так! – обрадовался неожиданной помощи отец. – Играла в той же пьесе? Ну вот и все! Вспомнила, как она тоже была щенком, и расчувствовалась – все понятно!
На этом бы и кончить, но тут тот же самый дотошный черт, что и давеча, дернул Костю за язык, и он ляпнул:
– Она меня приглашала на каток.
Наступило изумленное молчание.
– На-та-ша, – вдруг тихо и лукаво позвала Ольга, не отводя от Кости горящего кошачьего взгляда, – прощайся со своим мальчиком!
Тут отец так рассердился, что стукнул по столу кулаком.
– Слушайте, вы! Преподобные сороки! Кончите вы это или нет? Это я серьезно, Ольга! Ну что ты вбиваешь ему в голову? К чему? Хочешь, чтоб он попал в глупую историю? Так он попадет, голова-то у него такая! Ничего особенного нет, – обратился он к Косте, – значит, едет целая компания и приглашает тебя («Компания, Костя?» – прищурилась тетка), и Костя… – продолжал отец гневно, повышая голос и оглядываясь на тетку, – и Костя должен вести себя как человек, а не как стиляга. Видел я у них таких в плащах и шляпах. Вот этот твой высокий, например. Когда они едут, Константин?
Костя покосился на тетку, та состроила ему глазки.
– Не знаю, папа, кажется, в следующий выходной.
Отец бросил на Ольгу строгий взгляд и героически сказал:
– Я тебе дам свое авто. Поезжай. Это хорошо, что тобой не пренебрегают.
Он величественно кивнул, повернулся и вышел.
Костя стоял растерянный, с бегающими глазами.
– У, ты мой глупый! – сказала мать и чмокнула его в лоб. – Ничего-то он еще у меня не соображает, ничего не видит! Идем-ка за стол.
В коридоре тетушка больно ущипнула Костю за руку.
– Партнер, – горячо шепнула она, – ну смотри же, будь ей подходящим партнером, Кот!
С Костей началось что-то очень странное, он попутал ложь и правду. До сих пор он совершенно ясно и твердо знал, что с Ниной Николаевной у него ничего нет и быть не может. Но вот явилась тетушка Оля, подмигнула серым блудливым глазом, и все, что сначала было только выдумкой, шуткой, мечтой, теперь обрело плоть, кровь и достоверность жизненной практики. И когда это произошло окончательно, когда он убедил себя, что это все может быть и есть, – пришли муки и томления. Она начала сниться. Он научился, не отрывая карандаш от бумаги, рисовать ее профиль, нашел в старом номере журнала «Пробужденья» (у матери был годовой комплект) стихотворение, где рифмовалось «Нина» и «судьбина», списал на отдельный листок ватмана, обвел рамкой и, показывая ребятам, говорил: «Мое». Ребята хвалили, и только поэтесса Надя Соколова сказала: «Уж больно оно какое-то старорежимное. Ну какая теперь у человека судьбина? Нет, мне не нравится».
Но он пошел и дальше – звонил Нине, держал трубку у уха и слушал, как она фыркала, сердилась и кричала:
– Да, да, да! Ну, я слушаю! Я вас слушаю! Товарищ, вы или опустите трубку, или говорите, что вам надо! Станция, станция!
Куда бы он ни шел, он встречал ее на пути: она стояла возле кино, проезжала мимо него на площадке трамвая, выходила или входила в магазин, – он бежал за нею, и всегда оказывалось, что это не она, только спина да плечи чуть похожи. Его стали интересовать и мучить ее знакомства – такой, например, вопрос – сегодня выходной, она не играет, так где же она? Одиннадцать часов уже, а у нее в окнах и не зажигался свет. А однажды с ним произошло что-то вообще совершенно непонятное: в актерском фойе, когда никого не было, он подслушал разговор: Елена Александровна подошла и тихо спросила Нину: «Так что ж?» Нина убито покачала головой: «Нет! Я ошиблась». Елена Александровна вдруг облегченно вздохнула: «Ну и везет же тебе, Нинка!» Нина печально улыбнулась: «Вот это, по-твоему, везет?!» Елена Александровна мгновение неподвижно смотрела ей в лицо, потом фыркнула и резко отошла. «Дура! Болтаешь ты черт знает что, даже слушать противно!» Костя ничего не понял из этого почти масонского разговора, но на него вдруг неизвестно откуда налетели такой страх, такая тоска, такое чувство утраты чего-то очень дорогого и важного, что он оделся и стремглав бросился домой. Там он сидел один на отцовском диване, не зажигал огня, и все внутри его ныло и болело. С этого проклятого вечера он – верх мужского унижения! – стал ходить возле гостиницы и ждать ее. Но она выходила, и он сразу же убегал, чтоб даже случайно не встретиться, потому что лицом к лицу с ней он с беспощадной ясностью понимал, что все это чепуха, чепуха, чепуха и ни с чем похожим к ней и сунуться нельзя; но она проходила мимо, он переставал ее видеть, и все томления начинались снова: каток, поездка в авто, разговоры наедине – и дальше, дальше, до самой развязки.
Вот так бы и оставить ее в этом блеске и тепле, не вынимать ее из воображения, но что делать со студийцами? Уже пошло, пошло греметь по студии, и одни уже по-настоящему завидуют, другие посмеиваются, девчонки ревнуют, а Онуфриенко каждый раз, выслушав его последний рассказ, спрашивал:
– Ну, и все?!
И тут Костя тупился и воровато говорил:
– Ну вот еще! Выдумаешь тоже!
И Онуфриенко отвечал словами Виктора:
– Экий ты лопух! Ничего не понимаешь! – И это тоже было приятно.
Врать о ней стало его почти физиологической потребностью. Он уж дня не мог бы прожить без новой сказки о ней.
Теперь и рассказы о катке не удовлетворяли его – надо было что-то новое, и вот однажды он рассказал Онуфриенко об одном очень длинном и хитро задуманном разговоре, где все вертелось на остриях, на двусмысленных вопросах и ответах, которые были почти полным признанием. Онуфриенко хмуро выслушал до конца (был выходной, и они шатались по городу) и сказал:
– Вот что я тебе скажу: прохлопаешь ты все на свете. – Он сурово посмотрел на него. – Ну а что? На кой ты ей черт нужен со своими рассуждениями? У бабы кровь из зубов идет, а он сопли на кулак мотает. Плюнет, и всё.
– Плюнет? – как бы колеблясь спросил Костя.
Онуфриенко грубо фыркнул:
– А смотреть, что ли, будет?
– Так что ж, по-твоему, делать? – спросил Костя.
– А вот! – И тут Костя увидел, что Онуфриенко прямым путем привел его к гостинице. – Вот сейчас же, и так, чтоб я видел, заходи и говори с ней, понял? А я тут буду ждать.
И Косте пришлось зайти.
Он думал, что дело обойдется так – он скажет Онуфриенко: «Подожди тут – я узнаю: дома ли?» Зайдет в гостиницу, быстро поднимется на ресторан-крышу, возьмет в буфете пару апельсинов, потом, запыхавшись, выскочит и испуганно скажет: «Идем скорее» – и уже на углу объяснит: «У нее там и директор, и худрук, и какой-то военный! Я еле ноги унес», – и по дороге, выворачивая из кармана апельсины, расскажет: «Выскочила за мной в переднюю и сует-сует мне что-то в карманы. Темно, не вижу что, а посмотрел: апельсины! Нет, она хорошая баба», – и Онуфриенко, конечно, поверит – доказательство-то в руке! Но все получилось по-иному. Когда он заикнулся: «Ну, ты меня тут…» – Онуфриенко вдруг задумчиво сказал: «А стой-ка, и я поднимусь – позвоню», – и спокойно взял Костю под руку – это было так неожиданно, что Костя сразу потерялся. Они вошли в вестибюль и пошли по лестнице – Костя впереди, Онуфриенко за ним. Поднялись по одной лестнице, поднялись по другой, устланной красными дорожками, и остановились на площадке возле трех пальм и зеркала.
– Ну, она на этом этаже живет? – сказал Онуфриенко. – Так?
– Да! – подтвердил Костя.
– И в эту сторону – стой-ка! – Онуфриенко подошел к лестнице и посмотрел на дощечку с номерами. – Да, в эту! Ну иди, я буду звонить, – и он подошел к телефону.
Костя пошел, дошел до номера Нины, остановился возле двери и вдруг почувствовал на затылке взгляд Онуфриенко. Ему страшно захотелось обернуться, но он не посмел, а как заводной поднял руку и громко, отчетливо постучал, и сейчас же сзади звякнул телефон и Онуфриенко сказал:
– Будьте любезны, дайте… – и назвал какой-то номер.
Костя надеялся, что дома никого не окажется или откроет ему Даша, но дверь вдруг сразу распахнулась, и на пороге показалась Нина, на ней была простая белая блузка и на ногах широкие туфли из белого меха.
– Здравствуйте, Костя, проходите, – сказала она без всякого удивления и побежала обратно.
– Я… – начал Костя, проходя за нею в столовую.
Нина кивнула ему: «Садитесь», – и подняла со стола телефонную трубку.
– Ложная тревога, это Костя, – сказала она. – Слушайте, так, значит, я ему даю Вяземского. – Послушала и засмеялась: – Сколько можно повторять! Все будет в порядке, все будет в полнейшем порядке. – Послушала еще. – Так не прощаюсь – жду! – Она положила трубку. – Здравствуйте, Костя, еще раз. Очень хорошо сделали, что наконец зашли. Сейчас принесу вам книгу. – Она вышла и вернулась с толстым томом. – Вот! Только, Костя, условие: книга Семенова, так что не растрепать. Я за вас дала слово. Так вот, – она села с Костей рядом и раскрыла книгу, – вот это самое стихотворение, и смотрите, какое оно огромное: одна страница, вторая, третья и вот кусок еще тут. Но – замечательное! Семенов от него с ума сходит. Вот он сейчас придет, вы попросите его прочесть – он его замечательно читает. – Она перелистала еще книгу и положила ее на стол. – Так попросите! Костя, вы давно живете в этом городе?
Вопрос был неожиданно простой, и Костя ответил на него так же просто. Он говорил, а она сидела и слушала.
– Вы знаете, – сказала она вдруг и опять как будто без всякой связи, – я через месяц после моего приезда попала в горы и все там излазила. Боже мой! Какая же красота! Я, Костя, в детстве, кроме поля и речушки, так ничего и не видела. Жила в деревне, паслась с гусями и об этих горах и понятия не имела. Была, правда, в Крыму, но разве там горы!
«Вот оно, – подумал Костя, – значит, правда они были в горах». И ему стало холодно.
Он улыбнулся и спросил:
– Вы одна были?
– Ну, одна! – засмеялась она. – Нет, конечно! Что я там знаю?! Приехали за мной из заповедника, а потом один из моих спутников вывихнул ногу, так мне пришлось его чуть не на плечах тащить! Да еще через колючки! Так знаете, как я исцарапалась! Ого! Но все это чепуха перед тем, что я там видела. Горы! – Она даже зажмурилась от удовольствия. – Вы знаете, я сидела на краю обрыва, возле костра, и смотрела, как восходит солнце, – нас в горах застала ночь, и я видела, как ледники были и красные, и розовые, и сиреневые, и какие-то почти перламутровые. И так обидно было, что мужчины спят и на всю эту красоту смотрим только я да Нерон – черная собака.
– Ваша? – спросил Костя, только чтобы не молчать.
Она засмеялась.
– Ну откуда у меня собака? Охотоведа Максимова – противный такой, колючий – все время на меня потихонечку шипел! Ну, впрочем, я его понимаю. Артистку, эдакую фифочку, привезли в заповедник. У него так и лезло из глаз: «Здесь у меня, милая барышня, не пикничок!» А потом мы были у горной речки – маленькая, а такая злющая.
В дверь осторожно постучали.
– Он! – сказала Нина. – Так попросите его прочитать «Первый снег», ладно? Да, да! Войдите!
Отворилась сначала одна дверь в коридор, слегка пошаркали ногами о половик, потом отворилась другая дверь. На пороге стоял Онуфриенко.
– Извините, Нина Николаевна, – сказал он, кланяясь, – у вас мой товарищ, пошел и застрял.
Нина встала и сказала:
– Проходите, проходите, пожалуйста. Я рассказываю Косте о горах, – и вдруг взглянула на свои ноги и всплеснула руками. – Ой, неряха! До чего же досиделась и так принимаю молодых людей! Ну простите, мальчики.
В это время сзади Онуфриенко скрипнула дверь и появилась большая и тяжелая фигура Семенова.
– А передо мной не извиняетесь!
Нина радостно засмеялась:
– Перед вами – нет! Вы же свой!
– «А ты свой», – говорила мне мать в день моего ангела, когда приходил неожиданный гость и съедал мои пирожные. – Семенов подошел и пожал руки мальчикам.
– Здравствуйте, друзья! Это вы интересуетесь Вяземским, Фердинанд?
Костя кивнул головой.
– Очень рад! Хороший поэт! Что же вас в нем заинтересовало?
– Нина Николаевна прочитала мне «Первый снег», – сказал Костя.
– A-а! Это тогда, в санях? – потянул Семенов и сел. – Место и время подходящее.
– Нина Николаевна, как вам понравился каток? – вдруг спросил Онуфриенко. Вопрос прозвучал так резко, что сразу наступила тишина.
– Каток? – Нина с удивлением посмотрела на него, потом на Николая. – Какой каток? Каток неплохой, но…
– Но очень далеко, – почти выкрикнул Костя, вскакивая. Он понимал сейчас только одно: надо увести разговор подальше от этой темы, иначе катастрофа. – Это два часа ходьбы, – прибавил он почти заискивающе и стал быстро-быстро листать Вяземского.
– Ну, на машине Семена Петровича минут сорок, не больше! – неумолимо усмехнулся Онуфриенко. – Вы туда, Нина Николаевна, сколько ехали?
И Костя совсем сгорел, он был так начисто вышиблен из седла, что даже ничего не сумел сказать, – только сидел и улыбался.
– Я… – робко начала Нина, глядя то на одного, то на другого, то на третьего и ничего толком не понимая.
И тут вдруг решительно встал Семенов.
– Каток очень хорош, Нина Николаевна его хвалила, – сказал он твердо. – Нина Николаевна, а вы забыли, куда мы собираемся? Пора, пора! Вы же еще одеваться будете? Ну вот! Извините, друзья, – повернулся он к мальчикам, – увожу хозяйку – деловое свидание. – Он подошел к Косте, который все еще не мог оторваться от Вяземского, и положил ему руку на плечо. – Так с книгой осторожно и не особенно долго, да? Нина Николаевна, голубушка, мы же запаздываем.
И Нина быстро попрощалась с мальчиками и вышла в другую комнату.
Одеваясь перед зеркалом, она спросила через дверь:
– Куда же ты меня везешь?
– Никуда, – ответил он сухо, – ну-ка иди сюда!
Она вошла к нему в блузке и с расколотыми волосами. Николай сидел и хмуро листал книгу.
– Даже Вяземского позабыл Костя. Слушай, кто это второй?
– Ну, наш студиец, а что?
Николай захлопнул книгу.
– А то, что он стоял возле двери и только когда увидел меня, постучался в дверь.
– Вот как?! Нехорошо подслушивать, – равнодушно ответила Нина, вошла в комнату, посмотрела на него, покачала головой, молча размотала и сняла с него шарф и шапку, молча отнесла в переднюю, вернулась и слегка тряхнула его за плечи.
– Ну? И шубку тоже прикажете снять с вас, барин?
Он встал и сбросил шубу.
– А в чем там дело с катком? – Нина не поняла. – Ну вот этот, с усиками, тебя спросил: понравился ли тебе каток? Так ты что, рассказывала, как мы ездили на каток?
– Здравствуйте! Это зачем же?
– Да вот я тоже думаю, что как будто незачем, – так, значит, ничего не говорила?
– Нет, конечно! Снимай же сейчас калоши! Это что еще такое! В комнату в калошах! Вот что значит жены нет! Ну, погоди, доберусь я до тебя!
Он усмехнулся и свистнул:
– Улита едет!..
– А вот женю на себе, тогда узнаешь – едет она или нет! Ну вот! Так, значит, никуда мы не идем! Ну и хорошо! Я люблю с тобой сидеть дома! Знаешь, ты абсолютно не кавалер для прогулок.
Она вышла, пошушукалась о чем-то с Дашей и вернулась.
Он сидел, курил и о чем-то думал. Она подошла и обняла его за шею.
Он поднял глаза.
– А знаешь, мне этот, с усиками, резко не понравился! И как хочешь, но странный визит! Не находишь?
Она недовольно отпустила его и отошла.
– Наоборот, я очень рада, что ребята заходят ко мне так запросто! А тебе, я вижу, это не нравится! – Она всегда подсознательно защищала от него свою свободу.
– Опять те же глупости, – поморщился он. – Но разве ты не видела, что тебя ставили на очную ставку?
– Как?
– А так, один спрашивает с демонической улыбочкой, а другой клонится, горит и обливается потом. Эта эспаньолка, видно, большая ехида! У нее и повадочки прокурорские, ну как же? Сталкивает, допрашивает, сличает, выводит на чистую воду. Нет, зря ты спуталась с ребятами.
Она резко ответила:
– А знаешь, ты все-таки выбирал бы выражения, а? Что это значит: «спуталась»? Я, выражаясь твоим блатным языком, спуталась только с тобой, и больше ни с кем я пе путаюсь. Думай, что говоришь.
– Хорошо, – ответил он твердо, – но мальчишек ты брось.
– И опять-таки говорю тебе: выбирай…
– Брось мальчишек! Ты с ними связалась, и очень нехорошо связалась. Пишешь двусмысленности, читаешь двусмысленные стихи, двусмысленно себя ведешь. И парень забил себе что-то в голову – и правильно: должен был забить. Он тебя считает неспособной на такие штучки, а ты способна и играешь. Нет, это ты скверно, скверно придумала. Он тебе не мышка.
Он говорил очень резко и спокойно, она опустила голову.
– Ну, прости меня, – сказала она просто. – Ты прав, конечно. Это верно – нехорошо! Я больше не буду. Я тоже все поняла и сделала выводы.
И Онуфриенко тоже сказал:
– Ну, прошу прощенья, брат. Я ведь тебе верил только процентов на пятьдесят.
– Да? – удивился Костя. Они уже шли по улице.
– Да. Считал, что ты немного все-таки гнешь лишнего. Ну прибавляешь кое-что. Но ты не сердись: кто же на свете не врет? Я сам, когда рассказываю, беру лишку.
Костя искоса, но внимательно посмотрел на него – не разыгрывает ли? Нет. Онуфриенко смотрел на него просто и искренно.
– Поэтому ты и про каток…
– Именно поэтому! Говорю: прости – виноват.
Несколько шагов прошли молча, потом Онуфриенко вздохнул и сказал:
– Значит, верно: любит тебя! И ничего тут не скажешь – любит!
Это последнее «любит» он произнес с такой железной уверенностью, что у Кости замерло сердце и на эту минуту он тоже поверил: «Да! Любит!» Целые пять минут они дружно шли нога в ногу.
– А что она на пять лет старше тебя, это чепуха, – словно прочитал его мысли Онуфриенко. – Знаешь что? – Он вдруг остановился, и голос зазвучал, как флейта. – Знаешь что? Женись на ней, а? А она пойдет. Я уже вижу, что пойдет.
Костя молчал. Он был счастлив.
– Помни, брат, – строго произнес Онуфриенко, – второй раз такую не встретишь, – ото всей души советую: женись! – и сейчас же заговорил о другом.
Глава 3
Через три дня в одно очень теплое февральское утро, когда капало со всех крыш и город был весь до краев наполнен прозрачным стеклянным перезвоном, Семенов зашел в театр. Шло уже четвертое действие – массовка, и она подобрала всех студийцев из уборных и коридоров. Николай походил по мастерским и фойе, постоял около столярки, с наслаждением втянул запах скипидара и стружек и спустился в буфет. И там тоже никого не было, только за стойкой полная волоокая буфетчица читала «Графа Монте-Кристо» да в самом уголке за отдельным столиком сидела такая же волоокая и толстенькая, как снегирь-пухляк, поэтесса Надя Соколова в своей постоянной мохнатой фуфаечке шоколадного цвета, задумчиво поглаживала забинтованное горло и помешивала чай ложечкой. Николай тихо прошел к стойке, заказал что-то и, неся перед собой тарелочку с пирожными, подошел к Наде
– Что грустите, Надя Соколова? – спросил он ласково.
Она быстро обернулась.
– Если вы не возражаете… – Николай отодвинул от стола стул и сел с ней рядом. – Надя, вот эта тройка – ваши, а мои – эти песочные. – Надя переполошилась, вспыхнула, но он спокойно отложил себе два пирожных и пододвинул ей тарелку. – Отчего вы не на сцене и одна и грустная?
Надя печально погладила горло:
– Связки у меня что-то. – Она все время болела ангинами.
– Так вы кричите на своих пасомых! Ай, ай, Наденька!
Надя задумчиво посмотрела на Семенова и вдруг решилась:
– Николай Семенович, можно с вами поговорить серьезно?
– Вполне, Надя, – дружелюбно кивнул Николай, – слушаю вас.
– И кон… кон-фи-ден-ци-ально, – старательно выговорила Надя, загораясь все больше и больше.
– И конфиденциально тоже можно. Но только идти для конфиденции никуда не потребуется? Нет? Ну и хорошо – валяйте тогда.
Надя посмотрела на него, открыла было рот, но сейчас же осеклась и схватила пирожное. Николай посмотрел на нее и встал. Он прошел к столику, заказал бутылку пива, два стакана, вернулся, сел и сказал:
– Итак?
И тут Надя, глядя ему в глаза, пожаловалась:
– У нас очень неладно с Любимовым.
– Да? – Николай наполнил стаканы и один подвинул Наде. – Что же именно с ним происходит?
– Какой-то странный он стал, – сказала Надя, нервно теребя кончик скатерти. – Пьет! На занятия не ходит! – И она пригубила стакан.
– За ваши успехи! – Николай чокнулся с ней. – Хорошо, и чему вы это, Надя, приписываете?
Надя поколебалась, подумала.
– Все Онуфриенко, – сказала она вдруг, – это он все! Страшно неприятный человек.
Николай смотрел на нее внимательно и ласково.
– Чем же, Надя, неприятный?
– Пьет, устраивает вечеринки, у него всякие там… Какие-то у него знакомые, – нервно, отрывисто и резко говорила Надя, – циркачи какие-то; работает он в филармонии кассиром, а деньгами – так сорит! Откуда эти циркачи? К чему они?! – она негодующе пожала плечами.
– Но как вы, однако, о циркачах! – покачал головой Николай. – Нельзя так, Наденька, цирк – это большое искусство.
