Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Человек бросил камни и пошел на берег. Они – Мишка и она – стояли возле маяка в зоне света и, когда человек встал рядом с ними, смогли хорошо разглядеть его – он был широкоплеч, но страшно худ и высок – кожа да кости, – на лицо особенно, но с лица этого сияли такие ясные, веселые, вместе с тем скорбные глаза, что она не могла не ответить ему улыбкой. А он узнал ее и засмеялся от радости.
– Вы? Вот это кстати! А я уж сам хотел вас найти! – Он прямо об сорочку обтер большую костистую руку и протянул ей. – Макаров, Григорий Иванович. Ну, спасибо, Нина Николаевна, – вот это искусство! Даже не верится, что это на сцене. Ведь я сам… Нет, очень, очень хорошо.
Они пожали друг другу руки. Нина стояла и гадала – кто ж он такой? Бухгалтер, товаровед? Железнодорожник? Адвокат? Или – скорее всего – учитель языка и литературы? Она спросила:
– Вы когда были? Не помните, кто играл Грозного?
Он засмеялся.
– Нина Николаевна, я ведь не про эти живые картины говорю! Это-то, конечно, дешевка! – Он махнул рукой. – Помните, конечно, как у Чехова одна старая барыня говорит: «Когда я не сплю по ночам, то закрываю глаза крепко-крепко и рисую что-нибудь историческое, из древнего мира». Вот это она себе и нарисовала. – Нина с любопытством смотрела на него: вот так разговор получается! Это только Николай так умел ее резать. – Вы – это, конечно, вы, – продолжал он, – но текст, но роль, но этот кривой кинжал! Как это у Пушкина: «Владеть кинжалом я умею – я близ Кавказа рождена!»
Нина фыркнула, – нет, он молодец. Вот бы познакомить его с Николаем!
– А что не так? Нет, все это не для меня, но вот вы играете подпольщицу накануне казни – и это уж совсем другое дело.
– Почему? – спросила она.
Он щелкнул пальцами.
– Понимаете, это так просто у вас получается, что даже не сразу пугаешься, зато потом становится по-настоящему страшно. Вот когда вы ходите по камере, застегивая и расстегивая все одну и ту же пуговицу, и никак не можете соразмерить шаг, все натыкаетесь на стену – я понимаю сразу очень многое. Я сам был два месяца в таком положении и помню свои первые три дня, то есть пока не свалился с ног.
– А где это было? – угрюмо и недоверчиво спросил Мишка.
Незнакомец подумал.
– Это было, милый, в Чехии. Есть в Праге такая тюрьма…
«Спросить о Николае!» – быстро подумала Нина.
В это время с высокого берега посыпались камешки и женский бас испуганно сказал: «Да нету и тут!» – и сейчас же зажегся фонарик.
– Вас! – почему-то сразу догадался Мишка.
Тот кивнул головой.
Нина уж давно привыкла к тому, что у части мужчин, при знакомстве с ней, оказывалась необычайная биография – так ее знакомили с тигрятником, любовником Веры Холодной, капитаном португальского каботажного судна, сыном Есенина, – но сейчас она почему-то поверила сразу.
– Но как же вас не… как же вы ушли? – спросила она и со страхом подумала: вот он сейчас скажет: «Вылез из канализационной трубы» или «Плохо зарыли, и я встал» – и все окажется чепухой, но он ответил:
– Они меня, кажется, принимали за другого, а впрочем, не знаю, просто перегнали в лагерь советских военнопленных – это было много хуже расстрела.
– Хуже? – со страшным любопытством подхватила она.
– Ну, это уж я потом понял, – ответил он, виновато улыбаясь. – А тогда я был рад. Я там работал на сортировке тряпок – каждый день умирало по сорок-пятьдесят человек. Это было буквально теплое местечко – у меня и койка была отдельная, возле печки, а это знаете что такое?
Нет, она не знала, что это такое, но вдруг стало и тяжко, и мерзко, и страшно за этого изможденного человека, и сердце ее дрогнуло.
А он поглядел на нее и спохватился.
– Ну, простите! Нашел что рассказывать! А там меня ищут. Я ведь сбежал от опеки.
И он быстро пошел наверх, а там уже неуклюже слезали толстая дама в подвесках и два ее спутника. Все трое – в зеленом пятне фонаря. Нина прислушалась.
– Но ведь это же надо быть идиотом! Форменным идиотом, – раздраженно и громко говорила толстая дама. – Мы кричим, мы беспокоимся, а он…
– Ну, сляжете и только! – мягко говорил мужчина. – Вы этого хотите – да? Ну, пожалуйста, лежите еще хоть год!
Свет клином метнулся вдоль по дороге – вырвал косым куском кривое дерево, голубой киоск, груду ящиков возле него, и голоса стали смолкать.
Так она ничего о нем и не узнала.
*
Встретились они опять через три дня – вчера. Она гуляла по каменистому берегу под утесами и вдруг увидела его. Он стоял в воде почти до горла, лицом к горизонту, и барашки, набегая, обдавали его брызгами. Тогда он улыбался и морщился.
Она оглянулась – берег был пуст, только на газете лежали белый костюм, часы и лейка. «Сбежал-таки!» – весело решила она и пошла дальше, к своему месту под скалой. Здесь, лежа на гальке лицом вниз – нельзя же играть красавиц, и шпионок, и цариц с носом, как молодая картошка, – она впала в обычный полусон, и ей почудилось, что это не тот незнакомый стоит по горло в воде, а Николай, каким она его видела в последний раз. Она плачет и говорит: «Ты же утонешь, идем отсюда, – у меня как раз выходной», – а он пристально глядит ей в лицо, улыбается и качает головой – и вот это и есть кошмар: солнце, море, улыбающаяся голова Николая в море, и ни звука от него.
Она вскочила и села. Глаза у нее были мокрые. Она плакала. По-прежнему кружили и кричали чайки, и солнце стояло так же высоко. Значит, спала она всего только несколько минут. «Вот дался он мне! – подумала она. – Только его мне и не хватало». Но день был такой высокий и ясный, так грело солнышко и такой хороший ветерок трепал ее волосы, что она даже и на себя не могла сердиться.
Около ее ног в воде то вспыхивали синими искрами, то снова потухали веселые черноморские мальки – целая стая их. Раньше Нина их подкармливала, но сейчас у нее ничего не было, поэтому она только постояла, посмотрела и пошла обратно.
Тот по-прежнему стоял в воде, но уж по пояс, и смотрел на волны. Ее он не видел.
Она покачала головой и пошла в театр.
Глава 3
В третий раз они встретились так за пять дней до отъезда. Нина с ребятами пошла посмотреть на крабов. Крабы жили под камнями; в пасмурные дни они прятались, а как только выглядывало солнышко, выползали и рассаживались на зеленых, синих, белых, черных и желтых глыбинах. Больших крабов здесь не было, гуляла только мелкота, но смотреть на нее было тоже очень интересно. Выползет такой малютка из щели, заскользит по камням, выберет место под солнцепеком и застынет так, а протянешь руку – раз! И нет его, – куда он ушел? как? – непонятно!
Вот тут над камнями и нашел Нину Макаров.
– Нет, так не поймаете! – услышала она над собой его голос. – Я три дня сюда ходил и только перемазался.
Нина посмотрела на него, и ей вдруг стало очень весело и легко.
– Я вот никак не пойму, – сказала она, доверчиво смотря ему в глаза, – куда же они прячутся?
– А вот! – ответил он и легко перескочил к ней на камень (ребята так и ахнули). – Во-первых, вы мутите воду и поднимаете рябь, а они за ней и скрываются, во-вторых, вы не туда смотрели – они ползут вбок – о! Видите, видите! – Он цепко ухватил ее за плечо. – Вот он уже где!
– Да, да! – ответила Нина, смотря в воду. – Верно, верно! – Он отпустил ее.
– Я весь измазался, – повторил он, – и так ничего и не поймал.
«Сейчас же спросить о Николае!» – быстро решила Нина, но вдруг вместо этого сказала:
– А у меня есть огромнейший краб – вот, наверно, с десяток таких.
– Ну-у? – удивился Макаров. – Эти вот друзья притащили? И что, уж как следует вылущенный, высушенный?
– Пока живой, сидит у меня в комнате, – ответила Нина. Они стояли рядом и смотрели друг другу в глаза.
– Вот как? – спросил Макаров.
– Так он все никак не сдохнет, – крикнула Таня, – четыре дня без воды – и ничего!
Макаров вдруг снял лейку и сказал:
– А ну, стойте так! – Он опять прыгнул на берег («Спросить его о Николае!»), поднял лейку и прицелился.
– Стойте, не двигайтесь – раз! – Он щелкнул и опустил лейку. – Ребята, идите-ка к Нине Николаевне! – Он щелкнул. – Два! Молодой человек, и вас прошу туда же – сниму вас особо с Ниной Николаевной. Три! И кажется… – Он выбросил белый кусок ленты. – Да, всё! Остальное израсходовал на греческом кладбище.
– А что там интересного? – спросила Нина.
– Там дочка генерала Фольбаума похоронена, – весело сказала Таня, – а над ней вот такой ангел стоит, – она раскрыла руки, склонила голову и полузакрыла глаза, – и как будто летит. Это потому, что она утопилась от любви.
– Это как же так? – Нина все смотрела на Макарова.
Мишка только презрительно хмыкнул, а Таня заговорила.
– Тут так было, она влюбилась в грека и гуляла с ним, отцу и донесли, он зазвал ее и спрашивает: «Катя, Катя, ты ничего не знаешь?» Она говорит: «Нет!» – «Если будешь ходить с греком, я тебя прокляну». – «Ну и проклинай, пожалуйста!» И сама пошла и утопилась.
– Нет, правда? – спросила Нина, оборачиваясь к Макарову.
Он пожал плачами.
– Разве ребята зря что расскажут? Наверно, правда. Ну, вы домой? Тогда нам, кажется, по дороге.
– Да, кажется, – согласилась Нина, – идемте. – И она опять не спросила о Николае.
Дойдя до санатория, она простилась с ребятами и с Макаровым, вошла в свою комнату и заперлась. У нее было какое-то смутное беспокойство, но она как следует не могла разобраться в нем.
Он, пожалуй, чем-то похож на Николая, только тот сейчас бы подружился с ребятами и Мишка не стал бы киснуть. А сейчас Мишка обижен, он уже мужчина, и когда мы с ним были в городском парке, он заказал себе отдельно бутылку нарзана и пил стаканами, а девчонки пили лимонад. Ну что ж, четырнадцать лет. Я в двенадцать уже писала любовные стихи.
Она прошла к кровати, сбросила платье и осталась в одних плавках и лифчике. Так жарко, что и платье тяготит. Ох и обгорела же она, – вся кожа в лохмотьях, – стыдно показаться на общем пляже! Ничего, зато будет хороший ровный загар – жалко, что нельзя еще подставить лицо под солнце.
А Таня ничего не видит, что делается с Мишкой, – вот тебе и женская чуткость, где она у Тани? Это будет преравнодушная девица! Ничего, она хорошенькая – это ей пойдет.
Нина прошла по комнате и остановилась перед зеркалом. Ты еще неплохо выглядишь, мой брат осёл!
У нее были хваткие руки и желтое сильное мальчишеское тело, и она с удовольствием рассматривала его: нет, больше загорать не надо, все дело не в окраске тела, а в цвете лица, а он у меня такой, решила она, что с ним не сравнится никакая бронза. Да Николай не такой, не такой, не такой!
Она села на корточки и заглянула под кровать – краба не было. Она заглянула с другой стороны – и там не было. Куда же он девался? A-а, наверное, комната была открыта, пришел Григорьян, увидел, что краб готов, и унес его препарировать. Так! Значит, краб все-таки подох!
Господи! Ты знаешь, я не верю в Тебя, не умещаешься Ты в моем сознании, но если Ты есть, если Ты все-таки есть – спаси его! Ты же понимаешь, Господи, что все остальное просто маргарин – все эти ласковые Жоржики в лодочках, Ассы, охотники на уссурийских тигров, ответработники, неуловимые мстители из партизанских отрядов, поэты, актеры, ученые, ну на что мне эта дрянь! Господи, спаси его! Господи, спаси его! Со мной делай что угодно, но его спаси, пусть он придет! Да Ты спасешь его, в это я верю! Господи, благодарю Тебя. Ничего Он не спасет! Не сходи с ума, пожалуйста, и вообще тебе надо бросить эти глупости и отрегулировать свою вите сексуале! Выходи замуж, и всё! Чего там ждать без толку. Вот крабиха под камнями небось тоже ждала своего урода, а его теперь потрошит доктор Григорьян.
Она подошла к столу и увидела в зеркало, какое у нее лицо. Губы улыбаются, а глаза плачут. О чем? О себе? О Николае? О том, что этот худой дядька так похож на него? Она вдруг рассердилась! Ну и похож, да, похож, и всё! Поэтому ты и лезешь к нему, поэтому ты только и думаешь о нем! Вот даже о Николае не можешь его спросить. И зря ты кричишь: «нет, нет, нет!» Брат твой осёл все равно лягается! Вспомни-ка свои сны! Думаешь о Николае, а вспоминаешь что? Бессовестная. А твоя дружба с ребятами! С Мишкой! Все это, голубушка моя, сублимация, и больше ничего. Выходи замуж и перестань играть в куклы.
Она села и сдавила виски. Лицо у нее пылало. Она говорила Николаю, что уже не может жить без него, но он никогда не объяснялся ей в любви. Он никогда не расспрашивал ее ни о чем. Он даже и «моя любимая» сказал ей только однажды, перед разлукой, и вот, все-таки… все-таки.
Она сидела и плакала и от горя, и от унижения, а возле ножки стола лежал дохлый краб, и она видела, что он мертв, и ей было так душно и нехорошо, что она думала – вот-вот у нее не выдержит сердце и остановится.
*
Да, в куклы нужно перестать играть – пора!
На другой дань ребята, как обычно, провожали Нину со спектакля. Было шумно и очень весело, но возле самого санатория, прощаясь с ними, Нина вдруг задержала руку Миши и тихо сказала:
– Мишенька, вас дома не хватятся? Ну, подождите тогда, я сейчас… – и быстро пошла по дорожке.
Мишка запыхтел и сел возле фонтана.
Была безветренная лунная ночь. Каменные ворота казались голубыми. Тополя, тоже голубоватые, ясно выделялись на зеленом небе, а дальше за обрывом дышало и вспыхивало темное море с дрожащей лунной дорожкой посередине. Косо носились бесшумные летучие мыши. Мишка стал смотреть на них, и тут подошла Нина. На ней был белый пушистый джемпер с двумя мягкими шариками на груди. В руке она держала замшевую сумочку.
– Вы знаете, Миша, – оживленно сказала она и сунула в руки Мишке сумочку, – а краб-то ваш жив!
– Ну-у? – очень удивился Мишка.
Она счастливо засмеялась.
– Вчера я думала, что он уже готов, а сейчас тронула, а он поднимает клешню – неделю без воды, а? – И она взяла Мишку под руку. – Миша, вы ведь взрослый, мужчина, а я ужасная трусиха, проводите-ка меня на кладбище. Хочу посмотреть эту мраморную девушку при луне – говорят, замечательно хороша. Так проводите меня?
– Провожу! – буркнул Мишка.
Она помолчала и спросила:
– Вы сейчас в пятом?
– Да.
– Ну вот, – улыбнулась она, – через пять лет вы уже кончите школу и приедете ко мне в гости таким потрясающим мужчиной!
Он повернул голову и посмотрел на нее.
– И я скажу: «Миша, дорогой, как же вы выросли!» А вы ответите: «А вы-то как постарели, Нина Николаевна, вот паутинка возле глаз, в волосах белые ниточки».
– Что вы говорите! – бурно возмутился Мишка.
– А я вам отвечу: «Мишенька, вы их только потому и не замечали раньше, что сами были мальчиком, а они были». – Она откинула волосы и показала белую прядь. – Видите, какая я старенькая. – Она обняла его за плечи. – Когда вам будет столько же, сколько мне сейчас, я стану играть одних старух.
Тут Мишка вырвался, и лицо его передернулось.
Она тихо засмеялась и поймала его руку.
– Но ведь до этого еще далеко! Не обижайтесь, Миша, давайте лапу. Мы же друзья на всю жизнь, правда?
Памятник был в самом деле очень хорош. На мощном черном пьедестале – при месяце на нем все время вспыхивали быстрые лиловые искры – парила нежная женская фигура. Была ли это сама умершая или только тень ее прилетала к этим печальным камням, – трудно было понять замысел художника. Девушка стояла с опущенной головой, глаза ее были полузакрыты, а руки бессильно опущены.
– Тут и стихи есть! – сказал Мишка.
Нина наклонилась.
«Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой!» —
молил кто-то умершую.
Тут Мишка быстро и испуганно шепнул:
– Нина Николаевна!
Она обернулась: он!
– Здравствуйте, Нина Николаевна, – сказал он, кланяясь. – Вот неожиданная встреча!
– Да, очень неожиданная, – подчеркнуто сказала Нина. – Вы что же, тоже гуляете?
– А вот видите, – он показал на «лейку», – хочу снять этот памятник при луне, не знаю только, что выйдет.
– А ничего не выйдет! – буркнул Мишка. – При луне надо, знаете, какую выдержку?
– Да? – спросил он доверчиво.
Нина крепко держала Мишку за руку и холодно смотрела на Макарова.
– А вы сами снимаете? – почтительно спросил он Мишку.
– Ну как же! Он с меня сколько снимков сделал, – ответила за него Нина и с материнской гордостью перебрала Мишкины волосы. – У него есть «Пионер».
– А-а! – серьезно кивнул Макаров. – Да-да-да! Знаю эту систему.
– Нина Николаевна на следующее лето привезет «ФЭД». Вот тогда мы и будем снимать, – запальчиво сказал Мишка.
– Так то на следующее лето! – кротко улыбнулся Макаров. – Нет, вы уж снимайте Нину Николаевну сейчас. – Он снял с груди «лейку» и подал ее Мишке. – Прошу вас, настоящий «Цейсс» сорок второго года. Берите, берите, Миша. Это на память о крабах.
Мишка молчал.
– Нина Николаевна, ну уговорите же вашего друга не смущаться.
Нина подумала: «Да и Николай бы сделал так – ему никогда ничего не было жалко».
– Ну, что ж, – сказала она невесело, – это же подарок, от чистого сердца.
– От чистого, от чистого! – обрадовался Макаров и, подойдя, красиво надел фотоаппарат Мишке через плечо. – Вот! Владей, Фаддей, моей Маланьей!
У Мишки был очень подавленный и даже несчастный вид, и он еле сказал:
– Спасибо!
– На здоровье, дорогой. – Макаров засмеялся и повернулся к Нине: – Ну, наконец-то я с блеском вышел из положения, а то я все пальцы пожег – какой я фотограф!
В это время послышался старческий кашель. Она оглянулась и увидела в желтом пятне света Бога Саваофа, как его рисуют в церквах посередине потолка. Он стоял на плите и, подняв фонарь, смотрел на них.
– А я-то думал, не хочет ли кто ангела свинтить, – сказал он и посмотрел на Нину. – Это ты, Нюша?
– Здравствуйте, дедушка, – улыбнулась Нина, – нет, мы ничего не трогаем. Вот пришли памятник посмотреть, можно?
Старик опустил фонарь.
– А почему же нет? Смотрите – вот он весь! Заборов нет, разломали добрые люди. – Он потоптался на месте. – Папироску у вас не выпрошу?
Нина взяла у Миши сумочку, вынула оттуда нераспечатанную коробку «Дели» и протянула старику.
– О-о! Вот за это вам большая благодарность, – очень обрадовался он, – а то не могу махорку – в груди першит. – Старик бережно взял коробку и поднес ее к фонарю. – «Дели», – сказал он удивленно и весело и даже покачал головой.
Улыбнулась и Нина.
– А не страшно вам тут, дедушка?
– Это кого ж?! – опять весело удивился старик, и Нина поняла, что он давно привык именно к этому вопросу. – Упокойников, что ли? Нет. Упокойников я не боюсь, а вот которые живые, те иногда да пакостят! И особенно ребята – разве нонешнего ребенка чем испугаешь? – Он подошел к памятнику, посветил и ткнул бурым корявым пальцем в пустое отверстие на пьедестале. – Вот, выколупали барышню Фольбаум, а спросить: зачем? – и сами не знают. Это который был с вами, первеющий босикант – ему все здесь надо. А мертвый не завистливый, все свое уже получил сполна – его теперь дело гнить.
– Дедушка, а отчего она померла? – спросила Нина.
– Да смерть пришла, вот и померла, – равнодушно и ласково ответил старик. И по легкости его тона Нина поняла, что он этот вопрос считает пустым. Как же люди до сих пор не поняли, что все они, сколько их ни есть, умирают только от смерти. А всякие болезни – это только ее хитрости и предлоги для дураков. Но так как Нина ждала, он добавил: – С ноги все пошло: зашибла ногу и зачаврела. – Он открыл фонарь и закурил. – Ну, однако, прощения прошу. Пойду посмотрю, куда он… первеющий босикант!
Он отошел, и наступило короткое молчание.
– Вы разочарованы? – мягко спросил Макаров. – Да, умерла от костного туберкулеза. Сюда до сих пор ходит ее младшая сестра. Ей уж сорок пять лет. Кладбище на сносе. Мы увозим памятник в Новороссийск.
– Миша, – крикнула Нина, отворачиваясь от него, – Мишенька, где вы?
Никто ей не ответил.
– Не зовите! Сбежал ваш кавалер, – усмехнулся Макаров. – Как сумочку вам отдал, так и сбежал. Пошел показывать «лейку». («Нет, не в „лейке“ дело», – подумала Нина.) Так что, если разрешите… – И он подал руку.
Она подняла глаза и медленно поглядела на него – ну что ж, значит, так – лишилась поклонника. Ах, Мишка, Мишка!
– Буду вам очень благодарна, – выговорила она сухо, – я здесь впервые и…
*
Когда разгуляются двое,
За руки берутся они…
Песня
Двое идут и молчат. Он держит ее за локоть, а она подняла голову и смотрит вдаль.
– Осторожно, – робко предупреждает он, – здесь родники… Как бы вы…
– Знаю! – отвечает она не глядя. – Спасибо.
Склон кончился. Санаторий. Они останавливаются перед голубыми воротами. Уже и лавочки все пусты, и одиноко чернеют пасти бронзовых дельфинов.
Дальше, в глубокой тени от ворот, кто-то стоит и курит. Виден огонек от папиросы.
– Поздно, Нина Николаевна, поздно, – басит кто-то из этих потемок.
– Ну, – говорит Макаров, неловко улыбаясь, – вот вы и… – Но дальше слов не хватает, и оба молчат.
– Ну, спасибо, – улыбается она, – спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – отвечает он чрезмерно оживленно.
Она быстро поворачивается и идет. Вот она прошла площадку, вот задержалась на секунду возле бронзовых дельфинов и поправила чулок, потом поговорила с кем-то, – он выступил ей навстречу из темноты, – они пошли рядом и скрылись в тени.
– Нина Николаевна! – зовет он в отчаянии, и у него такое чувство, словно он кричит в окно уходящего поезда и знает, что его не услышат. – Нина Николаевна, а краб?!
Она выходит на свет.
– Что?!
– Да ваш краб – он еще жив? – спрашивает он умоляюще.
В тени у ворот слышен сердитый смешок и папироса описывает огненный полукруг – это тот сказал что-то колкое.
– A-а, верно! – вспоминает она и вдруг кричит: – Слушайте! Идите сюда! Если он жив, мы его отпустим, хорошо?
Он робко подходит и останавливается перед ней.
– У меня есть карманный фонарик, – говорит она. – Только ведь надо отъехать от берега, а где достать лодку?
– Господи, да я… – вырывается у него, и он не оканчивает, потому что это значит многое, а прежде всего: любовь моя, что там думать о какой-то лодке – да я не только лодку сорву с цепи – подумаешь, подвиг! – я катер уведу, только прикажите.
– Лодку я достану! – говорит он.
– Да? Так вот что: я пойду за крабом, а вы идите за лодкой и… только где мы встретимся? – Она думает и решает: – Вот! У каменистого берега, где ловили крабов, да?
И она бежит в ворота и дальше, в парк, между голубыми и белыми фонтанами, каменными физкультурницами – «В здоровом теле – здоровый дух!» – между черными кустами сирени, доверху полными тихим мучительным жужжанием.
Ему пришлось изрядно попыхтеть, прежде чем он перевернул и спустил на воду чью-то черную и лоснящуюся, как дельфин, лодку с крепким смоляным запахом. И только что он, измазанный, как черт, выскочил на берег, как пришла она. Краб сидел у нее в круглой шляпе с пером – в такой в ТЮЗах выходит на сцену кот в сапогах.
– Смотрите, – сказала она, – еще немного – и он был бы готов.
– Да, да. – Он с интересом рассматривал это чудовище, похожее на сторукого индийского бога. – Какой огромный, смотрите, у него уже пена возле усиков. А ну посветите! Слушайте, да он уже ослеп.
– Ну-ну! – испугалась она и схватила его за руку.
– А вот видите, белые пятна на этих стебельках? Это же у него глаза! Да, ослеп, ослеп, хотя, может быть, это… А ну едем!
Краба они выпустили возле огромной черной глыбины, похожей на купающегося слона, – остановили лодку, вынули краба из шляпы, и Макаров, осторожно перегнувшись, выпустил его. Здесь было неглубоко, и в желтых кругах света ясно виднелись водоросли, то комковатые и почти черные, как застарелая лягушачья икра или береговая тина, то светло-зеленые и аккуратно расчесанные, как волосы русалок. А между камней стояли прямые черноспинные рыбы и спали. Краб пошел на дно, упал на спину и с минуту пролежал неподвижно.
– Обмер! – сказал Макаров.
– А не умер? – сдавила она его плечо.
Ее волосы лезли ему в глаза, и ее висок бился рядом с его виском. Так они через борт лодки и смотрели на краба.
– Глядите, глядите! – крикнул он.
Сначала медленно заработали ноги, потом поднялись и опустились клешни, сначала одна, потом другая. Черные стебельки задышали и задвигались. На них уже не было белых пятен, краб перевернулся и встал. От лодки пошли волны, и прозрачные тени их набежали на него. Он все стоял, огромный, уродливый, резко выделяющийся даже среди подводных камней. Макаров опустил весло и ткнул его. И вдруг краб подобрался, припал ко дну, неуловимым крабьим движением метнулся не прямо и не вперед, а вбок – раз! – и исчез под зеленой глыбиной.
– Все! – сказал Макаров. – Ушел!
Она быстро обернулась к нему. Лодка покачнулась, и они стукнулись носами. Тут он увидел, что одна его рука лежит на спине Нины, – он вспыхнул и поскорее снял ее, но она только посмотрела и покорно опустила голову.
*
Психея же в ответ:
– Земное, что о небесном знаешь ты?
Двое прощаются на площадке перед санаторием. Уже рассвело, и слышно, как по всему городу утомленно, кончая ночную смену, брешут псы. В кустах затренькали первые зарянки. Но кузнечики еще молчат, город еще спит, спит, спит…
– Ну иди, милый, – молит она, – иди, а то увидят.
Он вновь обнял ее.
– Ну иди же, – повторяет она жалобно и покорно, – мне же надо выспаться. Смотри, какие у меня глаза.
Он осторожно целует ее в глаза.
– Но когда же мы увидимся?
Она вздохнула.
– Вот видишь, какой ты! – говорит она с нежным укором. – Ты хочешь у меня забрать все, все, а мой Николай ведь жив. – Он в страхе смотрит на нее – она впервые произнесла это имя.
– Ниночка, – спрашивает он, – при чем тут твой Николай?! Почему он твой? Неужели ты хочешь…
Она бледно улыбается.
– Милый! – отвечает она очень ласково, но так, что у него опускаются руки. – Милый, я больше уж ничего не хочу, понимаешь – ни-че-го!!
Она берет его руки и крепко жмет их тонкими сильными пальцами.
– Прощай, милый, это все! Завтра я уезжаю! – И быстро идет к санаторию. Вот она уже прошла площадку, вот она обогнула бронзовых дельфинов, вот она…
– Ниночка! – кричит он. – Ниночка, подожди!
Она оборачивается и, продолжая идти, смотрит на него, и он сразу осекается – это так, как будто та мраморная девушка подняла наконец ресницы и посмотрела на мир.
Он останавливается, и она уходит.
А в воротах все на том же месте стоит доктор Григорьян. Он тоже не спал, и поэтому лицо у него усталое и задумчивое.
– Ну, Ниночка Николаевна, – начинает он, но она легко отстраняет его и, даже не поглядев, проходит мимо.
Навстречу ей опять улыбаются гипсовые физкультурницы – одна с веслом, другая с мячом, и снова черные кусты сирени наполнены тем же мучительным жужжанием. В ней же теперь все было тихо и спокойно; она знала, что бы там ни было, а Николай приедет и она его дождется. Вот нашел же ее этот его двойник, и краб тоже досиделся до своего часа. Сейчас он уже опять под своими родными камнями. Все, что хочет жить, то и будет жить!
В комнате она не спеша разделась, аккуратно развесила и расправила свое платье и в одних трусах и лифчике прошлась к окну и обратно. И тогда из зеркального шкафа вышла ей навстречу высокая женская фигура с сильными и нежными руками, чистым телом, точно вылитым из куска авиационной стали, и лицом, выписанным на снегу тончайшей акварелью.
И, улыбаясь, Нина тихо спросила:
– Ну что, брат мой осёл, доволен ли ты мной? Оставишь ли ты теперь меня в покое?
СТО ТОПОЛЕЙ
Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер…
Пастернак
Глава 1
I
Макаровы поругались. Он сидел на кушетке, а она пересчитывала посуду и раздраженно говорила:
– Всю войну ждала, как дура, посылала, посылала посылки, а ведь это так: всю ночь на улице, а утром иди в больницу – работай!
– Катя, я тебе, конечно, очень благодарен, – сдержанно начал он и нервно вынул портсигар, – но…
– Не смей здесь курить! – вдруг взвизгнула она. – Я тебе говорю! – Вырвала у него портсигар из рук и швырнула на стол.
Он встал – руки у него тряслись, – подошел к столу, взял портсигар и спрятал в карман.
– Нет, так жить я не могу, – сказал он убежденно.
– А ты думаешь, я могу? – спросила она злобно. – Ты не можешь, а я могу?!
Они стояли лицом к лицу, готовые обозвать друг друга, ударить ногой, плюнуть в лицо, и уж у обоих не хватало дыхания. И тут он вдруг сразу осел: боже мой, да где же у него были глаза? Чем она его взяла? Ногами? Так вон они торчат, как боржомные бутылки!.. Жестяным смехом? Тем, что у нее сейчас вздувается и ходит под блузкой? А то что еще у нее есть?
– Вот что я тебе скажу, – начал он спокойно, и тут она вдруг всхлипнула, быстро вышла из комнаты, и там под ней запели пружины. Он подошел к двери и запер ее. С минуту было тихо, потом она вдруг забарабанила: «Отвори!!!»
Он молчал.
– Отвори!!!! – заорала она так, что задребезжала посуда. – Сейчас же… отвори… Придут гости.
Он прикусил губу: да, еще гости – черт их дери совсем. С этого и началось: она попросила его сходить в гастроном, он сидел, писал и коротко ответил, что занят, тогда у нее сразу полыхнула короткая шея, и она спросила: «А любовные письма писать да фото ото всяких получать – на это у тебя время хватает? Да?» И начала, и начала…
Он взглянул на часы – семь! Они придут в восемь! Сбежать разве? Будет еще хуже.
– Где ты был? У каких же это таких знакомых? Знакомые! А вот они думают, что ты два года – два года! – торчишь в Средней Азии и у тебя даже нет приличной квартиры! Васильеву дали, Трусову дали, Турманжанову дали, Крутько на что баба, а целый дом оторвала, а тебе шиш – торчи в бараке! И до каких пор ты вообще намерен здесь оставаться? Ты мне говорил: на одно лето, – ну ладно, пусть на год, – а потом я заберу материалы – и в Москву на камеральную обработку, – ну и что ж – где твоя камеральная обработка? До сих пор ни с места. А обо мне ты думаешь? Я училась, росла, работала в клинике, делала доклады, а здесь я что? Хороший муж видит в жене не постельную принадлежность, а друга, товарища, ты же… – Ну и завела, завела. И самое поганое: она кричит, а у него опускаются руки, – делай что хочешь, только молчи!
Месяц тому назад он, например, увидел ее в трамвае на задней площадке, под руку с каким-то круглолицым толстячком в сером плаще. Тот что-то рассказывал и сам смеялся, и она смотрела на него, загадочно щурилась и улыбалась, как Джоконда (кстати, они и похожи чуть-чуть). И вдруг его так затрясло, что он поскорее спрыгнул на ходу, а сказать ей все-таки ничего не сказал.
Да-с, вот так – личная жизнь пропала!
Он вынул портсигар и закурил. И улыбнулся – что ж теперь делать? Вот закуривай, и всё!
А ты, моя любовь, где-то ты теперь? В Москве, конечно? Тебе ли помнить о том, что случилось там, «где море вечно плещет на пустынные скалы». До сих пор у меня в ушах эти строчки!
Вот сижу в палатке – ночь, голая степь, песок, барханы, а я все перебираю и перебираю свое богатство. Ты спросила, а я тебе ответил, я спросил, а ты засмеялась и сказала: «Милый, не все сразу, потом как-нибудь». И так далее, и так далее, ан и ночь прошла, и пора расставаться.
