Текст книги "Рождение мыши"

И вот прошло шесть лет.

Ребята – хорошенькая Таня-Лисичка, Миша-Жаба и два пацана, такие маленькие, что у них даже имен не было, а просто «эй, пацан», – сидели на высоком берегу и смотрели на взморье. Стояла тихая, почти безветренная погода. Это место хорошо было защищено от ветра скалой, и волны здесь не ударялись о берег, как везде, а набегали бесшумные, мягкие и ласковые, как серые кошки. Та, из-за кого они забрались сюда, лежала к ним спиной и ела виноград. Мякоть она высасывала, а зернышки и кожурку зачем-то аккуратно сплевывала себе в горстку. На ней был лиловый купальник и круглая черная шапочка, и со спины, как ни верти, а она совсем не походила на знаменитую артистку.

– Да, может быть, это еще совсем и не она, – разочарованно сказал Витька, – в кино она высокая.

– В кино знаешь какая она красивая! – прищелкнула языком рыженькая Таня. – И глаза! Большущие, как у оленя!

– Да это все грим, – авторитетно объяснил Миша-Жаба – он был самый старший, учился в пятом классе и уже курил, – а теперь она лежит и загорает. Это уж без грима.

Тут купальщица вдруг вскочила на ноги, выкинула из ладошки косточки и побежала к морю. Две чайки, разомлевшие от жары и лени (они, как куры, раскрыв клювы, сидели на зеленой глыбе известняка), для вида чуть подались в сторону, но сейчас же снова застыли, распустив, как веер, по одному крылу.

Купальщица пробежала несколько шагов по отмели, споткнулась, упала на колено и вдруг поплыла, качаясь на волнах и блестя ладошками.

– Она! – сразу почему-то решила Таня. – Видишь, Миша, да?

Мишка кивнул косматой головой, и все замолкли, только пацаны, которые еще ничего не понимали, как галчата, вытягивали шейки и громким шепотом спрашивали: «Где? Где?»

В это время из-за склона вышел толстый человек в чесуче, остановился и стал смотреть. Потом прибежала рыжая собака, сделала несколько быстрых падающих кругов по берегу, для шутки гавкнула на чаек и тоже застыла рядом с хозяином, подогнув переднюю ногу, высунув язык и часто дыша.

Купальщица доплыла до сетей – они стояли стеной, и на их шестах сидели странные черные птицы со змеиными головами, – покачалась немного на волнах (навстречу ей шел катер, и с него что-то кричали), потом легла на спину и поплыла обратно, сильно отталкиваясь ногами.

Человек стоял и смотрел, а собака плясала, припадая к земле, и все умоляюще смотрела на него. Купальщица доплыла до отмели, встала, увидела человека в чесуче и радостно засмеялась.

– Доктор! Вот кстати! А мне вас как раз и нужно!

– Сейчас он задаст ей, – восхищенно шепнула Лисичка. – Это доктор Григорьян из санатория Крупской – он всех ругает за режим!

– Здравствуйте, здравствуйте, – многозначительно пробасил Григорьян и протянул толстую, мягкую ладонь, взял ее руку. – Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь – перебой! – Он отпустил ее руку. – Значит, все-таки саботируем, да?

Купальщица наклонила набок голову и запрыгала на одной ноге, вытрясая воду из уха. Потом схватила волосы в кулак и начала их выкручивать. Волосы были мягкие, светлые, как латунь. Теперь ребята видели ее всю: лицо, глаза с ласковыми ресницами, маленький нежный рот – всю ее ладную, четкую, сильную фигуру.

– Она, она, – повторяла Таня в восторге. – Ах, какая хорошенькая!

Витька кивнул головой и сказал: «Дай!» А Мишка-Жаба только насупился, запыхтел, но сказать ничего не сказал.

Доктор вдруг густо покраснел и отвернулся.

– Ну, одевайтесь, – сказал он быстро и сурово. – А я…

– Куда, доктор? Садитесь-ка! Я же буду загорать, – воскликнула знаменитая артистка. Она с размаху, как в воду, бросилась на песок, обняла рыжую собаку за шею и повалила ее.

– Будем загорать, Альма, ладно? Ну, ну, только не в лицо.

Доктор потоптался и тоже сел.

– Тубо, Альма! А где плетка? Я т-тебя, дура! Лежать!.. Я почему вас ругаю? Ну, сердце, положим, ничего, но ведь вот – ну-ка оттяните на груди, – он быстро царапнул ее крест накрест, – ведь вот какие штучки наливаются. Это уж придется с невропатологом говорить. – Она гладила собаку за ухом и не слушала. – Так зачем я вам понадобился?

– Доктор, – повелительно сказала знаменитая артистка, бросая собаку. – Мне нужно краба.

– Новое дело – ей нужно краба! – удивился доктор. – А зачем?

– А вот зачем, – она подумала. – Ну, в общем, перед отъездом я должна достать большого краба.

– А на курортном рынке что?

– Большого, доктор, огромного, ну, вот вроде вашей шляпы, а потом, краба мне нужно натурального, зеленого, во всем его безобразии, и скорее, – через неделю мы уезжаем. Ну, что вы опять качаете головой?

Доктор посмотрел во все глаза, усмехнулся и вдруг встал и махнул головой по направлению к Высокому берегу.

– А ну сюда! – крикнул он. – Тут можно заработать на «Казбек»! – Он засмеялся. – Где же ваше сценическое внимание? С утра за вами ходят пять шпионов, а вы их не замечаете? Этот Мишка – ух, тип! Первый драчун, а нежен и влюбчив, как девочка. Он вам не только краба, а самого морского черта в корзинке притащит – вот смотрите-ка!

Впереди сломя голову летела Таня-Лисичка, за ней Витька, потом Миша-Жаба, а дальше уж катились малыши.

Увидев их, артистка вдруг всплеснула руками, подхватила самого маленького и страшно серьезного пацана, подняла на руки и стала жадно и быстро целовать его в шейку.

Вот так и получилось, что в антракте в уборную летнего театра вошла толстая администраторша и сказала: «Нина Николаевна, к вам эти ребята с корзиной».

Нина Николаевна, в гриме и короне, уже одетая для следующего действия, сидела на бутафорском кресле со львами и терпеливо ждала, когда ее кончат рисовать. Она уже сильно устала, и поверх грима на лбу проступили крупные капельки, как на запотевшем кувшине, а надо было держать голову прямо, гордо улыбаться и не двигаться. Когда администраторша сказала о ребятах, она сделала движение сейчас же вскочить, но художник закричал «минуточку!» и умоляюще поднял толстый карандаш. Нина вздохнула и села.

– Марья Николаевна, – спросила она, – они тут в фойе? Ведите их сюда. Сколько их? Всех, всех, конечно.

Ребята пришли присмиревшие и перепуганные. До того они целый акт просидели во втором ряду на трех пустых стульях (это были места администрации) и видели все – то есть прежде-то всего они видели Нину. На ней была какая-то багряная длинная одежда с золотыми разводами, ожерелье на шее и запястьях и блестящий убор на иссиня-черных цыганских волосах. Она гневно ходила по сцене, смеялась нехорошим злым смехом, и голос у нее звучал насмешливо и резко, как у ночной птицы. И лицо у Нины было совсем иным – резкий прямой нос, злая бледность, прямые черные брови, занесенные на лоб, и высокомерный и твердо замкнутый рот.

Рыженькая Таня (она сразу растеряла всю свою бойкость) робко попросила у соседа, толстого румяного полковника с седым коком, программу. Тот сунул ее из-под перламутрового бинокля не глядя. Программа пошла по рукам, и ребята узнали, что Нина – грузинская царевна, а ее партнер – сам царь Иван Грозный. Царь Иван Грозный хотел ее сговорить на любовь, а она насмешливо качала головой, не соглашалась и хлестала его короткими злыми фразами. Было полутемно – синие, красные и зеленые отсветы лежали на лицах актеров, и они походили на восковых кукол из музея.

У Нины оказался злой характер. Она долго издевалась над Грозным. Но потом он стал рассказывать о себе, о своей матери, о том, как она умерла, а его начали мучить чужие, и Нина заслушалась, поверила и вдруг тихо села на кресло с высокой орлиной спинкой. А он все ходил по своей разноцветной комнате с красными, желтыми и синими стеклами, все говорил и говорил, и глаза у Нины становились все тише и ближе, и когда он вдруг уверенно подошел к ней и по-хозяйски положил на ее голову жесткую руку со скрюченными пальцами, у Нины и рот был податливый, и глаза уже не те, и она тихо наклонила покорную голову.

Это и был конец.

Опустили красный бархатный занавес, и все захлопали и закричали, а толстый полковник с коком вскочил и замахал биноклем. Кричали минут пять. Потом занавес поднялся и вышел Иван Грозный, аплодисменты увеличились, но часть публики стала называть Нинину фамилию, и тогда Грозный подошел к заднику, увешанному иконами, протянул руку и вывел Нину. Она вышла уже спокойная, улыбающаяся, даже простая, но совсем не та, что на пляже.

Она искала кого-то глазами, Таня подумала, что, может быть, их, и вскочила, но, оказывается, Нина смотрела поверх голов и улыбалась в пространство.

Потом занавес совсем упал, к ребятам подошла толстая администраторша, сказала: «А ну, пошли», – и увела их за кулисы.

«Конец! – решительно сказала Нина художнику. – Конец!» – и соскочила со стула.

– Здравствуйте, ребята! Он в корзине? – Это опять была их вчерашняя знакомая, и ребята сразу же успокоились.

Только Мишка стоял насупленный. За ребятами вошли бородатые бояре, рынды в белых кафтанах, митрополит, королевич Магнус с золотой цепью и в жабо, – все они наклонились над плетенкой. Краб сидел под виноградными листьями, и, когда корзину перевернули, из-за теней от голов (здесь горели ослепительные белые лампы) можно было разобрать только выставленные вперед клешни, все в костяных пупырышках, и медленно шевелящиеся ноги. Это был преогромный крабище, корявый, колючий, в шипах и шишках.

Актеров набиралось все больше и больше. Все они происходили из разных мест Союза, некоторые и Черное-то море видели впервые, поэтому все стояли полукругом и смотрели.

– Где вы такого большого достали, мальчики? – спросила какая-то тоненькая царевна с фатой на лбу и в крошечных жемчужных туфельках и слегка тронула краба за панцирь. Краб не двинулся, только на секунду прижались к броне и снова поднялись черные стебельки.

– А он не кусается? – спросил Мишку чей-то молодой веселый голос.

Мишка обернулся и чуть не закричал: спрашивала ведьма с клочковатыми седыми волосами, глубокими черными складками и носом крючком. Но у нее были такие сияющие голубые глаза и такая молодая белозубая улыбка, что Мишка машинально ответил ей: «Нет». Тогда ведьма, смеясь, протянула очень красивую тонкую руку с черным колечком и розовыми ноготками и потянула краба за клешню.

– Ну, осторожно! – крикнула Нина, но ведьма уже ойкнула и отдернула палец.

– Вот тебе! – досадливо сказала Нина. – Как же так можно? У него же черт знает что в клешнях!

Она отвела ведьму к зеркалу – та трясла рукой и ойкала, – строго сказала: «Держи палец так!» – и достала из-за зеркала крошечный пузырек с йодом. Оттого, что народу нашло много, в уборной стало жарко и сильно запахло конфетами (только одна Таня знала, что это пудра). Потом пришли Иван Грозный в роговых очках и Малюта с рыжей бородой. Малюта сказал: «А ну-ка, ну-ка – это возле греческого кладбища, наверно?» – и опустился на корточки.

Но задребезжал звонок, и актеры бросили краба и двинулись к дверям.

– А я в двадцать восьмом году, – весело похвасталась раненая ведьма, – тоже с девчатами раков ловила. Мне, что ж, тогда… лет восемь, наверно, было – так мы стащим из дому селедку и…

– Иди, иди! – подтолкнула ее Нина. – Палец-то не разбереди! – и обняла Таню за спину.

– Ну, сорок минут я свободна. – Она сняла корону, подошла к двери, приоткрыла ее, высунула голову в коридор и ласково позвала: – Тетя Дуся! Тетя Дусенька, милая, что я вас попрошу, – и дальше все шепотом. Потом вернулась и радостно сказала:

– Ах, Миша, Миша! Какой крабище! Вот одолжили вы меня!

Весь стол был завален всякой всячиной – лежал виноград, рахат-лукум, пастила, «Косолапый мишка», печенье, еще что-то! Ребята сидели, чинно пили чай с пирожными, пацан – на коленях у Нины, и рассуждали.

– А почему вы на Ивана Грозного сначала кричали, а потом заплакали, – спросила Таня, – вам его жалко стало?

– Я просто поняла, Танечка, что он за человек!

– А что ж он за человек? – спросил угрюмо Мишка.

– А вот вы же слышали, Миша, как его все обижали и мучили, а он ни на что не обращал внимания – молчал! И все-таки добился своего. Вот за это я его и полюбила.

– И по правде тоже полюбили бы? – спросила Таня.

– И по правде тоже, Танечка, – вот будет тебе лет семнадцать, ты тоже полюбишь такого.

– А потом что? – спросил Мишка еще угрюмее. – Вы так с ним и останетесь жить?

– Нет, потом меня убьют, не захотят, чтоб мы с ним жили. В последнем акте я уж в гробу, и все меня целуют. И кто убил – тоже целует.

Наступила тишина. Мишка пыхтел.

– Тетя Нина, – вдруг серьезно спросил пацан, – а вы в цирках на лошадках тоже представляете? Я раз видел.

– Ах ты мой хороший! – расхохоталась Нина. – Он уж в цирке был и лошадок видел. А вот приходи ко мне, я тебя на ослике покатаю! Придешь? Приходи, приходи, милый! Ладно, что ж мне с крабом-то делать? Если кипятком его, то он покраснеет, а так…

– А вы его посадите под кровать, и к вечеру он уже будет готов, – сказала Таня, – они без воды не живут.

– Нина Николаевна, а зачем вам такой краб? – осмелился все время молчавший Витька.

– Да на стол же! Вот еще непонятливый! – поморщилась Таня.

Нина подумала и ответила:

– Есть у меня, Витя, друг-товарищ – он страшно любит всякую тварь. Вот я ему его и подарю. На пепельницу.

Наступило почему-то неловкое молчание.

– Он тоже артист? – робко спросила Таня.

Нина усмехнулась:

– Нет, он совсем не артист, он… он просто очень хороший человек. Веселый, добрый, живой. Вот я его уже пять лет как потеряла из виду и… – Она подумала и добавила: – И без него мне очень скучно.

– Потому что, если бы он был с вами, вы всюду бы ходили с ним вместе – и купаться, и в театр? – понимающе спросила Таня.

Нина вздохнула:

– Вот уж не знаю! Нет, если бы он был сейчас со мной, то по целым бы дням пропадал бы с вами на рыбалках. Я бы его только ночью и видела.

– Так ведь все равно было бы скучно, – удивилась Таня, – зачем же он вам тогда?

– Нет, скучно не было бы, Танечка, только ругались бы мы часто. Я бы сказала ему: «Ну, куда ты все время пропадаешь? Мне же скучно!» А он бы ответил: «А я с пацанами крабов ловлю, ты мне не мешай, пожалуйста, лучше айда с нами!» А мне нельзя было бы идти – я же играть должна, – вот мы и ругались бы.

– И было бы весело? – недоверчиво спросила Таня.

– И было бы очень, очень весело, – печально ответила Нина, – очень, очень! Вот вырастешь, встретишь такого и сама все поймешь, Танечка!

Глава 2

Всю ночь краб просидел в корзине, а вечером следующего дня Нина вытряхнула его оттуда и туфлей загнала под кровать, а потом прилегла на минутку да и заснула.

Разбудил ее Григорьян.

– Любовь моя, – сказал он расслабленно, – во-первых, в платье и туфлях красивые женщины не спят, а спят так только старые холостяки да неряхи, а во-вторых, любимая моя, я сейчас иду к себе в кабинет. Зайдите-ка ко мне минут через пятнадцать, мне вы что-то не нравитесь. Потолкуем.

В кабинете Нину он и сестра заставили снять кофточку, и тут пришел другой доктор, высокий, длиннолицый, похожий на ксендза, с тонкими и прохладными пальцами, и они минут пятнадцать ее выстукивали и переворачивали. Потом Григорьян отошел, а незнакомый доктор сказал:

– А теперь я вас попрошу снять носки и лечь на эту кушетку. – Нина легла. – Так, закройте глаза! Какой палец я трогаю? А теперь? К себе или от себя? Запишите-ка, и пошли: рефлекс Бабинского, рефлекс Бехтерева, рефлекс Оппенгейма.

А после высокий доктор сказал: «Ну, спасибо, можно встать», отошел, сел к столу и начал писать. Григорьян спросил его что-то вполголоса, тот ответил, и они быстро и невнятно заговорили, потом высокий доктор сказал: «Хорошо, я напишу», снял халат, низко поклонился Нине и ушел вместе с сестрой. А Григорьян сел на его место к белому столу, положил на него обе руки и сказал:

– Ну что ж, моя люба, нервочки вы свои испортили вконец. Давайте-ка их теперь ремонтировать, а? – Он помолчал, побарабанил пальцами по столу и продолжал: – Ну вот, он мне тут много чего написал – хвойные ванны, электризацию, душ Шарко… Хорошо, все это начнем, но суть же не в этом, моя люба, правда? – Нина молчала, а он продолжал еще ласковее: – В таких острых случаях мы – по секрету, конечно, – говорим своим пациентам, – он перегнулся через стол и громко шепнул: – «Отрегулируйте свою вите сексуале». Понимаете?!

– Нет, – пробормотала Нина, но тут же неожиданно и мгновенно поняла все – даже и то, почему доктор краснеет, пыхтит, когда видит ее на пляже, почему они так часто встречаются возле моря и еще многое-многое, даже то, зачем у него сейчас бегают глаза. А он, видя, что произвел впечатление, помолчал и заговорил строго и внушительно:

– Люба моя, я сейчас только доктор, значит, существо вполне бесполое и могу сказать все. Мужа вам ждать нечего, он погиб – в плену или бою, но погиб! – Она смотрела на него, прямая и бледная: вот она получила и еще одно предложение. – Красавица, заведите-ка себе, как говорят у нас, стимулка, не из мальчишек, конечно, а из людей, которым вы доверяете, – это я говорю вам как ваш врач, а как друг и поклонник этих лапочек скажу… что такое? Стойте! Куда вы?! Ну, я извиняюсь, извиняюсь! Нина Николаевна, да вы меня не так…

– Нет, нет! – кричала Нина, пробегая по коридору. – Нет, нет, я…

Она вся дрожала. У нее перехватывало дыхание, и теперь уже по-настоящему замирало сердце, и она все-таки не могла понять – почему. То ли от предложения толстого доктора, сделанного чуть ли не на амбулаторной кушетке; то ли ее пугало, что это уже замечают другие; а может быть, просто нервы не выдержали. Да что ни делай с телом, как его ни оглушай горами и морем, как ни смиряй работой, а оно все равно будет упрямиться. Разум – нет! Чувство – нет! Сердце, конечно, конечно, – нет! А тело все равно брыкается, и его ничто, даже сильная любовь и тоска не берут, а только смиряют на время («мой брат осёл» – так, дойдя, верно, до отчаяния, называл его какой-то средневековый схоласт, – вот теперь и ей понятно, почему – осёл!).

Она шла так прямо и быстро, что ее даже не останавливали, – наверно, думали: дамочка опаздывает на свидание.

Так вот, значит, какие мысли возбуждает она!

Недаром Ленка подсовывала мне своего двоюродного брата, думала Нина, по ее мнению, это был товар на большой (иначе она не выражается): красивый черноволосый высокий юноша с газельими глазами. Так что ж еще надо! И он мне нравился. Когда он снимал с меня ботики, то обязательно опускался на одно колено, раза два я даже позволила себя поцеловать, и когда это наконец случилось, Ленка стала глядеть на меня такими сияющими, и счастливыми, и заговорщицкими глазами, что я со страха накричала на обоих и выгнала их из уборной. С тех пор ты, брат мой осёл, и начал брыкаться, привел бессонницу, вот эти проклятые приторные сердцебиения, сны, о которых никому не расскажешь, и все остальное…

Она пересекла весь парк, постояла немного над обрывом, посмотрела на расходившееся внизу мутно-зеленое море, на каких-то серых птиц, похожих на уток, – они спокойно качались возле берега, – тихо наклонилась, сорвала жесткую душистую кашку – такие тут растут прямо из камня, – погрызла ее, повернулась и пошла обратно.

Вечерело. Через сучья сверкало золотое и розовое небо. Стояли белые фонтаны, похожие на невест в подвенечном платье, и когда она подходила к ним, вдруг вспыхивали крошечные радуги, пахло почти приторно душистыми табаками и резедой. Над клумбами, разукрашенными, как торты, кружились бесшумные и таинственные бражники.

Она шла, грызя жесткий стебелек, и внутри ее все было пусто и тихо.

Тут ее и догнала толстая администраторша – жена доктора Григорьяна.

– Ниночка, милая, – взмолилась она, простирая к ней маленькие пухлые ручки, все в кружевах и кольцах, – вы же сегодня у нас! Неужели забыли?

– Да нет, я и шла к вам, Марья Николаевна, – тихо улыбнулась она («А что, если намекнуть?»).

– Ну вот, вот, – обрадовалась Марья Николаевна, – идемте, дорогая! Что, расстроил вас этот старый дурень своими советами? («Ах, подлец – рассказал!») Ну, я думаю! Ух, пальчики-то – как ледышки! И еще без кофточки! Как будто мы и без их дурацких советов сами не знаем, что нам делать! Стойте-ка, я вам укутаю плечи… Вот так! Вот так! Ах, Ниночка, Ниночка, какая же вы умница! Как вы прекрасно представляете древнюю царевну! Вы знаете, я пришла со спектакля и говорю мужу: «Ну…»

И они пошли по дорожке, разговаривая о театре.

*