Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Она засмеялась.
– И сразу же отрекаться! Вот мужчины! Нет, ваша жена очень хорошая, только нервы – вот! – Она сжала кулаки и затрясла ими.
– Да? – ласково спросил он, не отпуская ее.
– Поцапается с режиссером, убежит, запрется в уборной! Не скандалит, не кричит, – знаете, иногда хочется сорвать сердце, хоть на ком-нибудь! – ничего этого у нее нет – просто сидит в потемках, грызет маникюр и злится.
Он пожал плечами.
– Ну, наверное, злится, – ответила она на его жест. – А то что же делать в пустой уборной!
– А вы никогда не злитесь?
– То есть не злюсь ли я сейчас? Нет, сейчас я как раз и не злюсь. Слушайте! А откуда у вас такой роскошный букет? Жинке несете? Нет, ей еще рано получать от вас хризантемы, – подарите-ка их мне!
– Ой, да ради бога, я…
– Мерси! – Она взяла букет и на минуту спрятала в него лицо. – Страшно люблю хризантемы. У нас дома стоял старый-престарый граммофон с клопами и во-от с такой трубой! И было много пластинок, но мать чаще всего пускала «Я умираю с каждым днем» и потом «И на могилу принеси ты мне венок из хризантем». Так раза три подряд. Отец кричит: «Заткни его! Что завыли?!» А у нее на глазах слезы. Посмотрите на меня!
Он взглянул: и у нее на глазах были слезы.
– Вы плачете? – всполошился он.
– Ничего! – Она положила букет на стол и быстро смахнула слезы. – Да, вот какая ваша жена, и знаете что? Она, пожалуй, обойдется и без счастья – оно у нее на сцене. Вот если вы ее бросите («А это уже ва-банк!» – подумал Николай), она не запьет, не поседеет, не повесится, а поревет-поревет, погрызет свой маникюр, и всё. Что вы улыбаетесь?
– Ничего! Странный у вас ход мыслей – ну, ну!
– А что, не бросите? – удивилась она. – О! Заиграл оркестр, – значит, уже много народа. Может, выйдем в зал? Да, так Нину вы бросите, – теперь я в этом уверена. Ну что ж, вы человек интересный, жить с вами тоже интересно. Вы ее уже многому научили. Нет, нет, – она не вправе обижаться.
– Тогда разрешите и вас спросить, – сказал Николай и опять завладел ее руками. – А вы вправе обижаться на мужа?
– А почему? – слегка пожала она плечами. – Нет! Он прямой человек. Вот однажды пришел ночью и сказал: «Уходи, я приведу другую – у тебя невозможный характер», – и всё! Я собралась и ушла.
– Так сразу и ушли?
– Так сразу и ушла. А другой бы ведь так не сказал.
– Да, другой бы никогда и… – возмущенно начал он.
Она лукаво прищурилась.
– Да? А я вот представляю этого другого: приходит домой, жена его спрашивает: «Котик, а где цветы?» – «Цветы? Ка-кие цветы? Ах, цветы! Верно, где же они? Вот еще голова! А-а-а! Я, значит, их в автобусе забыл! Ну, не сердись, моя милая, дай-ка я тебя поцелую! У, ты моя хорошая! У, ты моя любимая! У, ты моя…»
Николай засмеялся.
– Знаете, вы замечательная характерная актриса!
– Да уж какая есть, голубчик, – равнодушно вздохнула она и осторожно освободила руки. – Гаврилыч!
Он, наверно, стоял перед дверью, потому что появился сейчас же, заскользил, заулыбался и стал убирать со стола.
III
В час ночи он проводил ее домой, и, конечно же, она сказала: «В передней потише!» Она много выпила, но ее не развезло, а она только красиво и спокойно захмелела, и всю дорогу так хорошо, хотя и негромко, пела, что прохожие останавливались и слушали. «Вот ведь какая веселая барышня!» – строго сказала встречная старушка и покачала головой. Тогда Ирина остановилась, близко взглянула ему в глаза и спросила:
– А почему вы мне подарили именно эти цветы?
– То есть как почему? – удивился он.
Она не ответила и снова запела, и сейчас, когда он сидел в ее комнате на крошечной цветастой тахте и смотрел на нее, она твердо сказала:
– И все-таки это очень, очень странно, что это именно хризантемы.
– Да почему же? – снова спросил он, и она опять ничего не ответила; подошла к зеркалу и, вытянув шею, стала внимательно рассматривать голубую ямочку на горле.
Тогда он встал и обхватил ее талию, но она сейчас же выскользнула, легонько отстранила его руки, подошла к шкафу, достала оттуда никелированный чайник и несколько пестрых чашек с розами, включила плитку и сказала:
– Сейчас будем пить чай.
Потом она показала ему тяжелый альбом из красного бархата, где проходила вся ее жизнь, – от пузатого младенца, похожего на Будду, до Ирины Станиславовны в длинном белом платье в цветах и с бокалом. Рядом стоял мужчина – высокий, с квадратными прямыми плечами и лошадиным лицом, в просторном пиджаке и туфлях лодочками. В одной руке он держал стакан, в другой – кипящую бутылку шампанского и был сильно навеселе. Такие были у него глаза, такая была у него улыбочка…
– Муж? – спросил Николай.
Она кивнула головой и захлопнула альбом.
«А ведь она до сих пор любит этого скота», – подумал он. Ирина затуманилась на секунду, но вдруг упрямо тряхнула головой и сказала:
– А пальто-то что ж валяется? – вышла и возвратилась с молотком.
– А ну-ка поработайте на меня, – сказала она и дала ему молоток и большой черный кованый гвоздь-костыль. И когда он, примеряясь, поставил этот гвоздь на уровне головы, приказала: «Нет, повыше – левее» (направо стоял стол) и второй раз: «Нет, еще повыше!» Так что под конец он стал на цыпочках и еле удерживал его.
Потом она напоила Николая чаем со сливками (крошечный молочник под салфеткой стоял между рам), потом он стоял у окна и смотрел на желтые пятна фонарей в мокром тротуаре (только что пронесся дождичек), а она ходила по комнате, двигала стулья, звенела посудой, открывала и закрывала шкаф, тихо выходила и заходила, раз с кем-то громко заговорила в коридоре («и представьте, угадал, это самые мои любимые»). Наконец вошла, поставила на стол тяжелую вазу с хризантемами, заперла дверь, подошла к нему и сказала:
– Ну, давайте спать, – тушу огонь!
IV
А через час она в халатике сидела на краю кровати, качала голой ногой и задумчиво говорила:
– А я не такая, как твоя Нина, – мне личная жизнь необходима, отними ее у меня, и я задохнусь, как рыба.
– Значит, вот тот с лошадиной челюстью и есть твоя личная жизнь? – уколол он. Она посмотрела и безнадежно отвернулась.
– Ну и глупый, – кротко вздохнула она, – я же люблю его. Слушай, все говорят, ты умный, – почему я, хорошо зная… Почему я люблю его? Зачем любовь такая слепая?
Он пожал плечами.
– Старый вопрос: «Зачем арапа своего младая любит Дездемона?» И знаешь, как отвечает Пушкин: «Затем, что солнцу и орлу и сердцу девы – нет закона!»
– Ах, оставь ты арапа! – горестно воскликнула она. – Ну к чему тут арап? Ну сам скажи: к чему? Вот ты лежишь в постели со случайной бабой. Она тебе никто, ты ей – никто, и ты даже не подумаешь, что же это такое? А я вот думаю – ты мой итог! Моя жизнь все обезлюдневала, все суживалась и суживалась, пока я наконец не осталась, как на пятачке, – вот с тобой. И знаешь, почему с тобой? Потому что ты посторонний – тебе на меня наплевать – значит, мне с тобой легко – вот ужас-то! – Она помолчала. – Слушай, а если я завою? – спросила она вдруг. – Вот ты взовьешься тогда – вот взовьешься!
– Дорогая! – Он сел с ней рядом. – Что с тобой, а? Ну-ка расскажи! Я-то ведь сначала действительно думал, что у тебя день рождения. – Она молчала. – Ну что, – продолжал он еще нежнее, – опять он с тобой встретился? В театре где-нибудь?
Она молчала и внимательно смотрела на него.
– Что же ты молчишь? Не веришь мне, что ли?
Она вдруг тихонько засмеялась и обняла его за шею.
– Верю, верю, – нет, ты правда добрый, и это хорошо, что эту ночь я провожу с тобой. Слушай, ты веришь в мировую справедливость?
– То есть в Бога? Нет! Но что в ходе истории всякое зло будет наказано и что такова природа вещей – то есть что угол падения равен углу отражения, – да, в это я верю.
– Ну, а в обыкновенную справедливость, в то, что отольются волку овечьи слезки и за чем пойдешь, то и найдешь, – в это ты веришь?
– Земля место жизни, а не суда – и это еще Чернышевский сказал, – пожал он плечами, – но и так часто бывает.
– Бывает, бывает! – горячо подхватила она. – Вот слушай, что я тебе расскажу: я тогда только что познакомилась с Печориным, и он мне поручал в очередь с Олениной играть Инну в «Детях Ванюшина». Это такая штучка с высокой прической и на французских каблуках…
– Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце – острый французский каблук! —
процитировал он Блока.
– Ну вот-вот, – засмеялась она, – я так ее играла. И вот слушай – появился у меня поклонник. Как спектакль – так к телефону. Билеты в Большой или в Филармонию, да какие – партер, пятый ряд! Как «Дети» – так цветы, а потом и конфеты в атласных коробках с голубым бантом. Подруги с ума посходили (тогда я себя такой царицей Грез ставила!). Кто да кто? А я только глазки опускаю: «Один знакомый профессор увидел мою Инну и влюбился», – и опять глазки вниз. Ну ты, конечно, понимаешь, если бы поклонник был стоящий, я бы его первым долгом притащила бы: смотрите, завидуйте! Но ведь за пятьдесят, нос дулей, седой, бодрится, прыгает, пробует острить, а сам весь скованный – ужас! Уж с таким действительно надо для прогулок подальше выбрать закоулок. Мы и гуляли с ним чуть ли не за городом. И вот однажды все-таки попались. После спектакля подлетает ко мне Варька Бусыгина и говорит: «Ну, поздравляю, поздравляю, Ирэночка, – оторвала орла!» Меня сразу же в пот. А тут Володька – мы с ним как раз поругались: «Да, Ирэн, если эта кондитерская фирма поставляет вам эти коробки, то-о…» А Дулова – сама морда мордой, а туда же: «Так неужели, Ирэн, под такой вывеской у него может быть хорошая торговля?» Я огрызалась, огрызалась, а потом выскочила и бежать. А возле режиссерского кабинета стоит Печорин, руки в карманы, в зубах трубка и молча уступает мне дорогу. Я как ошпаренная так мимо него и пронеслась. А этот возле фонаря меня ждет. Как я на него налечу: «Убирайтесь! Что вам от меня нужно? Мне из-за вас прохода не дают – тоже кавалер! Вы чаще в зеркало бы смотрелись!» – и ходу! Прилетела домой, рухнула на диван и вся дрожу – пропала! Пропала репутация! Теперь Печорин и говорить со мной не захочет. Вдруг мама кричит: «Ириночка, к телефону!» Взяла я трубку – он! Как швырну ее. Упала опять на кушетку, да как зареву! Мама ко мне: «Что с тобой?» Я только брыкаюсь: «Уйди-уйди-уйди!» Так и заснула на диване. А ночью опомнилась, проснулась, подошла к окну, смотрю на месяц и думаю: «Ну зачем я его так? Мне же с ним всегда интересно было! Ну нос там подгулял, ну за пятьдесят – хорошо! Вот у Печорина нос греческий и говорить – ух какой мастер, а что – станет он меня часами ждать под фонарем? Вот конфеты он мне приносил, а я ведь должна была бы сказать: „Послушайте, дорогой, – зачем это? Я вам и так рада“». И вспомнилось, как однажды он платок вынимал и вытряхнул какую-то корочку; я тогда только носик сморщила, а сейчас мне его так жалко стало, так жалко. Она, конечно, случайная, эта корочка, но все равно так мне почему-то сердце стиснуло. Ах ты, думаю, скверная, ах ты злющая! Ну погоди, погоди, отольется тебе это. Будешь ты часами ждать возле чужого подъезда, а он выйдет – и мимо. – Она вздохнула. – Так сейчас и получилось, понимаешь?
Николай Семенович тихонько засмеялся и поцеловал ее в затылок:
– Ты очень хорошая, добрая девочка, – вот что я понял.
– Ну, значит, уж и не поймешь, – отстраняясь, легонько вздохнула она, – ладно, давай спать!
V
Вышел он от нее на рассвете, все утро у него было препоганое настроение, и он не совсем понимал почему.
Во время антракта, сидя у Нины, он думал: «А связался-то я с ней, пожалуй, зря, вот заведется с Ниной и ляпнет что-нибудь. Истеричка!»
Нина вернулась и поставила вазу с хризантемами («Надо было бы на этот раз все-таки купить розы», – быстро сообразил он) на подзеркальник.
– Какие благородные тонкие тона, – нежно сказала она, смотря то на хризантемы, то на их отражение. – Ты смотри в зеркало, правда?
– Да, – ответил он, думая о своем, – очень хороши.
– Вот будем жить вместе, – решила она, – я тебе все комнаты заставлю цветами. Иди, я тебя поцелую в щеку! Нет, умница, умница, а я злюка!
– Скажи, – спросил он, стирая грим со щеки, – был у вас такой актер высокий, бритый под Маяковского?
– Ну, ну, – засмеялась она, – Печорин, режиссер был такой, а что?
– Да я вчера перебирал свои вырезки, это он в «Маскараде» играл неизвестного? Хорошо играл!
Она отпустила его шею, подошла к зеркалу и взяла гримировальный карандаш.
– Он… нехороший человек, – ответила она, быстро подправляя губы, – мы его выжили.
– Почему?
Она погляделась еще в зеркало, что-то подправила и положила карандаш.
– Папиросы есть? Дай-ка! – Она закурила. – Ты Ирину Голубеву знаешь? Ну, как же не знаешь? Я же вас как-то знакомила! Моложе меня на два года. Так вот Печорин – он вел тогда в студии их курс – связался с ней, а много ли девчонке надо? Она на него молилась, а он на свадьбе…
– Как, и свадьба была?
– Была! В ресторане «Иртыш»! – сердито усмехнулась она и махнула рукой. – Так вот он еще за столом стал заигрывать с одной из ее подруг. Девчонка увидела – в истерику, да еще подвыпившая.
– А сейчас она пьет? – вырвалось у него. Нина пожала плечами.
– Не знаю. То есть говорят, что да, но я не видела. Вот так началась их семейная жизнь. А что ты усмехнулся?
– Хорошо, чем же она кончилась?
– Кончилась она тем, – зло ответила Нина, – что Ирина, конечно, от него ушла. Молодец девчонка! Уважаю. Собрала все свои книги – она много читает – и вернулась к своей матери. Мать у нее преподает английский в индустриальном. Он приполз ночью, как говорится, на бровях – глядит, обед не готов, ее нет, а на столе записка: «Ушла». Побил ее зеркала, потоптал коробочки, снова напился, притащил другую приятельницу, тоже из студии – такая стервочка – одно плечо выше другого, туфельки со скрипом, в наколках, ну, мы устроили собрание, и они поняли, что им тут жизни не будет. Что ты?
– Ну, ну!
– Ну вот и все, перешли в другой театр. Ирина поплакала, поплакала и плюнула на него. Вчера утром мы ее поздравляли – выходит замуж. Да что ты все удивляешься, что ей, в монастырь, что ли, идти? Вот удивительно!
– А ты его видела? Жениха-то? – спросил он после небольшой паузы.
– Видела! – отрезала она недовольно. – Но как тебя все это интересует все-таки! Очень интересный блондин, лет тридцати. Инженер!
– Но?.. – Он очень ясно почувствовал это «но».
– Что «но»? Что «но»? – рассердилась она. – Никакого «но» – нет. Выходит – и все!
Помолчали.
– Не надо бы только ему показываться с ней вот в таком виде. – Она щелкнула себе по горлу. – Да еще в театре – это же ее компрометирует.
В дверь постучали. Она быстро отодвинулась от него и крикнула:
– Да.
*
Вошел Арбенин, низенький плотный актер с большим выпуклым лбом. Он играл Наполеона, Тьера, Пушкина, Квазимодо – все роли, где требуется малый рост и большой темперамент.
– Ниночка, там Печорин, – произнес он виновато.
– Новое дело! Это зачем же! – удивилась Нина.
Маленький актер развел руками.
– А это не к вам? – быстро и подозрительно спросила Нина Николая. – Хорошо, пусть зайдет.
Но Печорин не вошел, а влетел.
– Ирина повесилась! – крикнул он в упор так, как стреляют из револьвера.
Нина ахнула и села.
– Где вода? – Печорин оглянулся, схватил графин за горлышко, пальцы его дрожали – и налил стакан.
– Как это произошло? – спросила Нина.
– Очень просто: позвонили из милиции и рассказали, – ответил Печорин, сорвал шляпу и обнажил синеватый голый череп. – Привела к себе ночью какого-то мужчину, – он налил себе еще стакан, – оба под газом…
– Так вам и сказали? – кротко спросила Нина.
– Ниночка, Ниночка, – всполошился маленький актер, – сейчас же твой выход! Не волнуйся, милая, зачем? Не надо!
Нина глубоко вздохнула и опустила голову, но бритоголовый уже оправился.
– Что она привела мужчину, это факт, – отрезал он твердо, – жильцы слышали, как они разговаривали, – она еще похвалилась перед соседкой: «Смотрите, какие цветы он мне подарил». Букет хризантем до сих пор стоит в комнате.
– Так, может, подношения? – робко предположил маленький актер. – Вот и у Нины…
– Ну и еще там кое-что, – досадливо повысил голос Печорин, – ну, не могу же я при Нине Николаевне! (Маленький актер сказал «A-а!» и кивнул головой.) Так что как она провела эту ночь – ясно!
– Ну что ж! – пожал плечами маленький актер. – Она же выходит замуж, так что…
– Вы знали ее жениха? – подняла на него глаза Нина.
– Не имел такой высокой чести, – раздраженно и учтиво повернулся к ней Печорин. – Так вот! Проводив его, она придвинула к стене стул, сама вбила в нее гвоздь и удавилась. – Нина смотрела на него не отрываясь, и он быстро отвел глаза. – Стала биться, осыпала штукатурку, погнула гвоздь, но…
– Ну и попался же ты, Вася, – вдруг решил маленький актер, – что, наверно, уж таскают?
Печорин рывком повернулся к нему.
– Что, посадят? Ну и пусть сажают! – крикнул он истерично и с размаху опять нахлобучил шляпу. – Пусть. Я виноват, что не люблю ее? Я виноват? Пусть сажают.
Нина быстро повернулась к зеркалу и стала припудривать подглазья.
Пока Печорин кричал, маленький актер задумчиво смотрел на него и что-то соображал, а потом вздохнул и опустил голову, и Николай понял: он завидует – из-за него-то еще никто не повесился!
*
В этом разговоре Николай не участвовал, но как только уборная опустела, он вскочил и забегал по комнате. Вот это попался! Значит, как только он ушел, эта психопатка взяла веревку и удавилась. И спасибо еще, что она это не проделала, пока он спал. Так тоже могло быть. Теперь, конечно, машина завертится. После Печорина примутся за него. Где она бывала, знают все, а стоит любому агенту УГРО взять за бока метрдотеля, как он пропал. Он вспомнил, как двадцать лет тому назад застрелилась студентка с параллельного курса и оставила на столе записку на имя секретаря комсомольской организации и как потом кувырком под откос пошла жизнь этого секретаря.
Он подскочил к подзеркальнику и выхватил хризантемы. Лепестки были влажными и холодными, но сейчас же он вспомнил то, как она прижимала к себе цветы, плакала и говорила: «Как странно!»
Он швырнул хризантемы на подзеркальник и выскочил в коридор, навстречу ему со стула поднялась испуганная дежурная: «Ой, да что это вы!» Но он даже ее и не увидел.
Дурак! Ничтожество! О чем он думает? Как бы ему не попало – вот первая мысль! Даже когда она заставила его забивать этот омерзительный какой-то горбатый черный гвоздь, а сама стояла, смотрела и деловито приказывала: «Левее, выше!» – он тянулся, сердился, пыхтел и ничегошеньки не понимал. А какая пошлятина из него перла всю эту ночь. «Зачем арапа своего младая любит Дездемона» – и она сказала: «Боже мой, при чем же тут арап?!» От стыда, острого, как физическая боль, он так замахал руками, что дежурная опять сердито посмотрела на него и вполголоса пробурчала: «Вот напьются, да и…»
Спектакль тянулся, тянулся, а потом было еще обсуждение, и когда секретарь вдруг назвал его фамилию, он сейчас же вскочил и заулыбался, но с добрую минуту простоял молча – так он был далек от всего.
Наконец и это кончилось, и Николай пошел к Нине.
Она, уже совсем одетая, сидела в кресле и задумчиво смотрела на хризантемы на подзеркальнике.
– Ну, пойдем, милая, – сказал он и, наклонившись, нежно поцеловал ее в лоб. – Там тебя Быстрицкий хвалил, спасу нет! Я сейчас вызову машину.
Она подняла на него глаза и молча встала.
– Очень устала? – спросил он.
– Очень! Нет, машину не надо. Пойдем так. – Она подошла и вынула хризантемы. – Ну, видел Печорина?
– Ужасный тип! – вырвалось у него с такой горечью и искренностью, что она удивленно посмотрела на него. – Нет, я к тому, – продолжал он, путаясь, – что из-за этого скота и…
– Ну и вот, – вздохнула она, – пошли!
На лестнице никого не было, даже дежурная ушла со своего стула, и совершенно напрасно звонил со стены телефон. Они вышли на площадку, и тут Николай увидел деревья и фонарь, возле которого Ирину ждал ее первый неудачливый поклонник, а сейчас она лежит в трупарне, в цинковом ящике, поперек живота ее багровый шов, и от нее пахнет формалином, а в опустевшей комнате стоят его хризантемы, те самые, что он нес, да не донес Нине. Это опять так резануло его по сердцу, что он сморщился и зашипел.
Нина посмотрела на него, но ничего не сказала.
Так они молча и вышли на ее улицу – дальше молчать было невозможно, и он весело сказал:
– А я, кроме шуток, ревную. Быстрицкий в тебя определенно влюблен. Он так тебя…
– Оставь! – оборвала она и спросила: – К ней сейчас можно?
– К кому это?
Она раздраженно поморщилась.
– Ну, к Ирине же! Это где-то тут?
Он остановился.
– Нет, ты в самом деле помешалась, – ответил он убежденно. – Во-первых, она в морге. Ее режут.
Губы Нины дернулись, и она сказала:
– Идем!
Так они опять шли и молчали.
VI
Всю ночь он не спал, то есть не то что не спал, но каждую секунду чувствовал возле себя покойницу, – засыпал и помнил – повесилась! Просыпался и вспоминал: она повесилась.
Нина, покрытая простыней, лежала неподвижно с закрытыми глазами, и нельзя было понять, спит она или нет.
У него болела голова, но тоска была еще сильнее, и скоро нельзя было уже разобрать, где тоска, а где голова болит, – все одинаково ныло и раздражало.
Когда он проснулся в четвертый раз, постель Нины была пуста.
Он полежал, прислушался к тишине, потом встал, накинул халат и пошел в соседнюю комнату. Тикали часы, горела только одна голубая люстра, и было почти темно. Нина в крошечном островке света сидела в кресле и курила. Когда он вошел, она посмотрела и стряхнула пепел. Взгляд у нее был опять простой и усталый, и в эту кратчайшую секунду он вдруг понял и почувствовал страшно много, а прежде всего то, что ближе ее у него нет никого на целом свете и, кроме как сюда, идти ему уж не к кому.
– Ну что? – спросила она тихо. Тогда он молча опустился на колени и обхватил ее ноги.
Она бросила папиросу и положила ему на голову руку. Он жадно схватил ее и прижал к лицу.
– Ну, что с тобой? – повторила она после паузы.
– Если бы ты знала, если бы только знала, Ниночка, – горячо и быстро заговорил он и задохнулся.
Она гладила его по голове и ничего не спрашивала.
– Мне сейчас хоть умереть! – вырвалось у него горячо.
Она осторожно освободилась от его рук и встала.
– Постой-ка, пойду поставлю чайник. – Она вышла, а он так и остался на месте. Боже мой! Что за чепуха, что за неразбериха творится в его жизни! Жизнь такая ясная, такая честная и простая, а он… Нина ему самый близкий человек. Когда его обижают, или он сердится, или так устал, что всё его только раздражает, он бежит к Нине и она всегда находит для него нужные слова. А сейчас случилась настоящая катастрофа – вчерашняя ночь смяла его, как грузовик зазевавшегося пса, – а он может бежать со своим горем к кому угодно, хоть к постовому милиционеру, но только не к ней.
Он думал и об этом, и еще о том, что он устал вертеться и врать, что приступи она к нему вплотную, и у него не хватит ни сил, ни умения ей солгать, но она вернулась в комнату и просто сказала:
– Пошли, милый!
Потом они сидели за столом и пили чай. Оттого, что в комнате было очень светло – она зажгла все огни, – ему стало легче, и он даже попробовал пошутить:
– Вот связалась ты с истериком. Уже и седина в волосах, а…
Но она положила на его руку ладонь и осторожно спросила:
– У тебя ведь что-то особое на душе, да?
Он кивнул головой.
– И в связи с Ириной?
Он опять кивнул.
– Так, может быть, расскажешь? – предложила она.
Он посмотрел на нее, открыл было рот, но увидел на столике хризантемы и вспомнил, как та, что в морге, заинтересованно и просто рассматривала в зеркале ямочку на горле, и жалобно попросил:
– Только не сейчас, ладно?
– Как хочешь, милый, как хочешь, – ответила она, и глаза ее вдруг вспыхнули и засветились по-прежнему.
– Ниночка, милая, – заговорил он вдруг. – Ну, скажи ты мне, – скажи ты мне, ради бога, неужели все дело в нем? Ведь Ирина молодая, талантливая, красивая… Вся жизнь у нее впереди, и вдруг из… нет, нет, никогда я в это не поверю.
Нина молчала.
– Ведь он же скот, пошляк! – тоскливо продолжал он, и на глазах у него даже выступили слезы. – Это же нелепость, что в нем есть? Желтые ботинки да шляпа?! И она отлично понимала это!
– Ты с ней встречался накануне? – спросила Нина не глядя.
Он кивнул головой. Она протянула руку и взяла чайник, налила себе полстакана черного горького отвара, выпила его, как спирт, одним глотком.
– Ну что ж, – сказала она очень спокойно, обдумывая каждое слово, – конечно, виноваты перед ней мы все. Вот она даже никого из нас перед смертью не захотела увидеть. Понимаешь, значит, каким судом она нас всех осудила.
Он молчал. Она отодвинула стакан и встала.
– Но разве в нас было дело? Ох, Николай, ты же совсем не понял Ирины. Я помню, как она после одного очень тяжелого собрания о дисциплине подошла ко мне и сказала: «Все это хорошо, Ниночка, но что делать, если я хочу счастья у себя в квартире, а не на сцене, рядом с бутафорией и подвесом. Так неужели я этого не заслужила?» Странный вопрос для красивой, талантливой, молодой женщины, правда? И оказалось, нет, не заслужила – человека она выбрала мелкого, дешевого, этакого Актера Актерыча с великолепной дикцией – помочь он ей не хотел, да и не мог бы, кинулась она к другим, а те такие же – и вот получилось – искала счастья, а нашла разбитое корыто. К кому же пойти? К матери? Так та умеет только плакать да давать умные советы, вроде: «Девочка, помни, каждый кузнец своего счастья» или «Жизнь – это борьба, девочка». К нам? Но у нас другие интересы, нас она и близко к себе не подпускала, коллектив был для нее чужой. А в душе ямина – начала ее заполнять одним, другим, третьим. Научилась пить водку, посещать рестораны, вот с тобой где-то познакомилась. Но вам-то от таких встреч что нужно? Сначала была хоть острота, а потом и она прошла. Тогда петля и гвоздь в стене. Вот и все.
Нина волновалась и была бледна, но говорила медленно и спокойно, а перед ним стояла Ирина в ту минуту, когда она откидывает голову и все старается хорошенько рассмотреть в зеркале голубоватую тепло-пульсирующую ямочку на горле.
– Она тебе говорила, что у меня не душа, а список с роли? – спросила Нина.
– Нет, не говорила.
Нина задумалась.
– За неделю до… до этого она наконец поссорилась со мной. Говорили о роли Кручининой в «Без вины виноватые», я сказала, что нам – актерам, художникам, писателям – одной личной жизни мало: она подведет – и куда ты тогда кинешься? Вот Кручинина только ведь потому и выдержала, что у нее была еще одна страсть, помимо любви. Я, конечно, говорила вообще, но Ирина вдруг подошла ко мне и сказала: «Вы говорили обо мне? Оставьте, мы никогда не поймем друг друга. Вы сделаны из другого теста, вам важнее играть, чем жить, и не ссылайтесь на меня – я просто неудачница – вот и все». Это единственный раз, когда она сказала о себе.
«Да, тесто-то у тебя другое», – с уважением и легкой оторопью подумал Николай.
Зашипело радио. Нина протянула руку и выключила его, и почти сейчас же стало слышно, как во дворе заводят мотор и разговаривают двое. Окна светлели и светлели, пока не стали совсем лиловыми.
На тополях зачирикали воробьи.
Нина взглянула на часы.
– О! Уже пять без десяти! Иду спать! Завтра у нас еще читка.
Николай встал и тоже пошел за ней. И вдруг они оба остановились: на черном японском столике на фоне окна и лилового неба стояли хризантемы.
Нина взглянула на него и шагнула к вазе.
– Еще не хватало! – сказала она, испуганно протягивая руку к букету. – Можно?
– Так его! – ответил он злобно. – Можно!
Она подошла к окну, распахнула его и вышвырнула букет во двор, наверно, прямо под мотоцикл.
Потом они пошли и легли.
«Как, однако, у тебя все просто и разумно, – думал Николай, – а вот в своей жизни навести порядок никак не можешь! Зачем тебе я, если…»
И он уже засыпал, когда она вдруг зашевелилась и осторожно тронула его за плечо.
– Не дари мне больше никогда цветов, – тихо попросила она, – мне всегда будет казаться, что ты приходишь ко мне от покойницы.
А ведь действительно – зачем арапа своего младая любит Дездемона?
II
РЕКВИЕМ
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Вийон
Животное тепло совокуплений
И сумерк, остроглазый, как сова.
Но это всё не жизнь, а лишь слова, слова,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой урод, какой хмельной кузнец,
Кривляка, шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку —
Как поршневое действие сердец?!
Моя краса! Моя лебяжья стать!
Свечение распахнутых надкрылий!
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звезды даже не светили!
Но подошла двуспальная кровать —
И задохнулись мы в одной могиле.
Где ж свежесть? Где тончайший холодок
Покорных рук, совсем еще несмелых?
И тишина, вся в паузах, в пробелах,
Где о любви поведано меж строк?
И матовость ее спокойных век
В минуту разрешенного молчанья.
Где радость? Где тревога? Где отчаянье? —
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Окончено тупое торжество!
Свинья на небо смотрит исподлобья.
Что ж, с Богом утерявшее подобье,
Бескрылое, слепое существо,
Вставай, иди в скабрезный анекдот,
Веселая французская открытка.
Мой Бог суров, и бесконечна пытка —
Лёт ангелов, низверженных с высот!
Зато теперь не бойся ничего:
Живи, рожай и хорошей от счастья, —
Таков конец – все люди в день причастья
Всегда сжирают Бога своего.
ЦАРЕВНА-ЛЕБЕДЬ
На старую дачу (на ней еще висела жестянка страхового общества «Саламандра») приехала новая дачница. Мы, ребята, ее увидели вечером, когда она выходила из купальни. Сзади бежала черная злая собачонка с выпученными глазами, а в руках у незнакомки был розовый кружевной зонтик с ручкой из мутного янтаря. Проходя мимо нас, дачница улыбнулась и сказала: «Здравствуйте, ребята». Мы смятенно промолчали, тогда она дотронулась до зонтика, и он мягко зашумел и вспорхнул над ней, как розовая птица, я ахнул, собачка вдруг припала на тонкие лягушачьи лапки и залаяла, но хозяйка наморщила носик и сказала: «Фу, Альма», – и та осеклась, так они и ушли.
Хозяйка была голубоглаза, белокура и прекрасна; собачонка безобразна, как жаба. Случилось это в 1925 году в большом яблоневом саду, километров за десять от города, возле дряхлой купальни, сбитой неизвестно кем и когда из серебристо-серых еловых досок. Вообще все в этом яблоневом саду возникало за зиму как бы само и неизвестно откуда. Даже происхождение сада и то терялось где-то в незапамятной давности, просто не то лет пятьдесят, не то лет семьдесят назад приехали сюда откуда-то люди, вскопали, очевидно, вручную, лопатами желтоватую суглинистую землю, изрезали степь участочками точно, ровно, по веревочке, настроили лубяные домики с узорчатыми водостоками из листового железа и смешными петушками-финтифлюшками, а когда все это сделали, то насадили этот чудесный яблоневый сад. Так он и возникал среди колючей степи как неожиданная прихоть природы – маленькое и прекрасное чудо ее. Идешь по степи – все пыль да пыль, да гудящие телеграфные столбы, черные птицы с полуоткрытыми клювами на проводах, и вдруг ты поднялся на холм – и сразу же перед тобой старинные мощные дубы, похожие на задумавшихся библейских старцев, трепещущие, быстро живущие ивы, и каждый листик переливается то серебром, то чернью, и наконец розовое облако – яблони, вишни, груши и еще какие-то деревья и кусты со сладким ванильным запахом. Над этим местом всегда кричали птицы и носились большие черно-синие стрекозы с мутно-зелеными шарами глаз и клеенчатыми, в мелкую сеточку, желтыми и дымчатыми крыльями. А какие чудесные лягушки с пикейными брюшками, только что сделанные из лучшего зеленого целлулоида, водились в этих прудах! Каких ящериц мы тут ловили! Мы – это двое парней и двое девчонок! (Они были двоюродными сестрами и учились на класс выше.) Мы любили это место, которое называлось по-разному – Дубки, Головановские сады, Нагилевский лес, Дача 12-го года (в память победы над Наполеоном) – смотря по тому, о каком уголке этого малого и милого края шла речь. Взрослые, например, ходили танцевать на Дачу 12-го года, а мы купались здесь в озере Головановского сада. И хотя в саду этом было тенисто, а в густом вишеннике порой даже сыровато (его почему-то никто не прорубал, и, разрастаясь, он дичал и хорошел все более), жара здесь все-таки стояла степная, сухая, изматывающая. Поэтому мы почти весь день, от зари до зари, проводили у пруда. Не в купальне, нет! Она всецело принадлежала взрослым, они выстроили ее для своих, не особенно понятных нам надобностей, – а прямо под ветлами, на гребне обрыва или в большой глинистой пещере, в крайнем случае на мостках. Мостки эти стояли на хорошем ровном месте, с них отлично было нырять и показывать, где тебе с головой, а где с ручками. А затем, мы были еще и учеными людьми и собирали коллекции – ловили бабочек, стрекоз и огромных жуков-водолюбов. У меня же было совершенно особенное, ответственное задание. Однажды мой дядя Александр Алексеевич, узнав, чем мы занимаемся, вдруг удовлетворенно сказал:
